О'фаолейн Шон. Безумие в летнюю ночь

   Внезапно за темной долиной, подскочив, взмыли желтые языки пламени, и ветер донес сквозь ночь треск горящих досок, пропитанных многолетней сыростью стропил и горящей в их трещинах и смолистых прожилках нечисти.
   За деревьями, как гигантский костер, клокотало пламя, и когда я сбегал по тропинкам кочеттовой Усадьбы, на фоне зарева рисовались то очерки окон, то кромка щипца, то дымоход. В сторожке все еще горел свет, но я, не заглянув в оконце, затарабанил в дверь и тарабанил до тех пор, пока не зашлепали босые ноги и голос Джипси не сказал:
   - Это кто? Кто там?
   - Пожар! - заорал я. - Что делать? По ту сторону долины большой дом горит. А где бесноватый Кочетт? - забывшись, брякнул я.
   Она ответила, не открыв двери:
   - Его здесь нет. Разве он не в Усадьбе?
   Что греха таить, этой ночью я вел себя глупее некуда.
   - Не знаю, - крикнул я в ответ.
   - Не знаешь?
   Она чуть приотворила дверь и испуганно глянула на меня.
   - Чей дом горит? - спросила она.
   - Не знаю. Прямо за рекой, напротив Усадьбы.
   Придерживая пальто на груди, она шагнула к углу сторожки и поглядела на объятый пламенем дом.
   - Это дом Блейков, - сказала она. - Им уже ничем не помочь. Они, чать, придут к нам. А где Кочетт? - вдруг всполошилась она.
   - Я думал, он здесь.
   Она растерянно посмотрела на меня, но как она ни боялась за Кочетга, а все хитрила.
   - Разве он не в Усадьбе? - без особой уверенности настаивала она.
   - Возможно, - забормотал я. - Не исключено, что он там... То есть я так думаю, что он там.
   - Ты смотрел?
   - Я ходил гулял, - сказал я.
   - Гулял?
   Наступило молчание.
   - Сколько времени? - спросила она.
   Я поглядел на часы, сказал: "Второй час" - и различил в ее взгляде страх и подозрение, от стыда (ведь я шпионил за ней) мне трудно было смотреть ей в глаза. Не сразу до меня дошло, чем вызван такой взгляд: она считала, что мой приход этим вечером - приход человека "в бегах" - как-то связан с пожаром, что я приказал поджечь дом в отместку, в наказание, что Кочетту тоже не поздоровится и что выполнил мой приказ, конечно же Стиви. Вот тупость-то - правда, в деревне до поджогов тогда еще редко доходило, и я догадался, чем вызван пожар, лишь когда увидел, сколько страха, недоверия и ненависти в ее взгляде.
   - Нашел время гулять! - бросила она и, слетев с насыпи, кинулась вверх к Усадьбе и забухала в дверь тяжелым молотком в виде головы кочета, да так, что грохот огласил окрестности и даже пес где-то за полями в ответ на ее бух-бух завел свое гав-гав.
   Я попытался объясниться:
   - Я потому и уехал из города, чтобы отоспаться. У меня бессонница. Ну я и встал - вышел прогуляться.
   - Интересно знать, как это тебе удалось выйти? Кочетт ведь ключ держит у себя в комнате.
   - Дверь стояла нараспашку.
   Я что-то утаивал от нее, и она мне не поверила.
   - Господи! - взвыла она. - Куда ж он подевался?
   Подстегнутая страхом, бешенством, подозрительностью, она рванулась ко мне тигрицей, у которой отняли самца, но и тут я не преминул отметить: "Ого, значит, Кочетт у нее на первом месте. Вот оно что!"
   - Где он? - кричала она. - Вы что с им сделали? Чтоб вам всем пусто было,...... и вы все после этого, вот вы кто. Отвечай, вы что с им сделали?
   Каменный фасад эхом отражал ее голос, отбрасывал в поля, и там ему вновь вторил эхом лай пса.
