– Ворошишь судьбы русской фотографии? Как насчет фиксации какой-нибудь темненькой достоевщины? Скажи нет иронии и концептуализму.
– Друг мой, это было в период межсезонья. Все мое прошлое ушло в частную коллекцию как часть длительной борьбы, и мне до сих пор непонятно, за что гнали, ведь все достаточно традиционно.
– Бессмысленный андеграунд.
– Отчего не позвонил мне предварительно… Шуга?
– Ты бы солгал мне, и мне пришлось бы снова дозваниваться до тебя целый месяц.
– Ты забыл о моем любопытстве. Говорят у тебя новый парикмахер. После таких новостей я бы не отказал в беседе.
– Вижу, что прощаешь легенду о моей недоверчивости.
– Прощаю. Зачем пришел?
– Вспышку одолжить.
– Ты занялся фотографией?! Интересно, в связи с чем?
– К сожалению, во всем не хватает вспышки.
– Не любишь упреки, а впрочем, как и я.
– Всего-то… спровоцировать такого, как Ключ, одно удовольствие.
– Ах, вот чем ты увлекся. Стоит задуматься и мне. Провоцирование – жестокий капкан, некрасиво оголяет свою жертву, заставляет помучиться в своих собственных эмоциях.
– Не всегда… Отнюдь не всегда, я лично знаю историю одной сильной любви, – с большим энтузиазмом начал Сахарный.
– Боже мой, Шуга! Ты хочешь мне что-то продать? Ты забыл о моих громких разводах.
– Да, о твоих громких разводах и уважении. Не все могут похвастаться подобным. Уважение и развод – роман, которому не суждено найти своего автора. Вообрази, эта книга написана классическим языком, наделена искусной философией и полна библейской мудрости при раскрытии сплетений судеб героев. Из претендующих на нее авторов, скажем, Толстой.
– Смущает пухлый переплет… – игриво отметил Фотограф.
– Хочешь краткости? А у меня имеется серьезное желание, чтобы вся эта уважительная история развода опять свадьбой кончилось, мой выбор – Джейн Остин. Или? – в продолжение забавы Шуга протянул собеседнику вопрос.
– Прости, друг, но мой писатель за такое не возьмется. Я уже давно отдался Стигу Ларссану.
– В таком случае порекомендую свою идею Пушкину. Есть надежда, что свет увидит роман в стихах, в котором герои напишут друг другу почти идеальные письма. Думаю, если Александр решится развить из этого достойную сказку, то предоставление возможности подлинного земного счастья найдет свое место не хуже, чем в романах Джейн.
– Упакованные сиськи, – как-то неожиданно высказался Фотограф, всматриваясь в воздушного собеседника.
– Что?
– Прости за мой бранный интеллект, но мне пришлось вернуть тебя обратно на землю, – с чувством любви заметил Фотограф.
– Я действительно забыл, что ты хороший идеолог, – в неудобном конфузе объяснился гость.
– Что ж, должен признать, что понимание ситуации у тебя не отнять. Напомни мне, к чему мы взялись все это обсудить.
– Я пришел, чтобы спросить тебя о человеке под буквой «У», – сочетаясь с осторожностью, начал Сахарный.
– Его кресло тебе неудобно, Шуга? Понять твою душу несложно, а вот разобраться в действительности нелегко. Признаюсь, что вижу его, но, увы, не так часто, как мне хотелось бы. В последний раз я навещал «У» еще в сентябре. Теперь «У» людей до смерти боится, вот почему не разрешает переступать порог своего дома. Однако уверяю, что это ненадолго есть весомое предположение, связанное с его скорой смертью. Господин «У» весьма болен, ему существенно отравили кровь, с такими картами ему не дотянуть и до осени.
Возле массивных рук Фотографа располагалась каменная пепельница, полная пепла и прочей сигаретной грязи. Не сводя взгляда с собеседника, Фотограф сбросил в мусорное ведро ее грязное содержимое, затем услужливо наклонился к Шуге, словно сказал всем телом: «Хочешь знать больше? Это предупреждение». Им придется преодолеть еще два этажа, без верхней одежды и взятых с собою вещей, прежде чем они скажут друг другу хотя бы слово. Немного потеснившись, они выйдут в морозы крыш, и перед ними расцветет вечерняя шумная улица, где сквозь режущую прозрачность окна, что расположено чуть ниже напротив, их так никто и не увидит.
Спустя часы все происшедшее напомнит Сахарному его же авторскую западню, в которой он однажды очутился из-за того, что решился запугать своего продажного адвоката. Как-то разъезжая с ним по городу в одном автомобиле, Шуга неожиданно для всех отмечал водителя по соседству, заведомо просчитывая тот факт, что автомобиль скроется за поворотом через секунду. И с улыбкой на лице здоровался с неизвестным в открытое окно, будто вдогонку, выкрикивая его предположительную криминальную кличку. После чего он делился вымышленными откровениями с адвокатом, рассказывая ему, насколько опасен его хороший знакомый и какие могут быть серьезные последствия, если случайно столкнуться с его жадным интересом. Убеждая противника, он подчеркивал тот факт, что все эти жестокие люди жуть как ему должны…
Шуга исчезнет еще до того, как задумается о волокнах мяса, он вообще будет думать о мясе где-то до семи вечера, а прежде на лице Фотографа вылезет его личная досада, он тоже задумается о том, что слишком много сказал, после данного Шуге адреса «У». «Если есть жизнь, то уже ничего и не надо», – мило как-то и в то же время сердито он окликнет навязчивых попрошаек, сбросив им скопившуюся мелочь. Как же быстро забывается то, о чем трудно думать. Мимо снежных горок, что по обочинам дорог, по колотому льду московских тротуарных путей, спешит зеленый пешеход, и уж фонари начинают зажигаться над всем происходящим, а он все без устали толкается. Он всегда знал, что честь города спрятана в залах суда и блестяще вымытых туалетах, но ему, как не совсем коренному, до сих пор непонятно, при чем тут наличие рекламных щитов и всевозможных забегаловок с надписями «дальневосточное» и отчего-то с берегов некубинской Кубы. Хотя к весне, когда талый снег превратится в грязь в его дворе появятся неизвестные – временные люди, их будет больше десяти, они явятся, чтобы перекрасить старую помойку в еще один бессмысленный цвет – цвет нового года. Ну, а если по существу смотреть на все происходящее сверху, то телодвижения Бороды напоминают подпрыгивание удовлетворенной блохи, вот-вот буквально в секунду все и произошло, возможно, и вправду что-то было, как-то он странно выполз из Звонарного переулка, источая пропаренную безмятежность после Сандуновских бань. Прошмыгнув в параллели, что шли перпендикулярно Рождественскому бульвару, беспредельно продумывал сюжет своего раскаяния, не то таился перебежками, пробуя горячий пирожок. Подумав в уголке над развратностью мягких методов, и прочих ограничивающих предрассудков, рискнул в сторону театральных путей, уже на ходу надкусывая крошечное русское яблочко. Казалось, что «Бороду» с нетерпением ждали, и он также пребывал в ожидании заветной встречи. Было еще много того, что поначалу не совсем ясно чувствуется, он доберется до ключевого пространства, слегка запыхавшись, чтобы со страстью воскликнуть: «Вот! Нашел!», – указывая на место, где расположено правое полушарие головного мозга. В то время как Ключ был не очень рад его видеть.
