Носов Евгений. Солнечный Ветер

безграничное удивление; когда осознаешь вдруг, что те команды, которые ты
исполнял или сам отдавал, привели к краху всего. Понимаешь, что повоевать не
пришлось, а войну можно считать уже законченной: еще не разорвались бомбы,
но в твоем долге уже нет нужды. Теперь тебе остается только твоя честь, и
она не будет тебя оправдывать, она тебе скажет, что убийца не кто-то
абстрактный, а ты, именно ты. Бомбы еще не раскрыли свое адово нутро, но мир
уже можно считать мертвым. Тебе остается лишь последняя отрыжка долга --
добивать тех, кому не посчастливится погибнуть сразу...
Пит прошел к креслу, сел, будто упал в него. И пока он шел, я успел
оглядеть помещение. Взгляд Пита ни на чем особенно не задерживался -- ему
была привычна обстановка, да и для меня не оказалось здесь ничего
необычного. Постройка, судя по всему, была шахтного типа, в несколько
этажей. Это было понятно не только по лифтовому модулю, но и по люкам,
сейчас наглухо задраенным, в полу и на потолке, справа от лифтовой, и по
лестнице, пробегающей по стене от одного к другому. Еще в лифте, перед тем,
как открылись двери, я успел прочесть высветившуюся надпись --"Командный
модуль". Видимо, отсюда производилась координация и управление остальными
модулями, наличие которых явно подразумевалось. Это был квадратный, довольно
просторный зал с низким, придавливающим потолком, о прилепленными к нему
плоскими плафонами, сеющими вниз мягкое белое свечение. Два плафона, с
установленными под ними бактерицидными лампами, добавляли свету голубизны.
За плотным рядом шкафов с аппаратурой почти не видно стен. Вместо них --
большие, расцвеченные всеми красками спектра, табло с бесчисленной
индикацией чуть ли не до пола, со встроенными мониторами. На ходу Пит бегло
глянул на панель из девяти мониторов, и мне удалось разглядеть изображения
на средней тройке. Два экрана показывала обстановку в каких-то других
отсеках, тоже заставленных аппаратурой, на третьем -- двигалось изображение
деревьев, стоящих плотной массой,-- видимо, велась панорамная съемка
поверхности. Прямо из табло выступали пульты, и перед каждым из восьми --
авиационные кресла, в которых сидели люди в военной форме. Здесь были только
офицеры. И пока Пит возвращался на свое место, военные, проводив его по
проходу взглядами, отворачивались.
Занятно было мне наблюдать обратные движения: Пит придвинул кресло к
пульту, оттолкнувшись ногами от панели внизу.
-- Это конец. Понимаете вы -- это конец всему,-- сказал Пит негромко. А
перед этим я почувствовал его удивление страшной, роковой тишиной,
воцарившейся в зале.
Пит глядел на экран дисплея довольно долго, не отрывая взгляда, но я не
различал изображения. Для меня это было как мутное стекло с расплывшимися на
нем размазанными цветными пятнами. Но вот наконец изображение стало
проясняться, а тишина вдруг ухнула всплеском голосов, среди которых резко
выделился один, чуть не истеричный: "Щит пропустил две боеголовки -- они
падают на город..."
...Позади послышался шорох гальки. Я узнал Дэниз. Сержант ходит тяжело,
медленно вдавливая ногу в гальку, поступь Пэгги стремительная, отрывистая,
камни под ее ногами скрежещут, а шаг Дэниз мелкий, рассыпчатый. Она
остановилась у меня за спиной.
Я еще пытался удержать воспоминания, в которых было так много новых
слов. В которых я узнавал и но узнавал себя. Где я впервые увидел стольких
многих людей. Но тщетно, Дэниз вспугнула мои воспоминания.
Не дождавшись, что я обернусь, она обошла меня и стала передо мной
очень близко, почти вплотную, как это часто делала, запрокинув голову назад
и заглядывая мне в лицо.
-- Ну как, чист твой горизонт? Я не понял ее.
-- Дэниз, что такое шахта?
-- Шахта?-- переспросила она, чуть поморщившись.-- Это под землей...
