Носов Евгений. Памятная медаль

   Отдыхая, он помолчал, подвигал сопящими под рубахой мехами и, умерив дыхание, тихо продолжил:
   - Перед глазами стоит... Упал в болотину и затих... Мимо пробежали, прочавкали сапогами - не до нево... День лежит, неделю... Никово... Вот и воньца пошла... Муха норовит под каску, к распахнутому рту... Потом села ворона, шастает по спине туда-сюда: ищет мяснова... Набрела на кровавую дырку в шинели, долбит, рвет сукно, злится, отгоняет других ворон... Ночью набредет кабан, сунется рылом под полу, зачавкает сладко... А там само время съест и сукно, и металл... И забелеет череп под ржавой каской, осыпятся ребра, подпиравшие шинель... На том месте опять ровно станет... Молодая березка проклюнется скрозь кострец... А любопытный волчок отопрет в чащу сапог, чтобы там, в затишке, распознать, што внутри громыхает... Как зовут его, этого солдата, откудова родом - уж никто и никогда не узнает...
   - Ну, будя, будя! - Петрован заотмахивался свободной рукой. - Тебе нельзя говорить столько. Эка повело!
   - А таких миллионы, - продолжал выговаривать свое Герасим. - Это ж они, не прикрытые землей, теперь не дают ходу России. С таким неизбывным грехом неведомо, куда идти... Сохнет у народа душа, руки тяжелеют, не находят дела... И земля не станет рожать, пока плуг о солдатские кости скрежещет... Оттого и не знаем имени себе: кто мы? Кто - я? И ты кто, Пётра? Зачем мы? И чем землю свою засеяли?
   - Ну все, Гераська! Давай лучше выпьем! Чтоб всем пухом...
   Петрован протянул свою рюмку к Герасимовой и подождал, сочувственно наблюдая, как тот, выпятив губы, будто конь из незнакомой цибарки, короткими движениями заросшего кадыка принимал победное питье. И только когда Герасим одолел половину граненой юбочки и опустил остальное, Петрован испил свое до самого донца.
   Хозяин долго лежал навзничь с закрытыми глазами, и темные его веки мелко вздрагивали от толчков крови в синих подкожных прожилках.
   - Живой? - озаботился Петрован. - Ай не пошла?
   - Да вот слушаю, - как бы издалека отозвался Герасим. - В груди вот как замлело! А в голове - вроде красной ракеты. Махром расцвело...
   - Ну слава те... - расслабился Петрован и враз развеселился. - Красная ракета - это тебе сигнал: "В атаку!.. За мно-о-ой! Короткими перебежками пшё-ё-ол!"
   - А-а... - тряхнул желтой кистью Герасим. - Тут хотя бы до ветру... А то пришло - в бутылку сюкаю... Расскажи лучше, как съездил-то. Медаль получил?
   - Да, считай, получил... - как-то нехотя признал Петрован.
   - Покажь, чево там напридумывали?
   - Да вот... Маршала Жукова дали.
   - Жукова?! - оживился Герасим. - Ох ты...
   Петрован высвободил из нижнего ряда новую свою награду и протянул Герасиму. Тот бережно принял ее в восковую ямку ладони, поднес к глазам.
   - Он, он! - сразу признал Герасим. - Эт как беркутом глядит! Из всех маршалов - Маршал! А ты што ж ево не по чину-то? На нижнем ряду повесил? Ево надо эвон где, сверху всех медалей. Там, где Ленина вешают.
   - Дак она и дадена не по чину... - крутнулся на табуретке Петрован. Не тому Федоту.
   Петрован принял медаль обратно, но не стал вешать на прежнее место, а, как ненужную, сунул в пиджачный карман.
   - Как это - не по чину? Ты чё мелешь?
   - Неправильно это... Я и там комиссару говорил, что со мной ошибка какая-то... Не тому медаль выписали... А он только смеется, по плечу хлопает: дескать, все правильно, носи на здоровье.
   - Дак чё неправильно-то? - опять притворил веки Герасим. - В чем ошибка, не пойму я?