– Ну, здравствуй, что так рано? Я же просил время оттянуть, светишься здесь как монитор.
– Я жжш… о разговорах нашенских.
Язык Ключа проскользнет по его же губам, он поманит Бороду к себе, указав маленьким кривым пальчиком его место. Гость пригнется всем телом, выдавая все свои индексы чувств, и через мгновенье Ключ прикажет ему: «Шепчи!». Борода страстно зашепчет, отчего Ключ как дернется, как разойдется:
– Как не спросил?!
– Друг мой, друг мой не спросил, я ему все передал, даже вша не повела! – почти извиняясь, уговаривал Борода.
– Да, какая такая вша? – застонал, опешивший Ключ, – ты как вопросы ставил?!
– Как велели, к велено так и вставил… – в испуге оправдывался гость.
– Я тебя не про это спрашиваю! Я тебя о бумагах спрашиваю. Наглядно было или нет? Возможно, что он что-то почувствовал?
– Верьте мне! Я все сделал, как и сговаривали, но он так равнодушно отдал мне листовки, словно это его вовсе не трогает, позвольте, но он даже не спросил: что, куда, а главное зачем? Все молча, все молча! Я вам вот что скажу, знал он, что листовки с цифрами бутафория, знал подлец, что чушь все это!
– И что ж, даже ничего и не произнес, на возможность уйти? – от равнодушия Сахарного к происходящему Ключ тут же заболел, и сделалось ему пусто и бессмысленно.
– Пощадите! Все так, даже и слова не проронил о планах на будущее. Все в себе, все в себе! Кто его знает, что в его голове. Хотя странным образом о Покровском бульваре философствовал, но это все, знаете ли, даже и не смешно. Я ему про новости, а он мне: «Борода, очнитесь вы, наконец! Куда путь держите?» Говорит, в издательстве, что на Покровском бульваре вот уж как десять лет висит повешенный чебурашка. – Ключ сморщил лоб, теряя прочность крепких щек, пытался проникнуть в характер загадки, Борода тут же решился детально прояснить начатое. – Имеется в виду в окне между стеклами и снежинки из бумаг… У людей, говорит, уже давно новый год как каждый день, каждый день как новый год, – старательно успокаивал напряженный Борода, желая угодить своим живым письмом.
– «У»?
– Ничего, как будто и не было его вовсе.
– Деньги?
– Ничего, как будто и не предлагали.
– Мысли?
– Ничего, его все устраивает. Молчит и все.
– Что он тебе еще передал?
– Часть повести Писанины. Я справлялся об этом, еще давно, обещал в одно издательство снести, я уж с ними прежде сговаривал.
– Не надо. Лишнее все это. Перекроем телефоны. Скажешь, что проблемы возникли, им не очень понравилось, двумя словами: люди сомневаются, – деловито установил Ключ.
– Сомневаются! – послушно воскликнул Борода.
– Что ж, ладно… Небольшой процент для твоих творческих работников, – расчетливо отсчитал Ключ, не скупясь на купюры. – И не сметь при мне пересчитывать, раздражает…
– Друг мой, друг мой, я же еще не все сказал! Кажется, он меня припугнул или я его понял неважно, – как бы выдавая уготовленное, лукавил Борода. – Хватанул меня и говорит, что похож…
– Что? – настороженно выразился Ключ.
– Сам не знаю, может, крыша съехала! Схватил меня со всей силы, да и вымолвил «У».
От сказанного Ключ неудобно для себя задумался, обрушив угрожающий взгляд в окно, где вечера было уж полно, и, поджав подбородок, несколько раз произнес что-то из того, что обычно на стенах пишут. На редкость затянувшаяся тяжелая пауза заставила Бороду мгновенно исчезнуть. Прочувствовав факт того, что сегодня он хорошо сделал свое дело, он тут же поспешил оставить Ключа в одиночестве, некрасиво напоровшись на спокойного «Вешайтесь Все». От искусственной спешки Борода не знал, куда приложить полученный им пухлый конверт, оттого несколько раз извинился, неудобно задел стулья и прочую расставленную на пути мебель, все действенней удаляясь из ключевого пространства.
– Возможно, что ты что-то и упустил. На днях я перепроверял его круг общения, пришлось прослушать несколько далеких от нас людей, – уверенно произнес «Вешайтесь Все», развернув коротенькую дорожку для гольфа.
– В…
– Мямлишь? Не надо. Каждому времени свойственно гнить. Слишком много настроений скапливается в одном человеке.
– Это не было предубеждением. Что значит «У»? Какого черта он это произнес! – объятый страхом задавался Ключ.
– Он говорит, а мы делаем. Никто ни от кого еще пока не избавился, звенья усталости не знают, когда же вопрос нити остается открытым перед временем. Я просчитаю ситуацию, и мы найдем новое, более универсальное решение.
– Хотелось бы мне заставить его делать то, что делал «У».
– Лишняя формула, Ключ. Просить его о подобном невыгодная задача. Пускай рядом будет, нам и с этого зачтется. Была бы возможность узнать все то, что он сам о себе в тайне ведает. Шуга подобен зреющему яблоку, что знает о себе хоть что-то, в то время когда вселенная прячет от нас правду. От нас…
Мячик подскочил к лунке и замер, оставаясь держаться на краю в ту минуту, когда песочные часы закончили свой неутомительный цикл.
Писанина
– Друг мой, это было в период межсезонья. Все мое прошлое ушло в частную коллекцию как часть длительной борьбы, и мне до сих пор непонятно, за что гнали, ведь все достаточно традиционно.
– Бессмысленный андеграунд.
– Отчего не позвонил мне предварительно… Шуга?
– Ты бы солгал мне, и мне пришлось бы снова дозваниваться до тебя целый месяц.
