Страница:
Приведенный факт говорит о том, что все эти годы в глубине сознания поэта шел поиск формы, способной адекватно выразить неудовлетворенную душевную потребность.
Вместе с тем продолжавшееся в те годы образование Жуковского и его интенсивный творческий рост сформировали условия, при которых нравственная и творческая (литературная) потребности соединились. Ранее не находивший выхода материал перетек в готовую форму. Дневник как литературная форма, таким образом, имел у Жуковского нравственный побудитель. Он возник путем замещения определенного психологического содержания.
Но не последнюю роль в этом сложном духовно-творческом процессе сыграла и литературная традиция. Дневник оказался, помимо названных свойств, своего рода рабочим материалом для ненаписанного автобиографического романа. У Жуковского с его лирическим дарованием художественная объективация событий внутренней жизни шла по линии поэтического воплощения. Но в период первоначальной работы над дневником он испытывал сильную тягу и к более полному, эпическому самовыражению. «Суммарность» лирического чувства не позволяла достичь искомой полноты. Поэтому и возникла потребность высказаться в масштабных формах. Здесь прослеживается связь ранних дневников Жуковского с традицией просветительского романа воспитания («История Агатона» Виланда) и автобиографическим эпосом романтиков («Генрих фон Офтердинген» Новалиса). Строки последнего перекликаются с душевным состоянием Жуковского периода напряженных поисков замены утраченного: «Подобно первому напоминанию о смерти, первая разлука остается навсегда памятной; после того как она долго пугала, точно призрак ночи, она становится, наконец, при падающей отзывчивости на событие дня, при возрастающем стремлении к твердому миру, добрым вожатым и утешителем»[10] (с. 19).
Формы общения и нравственный смысл бесед, усвоенные Жуковским в тургеневском кружке, органически перетекли на страницы дневников 1804–1805 гг. Отсутствующего главу кружка заменил воображаемый Наставник, беседы которого с Воспитанником (Жуковским) составляют их содержание. Диалог между двумя собеседниками ведется в форме несобственно-прямой речи. Отдельные реплики этого диалога выделены графически. Разрядкой обозначены слова, фразы и целые предложения, принадлежащие, по всей видимости, Воспитаннику. Их повторяет Наставник в своих ответах.
Вот запись от 13 июня 1805 г.: «Параграф № 1. Даже говоря правду, надобно быть настолько скрытым, т. е. надобно правде, самой неприятной, давать такой образ, какой бы не мог отвратить от нее того человека, которому ее предлагаешь. Иначе она несомненно потеряет свое действие и будет некоторым образом брошена на поругание. Говорить истину с грубостию и жестокостью, которыми хвалились стоики, есть некоторым образом непозволительное самохвальство, совершенно противное той пользе, которую принести хочешь, и показывающее один только эгоизм, скрытый под маской правдолюбия. Сверх того, никто не позволит себя учить: это противно самолюбию, следовательно, бесполезно, потому что недействительно. Учи людей таким тоном, как будто бы от них сам желаешь научиться. Заставь их самих сказать то, что бы желал сказать им. Говорить правду друг другу – другое дело»[11].
Данную запись можно представить в форме диалога Наставника с Воспитанником.
Н а с т а в н и к: Как ты понимаешь искренность?
В о с п и т а н н и к: Я думаю, что в разговоре с любым человеком должно всегда говорить правду. Правда порой бывает суровой, но, несмотря на это, следует быть искренним до конца. Заменив даже небольшое уклонение от этого правила, собеседник может заподозрить меня в скрытности.
Н а с т а в н и к: Это противоречит правилам воспитанного человека. Даже говоря правду, надобно быть несколько скрытным, т. е. надобно правде, самой неприятной, давать такой образ, какой бы не мог отвратить от нее того человека, которому ее предлагаешь. Иначе она несомненно потеряет свое действие и будет некоторым образом обречена нам на поругание.
В о с п и т а н н и к: Но история свидетельствует в пользу полной, неприкрытой правды. Стоики, например, доходили до грубости и жестокости в обнажении истины.
Н а с т а в н и к: Говорить истину с грубостию и жестокостию, которыми хвалились стоики, есть некоторым образом непозволительное самохвальство, совершенно противное той пользе, которую принести хочешь, и показывающее один только эгоизм, скрытый под маскою правдолюбия. Сверх того, никто не позволит себя учить: это противно самолюбию.
В о с п и т а н н и к: Наверное, это так. Но согласись, что сформулированные тобой правила хорошего тона более относятся к людям вообще. Что же касается близких и друзей, то как следует поступать в этом случае?
Н а с т а в н и к: Говорить правду другу – другое дело.
Уже в начале дневника намечается круг обсуждаемых проблем, центральную просветительскую идею которого можно определить так: назначение человека и мое назначение как личности, стремящейся стать человеком в истинном смысле этого слова. Каждой проблеме посвящена отдельная запись: служба отечеству; образование, научная деятельность; долг добропорядочного семьянина; воспитание характера. Исследуются отдельные этические категории: честь (параграф № 2); зависть (параграф № 13); дружба (параграф № 14); ложь (параграфы №№ 28–29).
Таким образом, опытный и мудрый Наставник проводит юного Воспитанника по лабиринту морали, чтобы тот мог свободно ориентироваться в сложностях жизни. Здесь умело используется сократовский метод доказательства от противного: что не есть прекрасная жизнь? Что является иллюзией таковой (параграф № 10). В доказательстве используется индуктивный метод. Рассуждая о жизни отдельного человека, автор приходит к обобщению, раскрывающему понятие счастья и счастливого человека.