Глубоко... Помнишь, мы с тобой спускались в бункер?..
-- Я у тебя спросил, что такое грудь. Ты повела меня по ступенькам
вниз. Сказала: "Грудь нельзя показывать всем, малыш. Я покажу ее тебе одному
в бункере, в уединении". Бункер -- это уединение?
Дэниз весело рассмеялась, еще дальше запрокинув голову. А отсмеявшись,
сразу как-то погрустнела, погладила пальцами мне щеку и сказала:
-- Все ты, малыш, помнишь: что нужно и чего не нужно.
-- Разве не нужно запоминать все? У меня впервые возник такой вопрос.
Все помнить -- это же так интересно. Больше слов, больше сочетаний.
-- Если бы было такое возможно... Как я хочу многое забыть.-- Она
помолчала и неожиданно, будто спохватившись, добавила: -- Но только не тебя!
Тебя я хочу помнить вечно.
-- Вечно -- это долго,-- блеснул я своими познаниями.
-- Это, малыш, навсегда.
-- Я тоже буду тебя помнить навсегда.
И снова я чем-то рассмешил Дэниз. Мне не было весело, я еще не понимал,
что такое веселье, но тоже засмеялся. И чем больше я смеялся, тем сильнее
веселил Дэниз. В меня, будто входило какое-то новое чувство -- будоражащее,
бодрящее. Это уже не было простым подражанием, это было первое мое чувство,
рвущееся изнутри.
-- Надо же,-- удивилась чему-то Дэниз,-- я люблю тебя, малыш.
-- Люблю,-- повторил я, припоминая, что у меня было связано с этим
словом: --Любить... Сержант мне при-казал, чтобы я не давал вам себя любить.
Он говорил: -- "Ты дурак дураком, а им это на руку".
-- А мне плевать, что говорит сержант,-- вдруг резко , оттолкнувшись от
меня кулаками, зло проговорила Дэ-низ.-- Этот евнух мог любить только
вприглядку! Хотя...-- она невесело усмехнулась и снова приблизилась ко
мне,-- не понять тебе многого. Я же в бункере проверяла тебя. И поняла, что
ребенок ты еще. И знаешь, я ни-" сколько не стыдилась своей наготы, пусть и
немного обидно было, что ты разглядывал меня как куклу. Но я уже тогда
любила тебя. Большого, крепкого, но беспомощного... Зачем мне ребенок? Ведь
у меня он уже есть.-- Она уткнулась мне в грудь лицом.
Поступь Пэгги я услышал еще издали. И я не ожидал, что для Дэниз,
появление ее подруги окажется столь потрясающим: она в испуге отшатнулась от
меня, едва не кинувшись бежать.
-- Милуется,-- криво ухмыляясь, так, что кончик ее длинного носа съехал
набок, сказала Пэгги.-- И много ты от него поимела?.. Такой же бесполезный,
как наш сержант.
Дэниз как-то съежилась, затравленно затаилась от взгляда Пэгги, и я
впервые увидел слезы. Я не знал, что это за капельки стали сочиться из глаз
Дэниз, но мне почему-то было не до расспросов. Мне хотелось ее защитить. Я
оглянулся, но не увидел рядом никого, от кого нужно было защищать Дэниз. И я
стоял, в растерянности глядя то на Дэниз, то на Пэгги, не знал, что мне
делать со своим чувством.
-- Что я вижу?--притворно удивилась Пэгги.-- Доблестный армеец весь в
слезах и соплях! Ну, иди, моя лапонька, я вытру твои слезки,-- выпятив губы,
изображая страдание, с издевкой, говорила она. И мне показалось, что я
чувствую озлобленность Пэгги всем своим существом -- внутри все съежилось,
меня затрясло. Я понял, откуда исходило зло и от кого нужно было защищать
Дэниз, но... все так же стоял столбом, теперь, не зная, как это сделать.--
Иди же, иди ко мне, моя маленькая Мэгги...
Я подошел к Пэгги, заслонил собою Дэниз, думая, что так смогу защитить
плачущую.
Пэгги резко отпихнула меня:
-- Ты-то сгинь, придурок!..
