Нотомб Амели. Синяя Борода

   – Что будет, если я откажусь? – спросила она.
   – Ваше право. Подать вам ужин в комнату?
   Узнав, что она вольна распоряжаться собой, Сатурнина успокоилась.
   – Я иду, – сказала она.
   Дона Элемирио она застала у плиты. Поверх домашней одежды на нем был большой передник.
   – Добрый вечер, мадемуазель. Я приготовил мясные рулеты.
   Сатурнина рассмеялась.
   – Вы не любите?
   – Люблю. Но это так по-французски. Я не ожидала, что испанец выберет такую французскую семейную классику.
   – В Бельгии этого не едят?
   – Я ела только один раз, у старой тетушки в Турнэ. Она называла их “безголовыми птицами”, из-за этого я отказалась к ним притронуться. Мне было десять лет, и меня заставили. Пришлось признать, что это вполне съедобно.
   – “Безголовые птицы”. Это бельгийское название?
   – Полагаю.
   – Что за варварская у вас страна!
   – Не всем же принадлежать к народу суда святой инквизиции!
   – Это верно, – кивнул он, не уловив иронии. – Надеюсь, что мои рулеты покажутся вам более чем съедобными.
   Он разложил еду по тарелкам, снял передник и сел вместе с ней за стол.
   – Очень вкусно, – сказала она.
   – Я вас люблю.
   – Дайте мне спокойно поужинать, пожалуйста.
   – Я весь день ждал встречи с вами.
   – И скрашивали одиночество, читая приговоры ведьмам.
   – Нет. Поскольку я влюблен, я почувствовал себя в высшей степени самим собой и перечитал часть интимного дневника, который писал ребенком.
   Он умолк в надежде, что она станет его расспрашивать, но, так и не дождавшись, продолжал:
   – Я знал, что мне нельзя исповедаться до восьми лет. Боясь позабыть какие-то грехи, я с четырех лет завел привычку записывать мои дела, поступки и мысли. Исходя из принципа, что не могу отличить хорошее от дурного, я записывал все. В восемь лет, когда мне было позволено наконец войти в исповедальню, я показал священнику мои многочисленные тетради. К моему великому огорчению, он отказался их читать. “А если я забуду сказать вам про какой-нибудь прошлый грех, то попаду в ад?” – спросил я его. Он заверил меня, что нет. “До восьми лет нет смертных грехов” – так он сказал. Что вы об этом думаете?
   – Я не верю в ад.
   – Какое легкомыслие с вашей стороны! Но мой вопрос не об этом. Вы думаете, до восьми лет не совершают смертных грехов? В моем интимном дневнике их полно с пятилетнего возраста, когда я открыл для себя онанизм.
   – Вы, пожалуй, не обязаны поверять мне свои тайны. Я не ваш духовник.
   – Еще я воровал. Я любил одного маленького шалопая из моей школы и заметил, что он выказывает мне симпатию, когда я дарю ему ценные вещи. И вот я таскал из дома столовое серебро и на перемене отдавал ему. Однажды я пришел к нему поиграть, и его родители пригласили меня остаться на ужин. Приборы на столе были из нержавейки. Я спросил его, что он сделал с моими подарками. Он ответил, что продал их. Для меня это было несказанным горем. Больше я никогда не воровал и не любил того мальчишку.
   – Этот эпизод вы перечитывали сегодня?
   – Нет. Я читал о том, как открыл для себя золото. В часовне дарохранительница и монстранция были из чистого золота – они и по сей день золотые. В семь лет однажды зимним днем я зашел помолиться. Лучи заходящего солнца упали прямо на эти предметы поклонения, и они ослепительно вспыхнули. В один миг я понял, что это сияние свидетельствовало о присутствии Бога. Мною овладел транс, который прошел, лишь когда сумерки поглотили золотой ореол. Моя вера, и прежде истовая, достигла вселенских масштабов.
   – Вы не едите.
   – Ем, ем. Так вот, вчера, когда вы восхитились красотой яичного желтка в золотой чашке, я испытал транс, сравнимый с тем, что овладел мною в семь лет, – и понял, что люблю вас.
   – Прекрасно. Остальное вы расскажете мне, когда доедите все, что у вас в тарелке.
   – Вы разговариваете со мной как с малым дитятей! – воскликнул он.
   – Терпеть не могу, когда вкусные вещи остывают из-за того, что люди любят поболтать.
   – Говорите тогда вы, вы ведь уже закончили.
   – Простите, но из меня плохая собеседница.
   – Вы скрытная натура?
   – Я стараюсь держаться подальше от тех, кто называют себя скрытными. Они только так говорят, а сами через пять минут посвящают вас в малейшие подробности своей личной жизни.
   – Можно много говорить о себе, оставаясь при этом скрытным.
   – А можно и не говорить.
   – Вы надеетесь остаться для меня чужой?
   – Я останусь для вас чужой.
   – Тем лучше. Тогда я сам придумаю вас.
   – Я так и знала.
   – Вас зовут Сатурнина Пюиссан, вам двадцать пять лет, и вы бельгийка. Вы родились в Икселе 1 января 1987 года.
   – Вы читали контракт. С вашего позволения я не стану изумляться.
   – Вы учитесь в Школе Лувра.
   – Нет. Я преподаю в Школе Лувра.
   – Что бельгийка вашего возраста может преподавать в Школе Лувра?
   – Придумывайте же меня.
   – Вы специалистка по Кнопфу^[4]. Вы читаете французам лекции об искусстве Кнопфа.
   – Мысль неплоха. Я люблю этого художника.
   – Вам не кажется, что он писал ваше лицо?
   – Вы преувеличиваете.
   – Нет. Вы красивы, как женщина с картин Кнопфа. Я так и представляю вас с телом гепарда. И очень бы хотел, чтобы вы меня растерзали.
   – Я не ем что попало.
   – Хотите выйти за меня замуж?
   – Я думала, вы не из тех, кто женится.
   – Для вас я сделаю исключение. Я люблю вас, как никогда никого не любил.
   – Вы, должно быть, говорили это всем моим предшественницам.
   – Я говорил это всякий раз, когда это было правдой. Но вы первая, кому я сделал предложение.
   – Вы знали, что я откажу. Риск был невелик.
   – Вы отказываетесь из-за моей репутации?
   – Вы об исчезнувших женщинах? Нет, я отказываюсь, потому что не хочу выходить замуж. А что с ними случилось, с этими женщинами?
   – Это долгая история, – тихо проговорил дон Элемирио с таинственным видом.
   – Молчите. Я не должна была задавать вам этот вопрос. Мне все равно, что с ними произошло.
   – Почему вы так говорите?
   – Я видела, как вас обрадовала мысль рассказать мне о ваших похождениях. Мне этого достаточно.
   – Я все-таки скажу вам…
   – Нет. Я ничего не хочу знать. Если скажете хоть слово, я уйду в свою комнату.
   – Что на вас нашло?
   – Вы неудачно выбрали квартиросъемщицу. Кандидатки, ждавшие в очереди вместе со мной, пришли исключительно из любопытства – им хотелось знать, что сталось с этими женщинами. А я… я просто искала жилье.
   – Значит, я правильно выбрал вас.
   – В какую порочную игру вы играете? Селите у себя малообеспеченных женщин, обольщаете их, толкаете на недозволенное, а потом наказываете.
   – Как вы смеете!
   – Не держите меня за дуру. Вы сами показываете темную комнату, в которую нельзя заходить ни под каким видом, говорите, что она не заперта, что это вопрос доверия и что, мол, “если войдете туда, я об этом узнаю и вам не поздоровится”. Не говори вы так настойчиво об этой запретной комнате, ни одной из ваших квартиросъемщиц и в голову бы не пришло туда войти. Представляю, с каким садистским удовольствием вы их потом наказывали.
   – Это неправда.
   – Какая грубая западня! Не знаю, кого я презираю сильней: несчастных, которые в нее попались, или негодяя, ее расставившего.
   – Это тест.
   – Да по какому праву вы подвергаете людей тестам? Кем вы себя возомнили?
   – Я – дон Элемирио Нибаль-и-Миль кар, испанский гранд.
   – Да бросьте вы! Никого, кроме вас, не впечатляет ваше бахвальство!
   – Ошибаетесь. Множество женщин готовы на все, лишь бы носить это имя. Экономический кризис еще повысил престиж аристократии.
   – Вы говорите, что эти женщины бы ли готовы на все, лишь бы носить ваше имя, а между тем они даже не были готовы соблюдать ваш глупый запрет.
   – Увы, слабость души стала нормой.
   – Вы-то чем лучше? Сначала грешите, потом суете дукаты вашему духовнику.
   – Позвольте! Зная мою любовь к золоту, нетрудно оценить приносимую мной жертву.
   – Все в этой истории дураки, кроме вашего духовника.
   – И вас. Я восхищен вашим умом.
   – В данном случае это всего лишь душевное здоровье. Я не куплюсь на ваши глупости.
   – Вы достойны выйти за меня замуж.
   – Зато вы меня недостойны.