Характерной особенностью стиля раннего дневника Жуковского является то, что отдельные его записи сделаны ритмизированной прозой. В них виден лирический поэт:
Но эти фрагменты являются лишь одиночными поэтическими вкраплениями в эпически развивающийся сюжет «романа» и служат своего рода лирическими отступлениями в драматически напряженном развитии действия, вторая часть которого начинается с введения новых «персонажей» и возникновения любовно-семейных коллизий.
Начиная с параграфа № 20 у Жуковского появляется новый собеседник – Е.А. Протасова: «Теперь все буду говорить с вами, ma chere maman <…>» А став воспитателем своих племянниц М. и А. Протасовых, поэт меняется ролями с воображаемым Наставником. Теперь он дает советы и поучает: «Прочту несколько книг о воспитании; сравню то, что в них предписано, с тем, что вы делали, воспитывая детей, и предложу вам свое мнение о том, что осталось делать».
Запись от 12 августа 1805 г. содержит диалог Жуковского с Машей Протасовой. Слова, непосредственно обращенные к ней, написаны по-французски, т. е. графически выделены в тексте с установкой на диалог (параграф № 13). Далее прямо говорится о том, что наставительно-дружеская запись рассчитана на ее прочтение адресатом: «Ты будешь это читать, моя милая Маша».
К 1806 г. относится обширный план дальнейшего ведения дневника. Он состоит из четырех главных пунктов и напоминает развернутый конспект автобиографического романа с перечнем событий и действующих лиц. Основу сюжетной линии составляет хроника русской жизни конца XVIII – начала XIX вв. Центр драматического конфликта перенесен на моральное сознание героя-автора. Содержание романа – нравственное становление молодого человека и влияние на него окружающей среды. В плане есть намек и на любовную линию. В разделе «Будущая жизнь» пункт 2 сформулирован так: «Какова теперь М<аша Протасова> и какою я ей желаю быть». В дальнейшем этот мотив разовьется в жизни Жуковского в самостоятельный роман.
К 1814 г. относится другой набросок плана взаимоотношений Жуковского с родными и близкими – Е.А. Протасовой, ее дочерьми, Машей и Сашей, и мужем Саши А.Ф. Воейковым. Это своеобразный «семейный роман», содержание которого должно составить внутренние отношения в семейном кругу. Логически развиваясь, «роман» Жуковского подходит к тому этапу, на котором герой – уже сложившаяся личность. Важен не процесс его формирования: это прошедший этап, описанный в «первой части». Интерес сосредоточен на отношениях зрелых людей, перед которыми стоит проблема создания семьи, семейного благополучия и счастья. Поэтому сюжетное действие ограничено рамками домашних событий при минимальном выходе во внешнюю жизнь. В плане связь с действительностью скупо обозначена в третьем пункте: «Образ жизни в Дерпте».
Однако вместе с событийной локализацией просветительско-воспитательная направленность «романа» не утрачивается. Хотя в самой жизни уже намечен конфликт (отказ Е.А. Протасовой выдать свою дочь Машу за Жуковского), поэт не переносит его в «роман», не драматизирует развитие сюжетного действия, а пытается направить его в русло разумно устроенных, взвешенных семейных отношений. Жуковский стремится отвлечься от реального хода событий, не укладывающихся в его литературный план. В «Плане» 1814 года отражены не отношения, которые складывались на самом деле в семействе Протасовых (рекомендация Жуковским Воейкова семье Протасовых, поддержка его сватовства к A.A. Протасовой, «предательство» Воейкова, его безнравственные поступки, ставшие причиной ранней смерти жены), а те, которые должны быть. Так, в разделе о взаимоотношениях с Воейковым записано: «Воейкову быть искренним на мой счет с Екатериною Афанасьевною. Говорить и обо мне и об Маше, как он думает. Ручаться, что мы против ее воли ничего не пожелаем; но уверить, что лишает нас счастья без причин»[13].
Цель семейного романа формулируется в разделе «Вообще»: «Наша цель: общее счастье». Если в первой части «романа»-дневника главной задачей было формирование нравственных понятий, в соответствии с которыми предстояло жить, то теперь эти понятия выработаны, им предстоит следовать: «чтобы составить наше счастье, нам не надобно ходить в даль за способами: они все у нас под руками; только хотеть и не отдалять себя от других, а соглашать свои понятия об нем с понятиями своих товарищей»[14].
Дневник 1814 г. резко отличается как от ранних, так и от поздних дневников Жуковского прежде всего своей формой: это моголог-исповедь. Он передает душевные переживания поэта в тот критический момент, когда окончательно решалось: быть или не быть его счастью с М. Протасовой. Запись от 22 февраля еще дышит надеждой на его возможность. Жуковский излагает свой глубоко прочувствованный взгляд на этот предмет. Но уже следующая запись, сделанная в ночь с 25 на 26 февраля, отражает душевный надрыв поэта. Некоторые фразы исповеди граничат с воплем отчаяния: «Во все последние годы не помню дня истинно счастливого»; «Сколько же печального! а все вместе – удел незавидный»; «Сам бросить своего счастия не могу: пускай его у меня вырвут, пускай его мне запретят..»[15]
В этом дневнике Жуковский отчетливее и откровеннее формулирует мотивы его ведения: «Скрывать все в самом себе и терпеть и даже показывать вид, что всем доволен, – принуждение слишком тяжелое, при откровенности моего характера, который, однако, от навыка сделался и скрытным»[16]. Как видно, в основе этого дневника лежит все тот же принцип замещения, только уже другого психологического содержания. В то же время дневник 1814 г. завершает автобиографический «роман» Жуковского хронологически. Другие элементы воспитательного характера, хотя и встречаются в записях последующих годов, относятся к другой жизненной эпохе, которая имеет свое содержание, а дневник, его отображающий, – свои мотивы.
Таким образом, дневники Жуковского первых двух периодов, несмотря на разбросанность записей по годам (1804–1806, 1810, 1814), представляют собой целостный «роман воспитания», созданный не художественными средствами, а в жанре интровертивного дневника. В нем есть все структурные и содержательные элементы, свойственные классическому жанру романа воспитания: идейный замысел, сюжет, внесюжетные элементы (лирические отступления), разнообразные речевые формы (повествование, рассуждение, диалог). Собранные воедино фрагменты рисуют следующую канву.
Молодой человек теряет Наставника (в романе воспитания один из вариантов – покидает родной дом) и вступает в самостоятельную жизнь. При этом, напичканный книжной мудростью, он самостоятельно строит план самовоспитания и деятельности (экспозиция). Герой становится учителем девушек-сестер, одна из которых впоследствии станет его возлюбленной (завязка). Мать девушки из-за предрассудков отказывает в благословении дочери, но контакты между влюбленными продолжаются; они не теряют надежды на счастье в отдаленном будущем (развитие действия). Происходит сцена решительного объяснения между героем и матерью девушки, за которой следует окончательный отказ. Чтобы уберечь дочь от соблазна, мать выдает ее замуж против воли. Герой переживает душевный надрыв и кризис (кульминация). Жизнь героя продолжается по соседству с молодыми. Мучительные переживания молодой и ее ранняя смерть (развязка).
Воспитательная тенденция романа сохраняется и на том этапе его развертывания, к которому относится история любви Жуковского (отрывок дневника 1810 г.). Последняя является составной частью «циклического становления» героя. Но в данном «романе» этот этап, в отличие от классического просветительского, является кульминацией действия.
Заключительная часть романа Жуковского пишется уже не только в дневнике, но и в письмах к М. Протасовой. Соблюдая запрет матери, Е.А. Протасовой, поэт и его возлюбленная вынуждены были писать друг другу письма из одной комнаты в другую, живя в одном доме, – совсем в духе «Новой Элоизы» Руссо. Психологические содержания сознания Жуковского распределяются по разным жанрам. То содержание, которое обладает наибольшей степенью интимности, объективируется в дневниковых записях, а то, которое рассчитано на адресата-собеседника, – в письмах.
Если в ранних дневниках монологический по форме текст содержательно был диалогизирован, то отрывок 1814 г. монолитнее и по сути и по своей речевой структуре: он пронизан единой эмоцией, как и письма данного периода.
Обобщающим выводом к эпилогу «романа» является афористическая запись в дневнике 1817 г.: «Жизнь есть воспитание. Все в ней служит уроком. Счастие жизни: знать хорошо свой урок, чтобы не постыдиться перед Верховным Учителем»[17].
В конце 1817 г. произошло событие, которое на долгие годы коренным образом изменило внешнюю жизнь поэта. С этого момента он руководствуется не идеальными планами и личными пристрастиями, а требованиями «службы». Вместе с этим меняется и вся философия жизни. Если в плане дневника 1814 г. стиль жизни и ее цель определяются с позиций просветительского оптимизма: «Жить как пишешь»[18], «Наша цель: общее счастие»[19], – то новые условия диктуют иной жизненный императив: «Не последнее счастие быть привязанным к тому, что должно»[20].
Изменения во внешнем бытии и нравственных установках привели к серьезным переменам. Психологические содержания сознания Жуковского, вследствие названных эволюций, формально пришли в соответствие с новыми жизненными задачами. Поэтому дневник на данном этапе перестает быть заместителем застоявшихся, не нашедших естественного выхода психических импульсов. Он трансформируется в традиционный журнал подневных записей, а сами записи формализуются, отражая по преимуществу факты внешней жизни. Но груз обязанностей давит настолько сильно, что тонкая психологическая организация поэта не в состоянии переработать обилие внешнего материала. От этого в дневниках и письмах звучат постоянные жалобы на загруженность делами либо, в периоды отдыха, на многообразие впечатлений. «От меня строк много не будет, – пишет поэт Вяземскому из Дрездена в 1826 г., – то, чем занимаюсь теперь день и ночь и что не дает мне ничем другим заняться, не годится в журнал <дневник>. Но оно <занятие с наследником> так владеет мною всем, что я ни за что постороннее приняться не способен»[21]. Путешествие по Италии, сопряженное с множеством художественных впечатлений, сопровождается следующими замечаниями: «Видишь Италию, а нет времени насладиться <…> это бездна, для которой нужны не часы, а годы»[22]; «так много, что память не в силах ничего сберечь»[23].
Во время путешествия по Германии в 1821 г. Жуковский посмотрел в театрах 62 драматических спектакля, 41 оперный, 6 балетных, посетил 8 концертов. Некоторые оперы и спектакли слушал по 3–4 раза. Встречался с известными актерами и исполнителями (Девриент, Радзивилл), писателями (Гофман, Тик, Шатобриан, Гете). Однако обилие художественных впечатлений и встреч никак не согласуется со скромностью записей о них.
Объяснение этому непонятному на первый взгляд явлению находим в пространной записи, сделанной во время этого путешествия: «<…> воля живет деятельностью, а я совершенно предал себя лени <…> и она все силы душевные убивает <…> Недеятельность производит неспособность быть деятельным, а чувство этой неспособности <…> производит в одно время и уныние душевное <…> Можно ли жить с таким унынием? Надобно или истребить его <…> или не жить <…> вместо того, чтобы сколько возможно заменить утраченное, я только и горюю об утрате <…> Надобно отказаться от потерянного и сказать себе, что настоящее и будущее мое»[24].
Сознание подсказывает поэту, что утраченной надежде на счастье надо найти замену, которая компенсирует ущербность его настоящего состояния. Ранее, в периоды душевных и жизненных кризисов, каналом перетекания застоявшихся психических содержаний был дневник (и частично письма); теперь же дневник самовоспитания и самонаблюдения оказался неэффективным средством замещения: он приобрел другую функцию, не стало адресата-собеседника.
В этот период дневник Жуковского в его функциональном назначении переживал переходный этап. Но Жуковский не мог этого осознавать по той причине, что находился еще в первоначальной стадии того жизненного алгоритма, который задал себе в октябре 1817 г., поступив на придворную «службу». Только регулярные путешествия поэта (прежде всего зарубежные) придали этому жанру его творчества определенную физиономию, какую имели ранние дневники.
Две группы дневников (1804–1806, 1814 гг.), которые представляют своеобразный автобиографический роман воспитания, в сопоставлении с классическим романом воспитания, имели существенный изъян. В «романе» Жуковского отсутствовала часть, которая в классической традиции носила название «Годы странствий» (трилогия о Мейстере Гете, «Зеленый Генрих» Келлера и др.) Содержание этой части обыкновенно составляло описание того, как во время путешествий расширялся горизонт познания героя, как знакомство с жизнью различных народов и культур способствовало окончательному становлению его личности. В дневниках Жуковского, как в «проторомане», нарушается хронологическая последовательность классической схемы, зато соблюдается жизненная логика их автора. «Годы странствий» падают на зрелый период его жизненного пути. Обстоятельства сложились так, что знакомство Жуковского с европейской цивилизацией проходило не в ранние юношеские годы, как у братьев Тургеневых, а ранее у Радищева и Карамзина, а в период, когда он был уже известным автором, главой национальной школы в поэзии.
Тем не менее дневники 1820–1830-х гг. восполняют недостающую часть его автобиографического эпоса и ярко живописуют процесс художественного, политического и гражданского воспитания их автора. Встретившись с Жуковским в Германии, А.И. Тургенев писал брату Николаю в сентябре 1827 года: «Здесь началось его <Жуковского> европейское образование»[25].
Дневники 1820–1830-х гг. отличаются от ранних не только содержанием записей, но – главное – принципом отбора материала и способом его фиксации. Расширение культурного горизонта и практическое знакомство с европейской цивилизацией, которая представляла целый мир индивидуальностей, привело к смещению познавательных акцентов. Общие рассуждения о человеке в духе абстрактного гуманизма, свойственные ранним дневникам, сменяются интересом к отдельной личности. «Встреча с человеком по сердцу есть то же, что вдруг открывшийся глазам прекрасный вид с горы на поля, долины и реки. И то и другое удивительно действует на душу, и то и другое пробуждает в ней все хорошее»[26].
Фрагментарность большинства записей Жуковского в дневниках этих лет свидетельствует о том, что всем своим существом поэт впитывал в себя многообразие духовной культуры Европы, а результаты этого образования в переработанном виде откладывались в сознании поэта. Дневник утратил прежнее значение заместителя невыраженных содержаний. Эти содержания находили выход естественным путем: в многочисленных встречах с деятелями культуры и политики, собратьями по перу, расширившимся кругом знакомых – словом, в свободном общении, не сдерживаемом более искусственными запретами.
В таком случае возникает вопрос: зачем тогда вообще Жуковскому нужен был дневник, в котором нередко встречаются пространные и обстоятельные записи? К тому же он взял за правило редактировать их, т. е. переписывать с черновика набело.
Дневник как интимный жанр более всего отвечал субъективности поэта, которая находила выход в лирических излияниях и соответствовала природе его таланта. Существенную роль сыграла в этой привязанности Жуковского к дневнику и многолетняя привычка. Делать записи изо дня в день стало для поэта потребностью, граничащей с неутолимой жаждой художественного творчества.
Петр Андреевич
Вместе с тем продолжавшееся в те годы образование Жуковского и его интенсивный творческий рост сформировали условия, при которых нравственная и творческая (литературная) потребности соединились. Ранее не находивший выхода материал перетек в готовую форму. Дневник как литературная форма, таким образом, имел у Жуковского нравственный побудитель. Он возник путем замещения определенного психологического содержания.
Но не последнюю роль в этом сложном духовно-творческом процессе сыграла и литературная традиция. Дневник оказался, помимо названных свойств, своего рода рабочим материалом для ненаписанного автобиографического романа. У Жуковского с его лирическим дарованием художественная объективация событий внутренней жизни шла по линии поэтического воплощения. Но в период первоначальной работы над дневником он испытывал сильную тягу и к более полному, эпическому самовыражению. «Суммарность» лирического чувства не позволяла достичь искомой полноты. Поэтому и возникла потребность высказаться в масштабных формах. Здесь прослеживается связь ранних дневников Жуковского с традицией просветительского романа воспитания («История Агатона» Виланда) и автобиографическим эпосом романтиков («Генрих фон Офтердинген» Новалиса). Строки последнего перекликаются с душевным состоянием Жуковского периода напряженных поисков замены утраченного: «Подобно первому напоминанию о смерти, первая разлука остается навсегда памятной; после того как она долго пугала, точно призрак ночи, она становится, наконец, при падающей отзывчивости на событие дня, при возрастающем стремлении к твердому миру, добрым вожатым и утешителем»[10] (с. 19).
Формы общения и нравственный смысл бесед, усвоенные Жуковским в тургеневском кружке, органически перетекли на страницы дневников 1804–1805 гг. Отсутствующего главу кружка заменил воображаемый Наставник, беседы которого с Воспитанником (Жуковским) составляют их содержание. Диалог между двумя собеседниками ведется в форме несобственно-прямой речи. Отдельные реплики этого диалога выделены графически. Разрядкой обозначены слова, фразы и целые предложения, принадлежащие, по всей видимости, Воспитаннику. Их повторяет Наставник в своих ответах.