-- Не смей трогать его! -- пронзительным голосом закричала Дэниз.-- Не
прикасайся к нему!
И я оторопел, услышав озлобленность и в этом голосе.
-- О, о, о! -- передразнила Пэгги.
-- Это ты, гадина, заманила меня сюда! -- Дэниз медленно надвигалась на
Пэгги.-- Только амазонки свободны!.. А я не хочу быть амазонкой, слышишь,
ты, я хочу любить! Я хочу любить,-- раздельно, по слогам, сказала она, снизу
вверх глядя в лицо Пэгги.-- И не смей называть меня этой собачьей кличкой!..
-- Хватит истерики, идиотка,-- прошипела Пэгги.-- Никуда ты с острова
не денешься. Или ты настолько разбогатела, чтобы позволить себе расторгнуть
контракт?! Захотела вернуться в свои трущобы? Так вон, пожалуйста, корабль
уже на подходе -- катись.-- Она повернулась и пошла к воротам.
Дэниз нервно оглянулась назад и вдруг побежала вслед за Пэгги.
И я увидел на воде что-то огромное, серое, щетинистое, никак не
походившее на соусницу. Мне стало до того жутко от вида этого монстра,
который вдобавок еще придвигался к острову, что ноги будто сами подхватили
меня и понесли прочь.
Этот день стал для меня днем возрождения моих чувств.
Меня допрашивал какой-то грузноватый коротышка -- жидковолосый,
особенно на лбу и на затылке, с вислыми щеками и кислой миной. Он сидел,
глубоко вдвинувшись в кресло, и глядел мне в живот. Сержант, тщательно
выбритый, что, однако, его нисколько не украсило, а, наоборот, еще больше
изуродовало,-- у него словно морщин добавилось на изжеванном лице, челюсть
выдвинулась вперед, и нижняя губа наползла на верхнюю, а мешки под глазами
набрякли еще сильнее, делая выражение лица каким-то плаксивым и обиженным,--
подобострастно тянулся перед коротышкой, уважительно величая его "сэр",
через каждую дюжину слов. Даже когда он говорил вислощекому "майор", и тогда
это звучало чуть ли не заискивающе. Подражая сержанту, тянулся перед креслом
и я, хотя мне это было не очень удобно -- приходилось упираться подбородком
в грудь, чтобы видеть майора.
Майор сначала выслушал сбивчивый, обильно сдобренный междометиями
доклад сержанта, приказал ему заткнуться и спросил:
-- Кто ты?
-- Солнечный Ветер.
Он поднял на меня немного удивленные глаза и усмехнулся одними губами.
-- Как ты попал на остров?
-- Не знаю. Меня нашли.
-- У тебя есть имя?
-- Мое имя -- Солнечный Ветер.
-- Индеец?-- Я не понял этого вопроса и промолчал.-- Где ты родился?
-- На пляже,-- повспоминав, ответил я.-- На песке. Я открыл глаза и
стал видеть.
Майор помолчал какое-то время, потом оглядел меня с башмаков и, глядя
мне в лицо, потребовал:
-- Отвечай, откуда на тебе форма военнослужащего Соединенных Штатов?!
Сержант как-то пояснил мне, что две буковки на отво-роте моей рубахи
являются начальными слов. Я еще тогда не мог понять, как буквы могут
означать целые слова.
-- Я родился в ней,-- вспомнил я слова Дэниз.
-- Да ты вообще хоть что-нибудь помнишь?! -- неожиданно прокричал
майор, даже привстав в кресле, упершись руками в подлокотники.
Я вспомнил такое движение и стал рассказывать майору, что мне
привиделось на берегу, пока я наблюдал за морем.
-- Майор Кравски?-- перебил майор, до этого слушавший меня рассеянно,
видно не доверяя моему рассказу.-- Кто это?-- спросил он у сержанта.
Сержант отрицательно завертел Головой.
-- Кто такой майор Кравски?-- повторил коротышка для меня.
-- Я помню это имя.
-- Сержант, свяжи меня с Центром! -- недовольна и зло приказал майор.
-- Так э-э-э... я говорил,-- забормотал сержант,-- передатчик...
-- Почему до сих пор он не налажен?!., А, впрочем, черт с ним,--
голосом спокойнее добавил он,-- все одно подлежит ликвидации.-- И он снова
стал вялым, скис и задвинулся в кресло.
-- Сэр, он все о какой-то катастрофе тут говорил,-- будто ябедничая,
сказал сержант.-- Я приемник слушал -- а там ничего. А он будто сам видел
ядерные взрывы. Это было?..
Майор снова с удивлением посмотрел на моля, потом на сержанта:
-- Какие еще взрывы, сержант? -- с издевкой переспросил он -- Ты
что?!.. Чертовщина в мире творится, но она другого порядка. Знаешь, кто
прибыл с нами на судне?.. Русские. Они будут наблюдать, как будет
производиться ликвидация базы "Печальная вдова".
-- Как это -- ликвидация?-- вырвалось у сержанта. - А я?..
-- А вот до тебя мне дела вовсе нет,--отмахнулся майор короткопалой
круглой ладошкой.-- У меня самого этот рейс и инспекция последние. В
отставку выгоняют.
-- Да как же так? -- Сержант уже не тянулся -- размяк, раскис. Челюсть
отвисла, он быстро-быстро моргал, будто глаза песком запорошило.-- Контракт
же...
Майор тяжело поднялся с кресла, придвинулся вплотную к сержанту.
-- Какой там, к чертям, контракт, когда в армии идет повальное
увольнение. И в первую очередь списывают таких, как мы с тобой... Ну все,
все,-- успокаивающе похлопал он ладонью по груди сержанта.-- И вот еще
что,-- майор на какое-то мгновение задумался.-- Выдай этому,-- он глянул на
меня,-- старую свою форму, только нашивки сдери, и пусть оп вместе с
девицами дует на корабль. Не хватало еще русским увидеть здесь офицера
атомных войск наших первых союзников. Да, и сдай его медикам.
5
С медотсека на инспекционном судне началась моя долгая госпитальная
жизнь.
Судовой врач, длинный, тощий и нескладный, привычный больше резать,
причем чаще всего мелкие болячки, вроде фурункулов и флюсов, осматривал меня
недолго. Дольше он ворчал на майора, что тот привел к нему "племенного
быка", "мордоворота, от которого не то что людям боязно, но и болячкам
жутко". Тем не менее майор настоял, чтобы я находился в медотсеке на
карантинном режиме.
Я не скучал: почти все время около меня была Дэниз -- на нее, понятно,
карантин не распространялся. Да и майору и судовому врачу было на руку,
чтобы одному зря не тратить время на здорового больного, а другому собрать
через Дэниз побольше сведений о странном визитере острова. Дэниз сведений из
меня не вытягивала, она без умолку щебетала сама, рассказывала мне о
городах, о странах, о людях, какие они бывают. Я был благодарным слушателем
и старался запоминать все, о чем она мне говорила.
Однажды, слушая внимательно Дэниз, глядя на ее живое лицо, время от
времени вспыхивающее улыбкой, я неожиданно почувствовал в себе какое-то
странное напряжение. Это напряжение возрастало. Что-то нужно было делать,
вообще, что-то мне нужно было, а я никак не мог понять, что именно. Впервые
после моего возрождения я ощутил такое. Было тревожно и как-то неуютно от
того, что мне не удавалось понять причину.
-- Быстро же ты, малыш, взрослеешь,-- сказала Дэниз, заметив мою
встревоженность. И я не понял: сказано это было в упрек или в одобрение.
Два раза заглядывал в медотсек сержант и все жаловался на свою судьбу,
называя меня почему-то сынком. От него я узнал, что на острове была
оставлена лишь взлетная полоса -- для заблудившихся самолетов,-- а все
остальные постройки вместе со всем добром, что в них было, смешали сейчас с
камнями. Еще сержант жаловался, что ему не разрешили взять на корабль пса, а
у него рука не поднялась пристрелить его. "Сколько пес протянет на одних
крабах-то?"-- горевал сержант.