   - Ничего я не знаю, - взорвался я. - Наверное, пьян в стельку. Стучите посильней.
   И в свою очередь замолотил кочетовой головой, пока у меня не заныла рука. Ни звука в ответ, лишь лаял, не в силах угомониться, пес за полями, трещало пламя за рекой и в доме ерзала и заунывно выла старая овчарка.
   Девчонка в страхе поймала меня за руку.
   - Слышь, собака воет - не иначе как кто помрет.
   - Ш-ш-ш, это что там за окно?
   - Их дом ИРА подожгла? - спросила она, обернувшись через плечо.
   - Мне ничего об этом не известно. Как бы нам войти?
   - Это они за того мальчонку, которого чернопегие убили. Ой-ёй, вы, небось, и с Кочеттом разделались. Уж точно разделались.
   Окошко буфетной оказалось открытым, я пролез через него и открыл ей парадный вход. Мы поднялись одной темной лестницей, другой, овчарка волочилась за нами - и вот мы в его комнате. Он храпел, перевалясь на живот, видно, как следует нагрузился, ночная рубаха сбилась, заголив колени, на голове красный, весь в пуху, колпак. Устыдившись его вида давно не мытых ног, заросших грязью морщин, изрезавших шею и затылок, Джипси в бешенстве тряханула Кочетта, да так, что он разом проснулся; при свете просочившегося в комнату зарева Джипси заметила, что мне смешон его нелепый вид, и как ребенку поправила ему колпак, прикрыла плечи, а он так и сидел на кровати и озирался в угрюмом дрожащем свете, ну точь-в-точь Дон Жуан в аду.
   - Они вас не тронули? - спросила она.
   - Я... да-да. Вот только...
   - Поглядите-ка. - И он поглядел туда, куда показывал ее палец.
   - Господи! - вырвалось у него. - Тотти Блейк!
   Глаза у него чуть не выскочили из орбит. Чтобы овладеть собой, он потащился через всю комнату и в одной рубашке, весь скрюченный, замер у открытого окна.
   - Господи! - только и мог сказать, и еще: - Вы слышите их? Слышите, какой шум?
   - От пожара? - спросил я.
   - Нет, это грачи каркают. Никогда больше они не станут здесь гнездиться. Жар их погубит.
   И он смял колпак и упал на колени, захлебываясь плачем, как ребенок. Джипси склонилась над ним.
   - Должно, Блейки придут сегодня сюда ночевать.
   Закаленный пьяница, он тут же встал и обратился к нам.
   - Отправляйтесь вниз, - сказал он, - накройте на стол и разведите огонь. А вы, юноша, уж будьте так добры, помогите Джипси.
   Джипси ушла, а я медлил - мне казалось, его нельзя оставлять одного, и я попытался уговорить его отойти от окна.
   - Я не уйду, - шептал я. - Знаете, похолодало. Вам надо одеться. Я вам помогу. Пойдем.
   Но когда я попытался увести его от окна, он капризно отшвырнул мою руку.
   - Ребенок я вам, что ли? - выкрикнул он.
   Так я и оставил его - стягивая через голову рубаху, трясущийся, голозадый, он нашаривал одежду при слабом свете свечи и трепещущем пожара.
   Не обменявшись ни словом, мы раздули едва теплившийся огонь в очаге, я опустил чайник в темную воду бочки, и он повис над огнем на своей перекладине. Обманная заря пожара и встревоженный грай далеких грачей переполошили голубей и всех птиц по эту сторону долины, ночь полнилась их пением. Время от времени, выходя из кухни в гостиную за посудой или едой, мы останавливались у окна поглядеть на пожар - иногда он, казалось, затухал, а иногда вспыхивал пуще прежнего. Там ко мне и присоединился Кочетт, и там мы с ним и остались и все гадали, ждать ли нам Блейков или отправиться в постель и постараться поспать хотя бы остаток ночи. Под конец он увлек меня в свою комнату, налил себе виски, а я зевал, и глаза мои щипало от недосыпа.