– Ты забыл о моем любопытстве. Говорят у тебя новый парикмахер. После таких новостей я бы не отказал в беседе.
– Вижу, что прощаешь легенду о моей недоверчивости.
– Прощаю. Зачем пришел?
– Вспышку одолжить.
– Ты занялся фотографией?! Интересно, в связи с чем?
– К сожалению, во всем не хватает вспышки.
– Не любишь упреки, а впрочем, как и я.
– Всего-то… спровоцировать такого, как Ключ, одно удовольствие.
– Ах, вот чем ты увлекся. Стоит задуматься и мне. Провоцирование – жестокий капкан, некрасиво оголяет свою жертву, заставляет помучиться в своих собственных эмоциях.
– Не всегда… Отнюдь не всегда, я лично знаю историю одной сильной любви, – с большим энтузиазмом начал Сахарный.
– Боже мой, Шуга! Ты хочешь мне что-то продать? Ты забыл о моих громких разводах.
– Да, о твоих громких разводах и уважении. Не все могут похвастаться подобным. Уважение и развод – роман, которому не суждено найти своего автора. Вообрази, эта книга написана классическим языком, наделена искусной философией и полна библейской мудрости при раскрытии сплетений судеб героев. Из претендующих на нее авторов, скажем, Толстой.
– Смущает пухлый переплет… – игриво отметил Фотограф.
– Хочешь краткости? А у меня имеется серьезное желание, чтобы вся эта уважительная история развода опять свадьбой кончилось, мой выбор – Джейн Остин. Или? – в продолжение забавы Шуга протянул собеседнику вопрос.
– Прости, друг, но мой писатель за такое не возьмется. Я уже давно отдался Стигу Ларссану.
– В таком случае порекомендую свою идею Пушкину. Есть надежда, что свет увидит роман в стихах, в котором герои напишут друг другу почти идеальные письма. Думаю, если Александр решится развить из этого достойную сказку, то предоставление возможности подлинного земного счастья найдет свое место не хуже, чем в романах Джейн.
– Упакованные сиськи, – как-то неожиданно высказался Фотограф, всматриваясь в воздушного собеседника.
– Что?
– Прости за мой бранный интеллект, но мне пришлось вернуть тебя обратно на землю, – с чувством любви заметил Фотограф.
– Я действительно забыл, что ты хороший идеолог, – в неудобном конфузе объяснился гость.
– Что ж, должен признать, что понимание ситуации у тебя не отнять. Напомни мне, к чему мы взялись все это обсудить.
– Я пришел, чтобы спросить тебя о человеке под буквой «У», – сочетаясь с осторожностью, начал Сахарный.
– Его кресло тебе неудобно, Шуга? Понять твою душу несложно, а вот разобраться в действительности нелегко. Признаюсь, что вижу его, но, увы, не так часто, как мне хотелось бы. В последний раз я навещал «У» еще в сентябре. Теперь «У» людей до смерти боится, вот почему не разрешает переступать порог своего дома. Однако уверяю, что это ненадолго есть весомое предположение, связанное с его скорой смертью. Господин «У» весьма болен, ему существенно отравили кровь, с такими картами ему не дотянуть и до осени.
Возле массивных рук Фотографа располагалась каменная пепельница, полная пепла и прочей сигаретной грязи. Не сводя взгляда с собеседника, Фотограф сбросил в мусорное ведро ее грязное содержимое, затем услужливо наклонился к Шуге, словно сказал всем телом: «Хочешь знать больше? Это предупреждение». Им придется преодолеть еще два этажа, без верхней одежды и взятых с собою вещей, прежде чем они скажут друг другу хотя бы слово. Немного потеснившись, они выйдут в морозы крыш, и перед ними расцветет вечерняя шумная улица, где сквозь режущую прозрачность окна, что расположено чуть ниже напротив, их так никто и не увидит.
Спустя часы все происшедшее напомнит Сахарному его же авторскую западню, в которой он однажды очутился из-за того, что решился запугать своего продажного адвоката. Как-то разъезжая с ним по городу в одном автомобиле, Шуга неожиданно для всех отмечал водителя по соседству, заведомо просчитывая тот факт, что автомобиль скроется за поворотом через секунду. И с улыбкой на лице здоровался с неизвестным в открытое окно, будто вдогонку, выкрикивая его предположительную криминальную кличку. После чего он делился вымышленными откровениями с адвокатом, рассказывая ему, насколько опасен его хороший знакомый и какие могут быть серьезные последствия, если случайно столкнуться с его жадным интересом. Убеждая противника, он подчеркивал тот факт, что все эти жестокие люди жуть как ему должны…
Шуга исчезнет еще до того, как задумается о волокнах мяса, он вообще будет думать о мясе где-то до семи вечера, а прежде на лице Фотографа вылезет его личная досада, он тоже задумается о том, что слишком много сказал, после данного Шуге адреса «У». «Если есть жизнь, то уже ничего и не надо», – мило как-то и в то же время сердито он окликнет навязчивых попрошаек, сбросив им скопившуюся мелочь. Как же быстро забывается то, о чем трудно думать. Мимо снежных горок, что по обочинам дорог, по колотому льду московских тротуарных путей, спешит зеленый пешеход, и уж фонари начинают зажигаться над всем происходящим, а он все без устали толкается. Он всегда знал, что честь города спрятана в залах суда и блестяще вымытых туалетах, но ему, как не совсем коренному, до сих пор непонятно, при чем тут наличие рекламных щитов и всевозможных забегаловок с надписями «дальневосточное» и отчего-то с берегов некубинской Кубы. Хотя к весне, когда талый снег превратится в грязь в его дворе появятся неизвестные – временные люди, их будет больше десяти, они явятся, чтобы перекрасить старую помойку в еще один бессмысленный цвет – цвет нового года. Ну, а если по существу смотреть на все происходящее сверху, то телодвижения Бороды напоминают подпрыгивание удовлетворенной блохи, вот-вот буквально в секунду все и произошло, возможно, и вправду что-то было, как-то он странно выполз из Звонарного переулка, источая пропаренную безмятежность после Сандуновских бань. Прошмыгнув в параллели, что шли перпендикулярно Рождественскому бульвару, беспредельно продумывал сюжет своего раскаяния, не то таился перебежками, пробуя горячий пирожок. Подумав в уголке над развратностью мягких методов, и прочих ограничивающих предрассудков, рискнул в сторону театральных путей, уже на ходу надкусывая крошечное русское яблочко. Казалось, что «Бороду» с нетерпением ждали, и он также пребывал в ожидании заветной встречи. Было еще много того, что поначалу не совсем ясно чувствуется, он доберется до ключевого пространства, слегка запыхавшись, чтобы со страстью воскликнуть: «Вот! Нашел!», – указывая на место, где расположено правое полушарие головного мозга. В то время как Ключ был не очень рад его видеть.