-- Так и не вспомнил, как тебя зовут?-- спросил у меня как-то майор. Я
ему сказал, что уже устал отвечать на такие вопросы.-- Тогда слушай и
запоминай,-- сказал он.-- Тебя зовут Пит Уоттер. Родился ты в шестьдесят
пятом в провинциальном городишке Глендайв штата Монтана. Учился в Сиэтле,
там же завербовался в армию. Последнее место твоей службы -- штат Даллас,
лейтенант-оператор Центра контроля. Исчез при невыясненных обстоятельствах с
боевого дежурства. Спустя три года семь месяцев найден в расположении базы
"Печальная вдова" в бессознательном состоянии. Запомнил?..
-- Конечно,-- сказал я.-- Только вот зачем? Я не Пит Уоттер.
-- Меня эти твои задвиги не касаются. По фотографиям и отпечаткам
пальцев и по твоим же воспоминаниям твоя личность идентифицирована. Отвечай,
где ты был три с половиной года?! Каким образом исчез из шахты Центра, как
перенесся за две тысячи миль от места службы?! Отвечай быстро!
Мне совершенно одинаково было -- отвечать быстро или медленно: я пожал
плечами...
Неделю я пробыл на судне. Потом меня посадили в вертолет -- я даже не
успел ни с кем попрощаться -- и переправили на авианосец. Час полета на
перехватчике. Аэродром. Закрытая машина. Долгая дорога. Большое, казенного
типа здание, окруженное добротным забором и лесом с трех сторон.
Палата-камера -- светлая, чистая, просторная, с решетками на окнах. Душ с
дороги. Сытный обед. Небольшой отдых... И потянулись вереницы людей в
военной форме, в белых халатах. И снова допросы, перемежающиеся с
медосмотрами: психодиагностика, тесты, очные ставки...
Тогда я и услышал, что во мне больше от робота, чем от человека.
Впрочем, я такого успел наслушаться о себе, что ничему уже не удивлялся.
Военные меня обвиняли в государственной измене в пользу враждебных
государств. Часто спрашивали, не был ли я похищен иноцивилизацией; искали во
мне чужеродную программу. Какая-то девица долго разглядывала меня
сумасшедшими глазами: оказывается, она могла распознавать инопланетян. Она
угомонилась только после того, как я назвал ее дурой, скрепив это красочными
эпитетами из лексикона сержанта. Детекторы лжи при мне не работали...
Гораздо занятнее и познавательнее мне было выслушивать людей в белых
халатах. Старые, моложавые и молодые, полные, нормальные и тощие -- эти люди
с одинаково постным выражением на лоснящихся здоровьем и чахоточных, бритых
и бородатых, в очках и без них, лицах занудно выясняли при мне свои
отношения. На удивление единодушны они были только в одном: что моя память
до момента X -- все называли время с моего исчезновения из Центра контроля и
до появления в расположении базы "Печальная вдова" моментом X -- утеряна
полностью, а после момента X стала с необычайно высоким уровнем развития.
Будто амнезия, очистившая мозг от прошлых событий, дала ему новое уникальное
качество -- гипермнезию: способность запоминать с фотографической точностью
-- эйдетической -- все увиденное, услышанное, прочувствованное. Людей в
белых халатах удивляло, что патология привела меня к такому чудесному
приобретению. Но вот разнотолки возникали, едва только речь заходила о моих
видениях: ведь я, обладатель эйдетической памяти, воспроизводил в деталях
то, чего на самом деле не было. По такому поводу я наслушался следующих
слов: криптомнезия, конфабуляция, псевдоремисценция. Этими терминами
означалось, что я, во-первых, воспринимаю чужие мысли, прочитаные или
услышанные, как собственные, во-вторых, провалы в моей памяти замещаются
вымыслами, которые я будто бы воспринимаю за достоверный материал, и,
в-третьих, память моя может обманываться, смещая события во времени, и тогда
я могу принимать выдуманное событие за уже свершенное и имевшее место в
прошлом. Какой-то толстощекий рыжебородый доктор с маленькими и глубоко
сидящими, словно бы потайными, глазками сказал, что у меня синдром
Мюнхаузена, а возможно, даже и Агасфена -- психопатии в виде склонности к
псевдологической фантазии. Другой врач желчно возразил, что у больного
отсутствует страсть к лечению, которая является исходной для этих синдромов,
и добавил в свою очередь, что у меня, вероятнее всего, разновидность
синдрома "Алисы в стране чудес": будто бы именно при этом синдроме у
больного происходит раздвоение личности, деперсонализация, и у него
возникают иллюзии и псевдогаллюцинации, он извращенно воспринимает
пространство и время.
Люди в военной форме чаще всего называли меня дезертиром и симулянтом,
а врачи -- больным, и только майор Кравски сказал: "А разве того, о чем
рассказывает Пит, не могло быть?.."
Кравски я узнал сразу, едва увидев его в приоткрывшейся двери в мою
палату-камеру. Меня не сбила с толку гражданская одежда, что была на нем --
серый с редкими блестками костюм, обычная рубашка с расстегнутым воротом, на
ногах -- не армейские, но такие же грубоватые туфли на толстой платформе,--
я хорошо помнил его лицо: широкое, смуглое, маловыразительное; разве что
взгляд его слегка раскосых глаз, придававших лицу выражение усталости и
какой-то грусти, запоминался отчетливее, был своеобразной меткой памяти. Я
без труда вспомнил эти глаза, и уже по ним определил входящего ко мне
Кравски.
-- Хэллоу, Пит! -- Мне показалось, что я услышал в этом приветствии
радость от встречи.-- Ты, оказывается, жив и невредим,-- подойдя к кровати,
сказал Кравски,-- а мне наговорили, что тебе совсем плохо.
Я сел на кровати. Кравски по-приятельски похлопал меня ладонью по
плечу, не церемонясь, плюхнулся на табурет и потребовал:
-- Ну, давай рассказывай!
-- Здравствуйте, майор,-- сдержанно ответил я.-- Вы тоже допрашивать
меня будете?
Лицо Кравски полыхнуло на мгновение гневом: дрогнули ноздри, резко
обозначились мышцы на скулах.
-- А мы с тобой еще хотели повенчать наших детей,-- с укоризной сказал
он.
-- Я не помню этого, майор,-- сказал я.-- И разве у меня есть дети? Мне
об этом ничего не говорили.
Кравски внимательно посмотрел мне в глаза, и снова взгляд его был
усталым и печальным:
-- Ты еще хотел, чтобы именно у тебя был сын, а я пытался выспорить это
право для себя...
-- И этого я не помню, майор,-- перебил я его.-- Я даже не знаю вашего
имени.
Короткая усмешка тронула губы Кравски:
-- А собирался своего сына назвать моим именем -- Майкл.
Никогда бы не подумал, что наши отношения с Кравски могли быть такими
дружескими, чтобы вместе не только служить, работать, но и обдумывать судьбы
своих еще не родившихся детей, роднить их. И тут же в моем сознании
мелькнуло, что это были не мои отношения, что я-то видел майора всего раз в
жизни.
-- Майор,-- сказал я,-- меня зовут Солнечный Ветер, я не тот, за кого
вы меня принимаете. Мы никогда с вами не были знакомы...
-- Оставь, Пит. Нас всех тогда здорово контузило. Я с год еще потом
заикался, а Гении -- он ближе всех был к тебе -- оглох. Но всем нам повезло,
считали мы, хоть живы остались, а ты пропал, будто растворился...
-- Как это было? -- спросил я. Кравски немного оживился.