   - Больше Блейкам некуда идти, - сказал он. - Но если б здесь был хоть один дом ближе чем за три мили, они б скорее померли, чем пришли проситься под мой кров. Кого мне жаль, так это двух сестриц.
   - Там жили всего две женщины? - устало переспросил я.
   - Филамена и Агата. Обе кислятины страшные. Ну и капитан, их отец. Больше в доме никто не живет. Филамена - это кислятина из кислятин. В шесть лет я так и написал про нее мелом на церковных дверях - ну и задали же мне порку! Она со мной навсегда перестала разговаривать. А в восемь пообещал пенни Агате, если даст себя раскачать повыше, чтобы посмотреть на ее панталончики. Ей навсегда запретили со мной водиться. Как-то раз я пошел, он осушил стакан, - так вот, пошел я как-то раз в церковь - послушать Генделя, увидел, как эта пара вековух распевает "И взыграл младенец радостно во чреве моем", и меня буквально вынесло из церкви. Такие кислятины, - кипятился он, - что, если б им пришлось кормить, у них вместо молока потек бы уксус. Вот какие они кислятины, эти вековухи.
   Он заметно накалялся.
   - Они бы в ужас пришли от такой девушки, как... девушки, которая... которая бы...
   Я стоял у окна, смотрел - искры взлетали и падали, падали и взлетали совсем как светлячки, и молчал: вид разбушевавшегося пожара всегда заставляет замолчать, наводя на мысль о том, что и твой дом не обойдет беда.
   - Джипси, - Кочетт вдруг поднялся и подошел к другому окну, - Джипси сегодня нездоровилось.
   - И сильно ее прихватило? - сонно спросил я.
   - Сильно? Да нет! Пока еще рано.
   - Рано?
   - Я так и сказал. Вы что, не слышали?
   - Слышал.
   Он прошаркал поближе, навис надо мной, опираясь на палку.
   - Девчонка погибла, - сказал он, заглядывая мне в глаза, я смутился и отвел взгляд.
   - На что вы намекаете?
   - В следующем месяце или через месяц Джипси родит.
   Я в свою очередь уставился на него.
   - И как вы думаете, кто виновник? - спросил он.
   Вместо ответа я метнул злой взгляд на горящий дом по ту сторону долины. Какая ему разница, что я думаю? Что подумают местные, когда до них дойдет эта новость? Еще одна кочеттова служанка - эка невидаль! - понесла.
   - Меня винить нечего! - выкрикнул он охрипшим от напора чувств голосом. - Не за что меня винить!
   - А что она сама говорит?
   - Откуда ей знать?
   И он вернулся к камину и к своему виски.
   * * *
   И тут по аллее с пением и криками темной лавиной повалили поджигатели во главе со Стиви - они совершенно разнуздались, виски и победа ударили им в головы. Случись такое на полгода позже, они преспокойно сожгли бы хоть полокруги и мы бы не посмели, не поспели, не попытались бы и даже в разгар страстей - а страсти бушевали тогда вовсю - не захотели бы подвергать сомнению их право поджигать, а приняли бы его как должное. Но сегодня я рванул к двери, полный решимости обуздать Стиви. Он остановился перед лестницей и стал выкликать Кочетта, Кочетта-потаскуна, Кочетта-старого хрена, Кочетта длинношеего, а грубые деревенские голоса вторили ему:
   - Кочетт! Кочетт! А ну выходи, потаскун! Кочетт!
   Я сбежал по лестнице, подлетел к Стиви и тут заметил, как у одного из них в руке блеснул револьвер.
   - Нечего сказать, хорош вояка! - орал я на Стиви.
   - Да ты о чем? - взвился он.
   - Так-то ты воюешь! - орал я ему в лицо, тыча пальцем в горящие развалины по ту сторону долины.
   Он мельком посмотрел на развалины, потом перевел взгляд на своих ребят, на меня.