   - Ну как же! У нас совсем другой командующий был. Под Руссой-то... На Северо-Западном. У нас генерал-лейтенант Курочкин, Павел Ляксандрыч. Лысоватенький такой, ростом не шибко штоб, годов сорока, а вовсе не Жуков. Маршал Жуков у вас командовал, на главных направлениях. Потому медаль эта неправильно дадена. Как же я ее выше всех повешу, ежли она незаслуженная? И так уже сколь надавали...
   Герасим оставался лежать с закрытыми глазами, и Петрован, озаботясь, что тот вовсе не слушает его, пустился еще рьяней объяснять случившееся недоразумение.
   - Вот тебе Жуков в самый раз. Ты ж и под Москвой окопничал, и под Сталинградом, и на Курской дуге, а потом Берлин брал... И все под Жуковым. Эвон сколь прошел! Чево повидал, насмотрелся... А я чево? Да ничево! Все под Старой Руссой да под Старой Руссой. Там все мое направление, весь главный удар...
   - Ну, дак тоже небось не в карты играли... - не открывая глаз, проговорил Герасим.
   - Играть, может, и не играли, окромя разведки. Но, бывало, как занесет, как заметелит, аж колючей проволоки не видать, поверх заграждений навалит. Передок што неписаная бумага - нигде ни точки, ни запятой. И вправду, хоть сдавай под дурика. Однако с картами было строго. Заметят при солдате карты или крестик нательный - сразу в особотдел. Разведчики, те поигрывали - на трофейные сигареты, на немецкие пуговицы. Они картами у немцев разживались. У тех почти у каждого по колоде. И по губной гармошке. Пошвыряют в нашу сторону минами, измарают снег вокруг окопов торфяной жижей и - в теплую избу кофей пить, под хвениги резаться. Отчего б и не резаться? На то тебе все условия. Зимуют они на высоких местах - в теплых сухих блиндажах да избах, русские печи топят, амуницию сушат, спят на двухэтажных топчанах, до подштанников раздеваются. Тут же в сенях из выпиленных амбразуров пулеметы торчат, а то и орудия. Культурно! Чего ж так-то не воевать? Ну а у нас война совсем другая. Болота да низины. На два штыка копнул - вот уж и вода. Какой тебе блиндаж? Приходится не в землю зарываться, а землей обкладываться... Ну конешно, в таких условиях ни поспать по-людски, ни посушиться... Мох чуть ли не на шинелках растет, в стволах за ночь ржавеет. А ежли чего подвезти, то сперва гать кладут, сколь лесу изводят... Одна из этого польза: мины да снаряды часто не взрываются - как уйдет в хлябь, так и с концами.
   Петрован потянулся за бутылкой и, не спрашивая, долил доверху сперва Герасимову посудинку, потом и свою.
   - Ну, братка, настал момент, давай еще по маленькой, по нашей фронтовой!
   И неожиданно, жмуря глаза, продолженные лучиками височных морщин, пропел тоненько и приятно:
   Лучше не-е-ету того цве-е-ету,
   Когда яблоня цветет...
   - Нет, парень, - не поддержал компанию Герасим, - боюсь, Евдокия заругает. Она, вишь, то и дело из-за притолоки выглядает...
   - А я загорожу, - нашелся Петрован и в самом деле, зазвенев медалями, развел перед Герасимом полы пиджака.
   - Ну, тади ладно... - Герасим покорно приподнял рюмку и немного отпил все так же сторожко, малыми глотками.
   Молча попыряли вилками норовистые, неподатливые рыжики, после чего Петрован снова вернулся к своей досаде:
   - Не-е, брат, как ни крути, а моя война вышла неудачная. Я даже эту самую, язви ее, Старую Руссу не видел. Одни только крыши да церквя. Да и то в биноколь. А так все мелкие деревеньки, теперь уж и позабывал какие. Самая крупная была какая-то Кудельщина, под ней мы простояли неполную неделю. Ее я и считаю своим настоящим крещением. В нее я с боем вошел и немцев убитых тут впервые увидел. Там ведь такая война: сегодня возьмут, а завтра, глядишь, опять отдадут. Так и тягали эту резину. А она - то немца по заднему месту, то нас по тому же.
   По правде признаться, я не столь с немцами воевал, как со снегом и морозом. Ох и нахлебался завирух, ох и нахлебался! И доси по спине мураши... Наш отдельный танковый батальон, где я был водителем "тридцатьчетверки", прошел своим ходом от Москвы, от Люберец, до этой самой Старой Руссы. Да не по прямой, а все ковелюгами, не по асфальтику, а черт знает по чем. Другой раз гонишь-гонишь впереди себя ком да и зависнешь днищем. Гусеницами туда-сюда на весу болтаешь, а машина - ни с места. Это ж сколько сотен верст?.. А за броней - январь да февраль сорок второго, морозы - под тридцать, снега - как никогда. Не так мороз, как донимал снег. Забивал катки, нарушал обзорность, поедом ел горючку. Особенно доставалось головному танку. Он первым таранил замети, но первым и зависал на сугробах. То и дело набрасывали троса, стаскивали его со снеговых подушек. За сутки прогрызались едва на двадцать верст, а в иных местах и того меньше. Из семнадцати танков нашего и так неполного батальона восемь отстали с разными поломками. Да и то: днем по лесам прячемся, а выходим на дорогу только ночью. Ни Боже мой посветить или пыхнуть папироской - такие строгости! опять же на дневку в населенных пунктах останавливаться нельзя, а только в лесных чащах, да и то без костров, без варева. Пища - сухари, мерзлая тушенка - ножик не берет, а то и просто брикеты пшенки или ячки. Спали на броне под регот моторов. Мотор заглохнет - давай подскакивай, пляши чечетку в мерзлых валенках, а то хана, ноги отморозишь, были у нас такие случаи. Валенки-то вечно сырые: не столько едем, сколь толкаем да копаем. Оно хоть и мороз, а обувка все одно мокреет, изнутри парится. За всю дорогу ни разу не умывались. Какое умыванье на морозе? Заводская смазка на новых танках, черные выхлопы, особенно при буксовке, - все это за время пути перешло на наши рожи, так что перестали узнавать друг друга. Ты слышишь меня, Герасим? Лежишь, глаза притворены...
   - Слышу, - отозвался тот.
   - Не худо? А то я разговорился тут...
   - Ничево...
   - Ага, ага... Доскажу, доскажу... Так вот, два месяца шли мы до передовой. Уж лучше б сразу пан или пропал. А то нудой, неопределенностью изошли. Добрались до Калинина, а там - закавыка. Какая-то путаница с назначением. Говорили, будто вместо Старой Руссы - под Селижарово. А это совсем на другой фронт. А пока выясняли - нас в лес на полторы недели, опять без дневного шевеления, без костров, на полной сухомятке и спать на броне, на лапнике под брезентом. Потом выяснилось, что надо куда-то под Демянск, душить немцев в котле. Пока ехали, новая переадресовка - под Старую Руссу. И там: только раз-другой пальнем - вот тебе отбой, сниматься, получай новое назначение... Но зато я прошел такую школу вождения, так набуксовался, навытаскивался, что и по сей день на тракторах первые места в районе брал. А могу и на танках...
   Ну вот... Наконец прибыли мы на свое последнее место дислокации, как раз под этой Кудельщиной. В конце концов, после стольких мытарств надо было пожалеть технику - что-то подтянуть, подладить, подрегулировать. Сами уж ладно, как-нибудь перемоглись бы, уже весна скоро: отогреемся, пострижемся, может, в баньку сходим...
   Стали мы на лесной поляне, расчистили снег, танки лапником закидали, приступили к досмотру. Поснимали бронелисты, обнажили моторы, иные взялись за фрикционы, муфты сцепления или разомкнули гусеницы, чтобы заменить поврежденные траки. Мы свой мотор подцепили таль-балкой, отвезли под ближайшую крышу, где есть тепло: надо было кое-что разобрать, подрегулировать, а то что-то тоже стал барахлить. Он-то ведь танку не родной, с самолета поставлен, эм семнадцатый. В воздухе он уже отлетал свои две тысячи часов, оттуда его списали, сделали капремонт и передали на танковый завод для дальнейшего использования. Так что получалось: какие "тридцатьчетверки" выходили с дизелями, а некоторые - вроде нашего - с летными сердцами. В общем, тянул он неплохо и заводился с одного тыка, но дюжа оборотистый, чуткий к газку, по старой летной привычке все норовил с места в карьер. Только спать на нем хлопотно: не любит малых оборотов, частенько глох... Так что мы не столько спали на жалюзях, сколь отбивали чечета...
   Да... Только так вот изготовили домкраты, кувалды, полиспасты, автогенные баллоны, выставили бронелисты и все такое прочее, как вот тебе сам командующий фронтом Павел Ляксандрыч Курочкин, в белой дубленке с пуховыми отворотами, бурки из белого фетра, кожей обшитые, а на голове смушковая папаха топориком - так и отливает серебром, так и играет чешуйчатыми кучерявками, прямо в маршала просится. С Пал Ляксандрычем всякие генералы, порученцы и адъютанты, тоже все в белом - с неба никакой "фока" не узрит такой маскировки.
   Построили нас тут же меж раздетых танков, а мы все - небритые, чумазые, осунулись от недосыпа - никакой бравости. Многие кашляли застарело, а которые даже потеряли голоса и слова как есть вышепетывали. Но Павел Ляксандрыч и таким рад: какие ни есть, а все ж танкисты. А их-то на забытом Северо-Западе завсегда не хватало. Горячо, отечески поздравил он нас с прибытием на передовую, скоро, дескать, на этом участке можно будет ожидать хороших перемен и наши войска наконец-то победно войдут в Старую Руссу. В ответ мы кое-как просипели окутанное паром, промерзлое "ура!", на которое командующий сочувственно поморщился, но тут же снова ободрился и объявил, что, мол, в знак его личной благодарности в полуверсте отсюдова, в деревеньке Ковырзино, для нас будут истоплены бани с березовыми вениками и прямо в парилки подадут по фронтовой чарке с куском шпика на сухарике. Так что милости просим, в Ковырзино уже топятся сразу несколько бань. "Только не все сразу, - посоветовал командующий, - а поэкипажно, чтоб был полный порядок. Пока одни моются, другие пусть работают. Дело затягивать нельзя на войне каждый день дорог... Всем ясно, товарищи?"
   В ответ мы еще раз просипели "ура!" и подбросили в небо свои просолидоленные шлемы, похожие на дохлых кошек.
   Ну что, банька и на самом деле состоялась - слово Павла Ляксандрыча оказалось железным. Нашлось и свежее исподнее белье, которое привезли прямо на ремонтную поляну и раздали поштучно вместе с плоско слежалыми березовыми вениками, небось доставленными с генеральских коптерок.
   Приспела и наша очередь, двинулись мы друг за дружкой по глубокой свежей тропе в это самое Ковырзино, а там, на околице у незамерзающего падуна, обещанные бани уже дымы развели. Дымы крученые, выше окрестных берез, бани уже по второму разу топились: прежние клиенты горячую воду начисто повыхлестывали - этак, сердечные, изголодались по теплу! И по стопарю тоже было - все честь по чести, как обещал комфронта. Ну, само собой, стограммового приветствия оказалось маловато. Братва из соседней баньки подрядила молодца с двумя парами нижнего в деревню, и вот вскорости слышим - рвут крышу оттаявшие голоса:
   Броня крепка, и танки наши быстры...
   В те времена блажили прилипшей на всю жизнь песней, под которую тогда проходила вся призывная служба в танковых училищах. Под нее рубали строевым, завтракали-обедали-ужинали, ложились спать, и ребятки, еще не нюхавшие пороху, верили в нее, как в "отче наш".
   - У нас, в пехоте, "Белоруссию" орали... - слабым голосом поделился Герасим.
   - Ага, ага... - охотно закивал Петрован. - Ну конешно, нас сразу и задело такое пение: а что, переглянулись мы, у нашей "тридцатьчетверки", боевой номер "двести шесть", под командованием кубаря Ивана Каткова, уже горевшего под Смоленском, броня хуже, что ли? И наш экипаж - зады и спины в березовых листьях, босиком через сугробы - ринулся пособлять хорошей, правильной песне, которая враз сделалась вдвое раскидистей:
   В строю стоят советские танки-и-сты...
   Опосля и мы сбегали на деревню со своим только что полученным вещевым довольствием... В третьей бане мылись и стегались тоже не лыком шитые - те себе "Катюшу" хором врезали... Тут в самый раз заглянул батальонный политрук Кукореко, тоже нагой и в листьях, прикрывает от бойцов причинное место, а сам пробует давить на тормоза: дескать, полегче, товарищи, чтоб не зашкаливало, а то машины ждут ремонту... А ребята ему: "Все будет как в часиках, товарищ старший лейтенант. Завяжи нам глаза, дак мы и вслепую все сведем и составим".
   И пошли экипажники один за другим вылетать из дверей и заныривать в чистейшие, первозданные сугробы.
   И-эх... Танки наши быстры...
   Эдак обрадели мы от пару и жару, что и не узрели, как меж тучек промелькнул ихний "фока", раз да другой, сперва над деревней, а потом и над леском, где мы раскулачили свои танки. После об этом нам местный парнишка рассказывал, уже приученный караулить небо.
   Ушлый "фока", должно, все до тонкостей разглядел и раскумекал. Дымы над банями - это не иначе как праздник в деревне. Однако по свежей тропе, протоптанной из лесу к баням, понял "фока", что это вовсе не русский праздник с куличами и самоварами, а обыкновенная солдатская помывка. Вон и сами солдаты забегали по тропе с белыми подштанниками под мышками. Тут "фока" и сообразил, что ежели на одном конце тропы бани, то на другом должна быть воинская часть. Оставалось только разузнать какая. И пилот еще раз отклонил рукоятку штурвала и залег в плавный вираж над лесом. Ага, вон в чем дело, догадался он, лесная поляна вся в гусеничных следах, и еловые ветки почему-то свалены в кучи. Русский Новый год давно прошел. А кучи-то недавние: на концах - свежие порубки. Тут и гадать нечего, какие игрушки под ветками спрятаны. А еще недавно три легковушки из этого леса выехали... Кто же по передовой на шик-машинах катается? И глупой немецкой козе понятно генералы (по-русски - комбриги, комдивы)! Пилот даже подпрыгнул на радостях в узкой гробовой кабине своего "фоккера" и тут же надавил на пупку радиосвязи. Так небось и было, - заключил Петрован. - А то б откуда было взяться сразу двум тройкам восемьдесят седьмых юнкеров? Один из них откололся и сыпанул по баням, а остальные шершнями набросились на ельник. Крайнюю баню раскатало по бревнышкам, даже калильные камни размело как горох. Правда, та баня была пуста, ее топили для Кукареки, но он вышел по своим делам, а потому никого не ушибло, не зацепило, только галифе повесило на березу. Но по черным дымам было видно, что в лесу юнкера наделали тарараму. Бежали мы туда кто в чем - в не своих бушлатах, в перепутанных валенках, иные недобритые, с мылом на висках... Вот тебе и "броня крепка"! Снятые бронелисты позакидало аж на болото, в двух машинах горели раскрытые моторы. Хорошо, что мы свой бэ семнадцатый на деревню свезли, а то неизвестно, как бы еще обошлось: кругом дерева горели, роняли огненную хвою, тлеющие ветки... Людей тоже потеряли: двух ремонтников - уже помытых, набаненных - наповал, а третьему - ногу по самое колено... А комфронта перед строем говорил: "Днями, помывшись, будем брать Рузу..."
   На дворе раздался заполошный крик кочета: видать, Евдоха, дождавшись-таки возвращения блудного петуха, пустилась за ним по дворовым заулкам - победную лапшу готовить. "Што ты? Што ты? - высокоголосо возмущался петух. - Я ничево такова! Ничево такова!.."
   Петрован, оборвав рассказ, настороженно вертел головой, водил ею за криком, потом привстал с табуретки:
   - Пойду скажу, чтоб не ловила... Я к тебе на минутку, а она вон на весь аршин...
   - Девято мая, - напомнил Герасим. - Рази не аршин? Прожитое мерять...
   - Я все ж выйду, скажу... - окончательно поднялся Петрован.
   Когда он появился на крыльце, Евдоха уже стояла возле поленничной плахи с петухом под мышкой и капустным секачом в руке. Петух, в крупно связанной серой одежке, с долгими желтыми ногами и бордовым зубчатым гребнем, упавшим на правую бровь, немигающе вызрелся на Петрована большим округлым зраком цвета кетовой икры и, казалось, ждал от него последнего слова.
   - На-кась ты. - Евдоха поддала петуха бедром. - Мужицкое это дело. А то запыхалась, загонял он меня, скаженный, аж руки трясутся...
   - Полно тебе! - вскинул обе руки Петрован, не сходя с крыльца, боясь, что ежели сойдет долу, то настырная Евдоха уговорит сечь петуху голову. Ничего не надо! Никакой лапши! Я заскочил только показать Герасиму медальку. Должны бы дать ему, а вот, вишь, выдали мне. Ошибка вышла... Так что брось, брось, отпусти петуха.
   - Дак ить праздник! Ваш, ветеранский! - продолжала тяжко дышать Евдоха. - Положено. Рази я б за ним зазря бегала б, сердце не дает ходу... По радиву небось одни марши...
   - Оно верно, - согласно кивнул Петрован и оглядел сплошь синее небо. Ноне, поди, на Красной площади парад был. Войска в золотых поясах, музыка в тыщу труб... Праздник! Но ты, Евдокия, погляди только: петух ить сам тоже праздник. Душа ликует на него глядеть. Ты только посмотри, какая красота! Это как же природа придумала такое?..
   Евдоха с сомнением покосилась на кочета: верно ли красавец?
   - А стать-то какая! Как держится, как глядит! Прямо маршал. Вылитый Георгий Константиныч! А ты его секачом хочешь... Какой же после того праздник? Да никакая лапша в рот не полезет...
   - А подь ты!.. - отшвырнула секач Евдоха. - Хотела как лучше...
   Она отпустила кочета, и тот, ступив на землю, не побежал стремглав, а, встряхнув свой строгий боевой мундир и как бы осуждающе покосившись на широкую лезгу капустного рубила, направился к пряслам твердой, размеренной поступью.
   - Все! Отговорил! - возвратился довольный Петрован. - Какая, к ляду, лапша? И так закуску ставить некуда. Давай, служивый, под яишанку, а то, поди, вовсе остыла.
   - Не-е, друг мой. Я - баста. Хватит, - отрицательно повел носом Герасим. - Пришел мой предел.
   - Нескладно как-то получается... - поскреб за ухом Петрован.
   - То-то же: хвороба придет, дак ноги сведет, а руки заедин свяжет... Весь тебе и склад...
   - А ежли короткими перебежками? По чуть-чуть - и опять за кочку?
   - Нет, братка, ты беги один, ежели охота, а я с тобой не побежчик...
   - Один и я ни с места, - погрустнел Петрован и отставил от себя рюмку. - Одному совестно как-то. Будто середь бела дня крадешь. А с другом завсегда пожалуйста. И то чтоб не молчаком. А, Гарась? Слышь? Ну, хоть сколько осилишь...
   - Эт какой! - заскрипел койкой Герасим. - Взаправду - "броня крепка"... Ему так, а он тебе - этак.
   - Дак за Победу же! - Петрован сызнова приподнял свою стопку. - Святое дело! Глядишь, оно и полегчает. Вот в районе мужики говорили, будто нынче на небе новая звезда должна объявиться. Этой вот ночью, которая придет. Из трех мест будет видать: с Невы-реки, с поля Куликова, а еще - с Волги... с южных ее мест... Ты там тоже бывал... И получается святая троица: Александр Невской, Дмитрий Донской и... Георгий Жуков... Больше некому с Волги быть... А ты противишься, не хочешь...
   - Тади давай... - опять заскрипел, привставая, Герасим. - Токмо я палец обмакну да пососу... Небось там засчитается... Мое причастие...
   Так и сделали: Герасим, немощно изловчась, омочил заскорузлый мизинец в своей долгой рюмке и, высунув сивый, обложенный язык, подождал так раззявленно, пока с конца пальца сронится золотистая капля с острым лучиком нисходившего дня, тогда как Петрован, будто и взаправду под ракетными всполохами, поспешно, не пригибаясь, единым махом осушил свой припас.
   - Как гвоздь заколотил! - похвалил он себя и с бодрецой испробовал голос, протянул речитативом: - "Хороша ты, степ, - степ раздольная, степ стрелецкая, ой да молодецка-а-йя!" А то еще была "кубанская" - четыре двенадцать стоила. Тоже хорошая, но эта, кажись, получше.
   Уважительно приподняв почти порожнюю посудинку, Петрован сощурился на яркую картинку с бравым казаком в папахе, уронившей красное обвершье на его правое плечо, и спросил как бы у стрелецкого казака:
   - Дак чего, будешь ли про мою войну слушать? Али утомил я тебя совсем?
   - Да говори чё-нибудь... - отозвался за казака Герасим. - Говори, а я поотдыхаю...
   - Ну, тогда доскажу... - Петрован уважительно поставил бутылку на место. - Мой сказ не долог. Это ежли б ты про свою войну порассказывал, как аж до самого Гитлера дошел, то, поди, и в неделю не управился б... А я што: трах-бабах - и в дамках. Ну, стало быть, устроил нам немец лесную баню. Прибегаем, а ельник вокруг поляны горит, аж стволы ахают, серый хвойный пепел дыхание застит, сама поляна парной землей закидана... Давай на уцелевших танках ближние дерева валять, подальше оттаскивать. Нашу безмоторную машину, да еще которую без ленивца, на тросах тоже в затишок оттащили. А те три, что уже горели, пытались снегом закидать, да куда там... Потом всю ночь бронелисты искали да на полураздетые танки прилаживали. А ведь нам завтра с рассветом - в наступление, в разведку боем! Сам командующий, когда смотрел батальон, вручил такой приказ командиру боевой группы, к которой мы были придадены. Курочкин отбыл в полной уверенности, что танкисты после баньки и стограммошничка этак завтра навалятся на неждавшего врага, а оно вишь как получилось: восемь единиц, которые в дороге поломались, так и не дошли до нашей передовой. Дохлое дело - на ходу ломаться: запчасти в лесу не валяются, на деревьях не растут. Каждую бубочку добыть надо, похлопотать, пообивать пороги помпотехов. Да и кто этак вот сразу даст тебе - чужому, ничейному экипажу? А ежели и починят, то больше не отпустят, себе заберут. Потому как танки всем позарез нужны. Так что этих восьмерых ждать было нечего, тем паче - наступало распутье, когда по тверским заволочьям не то что тридцатитонный танк, а никакая собака не проскочит. А из тех девяти штук, которые добрались-таки до места, пятеро втемеж и вышли из строя: двести вторая и двести седьмая выгорели дотла, а у двести пятой своротило башню, а у десятки Ежикова порвало гусеницу, срубило правый ленивец. Наша двести шестая, на ту пору безмоторная, тоже оказалась не на ходу. Но командир боевой группы не стал вычеркивать нас из списка живых, а велел отбуксировать на исходную позицию для огневой поддержки разведотряда. Хотя какая, к ляду, поддержка - у нас в танке оказалось всего шесть снарядов. Обещали доэкипировать по прибытии, да с боепитанием тоже вышел затык.
   Наконец-то хмуро забрезжило. Вокруг - серая тишина. На исходном рубеже за стылой броней хуже, чем до бань, чумазые, ни крохи не спавшие экипажи. Без всякой артподготовки, без единого выстрела, по одной отмашке шапкой на малых оборотах, втихую выкатились "тридцатьчетверки" с пехотой по-за башнями. Пошли, пошли помаленьку. Танки рябые, плохо видные, их еще в лесу припорошило снежной осыпью. Автоматчики тоже заиндевелые, закиданные гусеничными выбросами. А деревню Кудельщину, куда выдвигалась бронепехотная группа, ту и вовсе не видать за утренней кунжой. Самая левая машина, Лехи Гомелькова, шла по дороге, ей было полегче, и она дальше всех ушла вперед. Остальные три направились полем. И вот уже послышались сердитые взрыки моторов. Это означало, что снег глубок и на отдельных участках приходилось лбами таранить сугробины. Оно, конешно, не хотелось, чтоб так оборотились движки, надо бы потише, но пока все обходилось, немец, кажись, ничего не чуял, и та сторона оставалась нема и глуха. Мы выглядывали из своего запрятанного танка и обмирали от ожидания: что-то будет, как-то будет...