-- Ну вот,-- сказал он,-- вспомнил?.. Мы с тобой работали на одном
терминале, контролировали информацию со спутника "Йорк-III". Все шло
нормально, как вдруг он выдал тревогу, обнаружив на контролируемой
территории серию вспышек в районах ракетных баз противника. И тут ты сделал
глупость: вместо того, чтобы запустить систему оповещения, ты ввел для
спутника режим профилактики и автодиагностики. Я даже поначалу опешил, когда
с моего дисплея вдруг вся информация исчезла, будто корова языком слизнула,
и собирался уже спросить, что с твоим дисплеем, но вовремя заметил
высветившуюся надпись "Регламентные работы". Я, помнится, еще выругался в
твой адрес: пошел счет на миллисекунды -- противник уже выпустил серию
ракет, а у нас даже еще оповещение не прошло. И не успел я до клавиш
коснуться, чтобы исправить твою ошибку, как в модуле вдруг что-то лопнуло со
страшной силой. Не взрыв, не звук пушечного выстрела, а вот именно хлопок,
когда лопается что-то огромное, туго наполненное... Знаешь,-- Кравски оперся
локтями о колени, немного подался ко мне,-- я даже глаза закрыл, ожидая
действия взрыва. Мне вдруг так ясно представилось, как взрывная волна
выдирает меня из кресла, несет на стену, расплющивает о нее. Как все мое
разбрызгивается на плоскости, как струями стекает по сразу побуревшей стене
и в потоке крови белеет слизь -- все, что осталось от моего мозга. Эта
жуткая картина заставила меня открыть глаза...
Майор замолчал, слепо уставившись в одну точку. Неожиданно правая бровь
его дернулась и выгнулась дугой: видимо, его снова настиг вопрос--"Что же
это было?"
-- Взрыв был? -- спросил я.
-- Нет-нет, только звук,-- торопливо проговорил он, будто
спохватившись.-- Только звук,-- повторил он, и бровь опустилась на место.--
Как бы гром, но не с небес, а вокруг тебя, внутри тебя... Слышал
когда-нибудь хлопок после того, как самолет протыкает звуковой барьер? -- Я
отрицательно завертел головой.-- Нет? -- чему-то снова удивился он.-- Так
вот, позади самолета остается хлесткий звук, как от удара гигантским бичом.
-- Протыкает барьер,-- неожиданно для себя повторил я слова Кравски.--
Барьер...
Что-то знакомое мне послышалось в этих словах, даже не в самих словах,
мне уже доводилось их слышать, и они проходили у меня под номерами в первой
тысяче, а в их сочетании. "Прокол барьера". У меня сразу застучало в висках,
я даже напрягся весь, силясь высвободить из своей памяти то, что было
связано, что тянулось за этим ключевым сочетанием.
-- Вспомнил? -- насторожился Кравски.-- Хлопок. Бьет по перепонкам,
рвет их, изнутри взрывает голову. Кажется, что лопаешься ты сам... Все
забирает в себя туман: ты -- слепнешь.
Майор хотел мне помочь. Он подсказывал, он требовал, чтобы я
обязательно вспомнил, нетерпеливо ждал пробуждения моей памяти. Похоже, ему
было крайне необходимо, чтобы я согласился с ним. Но сделал обратное:
спугнул то далекое, зыбкое, еще совсем неразличимое, зависшее на паутинке
ключевых слов, за которые ухватилось было сознание.
-- Нет, не помню.
Он снова сник, обмяк, опустил плечи, монотонно забубнил:
-- Не сразу я начал видеть. Сначала проступило белое, потом на белом
раскрылись пятна, стали насыщаться серым, темнеть, заполнять какие-то
формы... Я увидел Гении, уткнувшегося лицом в пульт. Из уха струилась кровь,
капала на пульт. Руки его безжизненно свисли, казалось, пытаясь удержать
разъезжающиеся ноги. Но, видимо, не смогли удержать: где-то нарушилось
равновесие, колени раздвинулись шире, тело стало потихоньку сползать с
кресла. Гении долго падал, в несколько приемов: сначала пробороздил лицом по
клавишам пульта, уперся головой в экран дисплея, потом его повлекло назад,
на какое-то время падение задержалось и только после он рухнул, ударяясь о
стойку под дисплеем то коленями, то плечом, то головой, которая болталась,
как у тряпичной куклы. Наконец он утвердился на полу, голова, с маху боднув
высоко поднятые колени, откинулась на сиденье кресла. Гении застыл, будто
для передышки, и снова нарушилось равновесие -- он стал медленно-медленно
заваливаться набок.
"Да помогите же вы ему!" Мне казалось, что именно это я и кричал,