Вот запись от 13 июня 1805 г.: «Параграф № 1. Даже говоря правду, надобно быть настолько скрытым, т. е. надобно правде, самой неприятной, давать такой образ, какой бы не мог отвратить от нее того человека, которому ее предлагаешь. Иначе она несомненно потеряет свое действие и будет некоторым образом брошена на поругание. Говорить истину с грубостию и жестокостью, которыми хвалились стоики, есть некоторым образом непозволительное самохвальство, совершенно противное той пользе, которую принести хочешь, и показывающее один только эгоизм, скрытый под маской правдолюбия. Сверх того, никто не позволит себя учить: это противно самолюбию, следовательно, бесполезно, потому что недействительно. Учи людей таким тоном, как будто бы от них сам желаешь научиться. Заставь их самих сказать то, что бы желал сказать им. Говорить правду друг другу – другое дело»[11].
Данную запись можно представить в форме диалога Наставника с Воспитанником.
Н а с т а в н и к: Как ты понимаешь искренность?
В о с п и т а н н и к: Я думаю, что в разговоре с любым человеком должно всегда говорить правду. Правда порой бывает суровой, но, несмотря на это, следует быть искренним до конца. Заменив даже небольшое уклонение от этого правила, собеседник может заподозрить меня в скрытности.
Н а с т а в н и к: Это противоречит правилам воспитанного человека. Даже говоря правду, надобно быть несколько скрытным, т. е. надобно правде, самой неприятной, давать такой образ, какой бы не мог отвратить от нее того человека, которому ее предлагаешь. Иначе она несомненно потеряет свое действие и будет некоторым образом обречена нам на поругание.
В о с п и т а н н и к: Но история свидетельствует в пользу полной, неприкрытой правды. Стоики, например, доходили до грубости и жестокости в обнажении истины.
Н а с т а в н и к: Говорить истину с грубостию и жестокостию, которыми хвалились стоики, есть некоторым образом непозволительное самохвальство, совершенно противное той пользе, которую принести хочешь, и показывающее один только эгоизм, скрытый под маскою правдолюбия. Сверх того, никто не позволит себя учить: это противно самолюбию.
В о с п и т а н н и к: Наверное, это так. Но согласись, что сформулированные тобой правила хорошего тона более относятся к людям вообще. Что же касается близких и друзей, то как следует поступать в этом случае?
Н а с т а в н и к: Говорить правду другу – другое дело.
Уже в начале дневника намечается круг обсуждаемых проблем, центральную просветительскую идею которого можно определить так: назначение человека и мое назначение как личности, стремящейся стать человеком в истинном смысле этого слова. Каждой проблеме посвящена отдельная запись: служба отечеству; образование, научная деятельность; долг добропорядочного семьянина; воспитание характера. Исследуются отдельные этические категории: честь (параграф № 2); зависть (параграф № 13); дружба (параграф № 14); ложь (параграфы №№ 28–29).
Таким образом, опытный и мудрый Наставник проводит юного Воспитанника по лабиринту морали, чтобы тот мог свободно ориентироваться в сложностях жизни. Здесь умело используется сократовский метод доказательства от противного: что не есть прекрасная жизнь? Что является иллюзией таковой (параграф № 10). В доказательстве используется индуктивный метод. Рассуждая о жизни отдельного человека, автор приходит к обобщению, раскрывающему понятие счастья и счастливого человека.
Характерной особенностью стиля раннего дневника Жуковского является то, что отдельные его записи сделаны ритмизированной прозой. В них виден лирический поэт:
В минуты счастия вместе с нами:Подобным же образом ритмизирован и отрывок параграфа № 17 записи от 17 июля 1805 г.[12] Оба отрывка родственны медитативной лирике Жуковского.
– u – u – u u – u -
и внутреннего наслаждения, все прекрасно,
– u – u – u – u – u u – u -
которое одно когда наша душа в своем
– u – u – u – u – u – u – u
может назваться счастием, натуральном расположении
u – – u – u – – u – – u – – u – u – -
находишь себя довольна и спокойна;
– u – – u – u – u – u -
гораздо добрее, все мрачно и неприятно,
– u – – u – – u – u – – u -
готовее на все прекрасное, когда душа наша в волнении,
– u – u – u – u – u – u – u – u – u – u
и необыкновенное… в борьбе с собою,
– u – u – u – u – u – u -
все изменяется в неудовольствии,
u – – u – – u – u – u – u
Но эти фрагменты являются лишь одиночными поэтическими вкраплениями в эпически развивающийся сюжет «романа» и служат своего рода лирическими отступлениями в драматически напряженном развитии действия, вторая часть которого начинается с введения новых «персонажей» и возникновения любовно-семейных коллизий.
Начиная с параграфа № 20 у Жуковского появляется новый собеседник – Е.А. Протасова: «Теперь все буду говорить с вами, ma chere maman <…>» А став воспитателем своих племянниц М. и А. Протасовых, поэт меняется ролями с воображаемым Наставником. Теперь он дает советы и поучает: «Прочту несколько книг о воспитании; сравню то, что в них предписано, с тем, что вы делали, воспитывая детей, и предложу вам свое мнение о том, что осталось делать».
Запись от 12 августа 1805 г. содержит диалог Жуковского с Машей Протасовой. Слова, непосредственно обращенные к ней, написаны по-французски, т. е. графически выделены в тексте с установкой на диалог (параграф № 13). Далее прямо говорится о том, что наставительно-дружеская запись рассчитана на ее прочтение адресатом: «Ты будешь это читать, моя милая Маша».
К 1806 г. относится обширный план дальнейшего ведения дневника. Он состоит из четырех главных пунктов и напоминает развернутый конспект автобиографического романа с перечнем событий и действующих лиц. Основу сюжетной линии составляет хроника русской жизни конца XVIII – начала XIX вв. Центр драматического конфликта перенесен на моральное сознание героя-автора. Содержание романа – нравственное становление молодого человека и влияние на него окружающей среды. В плане есть намек и на любовную линию. В разделе «Будущая жизнь» пункт 2 сформулирован так: «Какова теперь М<аша Протасова> и какою я ей желаю быть». В дальнейшем этот мотив разовьется в жизни Жуковского в самостоятельный роман.
К 1814 г. относится другой набросок плана взаимоотношений Жуковского с родными и близкими – Е.А. Протасовой, ее дочерьми, Машей и Сашей, и мужем Саши А.Ф. Воейковым. Это своеобразный «семейный роман», содержание которого должно составить внутренние отношения в семейном кругу. Логически развиваясь, «роман» Жуковского подходит к тому этапу, на котором герой – уже сложившаяся личность. Важен не процесс его формирования: это прошедший этап, описанный в «первой части». Интерес сосредоточен на отношениях зрелых людей, перед которыми стоит проблема создания семьи, семейного благополучия и счастья. Поэтому сюжетное действие ограничено рамками домашних событий при минимальном выходе во внешнюю жизнь. В плане связь с действительностью скупо обозначена в третьем пункте: «Образ жизни в Дерпте».
Однако вместе с событийной локализацией просветительско-воспитательная направленность «романа» не утрачивается. Хотя в самой жизни уже намечен конфликт (отказ Е.А. Протасовой выдать свою дочь Машу за Жуковского), поэт не переносит его в «роман», не драматизирует развитие сюжетного действия, а пытается направить его в русло разумно устроенных, взвешенных семейных отношений. Жуковский стремится отвлечься от реального хода событий, не укладывающихся в его литературный план. В «Плане» 1814 года отражены не отношения, которые складывались на самом деле в семействе Протасовых (рекомендация Жуковским Воейкова семье Протасовых, поддержка его сватовства к A.A. Протасовой, «предательство» Воейкова, его безнравственные поступки, ставшие причиной ранней смерти жены), а те, которые должны быть. Так, в разделе о взаимоотношениях с Воейковым записано: «Воейкову быть искренним на мой счет с Екатериною Афанасьевною. Говорить и обо мне и об Маше, как он думает. Ручаться, что мы против ее воли ничего не пожелаем; но уверить, что лишает нас счастья без причин»[13].
Цель семейного романа формулируется в разделе «Вообще»: «Наша цель: общее счастье». Если в первой части «романа»-дневника главной задачей было формирование нравственных понятий, в соответствии с которыми предстояло жить, то теперь эти понятия выработаны, им предстоит следовать: «чтобы составить наше счастье, нам не надобно ходить в даль за способами: они все у нас под руками; только хотеть и не отдалять себя от других, а соглашать свои понятия об нем с понятиями своих товарищей»[14].
Дневник 1814 г. резко отличается как от ранних, так и от поздних дневников Жуковского прежде всего своей формой: это моголог-исповедь. Он передает душевные переживания поэта в тот критический момент, когда окончательно решалось: быть или не быть его счастью с М. Протасовой. Запись от 22 февраля еще дышит надеждой на его возможность. Жуковский излагает свой глубоко прочувствованный взгляд на этот предмет. Но уже следующая запись, сделанная в ночь с 25 на 26 февраля, отражает душевный надрыв поэта. Некоторые фразы исповеди граничат с воплем отчаяния: «Во все последние годы не помню дня истинно счастливого»; «Сколько же печального! а все вместе – удел незавидный»; «Сам бросить своего счастия не могу: пускай его у меня вырвут, пускай его мне запретят..»[15]
В этом дневнике Жуковский отчетливее и откровеннее формулирует мотивы его ведения: «Скрывать все в самом себе и терпеть и даже показывать вид, что всем доволен, – принуждение слишком тяжелое, при откровенности моего характера, который, однако, от навыка сделался и скрытным»[16]. Как видно, в основе этого дневника лежит все тот же принцип замещения, только уже другого психологического содержания. В то же время дневник 1814 г. завершает автобиографический «роман» Жуковского хронологически. Другие элементы воспитательного характера, хотя и встречаются в записях последующих годов, относятся к другой жизненной эпохе, которая имеет свое содержание, а дневник, его отображающий, – свои мотивы.
Таким образом, дневники Жуковского первых двух периодов, несмотря на разбросанность записей по годам (1804–1806, 1810, 1814), представляют собой целостный «роман воспитания», созданный не художественными средствами, а в жанре интровертивного дневника. В нем есть все структурные и содержательные элементы, свойственные классическому жанру романа воспитания: идейный замысел, сюжет, внесюжетные элементы (лирические отступления), разнообразные речевые формы (повествование, рассуждение, диалог). Собранные воедино фрагменты рисуют следующую канву.
Молодой человек теряет Наставника (в романе воспитания один из вариантов – покидает родной дом) и вступает в самостоятельную жизнь. При этом, напичканный книжной мудростью, он самостоятельно строит план самовоспитания и деятельности (экспозиция). Герой становится учителем девушек-сестер, одна из которых впоследствии станет его возлюбленной (завязка). Мать девушки из-за предрассудков отказывает в благословении дочери, но контакты между влюбленными продолжаются; они не теряют надежды на счастье в отдаленном будущем (развитие действия). Происходит сцена решительного объяснения между героем и матерью девушки, за которой следует окончательный отказ. Чтобы уберечь дочь от соблазна, мать выдает ее замуж против воли. Герой переживает душевный надрыв и кризис (кульминация). Жизнь героя продолжается по соседству с молодыми. Мучительные переживания молодой и ее ранняя смерть (развязка).
Воспитательная тенденция романа сохраняется и на том этапе его развертывания, к которому относится история любви Жуковского (отрывок дневника 1810 г.). Последняя является составной частью «циклического становления» героя. Но в данном «романе» этот этап, в отличие от классического просветительского, является кульминацией действия.
Заключительная часть романа Жуковского пишется уже не только в дневнике, но и в письмах к М. Протасовой. Соблюдая запрет матери, Е.А. Протасовой, поэт и его возлюбленная вынуждены были писать друг другу письма из одной комнаты в другую, живя в одном доме, – совсем в духе «Новой Элоизы» Руссо. Психологические содержания сознания Жуковского распределяются по разным жанрам. То содержание, которое обладает наибольшей степенью интимности, объективируется в дневниковых записях, а то, которое рассчитано на адресата-собеседника, – в письмах.
Если в ранних дневниках монологический по форме текст содержательно был диалогизирован, то отрывок 1814 г. монолитнее и по сути и по своей речевой структуре: он пронизан единой эмоцией, как и письма данного периода.
Обобщающим выводом к эпилогу «романа» является афористическая запись в дневнике 1817 г.: «Жизнь есть воспитание. Все в ней служит уроком. Счастие жизни: знать хорошо свой урок, чтобы не постыдиться перед Верховным Учителем»[17].
В конце 1817 г. произошло событие, которое на долгие годы коренным образом изменило внешнюю жизнь поэта. С этого момента он руководствуется не идеальными планами и личными пристрастиями, а требованиями «службы». Вместе с этим меняется и вся философия жизни. Если в плане дневника 1814 г. стиль жизни и ее цель определяются с позиций просветительского оптимизма: «Жить как пишешь»[18], «Наша цель: общее счастие»[19], – то новые условия диктуют иной жизненный императив: «Не последнее счастие быть привязанным к тому, что должно»[20].
Изменения во внешнем бытии и нравственных установках привели к серьезным переменам. Психологические содержания сознания Жуковского, вследствие названных эволюций, формально пришли в соответствие с новыми жизненными задачами. Поэтому дневник на данном этапе перестает быть заместителем застоявшихся, не нашедших естественного выхода психических импульсов. Он трансформируется в традиционный журнал подневных записей, а сами записи формализуются, отражая по преимуществу факты внешней жизни. Но груз обязанностей давит настолько сильно, что тонкая психологическая организация поэта не в состоянии переработать обилие внешнего материала. От этого в дневниках и письмах звучат постоянные жалобы на загруженность делами либо, в периоды отдыха, на многообразие впечатлений. «От меня строк много не будет, – пишет поэт Вяземскому из Дрездена в 1826 г., – то, чем занимаюсь теперь день и ночь и что не дает мне ничем другим заняться, не годится в журнал <дневник>. Но оно <занятие с наследником> так владеет мною всем, что я ни за что постороннее приняться не способен»[21]. Путешествие по Италии, сопряженное с множеством художественных впечатлений, сопровождается следующими замечаниями: «Видишь Италию, а нет времени насладиться <…> это бездна, для которой нужны не часы, а годы»[22]; «так много, что память не в силах ничего сберечь»[23].
Во время путешествия по Германии в 1821 г. Жуковский посмотрел в театрах 62 драматических спектакля, 41 оперный, 6 балетных, посетил 8 концертов. Некоторые оперы и спектакли слушал по 3–4 раза. Встречался с известными актерами и исполнителями (Девриент, Радзивилл), писателями (Гофман, Тик, Шатобриан, Гете). Однако обилие художественных впечатлений и встреч никак не согласуется со скромностью записей о них.
Объяснение этому непонятному на первый взгляд явлению находим в пространной записи, сделанной во время этого путешествия: «<…> воля живет деятельностью, а я совершенно предал себя лени <…> и она все силы душевные убивает <…> Недеятельность производит неспособность быть деятельным, а чувство этой неспособности <…> производит в одно время и уныние душевное <…> Можно ли жить с таким унынием? Надобно или истребить его <…> или не жить <…> вместо того, чтобы сколько возможно заменить утраченное, я только и горюю об утрате <…> Надобно отказаться от потерянного и сказать себе, что настоящее и будущее мое»[24].
Сознание подсказывает поэту, что утраченной надежде на счастье надо найти замену, которая компенсирует ущербность его настоящего состояния. Ранее, в периоды душевных и жизненных кризисов, каналом перетекания застоявшихся психических содержаний был дневник (и частично письма); теперь же дневник самовоспитания и самонаблюдения оказался неэффективным средством замещения: он приобрел другую функцию, не стало адресата-собеседника.
В этот период дневник Жуковского в его функциональном назначении переживал переходный этап. Но Жуковский не мог этого осознавать по той причине, что находился еще в первоначальной стадии того жизненного алгоритма, который задал себе в октябре 1817 г., поступив на придворную «службу». Только регулярные путешествия поэта (прежде всего зарубежные) придали этому жанру его творчества определенную физиономию, какую имели ранние дневники.
Две группы дневников (1804–1806, 1814 гг.), которые представляют своеобразный автобиографический роман воспитания, в сопоставлении с классическим романом воспитания, имели существенный изъян. В «романе» Жуковского отсутствовала часть, которая в классической традиции носила название «Годы странствий» (трилогия о Мейстере Гете, «Зеленый Генрих» Келлера и др.) Содержание этой части обыкновенно составляло описание того, как во время путешествий расширялся горизонт познания героя, как знакомство с жизнью различных народов и культур способствовало окончательному становлению его личности. В дневниках Жуковского, как в «проторомане», нарушается хронологическая последовательность классической схемы, зато соблюдается жизненная логика их автора. «Годы странствий» падают на зрелый период его жизненного пути. Обстоятельства сложились так, что знакомство Жуковского с европейской цивилизацией проходило не в ранние юношеские годы, как у братьев Тургеневых, а ранее у Радищева и Карамзина, а в период, когда он был уже известным автором, главой национальной школы в поэзии.
Тем не менее дневники 1820–1830-х гг. восполняют недостающую часть его автобиографического эпоса и ярко живописуют процесс художественного, политического и гражданского воспитания их автора. Встретившись с Жуковским в Германии, А.И. Тургенев писал брату Николаю в сентябре 1827 года: «Здесь началось его <Жуковского> европейское образование»[25].
Дневники 1820–1830-х гг. отличаются от ранних не только содержанием записей, но – главное – принципом отбора материала и способом его фиксации. Расширение культурного горизонта и практическое знакомство с европейской цивилизацией, которая представляла целый мир индивидуальностей, привело к смещению познавательных акцентов. Общие рассуждения о человеке в духе абстрактного гуманизма, свойственные ранним дневникам, сменяются интересом к отдельной личности. «Встреча с человеком по сердцу есть то же, что вдруг открывшийся глазам прекрасный вид с горы на поля, долины и реки. И то и другое удивительно действует на душу, и то и другое пробуждает в ней все хорошее»[26].
Фрагментарность большинства записей Жуковского в дневниках этих лет свидетельствует о том, что всем своим существом поэт впитывал в себя многообразие духовной культуры Европы, а результаты этого образования в переработанном виде откладывались в сознании поэта. Дневник утратил прежнее значение заместителя невыраженных содержаний. Эти содержания находили выход естественным путем: в многочисленных встречах с деятелями культуры и политики, собратьями по перу, расширившимся кругом знакомых – словом, в свободном общении, не сдерживаемом более искусственными запретами.
В таком случае возникает вопрос: зачем тогда вообще Жуковскому нужен был дневник, в котором нередко встречаются пространные и обстоятельные записи? К тому же он взял за правило редактировать их, т. е. переписывать с черновика набело.
Дневник как интимный жанр более всего отвечал субъективности поэта, которая находила выход в лирических излияниях и соответствовала природе его таланта. Существенную роль сыграла в этой привязанности Жуковского к дневнику и многолетняя привычка. Делать записи изо дня в день стало для поэта потребностью, граничащей с неутолимой жаждой художественного творчества.
Петр Андреевич
ВЯЗЕМСКИЙ
«Записные книжки» П.А. Вяземского по своему жанровому содержанию являются оригинальным образцом дневниковой прозы. Само название свидетельствует о том, что это не дневник в обычном смысле слова. С точки зрения литературной иерархии записные книжки не являются дневником, а представляют собой самостоятельный жанр со своими специфическими структурными элементами. От дневника записные книжки отличаются методом (отбором материала), принципом записи, т. е. оформлением материала, функциональностью и рядом других характеристик.
Записные книжки могут вестись параллельно дневнику, как это мы встречаем у Л.H. Толстого, А.П. Чехова, А.С. Суворина и других писателей XIX в. В писательской практике записные книжки зачастую играют роль первичных записей, своего рода подготовительных набросков к будущим произведениям. Однако это обстоятельство не дает оснований утверждать, что записные книжки как жанр являются лишь вспомогательным материалом. В истории жанра имеется немало случаев, когда записные книжки вырастали в самостоятельное, литературно (и даже художественно) полноценное произведение, как, например, у И. Ильфа и Е. Петрова или У.С. Моэма в XX столетии. В XIX в. такое значение приобрели «Записные книжки» Вяземского.
Изначально они осознавались как самостоятельный жанр в системе жанров поэта и, в отличие от записных книжек других авторов, предназначались к публикации. Вяземский сам готовил материалы к изданию и проводил редакционную работу. Это важное обстоятельство также отличает записные книжки от дневника.
Исследователями давно отмечена «гибридность» данного литературного памятника, его жанровая многослойность. Предпринимались попытки даже отделить собственно дневниковую часть от других жанровых образований, что отразилось в издании 1992 г. (М., серия «Русские дневники»). С точки зрения издательской практики такая вивисекция допустима. В научном же отношении «Записные книжки» Вяземского необходимо рассматривать исключительно как единое целое. Этот памятник является хотя и нетипичным, но тем не менее бесспорным образцом дневниковой прозы. Основание к такому выводу дает сравнительно-историческое изучение произведения Вяземского и дневников других авторов, т. е. анализ в автономном жанровом ряду.
Записные книжки могут вестись параллельно дневнику, как это мы встречаем у Л.H. Толстого, А.П. Чехова, А.С. Суворина и других писателей XIX в. В писательской практике записные книжки зачастую играют роль первичных записей, своего рода подготовительных набросков к будущим произведениям. Однако это обстоятельство не дает оснований утверждать, что записные книжки как жанр являются лишь вспомогательным материалом. В истории жанра имеется немало случаев, когда записные книжки вырастали в самостоятельное, литературно (и даже художественно) полноценное произведение, как, например, у И. Ильфа и Е. Петрова или У.С. Моэма в XX столетии. В XIX в. такое значение приобрели «Записные книжки» Вяземского.
Изначально они осознавались как самостоятельный жанр в системе жанров поэта и, в отличие от записных книжек других авторов, предназначались к публикации. Вяземский сам готовил материалы к изданию и проводил редакционную работу. Это важное обстоятельство также отличает записные книжки от дневника.
Исследователями давно отмечена «гибридность» данного литературного памятника, его жанровая многослойность. Предпринимались попытки даже отделить собственно дневниковую часть от других жанровых образований, что отразилось в издании 1992 г. (М., серия «Русские дневники»). С точки зрения издательской практики такая вивисекция допустима. В научном же отношении «Записные книжки» Вяземского необходимо рассматривать исключительно как единое целое. Этот памятник является хотя и нетипичным, но тем не менее бесспорным образцом дневниковой прозы. Основание к такому выводу дает сравнительно-историческое изучение произведения Вяземского и дневников других авторов, т. е. анализ в автономном жанровом ряду.