О'коннор Фрэнк. Патриарх

   - Парнелл тут совершенно ни при чем.
   - Их употребили и против фениев, - еле слышно сказал старик.
   - Отдельные люди. Не пытайтесь сбить меня. Только отдельные люди.
   - И вот уже два года их используют против таких, как я, - добавил я.
   - Что только подтверждает, - парировала Эллен, самодовольно потирая сцепленными пальцами живот, - что наши духовные отцы зрят дальше, чем способны видеть мы.
   - И против каждого, - заорал я, теряя последние остатки терпения, - кто проявил хоть каплю разума и смелости в этой стране, где все боятся слово вслух сказать - а вдруг услышат в Риме!
   - Ну знаешь, Джеримайя Коукли... - прошипела Эллен, побелев от гнева. Ну знаешь...
   - Тихо, Эллен, тихо, - вмешался Патриарх. - Займись-ка чаем. Я устал. Пожалуй, я пойду спать.
   - Да-да, вы сейчас же пойдете спать, - сказала Эллен. - Вам нужно отдохнуть. Совсем задурили вам, бедняжке, голову. Пойдемте со мной.
   И, к величайшему моему удивлению, старик послушно встал, пожелал мне доброй ночи и слабым голосом извинился за то, что вынужден уйти. Я тоже встал, наблюдая, как он карабкается по ступенькам, крепко держась за локоть Эллен. Мне ничего не оставалось, как, поджав хвост, ретироваться. Я был возмущен старым слюнтяем.
   "Позволить женщине так водить себя за нос", - негодуя, думал я, забыв, что ему семьдесят лет и сколько дней из них он провел в тюрьме.
   V
   Итак, бои продолжали греметь. Мы - то есть кучка парней, выросших под крылышком у Майкла Келленена, - ухитрялись держаться вместе. С ним мы сейчас совсем не виделись, да и вообще редко отваживались появляться в городе. Когда в такой войне первая вспышка энтузиазма затухает, борьба становится грязной игрой, где первенствуют упрямство и жажда мщения. Осень потихоньку сменилась зимой, а мы все еще были вместе, целы и невредимы.
   И вот однажды, пробираясь узкой улочкой, идущей параллельно набережной, я встретил Эллен. Очки и борода, слегка маскировавшие мою внешность, не обманули ее. Вытянув руку, она остановила меня, и голубые щелки на ее лице сузились в улыбку.
   - Вот так так! - воскликнула она. - Никак, Джеримайя, если мне не изменяет зрение? (Она не желала называть меня по-ирландски - Дермоидом, поскольку, на чем она настаивала, в святцах такой святой не значился).
   - Здорово, Эллен, - сказал я.
   - Бальзам для больных глаз - видеть тебя, Джеримайя.
   - Знаем мы, кого вы нынче рады видеть, - бросил я.
   - И это все, что ты знаешь? - спросила она с наигранным удивлением. Вот что, молодой человек, чтобы ты не смел мне такое говорить - никогда в жизни!
   - Ах вот какие пошли нынче песни, - сказал я.
   - Отстань! Эти епископы кого хочешь против себя настроят. Зачем они не проповедуют то, что рукоположены проповедовать, а толкуют тексты как хотят, болтают языком, словно старые рыночные торговки.
   - А Патриарх? Он как?
   - Как-как! Старый дурень! Ничего, скоро и он наберется ума!
   Конечно, я и без ее слов знал, что так оно и будет.
   Но неужели эта удивительная женщина уже тогда сердцем чуяла, что не пройдет и десяти дней, как будет убит самый юный из нас, самый любимый Патриархом - Шюнас Келли? Как еще могу я объяснить происшедшую в ней перемену?
   Смерть Келли была для всех нас страшным ударом; неуязвимость нашего отряда на этом кончилась; удаче нам изменила.
   Утром Алек Горман, наплевав на шпиков, пошел в больницу - посмотреть на него в последний раз. Вечером рискнул я. Но при виде насильственной смерти меня охватывает ужас, и, взглянув на него, я закрыл глаза и опустился на колени. Чья-то рука коснулась моего плеча.
   - Дермонд.
   - Майкл?
   - Выйдем отсюда.
   Я вышел с ним. Мы пошли через мост Св. Викентия, по Са-ндж Уэлл, Старика била нервная дрожь, и я видел, какое огромное усилие он делает, чтобы совладать с собой, прежде чем начать говорить. Когда мы добрели до Уайзхилл, сш не выдержал и, опустившись на одну из стоявших там деревянных скамеек, сказал:
   - Моих рук дело.
   - Что? - вскинулся я.
   - Я прочел приговор у него на лице. Он обвиняет меня.
   - Опомнитесь! - сказал я. - Он очень вас любил.
   - Я втянул его ва все это, я! - сказал он. - И тебя тоже. Я всех вас в это втянул. Разве не так?
   - Пусть так.
   - А потом повернулся к вам спиной. Отступился и предоставил вам драться одним. Разве не так?
   - Совсем не так, - ответил я, успокаивая его. - Мы никогда не сомневались в вас, ни один из нас.
   - Ах, ах, ах! Я старый дурак! - стонал он. - Глупый старый дурак! Вы же; все равно что. жлоть и кровь моя, в вас я вложил мою душу ж сердце и любил вас больше, чем если бы вы были собственными моими детьми. Как же я мог не знать, что творю- зло и что в вас воплотилась лучшая часть моя! Как я мог не знать - прожив семьдесят лет и трижды побывав в тюрьме!
   Мне пришлось отвести его домой. Но он уже, по-видимому, облегчил душу словно сбросил с себя тяжелый груз.
   VI
   Патриарх болел. Эллен сказала: он умирает. Как-то вечером я пошел его навестить. Он отрастил себе бородку, придававшую ему благолепный, исполненный достоинства вид. Мне он показался здоровым и бодрым, но он сказал, что мучается астмой ж что ему от нее не оправиться.
   Все портреты мятежных вождей, какие только висели в доме, были собраны в его комнате. О'Донован Росса, Джон О'Лири, Брайан Диллон, О'Нил Краули все смотрели со сплошь увешанных стен, а Майкл возлежал престарелым героем среди своего фенианского пантеона.
   Это был уже не прежний Майкл. Ему труднее стало угодить, он без конца терзал Эллен, испытывая ее терпение.
   Она начала жаловаться на него прямо с порога. Он, повидимому, решительно во всем против нее настроен, слишком часто видится с этой... Блесной, что делает ему мало чести - старику, который одной ногой уже в могиле.
   Он даже давал Блесне деньги, и вообще, ле "кажу ли я ему, что среди соседей уже идут пересуды.
   Не успела Эллен закрыть за собой дверь, как старик принялся жаловаться мне на нее: она принуждает его делать то, что ему не хочется, и всегда ходит с кислой миной, когда у него гости. Тут по соседству живет одна вдова - миссис Бродерик (я с трудом признал Блесну под таким именем, но Майкл никогда не позволял себе употреблять прозвища, когда говорил о леди). Внук миссис Бродерик сидит в тюрьме за наше общее дело, у нее на руках еще четверо - их нужно кормить и одевать, а Эллен жалеет отдать бедняжке кусочек мяса, оставшийся от обеда!
   Я твердо встал на сторону Эллен, но он с досадой перебил меня. Об Эллен я могу ему не рассказывать. Он знает ее тридцать пять лет!
   - Слишком много она о себе понимает, - сказал вн с горечью. - Набралась кое-каких знаний и вообразила себя богом всемогущим. А главного-то в ней нет: христианского милосердия.
   - Как бы там ни было, - возразил я, - Блесна распутная, бесстыжая старая лиса, и ни одна мало-мальски самостоятельная женщина ве согласится видеть ее -в своем доме.
   (Говоря это, я видел увядшее лицо Блесны, окутанное шалью, ее лоснящуюся от грязи протянутую ладонь и слышал резкий надтреснутый голос: "Ну, паренек, гони сюда монету!")
   - Ты слишком строг к ней, - пробормотал Майкл. - Надо быть милосердным. Ведь ты ее не знаешь.
   - Знаю, знаю.
   - Ну уж нет. А я знавал ее девочкой. Но только с месяц назад, когда она пришла перехватить у меня несколько шиллингов, узнал до конца.
   Помолчав немного, он сделал мне знак головой и сказал:
   - Наклонись ко мне.
   Он оперся о подушки, а я наклонился и, приподняв его, приложился ухом к его губам. Несколько секунд он горячо и конфузливо шептал.
   - Вот как? - спросил я, не выражая удивления. - Так почему же он на ней не женился?
   Он посмотрел на меня укоризненно и, словно не веря своим ушам, неодобрительно прищелкнул языком. От одной такой мысли весь его врожденный консерватизм пришел в возмущение.
   - Ну-ну, Дермонд! Ну-ну! Он? Фигура национального масштаба? Человек, на которого молился весь Корк!
   Ты меня удивляешь! Она была лишь служанкой в его доме.
   - А какая разница? - сказал я.
   Он с благоговением и нежностью окинул взглядом выцветшую фотографию на стене.
   - К тому же это произошло после того, как он вышел из тюрьмы? - добавил он, как если бы это решало дело.
   - Ему, верно, было уже за пятьдесят, - обронил я, словно невзначай.
   - Шестьдесят три, - сказал Майкл, ставя точку.
   Какую-то долю секунды он смотрел на меня, затем виновато опустил глаза. Густая краска залила его вытянутую простодушную физиономию, растеклась к ушам, заалевшим из-под копны белых волос, и тихо поползла вдоль шеи под рубашку. Тонкие пальцы заходили по пододеяльнику. Наконец, не выдержав, он отвернулся, словно его внимание вдруг привлекло что-то, происходившее на острие крыши, за окном. Но безжалостная предательская краска охватила затылок и яростно пылала за ушами. Внезапно он, не говоря ни слова, сполз с подушек и натянул на себя одеяло, из-под которого теперь блестели только два смущенных глаза да пунцовый лоб. Вот и все, что мне когда-либо довелось услышать от Майкла о так называемых "таинствах жизни".
   Еще до моего ухода между ним и Эллен разыгрался очередной скандал. Кроме фенианских вождей, он - из всей небесной иерархии - чтил францисканских святых во главе, естественно, с самим св. Франциском, а также держал в особом почтении св. Риту Кашийскую, молитва к которой висела над его кроватью на степе. Все это время он дожидался возвращения Эллен из церкви и, заслышав на лестнице ее шаги, прокричал вниз:
   - Достала?
   - Что достала? - отозвалась она.
   - Ну конечно, ей даже неизвестно что! - прокомментировал он с горечью и громко вздохнул. - Так и следовало ожидать - ей неизвестно!
   Эллен, ворча, поднялась по лестнице и заглянула в комнату.
   - Не было его у Петра и Павла.
   - А ты спросила?
   - Я же вам сказала до того, как мне уйти: не будет его у них.
   - В этом доме для меня ничего не хотят сделать - даже такой малости.
   - А о чем речь, Майкл? - спросил я примиряюще.
   - О "Житии святой Риты", которое я уже месяц прошу ее мне принести, но она так ленива, что не желает пошевелить и пальцем...
   - Не знаю, что вы нашли такого в святой Рите, мистер Келленен...
   В спокойном топе Эллен таилась буря. Ее карта небес, я знал, была тщательно расчерчена, и она гордилась тем, что из собственного опыта заключала, какое место отвести там каждому главному светилу. У нее имелся столик, заставленный дешевыми раскрашенными фигурками, и по отведенному каждой из них месту можно было определить, к которой в настоящий момент стремилась ее душа. Когда перед святым горела лампада, можно было не сомневаться: он пользовался ее наибольшим расположением, тогда как наивысшее свое разочарование Эллен выражала, поворачивая статуэтку в наказание за бездеятельность лицом к стене. В этом проявлялось больше истинного католицизма, чем может показаться на первый взгляд: существует же старинное ирландское стихотворение, в котором святого осыпают горькими упреками за то что он не оказал покровительства. Но Эллен не нуждалась в прецедентах. Она была сама себе и закон, и завет.
   - Что ты там болтаешь? - пробурчал Майкл.
   - Не знаю, с чего вам так полюбилась святая Рита... На мой непросвещенный взгляд, старая пустельга она, эта святая Рита.
   - Вон отсюда! - взвился старик. - Ты только послушай ее, Дермонд, вот так она всегда со мной обращается, пока не доведет до белого каления. Сколько раз теое сказано: не кощунствуй!
   - А я и не кощунствую, мистер Келленен. И в мыслях такого не было. Просто высказываю свое мнение, на что имею полное право и здесь, и везде, и в любое время суток. Я же не возражаю против того, что церковь о ней говорит. Я только говорю, что, по моему мнению, она старая пустельга. Ни одной моей просьбы она так и не выполнила, и меня это вовсе не удивляет, мистер Келленен, если взять в расчет, кем она была. Мне от замужних женщин в религии мало проку. Женщина, не способная решиться...
   - Ну и что такого, если она была замужем? - крикнул он.
   - Женщина, не способная решиться, - невозмутимо продолжала она, - уйти из мира, прежде чем познала мужчину, может вообще не уходить из мира.
   Старый Майкл стал почти пунцовым от гнева.
   - Опять наперекор? - заорал он. - Я же сказал:
   чтоб ни слова о святой Рите в моем присутствии!
   - Конечно... - начала она, но, поймав взглядом кулак, который я показывал ей из-за спины Патриарха, осеклась, замялась и, пробурчав: Извините. Мне больше нечего сказать, - вышла из комнаты.
   На реке началось весеннее половодье и бушевал мартовский ветер, когда она снова прислала за мной, сообщив, что старик совсем плох. По ее опухшим глазам я увидел, что она плакала. Она просидела возле него всю ночь, и хотя к утру ему стало лучше, врач сказал, что он вряд ли дотянет до следующего дня.
   Войдя в комнату, я сразу отметил, как сильно он сдал. Только в глазах светилась жизнь, всем остальным уже владела смерть. А за окном, свистя и гремя по шиферным и железным крышам, надвигалась великолепная весенняя гроза, и облака - эти "сизые замки", - предвестники дождя, плыли высоко в небе, на долгие минуты накрывая мглою то одну улицу, то другую и наводя тень на белый блестящий циферблат на Шендоне. Огромное лиловое облако висело над противоположным берегом реки; приближался вечер.
   Голос у него звучал еле слышно, "из-за астмы", сказал он, - ему было трудно из-за нее дышать. А меня он позвал, чтобы поговорить о деньгах. Ведь я возьму это на себя? Половину своих небольших сбережений он оставил на общее Дело, другую - Эллен.
   - Этой злыдне, - с трудом проговорил он, задыхаясь. - Ты еще увидишь, что она такое, еще увидишь! Все бранит да лает несчастную миссис Бродерик, а все потому, что боится, как бы я не завещал бедняжке свои деньги.
   - Эллен добрая, благочестивая женщина, - сказал - Не надо ее трогать.
   - Добрая! - он поцокал языком, словно в знак сожаления о моем недомыслии. - Добрая? Я тут уж совсем богу душу отдавал прошлой ночью, так, думаешь, помолилась она святой Рите? Помолилась? Святой Рите, покровителыгаце самых трудных дел? Помолилась? Нет, ни за что! Негодование переполняло его. - Злыдня этакая!
   Всю ночь молилась! Ты не поверишь, Дермоид! Постой, я тебе шепотом скажу: она сама творит себе святых.
   Все было так странно! Вот она - смерть! Вот он - герой моих мальчишеских лет! А на меня изливается поток старческой ненависти к экономке. Странно, думал я, до чего же смерть старается лишить человека его человеческого достоинства.
   Снизу до меня донеслись вздохи Блесны.
   - Господи! Господи! Господи! - причитала она, пытаясь затворить за собой дверь в лавку. - Ну и ветрище!
   Рвет на клочки!
   Она поднялась вместе с Эллен. Темнело, сгущались вечерние сумерки. Старик просил не зажигать лампу, и Блесна, чиркнув спичкой, поднесла ее к стоявшей на комоде свече.
   - Ну и ветрище, - сказала она. - Прямо с ног валит.
   Хорошо вам, Майкл Келленен, лежите себе в теплой, уютной постельке и не надо вам, как мне, мотаться по такой погоде.
   - Где же вы были? - спросил он еле слышно.
   - Где была? Побираться ходила, что мне еще остается? - она засмеялась своим пронзительным, надтреснутым смехом. - Побираться ходила. Бриди должна принять конфирмацию, если желаете знать, значит, требуют с меня для нее платье. А где, по-вашему, я возьму деньги на это платье? Я и пошла к отцу Дюэну. Так и так, говорю, учительница велела купить Бриди новое платье для конфирмации, а где мне, господи помоги, взять денег на новое платье? Ну, он сразу руку в карман и сколько, вы думаете, он дал мне, голубчик? Ну, сколько, вы думаете?
   - Не знаю, - прошептал Майкл.
   - Полкроны он дал мне. Ну как, по-вашему, могу я купить платье за полкроны? Так я встала, голубчик, и так начистоту ему и сказала. "Больше тебе от меня ничего не будет, старая попрошайка", - заявляет он. "Ах вы так, святой отец, - говорю я, - ну раз вы так, я вас беспокоить не стану, - говорю, - а пойду прямехонько к пастору Болтону и посмотрю, не даст ли он столько, сколько мне нужно". - Она снова засмеялась. - И пошла себе прочь, голубчик, пошла прочь, а отец Дюэн - за мной, я бежать, и он бежать. "Вернись!" - кричит. Так и гнался за мной по Шендон-стрит. Смех и грех, смех и грех, господи!
   Еще громче зашумел ветер, захлопал что есть силы ставнями. Пошел сильный дождь. Заплясало пламя свечи, а старая лиса затеяла яростный спор с Эллен о вере.
   - Монашки? Монашки! - доносился до меня ее вопль. - Вот уж кто загоняет человека до смерти за полкроны.
   - Дермонд, - тихо позвал старик; я подошел и сел возле него.
   - Сегодняшний вечер, - сказал он, - вызывает в моей памяти время, когда я был мальчишкой. Ты говоришь, река разлилась?
   - Разлилась.
   - Вот-вот. Мне тогда было то ли шесть, то ли семь.
   Нас выселили из домишки в Данманвее. Ты меня слышишь?
   - Да, да.
   - Пришлось тащиться в город, чтобы снять комнатенку на нас троих: бабушку, мать и меня. Чудно, никогда мне это не вспоминалось - вот только нынче. В Данманвее с нами жил старик. Но он сюда не пошел. Все бродил вокруг остатков нашего дома, после того как его развалили солдаты. Четыре месяца. Пока не настали холода.
   - А потом?
   - Потом ему стало тоскливо и одиноко и он решил идти к нам, но не знал, как нас найти. Он не говорил поанглийски. Пустился в путь - тридцать миль с гаком пешком. Был он совсем дряхлый, шел три дня. Ну, а сюда пришел вечером, когда уже стемнело. На реке было половодье, лил дождь, ветер бушевал - вот как сейчас.
   Он стал расспрашивать о нас, Келлененах, редких прохожих, но никто, естественно, даже имени такого не слыхал. Вода доходила ему до колен, ветер хлестал со всех сторон. И что же он тогда сделал? Шел из улицы в улицу и кричал по-ирландски, и, как ты думаешь, кого оп призывал?
   - Не знаю. Наверно, призывал вас.
   - Он призывал - по-ирландски, разумеется, - проклятия на бога (его голос перешел в тихий-тихий шепот) за то, что тот насылает наводнения и ветры, и призывал проклятия бога на нас, Келлененов, за то, что мы сошли со своей земли.
   - И вы его услышали?
   - Бабка моя услышала. Она была слепая, а слышала чуть ли не чужие мысли. Запрокинула голову и сказала:
   "Это голос Донала, дудочника О'Лири!" Мать побежала вниз и привела его, полумертвого. Он кричал ужо битых два часа. Потом он прожил с нами еще лет шесть...
   Обе женщины ушли вниз, и, когда я спустился, чтобы позвать к нему Эллен, они продолжали свою перепалку.
   - Вот погоди, умрешь, - говорила Эллен, - и душа твоя полетит, словно птица, на суд к престолу господню.
   - Вот погоди, умрешь, - говорила Блесна, сплевывая на пол, - и зароют тебя в землю, и ни отец Дюэн, ни пастор Болтон даже мизинчика твоего не сумеют воскресить.
   Было что-то около двух, когда Майкл умер. Примерно за час до того загремели выстрелы: кто-то бил из засады, и, когда ветер дул в нашу сторону, выстрелы отдавали так, будто палили у нас в комнате. А потом началась перестр-елка, и мы слышали ее, как если бы находились рядом, - и ружье снайпера, и стрекот пулемета. Майкл ле-.
   жал в глубоком забытьи. Внезапно он очнулся и сел: ему было все труднее и труднее дышать, лицо сделалось пунцовым, и, прежде чем я подоспел, он встал с постели.
   Я подхватил его на руки, но он, задыхаясь, стал яростно вырываться, губы его потемнели, язык вывалился. Потом он все-таки оттолкнул меня и добрался до окна. Распахнул его настежь и, хватаясь обеими руками за горло, упал на подоконник. Я бросился к нему и услышал его предсмертный вздох. Эллен, опустившись на колени, начала читать "De Profimdis"; от резкого порыва ветра загасла свеча. Но она не прерывала молитвы, и темнота заполнилась шумом грозы, перестуком задуваемых в комнату дождевых капель, треском ружья - все разрослось в нечто ужасное, чуждое, жестокое - и ее испуганным, пронзительным голосом, творящим последнюю молитву.
   - Если ты, господи, будешь замечать беззаконие, - господи! кто устоит?