   - Ну и что? - выкрикнул он. - Спалили мерзавцев, и поделом, верно я говорю, ребята? Кому-кому, а им по заслугам досталось.
   Толпа подхватила его слова - их память хранила воспоминания о тех днях, когда люди помирали от голода на дорогах, а усадьбы величаво и равнодушно взирали на них. И вновь, и вновь толпа эхом вторила Стиви.
   - И Кочетта спалим! - выкрикнул Стиви и двинул к лестнице.
   Я поймал его за руку, повернул к себе, Кочетт же, перевесившись через чугунные перила, хрипел:
   - Будь у меня ружье. Будь только у меня ружье!
   - Помолчите! - прикрикнул я на него. С толпой и без него было трудно управиться.
   - Мне бы только ружье, - не отступался он. - Хоть на одну минуту.
   - Идите в дом, чтоб вам... - прикрикнул я на него. Джипси тем временем старалась утянуть старика с лестницы.
   - Ну вы и молодцы! Молодцы, нечего сказать, - дразнил я их. - За четыре месяца хоть бы раз кто выстрелил во всей округе. Разве что сидящего зайца или ручную лису подстрелили. Больше вы ни на что не годны, как на вас погляжу. А теперь взяли и подожгли дом, где живут две старухи, да еще посреди ночи. Что и говорить, всем воякам вояки. Трусы отпетые, вот вы кто!
   - А ты попридержи язык, - подал голос Стиви. Он был на голову выше меня.
   - Я здесь, чтобы провести с тобой разговор, - сказал я, - и раз тебе неймется, я и проведу этот разговор с тобой и с твоими ребятами не сходя с места. Так вот, должен тебе сказать, что ты прослыл самым смирным командиром...
   Стиви с ходу взорвался, наставил на меня револьвер. Деревенские попятились от него, - где это видано своим грозить револьвером? - стали бубнить, дергать Стиви за рукав, а мне подавать знаки: мол, не нарывайся, но кто-кто, а я знал Стиви.
   - Да ладно, Лонг, - бубнили они. - Да охолони, Лонг.
   - Тебе меня не запугать, - сказал я. - И почему бы тебе не обернуть револьвер против чернопегих?
   Стиви обратился к толпе:
   - Вы что, дадите этому говоруну залетному себя уговорить?
   И ко мне:
   - Нам хорошо известно, что собой представляет Кочетт.
   - Что я собой представляю? - прохрипел Кочетт - он все еще стоял, вцепившись в перила, а Джипси не оставляла стараний увести его в дом.
   - Тебе-то что сделал Кочетт? - спросил я.
   - Вот-вот, что я вам сделал? - осипшим от волнения голосом выдохнул Кочетт, сдернул шляпенку и перегнулся через перила, словно собирался держать речь. - Что я вам сделал? Что я сделал вам или кому из ваших?
   - Ах ты, старый потаскун! - надсаживался Стиви, и я испугался, как бы он не пристрелил старика. - Да разве ты разбирал, где твои, а где мои? Ты ублюдков настрогал - не сосчитать.
   Окончательно распоясавшись, он ткнул револьвером в Джипси и потряс кулаком перед носом старика.
   - Посмотри на эту девчонку! Ты что с ней сделал? Отвечай, не то к утру останешься без дома.
   Но тут орава ни с того ни с сего рассыпалась по лужайке и расточилась в обставшей нас тьме. Только один не убежал, он все дергал Стиви за рукав и бормотал:
   - Вон Блейки идут. Пошли отсюда. Они нас знают.
   - Плевал я на Блейков, - отмахивался Стиви: ему было невтерпеж переломить Кочетта, а все остальное его не интересовало.
   - Спроси его, - обратился он ко мне, - спроси его, что он сделал с этой девчонкой? Нет, ты спроси!
   - Стиви, Стиви, - умоляла Джипси, все еще стараясь утащить старика в дом, но он не трогался с места.
   Я оттеснил Стиви, и Кочетт увидел Блейков - шатаясь под тяжестью узлов, они плелись к дому - и спустился встретить их к подножию лестницы со шляпой в руке, как посол или вельможа, принимающий гостей, а голова его, когда он с поклоном пригласил Блейков в дом, ходила вверх-вниз, как у гуся; обе старые девы робко приблизились к нему, боязливо озираясь по сторонам, а замыкал шествие, подслеповато таращась из-за их спин (он видел не лучше Кочетта), тучный капитан, их отец; они утеряли облик человеческий и больше всего напоминали переполошенных гусей и гусынь. Сбившись в кучку, они поднялись по лестнице, Кочетт все сипел, что "не успел подготовиться к приему", и приговаривал: "Вы застигли меня врасплох, мисс Блейк. Но входите, входите. Чашку чая погорячее? Капельку мартеля, капитан? Весьма прискорбно! Чудовищно! Сюда! Прошу сюда! Позвольте. Сюда. Вот мы и пришли..." И таким манером поднялся с гостями в холл.
   Стоило им уйти, как темные силуэты сгрудились вокруг, точно стая волков или назойливых мух, которых удалось лишь ненадолго отогнать.
   - Я заставлю его на ней жениться, - шепнул мне Стиви, - а иначе спалю Усадьбу дотла.
   - Спалим, - рычала орава: жажда разрушения была у нее в крови.
   - Пусть женится, не то быть ему к утру без дома.
   - Да ему под восемьдесят, - урезонивал их я, - а девчонке всего ничего. Ей двадцать-то минуло?
   - А хоть и так, но он ее погубил. - Стиви надвинулся на меня, словно хотел затолкать эти слова мне в рот.
   - Не верю я этому, - сказал я.
   И снова полил ливень, с каждой новой каплей он хлестал все сильнее, застилая звезды и темной мерцающей завесой окутывая далекий пожар. Стиви сделал знак своим ребятам.
   - Нам от горожан проку нет, - сказал Стиви. - И ты у меня еще дождешься. Мне не с руки мокнуть всю ночь под дождем и точить с тобой лясы.
   Он взбежал мимо меня по ступенькам, толпа - следом за ним. Мне удалось задержать его в дверях гостиной, и, то и дело подглядывая в щели рассохшейся двери, мы сдавленными голосами повели переговоры. Здесь, где полвека назад Кочетт, склоняя лебединую шею через отполированный ореховый стол к раздушенным ветреницам, одарял их снисходительными улыбками, с удовольствием разглядывал подкрашенные губки, вскинутые брови и, неизменно галантный при всем своем цинизме, неустанно улыбающийся, шептал двусмысленности на ушко соседке, прерываясь лишь, когда дворецкий подкладывал новое блюдо или наливал вина, здесь же он сейчас, со своими полувековой давности ужимками, хотя от долгого неупотребления они скрипели и сбоивали, потчевал отдающим дымом чаем бессловесных, жалких старых дев.
   - Прошу вас, выпейте чашечку чая, мисс Блейк, - и склонял голову к плечу, увещевая. - Хотя бы одну.
   - Благодарствую. Мне, пожалуй, не хочется, мистер Кочетт.
   - Ну пожалуйста, одну чашечку. Всего одну.
   Но они сидели прямо, словно палку проглотили, и не позволяли себе глядеть туда, где горел их дом. А глядели на замызганную скатерть, на разрозненную посуду, на почерневшее серебро, друг на друга или на старого капитана, своего отца, - пузатый, брыластый, он сидел у кочеттова камина, потягивая коньяк. Глядели и на Джипси - позабыв о своем раздавшемся и потерявшем девическую стройность стане, она не знала, чем и угодить им: она и жалела их, и радовалась возможности хоть часок побыть в обществе настоящих дам. Так они и проводили время, но тут в гостиную ворвался Стиви и так рявкнул: "Кочетт! Ты нам нужен!" - что они с трудом сдержали крик.
   - Никуда не ходите, - поспешно сказал капитан: видно, смекнул, что для них с Кочеттом обоих будет лучше держаться заодно.
   - Что вам теперь нужно? - выговорил наконец Кочетт.
   - Я хочу, чтобы и ты пошла с нами, Джипси, - сказал Стиви.
   - Да ты что, Стиви! - сказала Джипси - вот это оконфузил, да еще перед таким обществом!
   - Кочетт, пошли, - наседал Стиви. - Или мне лучше выложить все здесь?
   - Лучше здесь, - сказал капитан.
   - Погодите, - взмолился Кочетт.
   Я решил, что с этим делом пора кончать, подошел к старику и шепнул ему на ухо: мол, вам, пожалуй, лучше выйти - я за вашу безопасность дальше не ручаюсь.
   - Не уходите, Кочетт, - снова попросил капитан.
   - Пожалуйста, - присоединились старые девы - они, как и их отец, решили, что в их безвыходном положении, без крова над головой да еще глубокой ночью, даже Кочетт лучше, чем ничего.
   Кочетт тем не менее встал, прошел на кухню, Стиви, Джипси и я шли за ним следом. А там повернулся к нам лицом и смерил всех взглядом с головы до ног, и для Стиви не сделал исключения. Но лишь Стиви ответно зыркнул на него: Джипси сидела у очага, обхватив голову руками, а я глядел, как дождик кропит темное окно. Когда Стиви кончил свою речь, Кочетт только и сказал: "Лжец, какой лжец!" - а девчонка, та и сказать ничего не могла, только плакала и причитала: "Ох ты горюшко горькое!" Я подошел, положил руку ей на плечо, но она сбросила мою руку и крикнула, чтоб я не лез, и так тошно, и, ради всего святого, чтоб я не лез к человеку, когда ему и так тошно; села к столу, закрыла лицо руками и затряслась от рыданий.
   - Вы лжец, - бубнил Кочетт.
   - Никакой я не лжец! - выкрикнул Стиви.
   Девчонка с новой силой захлебнулась слезами - какой стыд, ни один не признает, что любил ее, и тут Кочетт посмотрев на нее, очень вежливо сказал мне:
   - А что, если я на ней не женюсь?
   - Вас не тронут. - Я с вызовом посмотрел на Стиви.
   - Как Блейков спалили, так и тебя спалим, - сказал Стиви и с вызовом посмотрел на меня. - Не сегодня ночью, так завтра, а нет, так послезавтра. Даже если придется год дожидаться, я своего дождусь.
   Я потряс горемычную девчонку за плечо.
   - Хочешь пойти за старика? - крикнул ей в ухо.
   Никакого ответа.
   - Высказывайся, Джипси, - сказал Стиви. - Ты ведь пойдешь за него, правда? Ты же говорила, что пойдешь.
   Ни слова в ответ.
   - Я не женюсь на ней, - отрезал Кочетт.
   У Стиви хватило ума выложить свой последний козырь:
   - Тогда можешь предупредить своих дружков Блейков, чтобы выматывались отсюда, да поскорей, им же лучше будет. Впрочем, не трудись, я сам их предупрежу.
   Кочетт задержал его у самой двери:
   - Погодите! Не надо! Не надо! - и рухнул на стул: видно, у него закружилась голова - мне пришлось поддержать его, иначе он бы сполз на пол.
   - Джипси, принеси виски, - сказал я.
   - Алек, - она бросилась к нему, встала рядом, назвала по имени, и он взял ее руку, такую крохотную, в свою. - Алек, может быть, тебе лучше коньяку принести?
   На несколько минут воцарилось молчание, слышно было лишь, как шумит дождь, кошачьей лапкой барабанящий по стеклу, да мы суетимся вокруг Кочетта. Наконец сквозь пальцы, закрывавшие его лицо, прорвался шепот; я наклонился, чтоб расслышать его.
   - А она пойдет за меня? - шептал он, и меж пальцами у него крупными, как у коровы, каплями стекала на плиточный пол слюна.
   - Давно бы так! - торжествовал Стиви. - Джипси, ты пойдешь за него?
   - Кто ж еще меня возьмет? - ответила она низким, мужеподобным голосом. - Другие не больно-то рвутся, им не до меня.
   И, увидев, что старик не нуждается в ее помощи, вышла из комнаты, поддерживая маленькими руками живот и бормоча себе под нос:
   - Он согласится, и я соглашусь.
   Я вытолкал Стиви взашей из кухни, и, оставив Кочетта одного, мы выдворили всю ораву из прихожей во тьму, где кололся иголками холодный дождь. Стоя в дверях, я смотрел, как они топочут по аллее, и уже повернулся, чтобы тоже потопать к себе, когда услышал, как Кочетт - он уже возвратился в гостиную - после полувекового перерыва разыгрывает гостеприимного хозяина, потчуя гостей отдающим дымом чаем из щербатой посуды. Поднимаясь наверх, я гадал: уж не надеется ли Кочетт начать с молодой женой новую жизнь?
   Лежа в постели, я слышал, как стучит по крыше летний ливень, как он брызжет в дымоход, сеется на бумагу, набитую в очаг, и наводняет комнату сажной вонью. И больше не слышал никаких звуков далеко за полдень, а тогда уже вовсю щебетали птицы, трещал коростель, ворковали голуби в лесах, а когда я встал, дом заполонил солнечный свет, заливавший поля и леса. В доме не было никого, кроме Джипси. Блейки ушли спозаранку, а Кочетт несколько дней после этого не вставал с постели. Стиви мне не удалось разыскать, и местные сказали, что он отправился в Керри и побожился, что вернется, только чтобы заставить Кочетта сдержать обещание. Два дня я ждал его, расспрашивал, знает ли кто что-нибудь о нем, потом собрал его отряд и назначил нового командира.
   А однажды вечером я ушел из кочеттовой Усадьбы так же, как пришел, но перед этим заглянул к Кочетту попрощаться и застал его у камина - он пил пунш и изучал "Вестник рыболова" тридцатилетней давности.
   - Поберегите себя, юноша, - сказал он, когда я уже собрался уходить.
   - Спасибо, поберегу, - сказал я.
   - Вы поверили Лонгу? - спросил он, придвигаясь ко мне.
   - У меня нет оснований кому-либо верить или не верить, - отрезал я.
   Он отодвинулся от меня и уставился на огонь.
   - Как бы там ни было, - сказал он помолчав, - я женюсь на ней. Она ничем не хуже других, а некоторых, пожалуй что, и получше, хоть она и цыганского племени. И потом, если родится мальчик, будет кому передать имя. Можно подумать, он Габсбург или Бурбон!
   * * *
   А как-то вечером месяца через два или около того в нашу комнатенку на задворках донесся слух, что некая странная пара чуть не с дюжиной сундуков и чемоданов, на бирках которых стоял парижский адрес, отбыла из Корка в Дублин курьерским поездом. Женщина в огромной шляпе с алым пером горделиво проследовала к вагону, за ней, изрядно поотстав, ковылял старик, ее муж. Он утопал в дорожном пальто, полы которого мели землю, воротник поднял до ушей, а для его старческих глаз даже тусклый, рассеянный вокзальный свет был настолько резок, что он вынужден был надвинуть шляпу на лоб и прикрыть глаза иссохшей рукой. Но мне слишком тяжело думать, как он там, в Париже, с его обрывками нахватанного у гувернантки французского, водит свою жену-цыганку по бульварам, кафе и театрам и вновь видит красивых женщин и разгульных мужчин в самой поре. До чего жалка жизнь, когда гонишься за temps perdu*, когда, пусть ненадолго, тебе открывается ее подлинная суть.
   * утраченным временем (франц.).