– Ну, здравствуй, что так рано? Я же просил время оттянуть, светишься здесь как монитор.
– Я жжш… о разговорах нашенских.
Язык Ключа проскользнет по его же губам, он поманит Бороду к себе, указав маленьким кривым пальчиком его место. Гость пригнется всем телом, выдавая все свои индексы чувств, и через мгновенье Ключ прикажет ему: «Шепчи!». Борода страстно зашепчет, отчего Ключ как дернется, как разойдется:
– Как не спросил?!
– Друг мой, друг мой не спросил, я ему все передал, даже вша не повела! – почти извиняясь, уговаривал Борода.
– Да, какая такая вша? – застонал, опешивший Ключ, – ты как вопросы ставил?!
– Как велели, к велено так и вставил… – в испуге оправдывался гость.
– Я тебя не про это спрашиваю! Я тебя о бумагах спрашиваю. Наглядно было или нет? Возможно, что он что-то почувствовал?
– Верьте мне! Я все сделал, как и сговаривали, но он так равнодушно отдал мне листовки, словно это его вовсе не трогает, позвольте, но он даже не спросил: что, куда, а главное зачем? Все молча, все молча! Я вам вот что скажу, знал он, что листовки с цифрами бутафория, знал подлец, что чушь все это!
– И что ж, даже ничего и не произнес, на возможность уйти? – от равнодушия Сахарного к происходящему Ключ тут же заболел, и сделалось ему пусто и бессмысленно.
– Пощадите! Все так, даже и слова не проронил о планах на будущее. Все в себе, все в себе! Кто его знает, что в его голове. Хотя странным образом о Покровском бульваре философствовал, но это все, знаете ли, даже и не смешно. Я ему про новости, а он мне: «Борода, очнитесь вы, наконец! Куда путь держите?» Говорит, в издательстве, что на Покровском бульваре вот уж как десять лет висит повешенный чебурашка. – Ключ сморщил лоб, теряя прочность крепких щек, пытался проникнуть в характер загадки, Борода тут же решился детально прояснить начатое. – Имеется в виду в окне между стеклами и снежинки из бумаг… У людей, говорит, уже давно новый год как каждый день, каждый день как новый год, – старательно успокаивал напряженный Борода, желая угодить своим живым письмом.
– «У»?
– Ничего, как будто и не было его вовсе.
– Деньги?
– Ничего, как будто и не предлагали.
– Мысли?
– Ничего, его все устраивает. Молчит и все.
– Что он тебе еще передал?
– Часть повести Писанины. Я справлялся об этом, еще давно, обещал в одно издательство снести, я уж с ними прежде сговаривал.
– Не надо. Лишнее все это. Перекроем телефоны. Скажешь, что проблемы возникли, им не очень понравилось, двумя словами: люди сомневаются, – деловито установил Ключ.
– Сомневаются! – послушно воскликнул Борода.
– Что ж, ладно… Небольшой процент для твоих творческих работников, – расчетливо отсчитал Ключ, не скупясь на купюры. – И не сметь при мне пересчитывать, раздражает…
– Друг мой, друг мой, я же еще не все сказал! Кажется, он меня припугнул или я его понял неважно, – как бы выдавая уготовленное, лукавил Борода. – Хватанул меня и говорит, что похож…
– Что? – настороженно выразился Ключ.
– Сам не знаю, может, крыша съехала! Схватил меня со всей силы, да и вымолвил «У».
От сказанного Ключ неудобно для себя задумался, обрушив угрожающий взгляд в окно, где вечера было уж полно, и, поджав подбородок, несколько раз произнес что-то из того, что обычно на стенах пишут. На редкость затянувшаяся тяжелая пауза заставила Бороду мгновенно исчезнуть. Прочувствовав факт того, что сегодня он хорошо сделал свое дело, он тут же поспешил оставить Ключа в одиночестве, некрасиво напоровшись на спокойного «Вешайтесь Все». От искусственной спешки Борода не знал, куда приложить полученный им пухлый конверт, оттого несколько раз извинился, неудобно задел стулья и прочую расставленную на пути мебель, все действенней удаляясь из ключевого пространства.
– Возможно, что ты что-то и упустил. На днях я перепроверял его круг общения, пришлось прослушать несколько далеких от нас людей, – уверенно произнес «Вешайтесь Все», развернув коротенькую дорожку для гольфа.
– В…
– Мямлишь? Не надо. Каждому времени свойственно гнить. Слишком много настроений скапливается в одном человеке.
– Это не было предубеждением. Что значит «У»? Какого черта он это произнес! – объятый страхом задавался Ключ.
– Он говорит, а мы делаем. Никто ни от кого еще пока не избавился, звенья усталости не знают, когда же вопрос нити остается открытым перед временем. Я просчитаю ситуацию, и мы найдем новое, более универсальное решение.
– Хотелось бы мне заставить его делать то, что делал «У».
– Лишняя формула, Ключ. Просить его о подобном невыгодная задача. Пускай рядом будет, нам и с этого зачтется. Была бы возможность узнать все то, что он сам о себе в тайне ведает. Шуга подобен зреющему яблоку, что знает о себе хоть что-то, в то время когда вселенная прячет от нас правду. От нас…
Мячик подскочил к лунке и замер, оставаясь держаться на краю в ту минуту, когда песочные часы закончили свой неутомительный цикл.
Писанина
«За моей каменной стеной живет ад», – думал он, сидя на сломанном стуле посреди своей мрачной квартиры. Устало прислушиваясь к веселым каникулам своих недрузей, он бренно размышлял о часе своего земного рождения и нелюбимых ему полосатых пижамах. Последний раз он отвечал соседям бешеной шваброй, но все безрезультатно. Решил сменить орудие прекращения, оттого перевернул свой стул и, упираясь в стену до повышения собственного давления, изощренно дергался, чтобы с треском упасть. Сиденье вылетело из основания стула, ножка же, окончательно раскачавшись, свернулась в воздухе, отлетев стремительно вверх, затем упала на него же следом со стулом, что привело к выбиванию нескольких передних зубов, отечности рук и образованию гематомы уже позже. И все это ускоренное действие, приличным слоем, накрыла осыпавшиеся штукатурка с потолка, и здесь он окончательно слетел, понимая, что ему никто не поможет. «Сволочи, прочь от моего соседства!», – расстроилась несчастная Писанина, впадая в неблагодарную крайность.
Повергая в шок возможность порядка, пять одинаковых футболок с надписью «Я вечен» поселились в грязном белье. Двенадцать расчесок гребешков были разбросаны на полу предполагаемой гостиной. Почти во всей квартире двери были сняты с петель и, тем не менее, аккуратно приставлены к каждому из проемов. Семь совершенно одинаковых пар желтых ботинок красовались в прокуренном коридоре без шнурков. Четыре электрические плиты из прошлого века стесняли его худую прихожую, некрасиво разделяя пространство с восьмью колесами для когда-то забытого им в поле автомобиля. В тайнике под кухонной мойкой было спрятано тридцать три Кубика Рубика, вместе с серией путеводителей по странам Балканского полуострова и некогда истощенной собственностью банка – пластиковой карточкой. Семь экземпляров мультика «Алиса в стране чудес» были случайно оставлены на стиральной машинке. Там же еще три фильма по четыре экземпляра: «Последний раз, когда я видел Париж», эротический триллер «Связь» и, как он считал, легендарный «Kill Bill» вместе со своей второй частью, в окружении восьми экземпляров «Шербургских зонтиков». Сто тридцать восемь зажигалок одного цвета лежали в трехлитровой банке на кухне, четыре пары одинаковых летних брюк висело в шкафу старой спальни, из дверей которого торчало бессмысленное количество вбитых гвоздей, два случайно влетевших топора, и треснутое зеркало эпизодично рассыпалось от брошенного в него медного таза с водой. Девять экземпляров книги Достоевского «Бесы» были аккуратно сложены между дверцами ванной и туалета. Два одинаковых телевизора терлись друг о друга в одной из заболевших комнат. Три зеленые настольные лампы непрерывно горели на старом письменном столе, что был получен им еще в наследство, и, наконец, девяносто девять керамических одинаковых статуэток в виде «веселого поросенка» были гордо расставлены на подоконнике его крошечной кухни. И вся эта материальная погрешность была усыпана слоем сухой комнатной пыли, а все оттого, что владельцу этих вещей с недавнего времени профилактика в белом поставила утвердительный диагноз – шизофрения, вернее сказать, подтвердила, что привело к окончательному стрессу и серьезному подавлению. И теперь, когда ему так одиноко и некуда деться от реакций органичных соседей, его все же настиг окончательный рок, что придавил его собственным и единственным на упрек стулом в квартире. Еще три месяца назад от безысходных мыслей он поджег вечерние туфли своей уже бывшей жены, разодрал ее черный парик и выкинул все принадлежащее ей нижнее белье в окно. Белье неуклюже повисло на высоком дереве, вместе с ранее выброшенными колготками и чулками, образуя своего рода бельевой натюрморт. Вследствие чего и след простыл всякой рядом находившейся женщины. И это его особо изматывало, прослушивая песнопенья молодоженов-соседей, что частенько приводили к себе любимых друзей своей не скучной семьи, и всем раскованным повалом дружно контактировали, засыпая на полу уже после. Уж на белую-белую табуретку, присела огорченная «Писанина», да он бы так и валялся, если бы не звонок Шуги.
– Ты передал?
– Да, еще днем.
– Почему он не отвечает мне? – невозможно шепелявя, плакался Писанина.
– Не знаю. Подожди. Он был весьма заинтересован в твоей повести… С тобой что-то произошло?
– Меня настиг рок. Помоги мне, Шуга, ты нужен мне. Я хочу смерти.
– Что? Я не понял, что ты сказал, повтори еще раз.
– Меня настиг рок!
– Бок болит?
– Нет, рок! Мне плохо Шуга, помоги мне! У меня кончаются деньги, когда я вернусь обратно в редакцию?
– Ничего не могу обещать. Постараюсь прояснить ситуацию на следующей неделе. Деньги завезу… Слышишь меня? Я обо всем поговорю с Ключом в понедельник. Господи, как объяснить им, что ты безвреден? Возможно, тебе придется занять должность попроще…
– Обещаешь?
– Я сделаю все, что в моих силах.
Позже Писанина будет плакать, рассматривая себя в запачканном зеркале ванной комнаты. «Что делать, когда подбито лицо и все передние зубы почти отсутствуют? Надежды нет, никто не хочет публиковать мои рассказы. Что я сделал за свою жизнь? Я ничего не сделал, а между тем умнейшие люди боролись и гибли за каждое сказанное слово, пытаясь достучаться – ломали сознание миллионов, а я променял себя на серые ставки в дурацких редакциях, меня хватило только на то, чтобы заработать диагноз».
Через некоторое время сердце несчастной Писанины забьется сильнее, будто ножом резко поставили прочерк, оглушительно трагично сведет все на грусть, он сядет в темной кухне и, закурив сигарету, будет по-прежнему плакать, испытывая сильнейшую скорбь. Чувство стыда за свою жизнь не будет давать ему покоя, «я такой голый» – будет думать он, забивая горящую сигарету в старый вздувшийся паркет, оставляя совершенно ровный ряд своих творческих последствий. Позже уляжется на середину кухни и, все крепче прижимая тело к холодным полам, станет ожидать своей скорой смерти. В голове поселятся позорные мысли, приобретая видение черного выжженного поля, он обнаружит за своим ухом прыщ, после чего впадет в состояние уверенности, в котором переживет факт того, что из его постыдного грязного тела убегают кости, наспех прихватывая его черепную коробку.
За старой стеной дернется лифт, как же отчетливо слышно его движение, Писанину это бессмысленно напугает, и он, наконец, решится на звонок другу:
– Сахарный? Ты где? Мой двойной зодиак лишил меня небесного благословения. Эта великая перемена, связалась с детальным возбуждением и уже вовсю дает рекомендации моему злому близнецу, – на что Шуга разнообразно промолчал, испытывая свое же собственное терпение. – Ты должен знать, Шуга, обезьяны уже подписали японскую открыточку, прорвав надежные двери Центрального телеграфа. Я пал, оттого что женщины перестали прятаться в моем шкафу, теперь там хлам повседневности крутит свое, настраивая меня против себя, ставя все на условную бесконечность.
– Понимаю… Насчет тебя я поговорю в понедельник, и мы обязательно что-нибудь придумаем. Пока займись чем-нибудь. Отвлекись от дел. Я дал свое слово. Сам понимаешь, не всякий пойдет на жертву. Я не уверен в том, что получится убедить их в твоей полезности… И, тем не менее, я от тебя не прячусь.
– Не могу… Не могу ждать, Шуга. Праздник луны на носу у распятого Эйнштейна… Мне не хватит выносливости. В моем теле есть вредная клеточка, она сопротивляется благому делению. И вообще, на меня стул упал. Ты где?
– Чего? Повтори еще раз.
– Жить не могу! Ты где?
– Повтори еще раз.
– Повтори сам! Что ты сказал? Ты где?
– Мы уже все обсудили. Полагаю, что Борода даст тебе ответ в понедельник, и я также сообщу к вечеру того же дня.
– Нет, мне ждать нельзя. Мне противопоказано ожидание. Она убьет меня, Шуга! Ибо она лишняя, и ей нет соответствий. Вредная клеточка далека от белого, но и черное держится от нее в стороне. Все это как круглые квадраты в неравных углах треугольника в общей сути устойчивых сопротивлений и все это непреднамеренно, все это без согласия дырявой невесты.
– Тебе нужно лечиться, Писанина! Ты должен осознать свой диагноз. Подлечишься, успокоишься, приведешь себя в порядок, все станет другим и мир изменит к тебе свое отношение.
– Что?
– Ах, друг мой… – в конфузе сжался Сахарный, – на голубых вертолетах, уже никто не летает. Я помогу тебе только в случае, если ты станешь внимательней. Тебе необходимо лечение. Запомни это и действуй.
– Я боюсь врачей, Шуга. Все кругом несут на меня свои страдания. Мне противны их желтые режущие глаза, и тот факт, что они считают себя специалистами, – убивает меня заведомо.
– Чего несут?
– Пойми же меня. В мире нет страдающего зла! Это убивает меня… В глубине моей души блуждают павианы, а желания сердца по-прежнему лишены рассудка. Они уже греют для меня постель. Все девять обезьян нарядились в японские пижамы и планируют поиграть со мной. Умоляю, не клади трубку, Шуга, не смей!
– Ты должен обратиться к тем, кто поставил тебе диагноз. Иначе я не стану общаться с тобой. Я перезвоню тебе завтра.
– Нет, Сахарный! Бабочки на ярком, бабочки на ярком, но не бабочки…
– Все. Я перезвоню тебе завтра. Возможно, я найду для тебя рецепт, но ты должен сам обратиться к врачу и сделать это сознательно. Слышишь?
– Слышу… – согласившись с Сахарным человеком в темноте своей мрачной квартиры, Писанина необычно улыбнулась, совершенно не понимая сказанного.
Мчится поезд в ночной голове, и так желты пески, когда смотришь на белые тонкие ноги. «Разве они мои?». Солнце плещется в зените, и спустя столько лет я вижу сад своего летнего детства, где над абрикосовым соком и ванильными пирожными «Claude Monet» матерится суетливая пчела. «Зачем на углу сада вздернута кукла? Она больше меня раза в четыре, едва качается на легком ветру в высоте крепкого дерева, пластмассовая с красной улыбкой, хвалится платьем. Я захожу в покрытое летними зонтиками кафе, что расположилось возле сада на бескрайных песках, чтобы забрать приготовленную для меня пищу, но все больше и больше увлекаясь ее качеством и запахом, я понимаю, что у меня ее кто-то крадет. Я поворачиваюсь в сторону выхода, мне нужно скорее уйти, но я вижу уже сотню таких же раскрашенных кукол с красными улыбками, они заполняют пространство кафе, расположившись за накрытыми к чаю столиками – они преднамеренно изучают меня, смеясь своими красными ртами. Вдали мчится черный горячий поезд, и сквозь стекло сладкой многообразной витрины, что служит противоположностью выхода, я вижу отблеск горячего движения. „Стань ближе, и я пройду сквозь тебя“, – говорит грозящий мне голос. И правда, я прохожу через эту движущуюся параллель, но песок под ногами вдруг становится красным, и я вижу, как танцуют улыбающиеся Будды, их так много, и они настолько сильны, что вся эта бутафория кукольного чувства внезапно исчезает вместе с садом и летними зонтиками. Под своими ногами я нахожу убитого младенца. В нем остался охотничий нож, мысль о содеянном пугает меня, – я пытаюсь бежать от происходящего, но не могу сдвинуться с места. Будды качают головой, таинственно приветствуя мою суть. Я хватаюсь за сердце, пытаясь разобрать его стук, движение, танец, ритм, но тело необъяснимым образом теряет свою структуру, становясь пустым и легким. „В этом теле нет сердца“, – шепчет мне один из танцующих Будд, я хочу пить, солнце съедает мою кожу, мне кажется, что я почти исчез, но мне говорят, что в мире, что был создан моими поступками, – нет воды. Неожиданно срываюсь с места, и небо становится красным, подобно человеческой крови, все, что вокруг меня, и еще часть бесконечности, заливается ярким алым пленительным цветом. Я кричу во все горло, тем самым все дальше отдаляясь от танцующих Будд пытаясь прогнать правду того, что это убиение было совершено мной. В мое ухо врывается крик петуха, я вижу, как птица вспорхнула на каменную изгородь, перерезающую пустыню моих надежд, и теперь я бегу навстречу неизведанному, чувствуя особенный ветер. Порывистые волны проникают внутрь моей пустоты, испытывая силу природной сущности, собирая мою распавшуюся душу в кулак. „Быстрей. Быстрей. Перегони этот ветер всем своим смыслом. Вытолкай его из себя“, – шепчет мне один из Будд, не веря в то, что скорость моя ничтожна. Алый цвет спадает с горизонта подобно легкому занавесу. Вдалеке появляется старый кельтский город, он спускается с неба на землю, легко и неподвижно ложась в прочность земли, чтобы пустить свои каменные, живучие корни. Теперь все, что меня окружает, приобретает чувство рассвета, ощущение новорожденности, затмевает грязь мира, словно небесная чистота прикоснулась к уставшей от человечества земле. На пути к городу я вижу чью-то фигуру – темный смуглый мальчик, в обносках, без обуви надежно ожидает меня, держа в руках только заработанный им кусок хлеба. Едва наши взгляды успели встретиться, как он прокричал: „Апостол Петр!“, – указывая на воинствующий горизонт. Я вижу глаза Апостола, они приходят в земной мир, проявляясь на почти бесцветном небе, подобно сеансу в кинотеатре, и кажется мне, что те пески, через которые я прошел, вот-вот поднимутся волной, уничтожая все на своем пути. Прогоняя все то, что было здесь хотя бы раз, и все, что явилось сюда божественным случаем еще минуту назад. Я чувствую раскаянье и стыд, признавая, что именно я сотворил возможность грядущего разрушения. Взамен замираю, испытывая тоску и боль, с покорностью в сердце, ожидая силу справедливого земного наказания…».
Повергая в шок возможность порядка, пять одинаковых футболок с надписью «Я вечен» поселились в грязном белье. Двенадцать расчесок гребешков были разбросаны на полу предполагаемой гостиной. Почти во всей квартире двери были сняты с петель и, тем не менее, аккуратно приставлены к каждому из проемов. Семь совершенно одинаковых пар желтых ботинок красовались в прокуренном коридоре без шнурков. Четыре электрические плиты из прошлого века стесняли его худую прихожую, некрасиво разделяя пространство с восьмью колесами для когда-то забытого им в поле автомобиля. В тайнике под кухонной мойкой было спрятано тридцать три Кубика Рубика, вместе с серией путеводителей по странам Балканского полуострова и некогда истощенной собственностью банка – пластиковой карточкой. Семь экземпляров мультика «Алиса в стране чудес» были случайно оставлены на стиральной машинке. Там же еще три фильма по четыре экземпляра: «Последний раз, когда я видел Париж», эротический триллер «Связь» и, как он считал, легендарный «Kill Bill» вместе со своей второй частью, в окружении восьми экземпляров «Шербургских зонтиков». Сто тридцать восемь зажигалок одного цвета лежали в трехлитровой банке на кухне, четыре пары одинаковых летних брюк висело в шкафу старой спальни, из дверей которого торчало бессмысленное количество вбитых гвоздей, два случайно влетевших топора, и треснутое зеркало эпизодично рассыпалось от брошенного в него медного таза с водой. Девять экземпляров книги Достоевского «Бесы» были аккуратно сложены между дверцами ванной и туалета. Два одинаковых телевизора терлись друг о друга в одной из заболевших комнат. Три зеленые настольные лампы непрерывно горели на старом письменном столе, что был получен им еще в наследство, и, наконец, девяносто девять керамических одинаковых статуэток в виде «веселого поросенка» были гордо расставлены на подоконнике его крошечной кухни. И вся эта материальная погрешность была усыпана слоем сухой комнатной пыли, а все оттого, что владельцу этих вещей с недавнего времени профилактика в белом поставила утвердительный диагноз – шизофрения, вернее сказать, подтвердила, что привело к окончательному стрессу и серьезному подавлению. И теперь, когда ему так одиноко и некуда деться от реакций органичных соседей, его все же настиг окончательный рок, что придавил его собственным и единственным на упрек стулом в квартире. Еще три месяца назад от безысходных мыслей он поджег вечерние туфли своей уже бывшей жены, разодрал ее черный парик и выкинул все принадлежащее ей нижнее белье в окно. Белье неуклюже повисло на высоком дереве, вместе с ранее выброшенными колготками и чулками, образуя своего рода бельевой натюрморт. Вследствие чего и след простыл всякой рядом находившейся женщины. И это его особо изматывало, прослушивая песнопенья молодоженов-соседей, что частенько приводили к себе любимых друзей своей не скучной семьи, и всем раскованным повалом дружно контактировали, засыпая на полу уже после. Уж на белую-белую табуретку, присела огорченная «Писанина», да он бы так и валялся, если бы не звонок Шуги.
– Ты передал?
– Да, еще днем.
– Почему он не отвечает мне? – невозможно шепелявя, плакался Писанина.
– Не знаю. Подожди. Он был весьма заинтересован в твоей повести… С тобой что-то произошло?
– Меня настиг рок. Помоги мне, Шуга, ты нужен мне. Я хочу смерти.
– Что? Я не понял, что ты сказал, повтори еще раз.
– Меня настиг рок!
– Бок болит?
– Нет, рок! Мне плохо Шуга, помоги мне! У меня кончаются деньги, когда я вернусь обратно в редакцию?
– Ничего не могу обещать. Постараюсь прояснить ситуацию на следующей неделе. Деньги завезу… Слышишь меня? Я обо всем поговорю с Ключом в понедельник. Господи, как объяснить им, что ты безвреден? Возможно, тебе придется занять должность попроще…
– Обещаешь?
– Я сделаю все, что в моих силах.
Позже Писанина будет плакать, рассматривая себя в запачканном зеркале ванной комнаты. «Что делать, когда подбито лицо и все передние зубы почти отсутствуют? Надежды нет, никто не хочет публиковать мои рассказы. Что я сделал за свою жизнь? Я ничего не сделал, а между тем умнейшие люди боролись и гибли за каждое сказанное слово, пытаясь достучаться – ломали сознание миллионов, а я променял себя на серые ставки в дурацких редакциях, меня хватило только на то, чтобы заработать диагноз».
Через некоторое время сердце несчастной Писанины забьется сильнее, будто ножом резко поставили прочерк, оглушительно трагично сведет все на грусть, он сядет в темной кухне и, закурив сигарету, будет по-прежнему плакать, испытывая сильнейшую скорбь. Чувство стыда за свою жизнь не будет давать ему покоя, «я такой голый» – будет думать он, забивая горящую сигарету в старый вздувшийся паркет, оставляя совершенно ровный ряд своих творческих последствий. Позже уляжется на середину кухни и, все крепче прижимая тело к холодным полам, станет ожидать своей скорой смерти. В голове поселятся позорные мысли, приобретая видение черного выжженного поля, он обнаружит за своим ухом прыщ, после чего впадет в состояние уверенности, в котором переживет факт того, что из его постыдного грязного тела убегают кости, наспех прихватывая его черепную коробку.
За старой стеной дернется лифт, как же отчетливо слышно его движение, Писанину это бессмысленно напугает, и он, наконец, решится на звонок другу:
– Сахарный? Ты где? Мой двойной зодиак лишил меня небесного благословения. Эта великая перемена, связалась с детальным возбуждением и уже вовсю дает рекомендации моему злому близнецу, – на что Шуга разнообразно промолчал, испытывая свое же собственное терпение. – Ты должен знать, Шуга, обезьяны уже подписали японскую открыточку, прорвав надежные двери Центрального телеграфа. Я пал, оттого что женщины перестали прятаться в моем шкафу, теперь там хлам повседневности крутит свое, настраивая меня против себя, ставя все на условную бесконечность.
– Понимаю… Насчет тебя я поговорю в понедельник, и мы обязательно что-нибудь придумаем. Пока займись чем-нибудь. Отвлекись от дел. Я дал свое слово. Сам понимаешь, не всякий пойдет на жертву. Я не уверен в том, что получится убедить их в твоей полезности… И, тем не менее, я от тебя не прячусь.
– Не могу… Не могу ждать, Шуга. Праздник луны на носу у распятого Эйнштейна… Мне не хватит выносливости. В моем теле есть вредная клеточка, она сопротивляется благому делению. И вообще, на меня стул упал. Ты где?
– Чего? Повтори еще раз.
– Жить не могу! Ты где?
– Повтори еще раз.
– Повтори сам! Что ты сказал? Ты где?
– Мы уже все обсудили. Полагаю, что Борода даст тебе ответ в понедельник, и я также сообщу к вечеру того же дня.
– Нет, мне ждать нельзя. Мне противопоказано ожидание. Она убьет меня, Шуга! Ибо она лишняя, и ей нет соответствий. Вредная клеточка далека от белого, но и черное держится от нее в стороне. Все это как круглые квадраты в неравных углах треугольника в общей сути устойчивых сопротивлений и все это непреднамеренно, все это без согласия дырявой невесты.
– Тебе нужно лечиться, Писанина! Ты должен осознать свой диагноз. Подлечишься, успокоишься, приведешь себя в порядок, все станет другим и мир изменит к тебе свое отношение.
– Что?
– Ах, друг мой… – в конфузе сжался Сахарный, – на голубых вертолетах, уже никто не летает. Я помогу тебе только в случае, если ты станешь внимательней. Тебе необходимо лечение. Запомни это и действуй.
– Я боюсь врачей, Шуга. Все кругом несут на меня свои страдания. Мне противны их желтые режущие глаза, и тот факт, что они считают себя специалистами, – убивает меня заведомо.
– Чего несут?
– Пойми же меня. В мире нет страдающего зла! Это убивает меня… В глубине моей души блуждают павианы, а желания сердца по-прежнему лишены рассудка. Они уже греют для меня постель. Все девять обезьян нарядились в японские пижамы и планируют поиграть со мной. Умоляю, не клади трубку, Шуга, не смей!
– Ты должен обратиться к тем, кто поставил тебе диагноз. Иначе я не стану общаться с тобой. Я перезвоню тебе завтра.
– Нет, Сахарный! Бабочки на ярком, бабочки на ярком, но не бабочки…
– Все. Я перезвоню тебе завтра. Возможно, я найду для тебя рецепт, но ты должен сам обратиться к врачу и сделать это сознательно. Слышишь?
– Слышу… – согласившись с Сахарным человеком в темноте своей мрачной квартиры, Писанина необычно улыбнулась, совершенно не понимая сказанного.
Мчится поезд в ночной голове, и так желты пески, когда смотришь на белые тонкие ноги. «Разве они мои?». Солнце плещется в зените, и спустя столько лет я вижу сад своего летнего детства, где над абрикосовым соком и ванильными пирожными «Claude Monet» матерится суетливая пчела. «Зачем на углу сада вздернута кукла? Она больше меня раза в четыре, едва качается на легком ветру в высоте крепкого дерева, пластмассовая с красной улыбкой, хвалится платьем. Я захожу в покрытое летними зонтиками кафе, что расположилось возле сада на бескрайных песках, чтобы забрать приготовленную для меня пищу, но все больше и больше увлекаясь ее качеством и запахом, я понимаю, что у меня ее кто-то крадет. Я поворачиваюсь в сторону выхода, мне нужно скорее уйти, но я вижу уже сотню таких же раскрашенных кукол с красными улыбками, они заполняют пространство кафе, расположившись за накрытыми к чаю столиками – они преднамеренно изучают меня, смеясь своими красными ртами. Вдали мчится черный горячий поезд, и сквозь стекло сладкой многообразной витрины, что служит противоположностью выхода, я вижу отблеск горячего движения. „Стань ближе, и я пройду сквозь тебя“, – говорит грозящий мне голос. И правда, я прохожу через эту движущуюся параллель, но песок под ногами вдруг становится красным, и я вижу, как танцуют улыбающиеся Будды, их так много, и они настолько сильны, что вся эта бутафория кукольного чувства внезапно исчезает вместе с садом и летними зонтиками. Под своими ногами я нахожу убитого младенца. В нем остался охотничий нож, мысль о содеянном пугает меня, – я пытаюсь бежать от происходящего, но не могу сдвинуться с места. Будды качают головой, таинственно приветствуя мою суть. Я хватаюсь за сердце, пытаясь разобрать его стук, движение, танец, ритм, но тело необъяснимым образом теряет свою структуру, становясь пустым и легким. „В этом теле нет сердца“, – шепчет мне один из танцующих Будд, я хочу пить, солнце съедает мою кожу, мне кажется, что я почти исчез, но мне говорят, что в мире, что был создан моими поступками, – нет воды. Неожиданно срываюсь с места, и небо становится красным, подобно человеческой крови, все, что вокруг меня, и еще часть бесконечности, заливается ярким алым пленительным цветом. Я кричу во все горло, тем самым все дальше отдаляясь от танцующих Будд пытаясь прогнать правду того, что это убиение было совершено мной. В мое ухо врывается крик петуха, я вижу, как птица вспорхнула на каменную изгородь, перерезающую пустыню моих надежд, и теперь я бегу навстречу неизведанному, чувствуя особенный ветер. Порывистые волны проникают внутрь моей пустоты, испытывая силу природной сущности, собирая мою распавшуюся душу в кулак. „Быстрей. Быстрей. Перегони этот ветер всем своим смыслом. Вытолкай его из себя“, – шепчет мне один из Будд, не веря в то, что скорость моя ничтожна. Алый цвет спадает с горизонта подобно легкому занавесу. Вдалеке появляется старый кельтский город, он спускается с неба на землю, легко и неподвижно ложась в прочность земли, чтобы пустить свои каменные, живучие корни. Теперь все, что меня окружает, приобретает чувство рассвета, ощущение новорожденности, затмевает грязь мира, словно небесная чистота прикоснулась к уставшей от человечества земле. На пути к городу я вижу чью-то фигуру – темный смуглый мальчик, в обносках, без обуви надежно ожидает меня, держа в руках только заработанный им кусок хлеба. Едва наши взгляды успели встретиться, как он прокричал: „Апостол Петр!“, – указывая на воинствующий горизонт. Я вижу глаза Апостола, они приходят в земной мир, проявляясь на почти бесцветном небе, подобно сеансу в кинотеатре, и кажется мне, что те пески, через которые я прошел, вот-вот поднимутся волной, уничтожая все на своем пути. Прогоняя все то, что было здесь хотя бы раз, и все, что явилось сюда божественным случаем еще минуту назад. Я чувствую раскаянье и стыд, признавая, что именно я сотворил возможность грядущего разрушения. Взамен замираю, испытывая тоску и боль, с покорностью в сердце, ожидая силу справедливого земного наказания…».
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента