Владимир Викторович недоуменно задрал брови, два шаромыжника заерзали глазами, тот, что оставался неопознанным, бочком-бочком отодвигался по бетонной «лавке» в сторону от Софьи Тихоновны.
– Не врать! – грозно прикрикнула бабушка Губкина. – Один был Колька Шаповалов!
Шаромыжник опустил голову, поднялся на ноги и, сделав вид, что его здесь больше ничего не интересует, заторопился по делам.
– Стоять! – гаркнула ему в спину бывшая дружинница Губкина.
Тип в куртке остановился, воровато оглянулся на собутыльников, во взгляде читался недоуменный вопрос: «Вы что, братцы… какая-то старуха тут кипеж поднимает, на братана вопит, а вы – в кусты?!»
Но братцы мадам Губкину знали с детства. И потому вступаться не отваживались.
Надежда Прохоровна поняла, что угадала правильно.
Зачем при разгрузке фургона искать работяг на стороне, когда достаточно свернуть за угол, и вон они вам – работнички в полный рост. Сидят, бетон задами греют. За полчаса любую фуру раскидают и много не попросят. Если только на тушение вечно тлеющих «труб».
– Ты, что ль, с Колькой фургон разгружал? – прищурилась бабушка Губкина.
Шаромыжник безразлично пожал плечами, картинно зевнул и спрятал замызганные кулаки в карманы куртки.
– А что грузили?
Тип скорчил мину и посмотрел на ворон, богато усеявших лысый тополь.
К доверительному разговору он, факт, расположен не был.
– В ящиках булькало? – допытывалась Надежда Прохоровна.
Тип скосил глаза с ворон на мусорные бачки.
– Булькало, – сама себе ответила Губкина. —
С вами спиртом расплатились?
Безмолвствующий собеседник поднял к уху одно плечо.
– Понятно. Сами стащили. Без спросу.
Глубокий вздох случайно оставшегося в живых воришки сказал о многом.
– А сам-то что ж не пил? – усмехнулась следовательница.
– А он уже и так еле на ногах стоял, – вклинился в одностороннюю «беседу» обормот Васильев.
– Повезло, значит, – глубокомысленно вынесла мадам Губкина.
– Повезло, повезло! – радостно согласился разговорчивый обормот.
– А чего ж в милицию не заявили? – укорила баба Надя.
Общающийся на языке тела синекурточный шаромыжник позволил себе звук – возмущенно фыркнул и покрутил головой.
– А куда Степке в милицию? – разоткровенничался Васильев. – Он по справке гуляет… Откинулся только что…
– Так ты бы, Сережа, к Алеше сходил! Ведь знаешь его! Соседи!
– А я чего? – развел руками обормот. – Я в милицию стучать не нанимался…
– Понятно, – буркнула Надежда Прохоровна, подошла к Софье Тихоновне и, вынув из ее остекленевших пальцев стакан, который тут же бережно подхватил Васильев, сдернула ее с «лавочки». – Пошли, Софа, отсюдова…
В небольшом кабинете участкового закипал на тумбе электрический чайник. На подоконнике сидел сизый голубь и из-за стекла наблюдал, как Алеша вытряхивает из жестяной банки в чашку остатки растворимого кофе. Кофе было совсем чуть-чуть, и Алеша прикидывал, не сбегать ли за добавкой в соседнюю бакалейную лавку… А еще лучше домой, борща поесть…
Дверь в кабинет распахнулась без упредительного стука, и участкового накрыло зыбкое ощущение дежавю. Величавой поступью, с черным пакетом в руках, в кабинет заходила Надежда Прохоровна Губкина. Вошла, поставила пакет на стол – тот замер торчком, как восклицательный знак, предвестник неприятностей, – и села на расшатанный стул. Но дверь за собой почему-то не закрыла.
– Иди, Таня, иди, – крикнула, полуобернувшись.
К замершему над чашкой участковому, кланяясь и смущенно приседая, вошла толстая… Татьяна Петровна?
Точно – Татьяна Петровна, дочь отравленного инвалида Зубова!
– Вот, Алеша, прими и оформи, – указывая вытянутым перстом на стоящий стоймя пакет, приказывающе пробасила Губкина.
– Что это? – не вполне обретая расшатанное дежавю равновесие, поинтересовался Бубенцов, а в голове мелькнуло: «Неужто снова Геркулес?! Откопанный, уже окоченелый в сидячей позе?!»
– Контрольная закупка, – довольно информировала гражданка Губкина и, когда у участкового округлились глаза, добавила: – Шучу. Оформляй Татьяне добровольную выдачу.
– Выдачу – чего?!
– Глаза разуй, – посоветовала вредная старуха. – Спирта! Тут только одна бутылка, для экспертизы…
Алеша размотал пакет; Татьяна Петровна, из которой протокольная атмосфера кабинета выбивала по всему лицу бисеринки пота, суетливо-добровольно квохтала:
– Вот. Надежда Прохоровна подтвердит. Только сегодня в гараже нашла. Нашла и сразу к вам, Алексей Андреевич…
Бубенцов отвинтил крышечку бутылки. Понюхал.
– Палёнка?
– Она, родимая, – утвердительно качнулся алый губкинский берет. – Колька Шаповалов у каких-то кавказцев стащил, у Петьки Зубова в гараже спрятал, там же и разлили. В ящике еще бутылки остались. Так, Таня?
– Так, так. В точности так, – закивала сирота.
Пораженный участковый осел на стул и недоуменно уставился на свою бывшую няньку: «Вот это номер. Неделю с лишним над этой закавыкой бьюсь, а баба Надя… суток не прошло…»
– Ты, Алеша, оформляй давай. Грузовик со спиртом десять дней назад в гараж к Смирновым разгружали. Грузили Коля и еще один приятель.
Фамилии не знаю, но ты сам найдешь – зовут Степан, ходит в синей куртке, один рукав надорван, недавно освободился. Они восьмилитровую канистру сперли, в Петин гараж тихонько перекинули и там разбавили. Пиши.
Информацию баба Надя выдавала с точностью умелого опера, в голове Бубенцова безмозглым мотыльком порхали мысли: «Интересно, где Талгат Геркулеса закопал?! Надеюсь, надежно, глубоко и неподалеку…»
Шестой час из комнаты Софьюшки доносились только музыка и пение приснопамятного Владимира Алексеевича Козина. «Я вас любил всей страстью увлеченья, как жалкий раб лежал у ваших ног…»
Плохо дело, вздыхала Надежда Прохоровна Губкина, на восьмой повтор романс пошел…
Очень хорошо она себе представляла, что творится сейчас за дверью соседки. «Но день настал, и вы… вы – изменили…» Софочка лежит на кушетке, не глядя уставившись на листву за окном, руки перекрещены на груди, в одной из них зажат пульт управления музыкальным центром.
(Этот волшебный, почти целебный аппарат, включающий в себя магнитофон, проигрыватель для лазерных дисков и радио, подарила ей на позапрошлый день рождения Надежда. Подарила не просто обвязанную лентой коробку, а еще и попросила соседского Павлика, внука доктора Матвеева, записать (кажется, парнишка сказал «нарезать») для Софы на диски все, что тот найдет из репертуара Козина, Лемешева и Лещенко (не Льва, разумеется, а Петра).
Подарок получился – шикарный.
Надежда Прохоровна не знала, что делать с богатством, свалившимся так внезапно, и, дабы не обидеть благодеяниями (особенно Софочку), подарки делала осторожно. К праздникам. Клавдии – пальто на Новый год и ботинки к женскому дню. Софе – магнитофон и цветочный горшок под разросшуюся монстеру…
«Я вас забыл как сон – пустой и ложный. Так отчего ж, скажите мне теперь, стучитесь вы рукой неосторожной в закрытую для вас уже навеки дверь…»
Плохо дело, в который раз вздохнула Надежда Прохоровна. Если бы поставили Лемешева или цыган каких, переживать бы так не стоило. А вот Владимир Алексеевич вечно ей душу надвое серебряным голосом режет…
Из-за двери донеслось «Зима, метель, и в крупных хлопьях…».
– У-у-у, – пригорюнилась Надежда Прохоровна. Если и этот романс на повтор поставит, совсем, значит, раскисла. Расклеилась.
«У входа в храм одна в лохмотьях старушка нищая стоит…»
Ну хоть бы обругала, что ли! Отвела сердце.
А то, как пришли, и пальтишко даже не скинула, а сразу в свою комнату, и дверь на ключ…
– Софа! – постучала Надежда Прохоровна в эту дверь. – Я в булочную иду. Тебе чего надо?
«Так дайте милостыню ей, о, дайте милостыню ей».
Музыка прервалась, сделала паузу и по новой грянула «Зима, метель…». Надежда Прохоровна надела берет, повязала на шею платок и, чуть не забыв про пальто и ботинки, отправилась в соседнюю булочную за конфетами и тортом. Обязательно бисквитным, с толстым слоем шоколадного крема, желательно – «Сказкой». Такой, как любит Софочка.
Особенно виноватой, по правде говоря, баба Надя себя не чувствовала.
Не повезло – нарвались на дурошлепа Сытина.
А так…
А так растормошить хотела Надя Соню! Развеять! А то совсем после Клавиных похорон расклеилась подружка…
Надеялась – немного отвлечется. Развеселится Софьюшка. Появится забота, а после посмеемся вместе…
Но вот не вышло. Только хуже стало.
Софья Тихоновна лежала на кровати, застеленной шелковистым покрывалом – подарок Наденьки на Рождество, – и шевелилась только затем, чтобы повторить или пропустить очередной романс. Двигала одним пальцем, на ощупь находя на пульте нужные кнопочки…
По стенам метались тени, ветер за окном трепал ветви вяза, закатные отблески розоватыми пятнами ложились на голубые обои. Неяркие лучи пробивали стекло серванта и тускло ломались на стеклянных гранях старых фужеров.
Как знаменательно гадко начинался этот день!
Наденька сказала: старухи.
Она давно сжилась с возрастом, обвыкла в нем и позволяла себе шутить…
А у Софочки такие слова с языка не спархивали – падали каменьями…
Как-то в универмаге она потеряла Клавдию, разволновалась и, опрашивая покупателей и служащих, забыла слово «пожилая». Вот вылетело из головы, и все! «Пожилая женщина в белом берете…»
Софьюшка бегала по торговому залу и спрашивала каждого встречного: «Вы не встречали даму преклонного возраста в вязаной белой шапочке?»…
Сказать про восьмидесятилетнюю сестру старушка язык не повернулся.
А сегодня про нее саму – старуха. «Кто внимание обратит…»
Или это было вчера?..
Старуха. В шестьдесят с крошечным, совсем крошечным(!) хвостиком…
И обратили же внимание!
И – кто!
Володя Сытин… Именно он впервые привел шестнадцатилетнюю Софью в оперу. Именно его она схватила за руку, когда запел божественный Лемешев…
А он сидел не шелохнувшись. И пальцы Софьюшки отпечатались поверх его ладони красными влажными отметинами.
А потом он повел ее к служебному выходу из театра…
Там стояли знаменитые лемешистки…
Многие тогда показались Софье до смешного старыми. Старыми восторженными артефактами, ископаемыми в лисьих воротниках и брошах.
Лемешистки бросились к своему кумиру, забросали, запорошили его барское богатое пальто лепестками цветов. Лапки выделанных лис путались между собой, оскаленные мордочки со стеклянными бусинками глаз тоже выражали дикий звериный восторг…
Володя и Софа стояли чуть в стороне. Володя пренебрежительно усмехался. По-юношески чутко ревновал подругу к чужому триумфу и таланту…
А артефакты взволнованно лепетали… И было им чуть меньше, чем сейчас самой Софье… И даже не чуть…
Действительно смешно.
Сегодня Володя Сытин не узнал. Прошел мимо, поворачивая за гаражи, и даже скользящего взгляда не кинул… Какая-то старуха в скрипучих сапогах…
А у Софы ноги в землю вросли. И шея окостенела так, что не позволила наклонить, спрятать в воротник лицо или хотя бы отвернуться – не узнавай меня, Володя, не узнавай!
И он прошел мимо. Мимо сгорбленной фигуры в выцветшем плаще, мимо разухабистой шапки с задиристым помпоном и стоптанных сапог, в которых ноги болтались, как карандаш в стеклянной банке…
Какое унижение!
И спрятаться негде. Пустырь, четыре гаража.
Когда Надежда показала знак – уйди! – у Софьи чуть не выскочило сердце. Подпрыгнуло, зацепилось за помпон и мягким шариком скатилось внутрь. Затрепетало.
Но ослушаться озабоченной чем-то Нади Софа не посмела. У той был такой сосредоточенно-деловой вид, она занималась делом, а не просто по улице гуляла…
И Софа пошла за гаражи. И столкнулась с Володей…
И он узнал – мгновенно. Тогда даже мысль появилась: опохмелился и стал зорче?
Схватил за руку, поволок к друзьям с лиловыми лицами и не задумался спросить: «Как дела, Софьюшка? Почему так странно выглядишь?»
Он принял ее маскарад за обычай. Решил, что старая любовь уподобилась ему и теперь всегда такая: в безумной шапке, скрипучих сапогах и пальто, пропахшем нафталином…
Неповторимое фиаско!
Два немытых тела стиснули с обеих сторон, в скукоженные пальцы вставили гадкий стакан с какой-то липкой дрянью и… «Хризантемы»… Обдающие запахом перегара в лицо…
А ведь когда-то…
«К чему, зачем будить воспоминанья? Их удалось мне в сердце заглушить… Поймите, что любовные страданья легко простить, но нелегко – забыть…» Эх, Владимир Алексеевич, Владимир Алексеевич, Козин, божественный… За что так поступили с тобой люди? Не простить гению слабость и увлечения!..
Жестокий век, жестокие сердца…
Софья Тихоновна вздохнула и легла на бок.
Не понимает она нынешних времен… Не понимает, отказывается понимать. Сейчас все иначе. Прощается многое и даже невозможное…
Молодежь другая, в библиотеках только фантастику и детективы разыскивает, если ты не студент и не школьник, девушки берут романы и глянцевые журналы про кино-звездную жизнь…
Не понимаю – куда все делось?!
А у Надежды – просто.
– Ничего, Софа, не изменилось. Девки пляшут, парни смотрят.
– Нет, Надя, нет! Они – другие! Зашоренные, злые…
– Ничего они не другие, – не соглашалась соседка. – Ты по своей библиотеке судишь, а приди на танцы – все то же. Хороводы под другую музыку водят, а так – все то же. Девки пляшут, парни смотрят. Целуются, да после плачут…
– Это физиология, – отвечала Софья, – она неизменна. А я о душе говорю! Душа не успевает расправиться, ее пускают в путь на неокрепших крыльях! А так – до солнца не взлететь!
– Кому надо, – говорила Надя, – тот и сейчас до солнца взлетит.
«Метафоры, метафоры… Наденька мыслит иными, здравыми категориями, и, пожалуй… права она. Не я. Это мы меняемся, становимся требовательными, поскольку времени у нас – мало. Жаль его на пустяки разменивать…»
А зря, пожалуй. Девки пляшут, парни смотрят – и так до скончания веков, так было и так будет, все неизменно в лучшем из миров…
Алеша Бубенцов понуро плелся через двор. Сзади бухали кирзовые сапоги дворника Талгата.
Оба чувствовали себя виноватыми. Ходили парни вдвоем на могилку Геркулеса, но в разворошенной ямке никаких следов почившего кота не обнаружили – только обрывки полиэтилена и многочисленные следы когтистых собачьих лап.
Разрыли Геркулеса. Вновь эксгумировали, теперь для целей собачьего пропитания.
Вот неудача-то! Алеша и Талгат весь скверик и близлежащий пустырь обшарили – ни одного клочка меха, ни одного кусочка праха!
– Алешка, – бормотал сзади Талгат, – а я ведь глубоко копал. Ты ямку видел – большая…
Во время розысков праха дворник вспомнил, как называл всю жизнь участкового лейтенанта Алешкой и извинялся по-панибратски.
– Да ладно, Талгат, проехали…
Мужики сели на лавку перед подъездом, Алеша достал пачку LM, переломил крышечку и протянул сигареты дворнику.
– Дак не курю я, – вздохнул тот.
– А…
Неудача с кошачьим трупом уничтожила хорошее настроение, повергла навзничь. Два часа назад непосредственный начальник Алексея капитан Муровцев хвалил при всех лейтенанта Бубенцова.
Четыре «висяка» списали одним махом! И виновник всех бед скончался, дело закрыли без лишней писанины, волокиты. Кэп Муровцев добродушно щурился и намекал: пора взрослеть, Алексей, пора «старшим» становиться.
Кавказцев, что наняли гараж под склад, нашли довольно быстро. У Смирнова номер их сотового телефона оказался. Те разводили руками, мол, знать не знали, что грузчики канистру с техническим спиртом куда-то уволокли. Инвалида на костылях, что в соседнем гараже копошился… да, видели. Но заподозрить, что к нему быстренько перебросили канистру… увольте, не видали.
Через полчаса растревоженные кавказские гости приволокли в отделение милиции три банки половой краски – у вас, уважаемые, полы совсем облупились, примите, не побрезгуйте, – начальник хозчасти, разумеется, не побрезговал, и тему посчитали свернутой.
Алеша ходил гоголем примерно до половины седьмого.
Потом наведался к Геркулесовой могилке и гоголевское настроение растерял. Сидел на лавочке с Талгатом и мысленно ругал себя последними словами.
Вот дуролом! Правильно баба Надя говорила: лентяй и голубь! Только бы порхать бездумно да пожилых людей обманывать!
Что стоило оставить Геркулеса хотя бы в морге у экспертов?!
Сейчас бы просто поехал в ветеринарный институт (ведь уже и по телефону договорился!), сдал бы им труп кота на экспертизу – и сват министру, кум королю. Получите, Надежда Прохоровна, документы на вашего котика…
Н-да, классический облом организовался…
И мало того – баба Надя, божий одуванчик, нос утерла! Что стоило Алеше самому посидеть спокойненько да мозгами поворочать? Ведь знал же все. Все исходные данные, как и у бабы Нади, перед носом были! Шаповалов вечно отирался возле гаражей. Зубов еще недавно туда машину ставил. Малолетний Алеша даже сидел не раз в этом инвалидском «запорожце»! Сидел у дяди Пети на коленях и тихо гладил странную изогнутую педаль на руле, отполированную до блеска прикосновениями большого пальца. Все удивлялся: надо же, как тут разумно устроено – ноги в езде участия почти не принимают…
Что стоило ему подумать и свести воедино двоих людей у одной-единственной точки – у гаражей?!
А еще говорят, мозги от старости усыхают…
Не усыхают! Крепче становятся!
А у Алеши один кисель под фуражкой полощется…
Талгат вздохнул, похлопал участкового по плечу и потопал к своей подвальной каморке, где Алия, наверное, уже плов приготовила. Или мантов навертела…
Алеша поднял голову вверх и посмотрел на темное кухонное окно сороковой квартиры.
Ну кто мог заподозрить в гражданке Губкиной такие следственные таланты?! Меньше чем за сутки связала – как носок, право слово! – все концы воедино и вывела на канистру. Расколола пышнотелую Татьяну и приволокла вместе с бутылкой в опорный пункт, пред его, Алеши, светлые очи…
А ведь на следствии молчала сирота, как зомби. Глазищами стальными хлопала и твердила: ни сном ни духом, где папа водку взял.
И про гараж ни гугу.
Темнила!! Влепить бы ей за противодействие да сокрытие… Сколько нервов начальники истрепали…
– Не врать! – грозно прикрикнула бабушка Губкина. – Один был Колька Шаповалов!
Шаромыжник опустил голову, поднялся на ноги и, сделав вид, что его здесь больше ничего не интересует, заторопился по делам.
– Стоять! – гаркнула ему в спину бывшая дружинница Губкина.
Тип в куртке остановился, воровато оглянулся на собутыльников, во взгляде читался недоуменный вопрос: «Вы что, братцы… какая-то старуха тут кипеж поднимает, на братана вопит, а вы – в кусты?!»
Но братцы мадам Губкину знали с детства. И потому вступаться не отваживались.
Надежда Прохоровна поняла, что угадала правильно.
Зачем при разгрузке фургона искать работяг на стороне, когда достаточно свернуть за угол, и вон они вам – работнички в полный рост. Сидят, бетон задами греют. За полчаса любую фуру раскидают и много не попросят. Если только на тушение вечно тлеющих «труб».
– Ты, что ль, с Колькой фургон разгружал? – прищурилась бабушка Губкина.
Шаромыжник безразлично пожал плечами, картинно зевнул и спрятал замызганные кулаки в карманы куртки.
– А что грузили?
Тип скорчил мину и посмотрел на ворон, богато усеявших лысый тополь.
К доверительному разговору он, факт, расположен не был.
– В ящиках булькало? – допытывалась Надежда Прохоровна.
Тип скосил глаза с ворон на мусорные бачки.
– Булькало, – сама себе ответила Губкина. —
С вами спиртом расплатились?
Безмолвствующий собеседник поднял к уху одно плечо.
– Понятно. Сами стащили. Без спросу.
Глубокий вздох случайно оставшегося в живых воришки сказал о многом.
– А сам-то что ж не пил? – усмехнулась следовательница.
– А он уже и так еле на ногах стоял, – вклинился в одностороннюю «беседу» обормот Васильев.
– Повезло, значит, – глубокомысленно вынесла мадам Губкина.
– Повезло, повезло! – радостно согласился разговорчивый обормот.
– А чего ж в милицию не заявили? – укорила баба Надя.
Общающийся на языке тела синекурточный шаромыжник позволил себе звук – возмущенно фыркнул и покрутил головой.
– А куда Степке в милицию? – разоткровенничался Васильев. – Он по справке гуляет… Откинулся только что…
– Так ты бы, Сережа, к Алеше сходил! Ведь знаешь его! Соседи!
– А я чего? – развел руками обормот. – Я в милицию стучать не нанимался…
– Понятно, – буркнула Надежда Прохоровна, подошла к Софье Тихоновне и, вынув из ее остекленевших пальцев стакан, который тут же бережно подхватил Васильев, сдернула ее с «лавочки». – Пошли, Софа, отсюдова…
В небольшом кабинете участкового закипал на тумбе электрический чайник. На подоконнике сидел сизый голубь и из-за стекла наблюдал, как Алеша вытряхивает из жестяной банки в чашку остатки растворимого кофе. Кофе было совсем чуть-чуть, и Алеша прикидывал, не сбегать ли за добавкой в соседнюю бакалейную лавку… А еще лучше домой, борща поесть…
Дверь в кабинет распахнулась без упредительного стука, и участкового накрыло зыбкое ощущение дежавю. Величавой поступью, с черным пакетом в руках, в кабинет заходила Надежда Прохоровна Губкина. Вошла, поставила пакет на стол – тот замер торчком, как восклицательный знак, предвестник неприятностей, – и села на расшатанный стул. Но дверь за собой почему-то не закрыла.
– Иди, Таня, иди, – крикнула, полуобернувшись.
К замершему над чашкой участковому, кланяясь и смущенно приседая, вошла толстая… Татьяна Петровна?
Точно – Татьяна Петровна, дочь отравленного инвалида Зубова!
– Вот, Алеша, прими и оформи, – указывая вытянутым перстом на стоящий стоймя пакет, приказывающе пробасила Губкина.
– Что это? – не вполне обретая расшатанное дежавю равновесие, поинтересовался Бубенцов, а в голове мелькнуло: «Неужто снова Геркулес?! Откопанный, уже окоченелый в сидячей позе?!»
– Контрольная закупка, – довольно информировала гражданка Губкина и, когда у участкового округлились глаза, добавила: – Шучу. Оформляй Татьяне добровольную выдачу.
– Выдачу – чего?!
– Глаза разуй, – посоветовала вредная старуха. – Спирта! Тут только одна бутылка, для экспертизы…
Алеша размотал пакет; Татьяна Петровна, из которой протокольная атмосфера кабинета выбивала по всему лицу бисеринки пота, суетливо-добровольно квохтала:
– Вот. Надежда Прохоровна подтвердит. Только сегодня в гараже нашла. Нашла и сразу к вам, Алексей Андреевич…
Бубенцов отвинтил крышечку бутылки. Понюхал.
– Палёнка?
– Она, родимая, – утвердительно качнулся алый губкинский берет. – Колька Шаповалов у каких-то кавказцев стащил, у Петьки Зубова в гараже спрятал, там же и разлили. В ящике еще бутылки остались. Так, Таня?
– Так, так. В точности так, – закивала сирота.
Пораженный участковый осел на стул и недоуменно уставился на свою бывшую няньку: «Вот это номер. Неделю с лишним над этой закавыкой бьюсь, а баба Надя… суток не прошло…»
– Ты, Алеша, оформляй давай. Грузовик со спиртом десять дней назад в гараж к Смирновым разгружали. Грузили Коля и еще один приятель.
Фамилии не знаю, но ты сам найдешь – зовут Степан, ходит в синей куртке, один рукав надорван, недавно освободился. Они восьмилитровую канистру сперли, в Петин гараж тихонько перекинули и там разбавили. Пиши.
Информацию баба Надя выдавала с точностью умелого опера, в голове Бубенцова безмозглым мотыльком порхали мысли: «Интересно, где Талгат Геркулеса закопал?! Надеюсь, надежно, глубоко и неподалеку…»
Шестой час из комнаты Софьюшки доносились только музыка и пение приснопамятного Владимира Алексеевича Козина. «Я вас любил всей страстью увлеченья, как жалкий раб лежал у ваших ног…»
Плохо дело, вздыхала Надежда Прохоровна Губкина, на восьмой повтор романс пошел…
Очень хорошо она себе представляла, что творится сейчас за дверью соседки. «Но день настал, и вы… вы – изменили…» Софочка лежит на кушетке, не глядя уставившись на листву за окном, руки перекрещены на груди, в одной из них зажат пульт управления музыкальным центром.
(Этот волшебный, почти целебный аппарат, включающий в себя магнитофон, проигрыватель для лазерных дисков и радио, подарила ей на позапрошлый день рождения Надежда. Подарила не просто обвязанную лентой коробку, а еще и попросила соседского Павлика, внука доктора Матвеева, записать (кажется, парнишка сказал «нарезать») для Софы на диски все, что тот найдет из репертуара Козина, Лемешева и Лещенко (не Льва, разумеется, а Петра).
Подарок получился – шикарный.
Надежда Прохоровна не знала, что делать с богатством, свалившимся так внезапно, и, дабы не обидеть благодеяниями (особенно Софочку), подарки делала осторожно. К праздникам. Клавдии – пальто на Новый год и ботинки к женскому дню. Софе – магнитофон и цветочный горшок под разросшуюся монстеру…
«Я вас забыл как сон – пустой и ложный. Так отчего ж, скажите мне теперь, стучитесь вы рукой неосторожной в закрытую для вас уже навеки дверь…»
Плохо дело, в который раз вздохнула Надежда Прохоровна. Если бы поставили Лемешева или цыган каких, переживать бы так не стоило. А вот Владимир Алексеевич вечно ей душу надвое серебряным голосом режет…
Из-за двери донеслось «Зима, метель, и в крупных хлопьях…».
– У-у-у, – пригорюнилась Надежда Прохоровна. Если и этот романс на повтор поставит, совсем, значит, раскисла. Расклеилась.
«У входа в храм одна в лохмотьях старушка нищая стоит…»
Ну хоть бы обругала, что ли! Отвела сердце.
А то, как пришли, и пальтишко даже не скинула, а сразу в свою комнату, и дверь на ключ…
– Софа! – постучала Надежда Прохоровна в эту дверь. – Я в булочную иду. Тебе чего надо?
«Так дайте милостыню ей, о, дайте милостыню ей».
Музыка прервалась, сделала паузу и по новой грянула «Зима, метель…». Надежда Прохоровна надела берет, повязала на шею платок и, чуть не забыв про пальто и ботинки, отправилась в соседнюю булочную за конфетами и тортом. Обязательно бисквитным, с толстым слоем шоколадного крема, желательно – «Сказкой». Такой, как любит Софочка.
Особенно виноватой, по правде говоря, баба Надя себя не чувствовала.
Не повезло – нарвались на дурошлепа Сытина.
А так…
А так растормошить хотела Надя Соню! Развеять! А то совсем после Клавиных похорон расклеилась подружка…
Надеялась – немного отвлечется. Развеселится Софьюшка. Появится забота, а после посмеемся вместе…
Но вот не вышло. Только хуже стало.
Софья Тихоновна лежала на кровати, застеленной шелковистым покрывалом – подарок Наденьки на Рождество, – и шевелилась только затем, чтобы повторить или пропустить очередной романс. Двигала одним пальцем, на ощупь находя на пульте нужные кнопочки…
По стенам метались тени, ветер за окном трепал ветви вяза, закатные отблески розоватыми пятнами ложились на голубые обои. Неяркие лучи пробивали стекло серванта и тускло ломались на стеклянных гранях старых фужеров.
Как знаменательно гадко начинался этот день!
Наденька сказала: старухи.
Она давно сжилась с возрастом, обвыкла в нем и позволяла себе шутить…
А у Софочки такие слова с языка не спархивали – падали каменьями…
Как-то в универмаге она потеряла Клавдию, разволновалась и, опрашивая покупателей и служащих, забыла слово «пожилая». Вот вылетело из головы, и все! «Пожилая женщина в белом берете…»
Софьюшка бегала по торговому залу и спрашивала каждого встречного: «Вы не встречали даму преклонного возраста в вязаной белой шапочке?»…
Сказать про восьмидесятилетнюю сестру старушка язык не повернулся.
А сегодня про нее саму – старуха. «Кто внимание обратит…»
Или это было вчера?..
Старуха. В шестьдесят с крошечным, совсем крошечным(!) хвостиком…
И обратили же внимание!
И – кто!
Володя Сытин… Именно он впервые привел шестнадцатилетнюю Софью в оперу. Именно его она схватила за руку, когда запел божественный Лемешев…
А он сидел не шелохнувшись. И пальцы Софьюшки отпечатались поверх его ладони красными влажными отметинами.
А потом он повел ее к служебному выходу из театра…
Там стояли знаменитые лемешистки…
Многие тогда показались Софье до смешного старыми. Старыми восторженными артефактами, ископаемыми в лисьих воротниках и брошах.
Лемешистки бросились к своему кумиру, забросали, запорошили его барское богатое пальто лепестками цветов. Лапки выделанных лис путались между собой, оскаленные мордочки со стеклянными бусинками глаз тоже выражали дикий звериный восторг…
Володя и Софа стояли чуть в стороне. Володя пренебрежительно усмехался. По-юношески чутко ревновал подругу к чужому триумфу и таланту…
А артефакты взволнованно лепетали… И было им чуть меньше, чем сейчас самой Софье… И даже не чуть…
Действительно смешно.
Сегодня Володя Сытин не узнал. Прошел мимо, поворачивая за гаражи, и даже скользящего взгляда не кинул… Какая-то старуха в скрипучих сапогах…
А у Софы ноги в землю вросли. И шея окостенела так, что не позволила наклонить, спрятать в воротник лицо или хотя бы отвернуться – не узнавай меня, Володя, не узнавай!
И он прошел мимо. Мимо сгорбленной фигуры в выцветшем плаще, мимо разухабистой шапки с задиристым помпоном и стоптанных сапог, в которых ноги болтались, как карандаш в стеклянной банке…
Какое унижение!
И спрятаться негде. Пустырь, четыре гаража.
Когда Надежда показала знак – уйди! – у Софьи чуть не выскочило сердце. Подпрыгнуло, зацепилось за помпон и мягким шариком скатилось внутрь. Затрепетало.
Но ослушаться озабоченной чем-то Нади Софа не посмела. У той был такой сосредоточенно-деловой вид, она занималась делом, а не просто по улице гуляла…
И Софа пошла за гаражи. И столкнулась с Володей…
И он узнал – мгновенно. Тогда даже мысль появилась: опохмелился и стал зорче?
Схватил за руку, поволок к друзьям с лиловыми лицами и не задумался спросить: «Как дела, Софьюшка? Почему так странно выглядишь?»
Он принял ее маскарад за обычай. Решил, что старая любовь уподобилась ему и теперь всегда такая: в безумной шапке, скрипучих сапогах и пальто, пропахшем нафталином…
Неповторимое фиаско!
Два немытых тела стиснули с обеих сторон, в скукоженные пальцы вставили гадкий стакан с какой-то липкой дрянью и… «Хризантемы»… Обдающие запахом перегара в лицо…
А ведь когда-то…
«К чему, зачем будить воспоминанья? Их удалось мне в сердце заглушить… Поймите, что любовные страданья легко простить, но нелегко – забыть…» Эх, Владимир Алексеевич, Владимир Алексеевич, Козин, божественный… За что так поступили с тобой люди? Не простить гению слабость и увлечения!..
Жестокий век, жестокие сердца…
Софья Тихоновна вздохнула и легла на бок.
Не понимает она нынешних времен… Не понимает, отказывается понимать. Сейчас все иначе. Прощается многое и даже невозможное…
Молодежь другая, в библиотеках только фантастику и детективы разыскивает, если ты не студент и не школьник, девушки берут романы и глянцевые журналы про кино-звездную жизнь…
Не понимаю – куда все делось?!
А у Надежды – просто.
– Ничего, Софа, не изменилось. Девки пляшут, парни смотрят.
– Нет, Надя, нет! Они – другие! Зашоренные, злые…
– Ничего они не другие, – не соглашалась соседка. – Ты по своей библиотеке судишь, а приди на танцы – все то же. Хороводы под другую музыку водят, а так – все то же. Девки пляшут, парни смотрят. Целуются, да после плачут…
– Это физиология, – отвечала Софья, – она неизменна. А я о душе говорю! Душа не успевает расправиться, ее пускают в путь на неокрепших крыльях! А так – до солнца не взлететь!
– Кому надо, – говорила Надя, – тот и сейчас до солнца взлетит.
«Метафоры, метафоры… Наденька мыслит иными, здравыми категориями, и, пожалуй… права она. Не я. Это мы меняемся, становимся требовательными, поскольку времени у нас – мало. Жаль его на пустяки разменивать…»
А зря, пожалуй. Девки пляшут, парни смотрят – и так до скончания веков, так было и так будет, все неизменно в лучшем из миров…
Алеша Бубенцов понуро плелся через двор. Сзади бухали кирзовые сапоги дворника Талгата.
Оба чувствовали себя виноватыми. Ходили парни вдвоем на могилку Геркулеса, но в разворошенной ямке никаких следов почившего кота не обнаружили – только обрывки полиэтилена и многочисленные следы когтистых собачьих лап.
Разрыли Геркулеса. Вновь эксгумировали, теперь для целей собачьего пропитания.
Вот неудача-то! Алеша и Талгат весь скверик и близлежащий пустырь обшарили – ни одного клочка меха, ни одного кусочка праха!
– Алешка, – бормотал сзади Талгат, – а я ведь глубоко копал. Ты ямку видел – большая…
Во время розысков праха дворник вспомнил, как называл всю жизнь участкового лейтенанта Алешкой и извинялся по-панибратски.
– Да ладно, Талгат, проехали…
Мужики сели на лавку перед подъездом, Алеша достал пачку LM, переломил крышечку и протянул сигареты дворнику.
– Дак не курю я, – вздохнул тот.
– А…
Неудача с кошачьим трупом уничтожила хорошее настроение, повергла навзничь. Два часа назад непосредственный начальник Алексея капитан Муровцев хвалил при всех лейтенанта Бубенцова.
Четыре «висяка» списали одним махом! И виновник всех бед скончался, дело закрыли без лишней писанины, волокиты. Кэп Муровцев добродушно щурился и намекал: пора взрослеть, Алексей, пора «старшим» становиться.
Кавказцев, что наняли гараж под склад, нашли довольно быстро. У Смирнова номер их сотового телефона оказался. Те разводили руками, мол, знать не знали, что грузчики канистру с техническим спиртом куда-то уволокли. Инвалида на костылях, что в соседнем гараже копошился… да, видели. Но заподозрить, что к нему быстренько перебросили канистру… увольте, не видали.
Через полчаса растревоженные кавказские гости приволокли в отделение милиции три банки половой краски – у вас, уважаемые, полы совсем облупились, примите, не побрезгуйте, – начальник хозчасти, разумеется, не побрезговал, и тему посчитали свернутой.
Алеша ходил гоголем примерно до половины седьмого.
Потом наведался к Геркулесовой могилке и гоголевское настроение растерял. Сидел на лавочке с Талгатом и мысленно ругал себя последними словами.
Вот дуролом! Правильно баба Надя говорила: лентяй и голубь! Только бы порхать бездумно да пожилых людей обманывать!
Что стоило оставить Геркулеса хотя бы в морге у экспертов?!
Сейчас бы просто поехал в ветеринарный институт (ведь уже и по телефону договорился!), сдал бы им труп кота на экспертизу – и сват министру, кум королю. Получите, Надежда Прохоровна, документы на вашего котика…
Н-да, классический облом организовался…
И мало того – баба Надя, божий одуванчик, нос утерла! Что стоило Алеше самому посидеть спокойненько да мозгами поворочать? Ведь знал же все. Все исходные данные, как и у бабы Нади, перед носом были! Шаповалов вечно отирался возле гаражей. Зубов еще недавно туда машину ставил. Малолетний Алеша даже сидел не раз в этом инвалидском «запорожце»! Сидел у дяди Пети на коленях и тихо гладил странную изогнутую педаль на руле, отполированную до блеска прикосновениями большого пальца. Все удивлялся: надо же, как тут разумно устроено – ноги в езде участия почти не принимают…
Что стоило ему подумать и свести воедино двоих людей у одной-единственной точки – у гаражей?!
А еще говорят, мозги от старости усыхают…
Не усыхают! Крепче становятся!
А у Алеши один кисель под фуражкой полощется…
Талгат вздохнул, похлопал участкового по плечу и потопал к своей подвальной каморке, где Алия, наверное, уже плов приготовила. Или мантов навертела…
Алеша поднял голову вверх и посмотрел на темное кухонное окно сороковой квартиры.
Ну кто мог заподозрить в гражданке Губкиной такие следственные таланты?! Меньше чем за сутки связала – как носок, право слово! – все концы воедино и вывела на канистру. Расколола пышнотелую Татьяну и приволокла вместе с бутылкой в опорный пункт, пред его, Алеши, светлые очи…
А ведь на следствии молчала сирота, как зомби. Глазищами стальными хлопала и твердила: ни сном ни духом, где папа водку взял.
И про гараж ни гугу.
Темнила!! Влепить бы ей за противодействие да сокрытие… Сколько нервов начальники истрепали…
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента