- Это Лева-то?.. Спит, должно быть...
- А в гостинице сказали: мол, пять дён как уехал из Москвы.
- Да не может быть, - сказал Гирос обреченно, - это они спутали спросонок... Как же уехал, когда мы с утра - у Пуаре?.. Клянусь...
- Сейчас бить тебя буду, - сказал Шипов шепотом.
- Бей, - покорно согласился Гирос.
- Сверну нос, антре, на сторону...
- Сворачивай, Мишель, сворачивай...
Шипов сделал тихий шаг. Смугляночка спала не шевелясь.
- Погляди на меня, погляди на меня внимательно, Мишель: разве я могу соврать? - сказал Гирос.
"Можешь, - вновь остывая, подумал Шипов, - и я могу, и все могут. Когда нам чего нужно, мы и соврать, и убить можем. - Он снова глянул на смугляночку. Она причмокнула во сне. - Целуется... мышка. А и не больно-то хороша - одни кости..."
Он медленно возвращался к Никитским воротам.
Утро приближалось стремительно. Уже брел по Москве рабочий люд и заспанные половые открывали трактирные ставни.
"Нет, - думал меж тем Шипов, - силы в ней никакой, так, рюмочка стеклянная".
А Матрена ждала, не ложилась. И снова она накормила его, напоила, не спрашивая ни о чем, уложила в теплую постель, прибрала раскиданные вещи, разделась и легла рядом. Сквозь маленькое%зимнее окно пробивался в комнату рассвет, серый и робкий. Матрена неподвижно лежала рядом, но не спала. Шипов осторожно повернул голову и краем глаза глянул на нее. Она ему понравилась. И он представил себе ее сильное тело и высокую грудь, которая медленно и равномерно приподымала перину, и круглые плечи, и две ладони, горячие, как свежие лепешки...
- Взял бы ты меня в жены, Михаил Иванович, - тихо сказала она не оборачиваясь, - все равно ведь пьешь, ешь, спишь со мной... Я бы тебя пуще жалела...
- Эх, Матреша, - сказал Шипов с нежностью, - а летать-то кто ж будет?
- Ну и летай, нешто я помеха тебе?..
"А ведь и впрямь, тре жоли, - подумал Шипов в полусне. - Вполне аншанте, мерси..."
И он обнял ее и закрыл глаза, и ему показалось, что он обнимает ту самую, черненькую, ту самую воронежскую мышку...
3
СЕКРЕТНО
От Частного Пристава
московской городской части
г. Москва
Его Высокоблагородию
Господину Подполковнику Шеншину Д. С.
Довожу до Вашего сведения, что М. Зимин замечен мною проводящим время в Москве, вместо того чтобы срочно отправляться в г. Тулу по распоряжению Их Сиятельства Господина Генерал-Маиора Крейца.
Сознавая всю важность операции, считаю своим долгом поставить о том в известность Ваше Высокоблагородие.
Пристав Ш ляхтин
ВЕСЬМА СЕКРЕТНО
Управляющий III Отделением
Собственной Его Императорского
Величества Канцелярии
С.-Петербург
Господину Московскому Обер-По-лицмейстеру Графу Крейцу Г. К.
Из вашего письма III Отделению стало известно, чю лицом, долженствующим осуществить наблюдение за просветительской деятельностью Графа Л. Толстого, утвержден секретный агент (М. Зимин).
Сознаюсь, что в первую минуту это известие вызвало во мне некоторое недоумение. Его я знаю лично, он служил при мне. Хорош агент для исполнения такого щекотливого задания, нечего сказать! Я очень удивился тому, как можно было его выбрать, - это просто сыщик для карманных воришек.
Однако в том, что Вы пишете далее, я вижу, Ваше Сиятельство, некоторый резон, именно в том смысле, что поименованный выше являлся в свое время дворовым человеком князя Долгорукова, а значит, лицо доверенное...
Вполне вероятно, Милостивый Государь, что Вы правы, и я хочу надеяться, что князь будет доволен.
Генерал-Майор Потапов
(Из неофициальной записки
князя Долгорукова В. А.
генералу Потапову А. Л.)
...а посему и полагаюсь на Ваше решение. Я лично думаю, что это будет хорошо, ибо, по всей вероятности, иной секретный агент, имеющий отношение к политическому надзору, благодаря своей профессиональности, может быть, и выполнит поручение отменно, но не исключено, что в трудной ситуации личные интересы смогут в нем возобладать над интересами службы и долга, а это, как Вы понимаете, приведет к излишним печальным осложнениям, вплоть до открытого скандала, чего нам следовало бы избегать пуще чумы.
Вот, Ваше Превосходительство, мои соображения относительно (Зимина), преданность которого мне лично, в бытность его моим человеком, не оставляет почти никаких сомнений, я имел в том случай убедиться. Тем более что все задуманное теперь приобретает характер семейной тайны...
Проследите, Ваше Превосходительство, за соблюдением всех мер крайней предосторожности...
(Из письма Л. Н. Толстого - В. П. Боткину)
...Получил я Ваше письмо в то время, как наверное думал, что умру. Это у меня было все нынешнее ужасное, тяжелое лето. Я ничего не делал, никому не писал... Я издаю теперь 1-ю книжку своего журнала и в страшных хлопотах. Описать Вам, до какой степени я люблю и знаю свое дело, невозможно - да и рассказать бы я не мог... У нас жизнь кипит. В Петербурге, Москве и Туле выборы, что твой парламент; но меня, с моей точки зрения, - признаюсь - все это интересует очень мало... Я смотрю из своей берлоги и думаю - ну-ка, кто кого! А кто кого, в сущности, совершенно все равно... Прощайте, жму Вашу руку и прошу на меня не серчать. Денег я Вам сейчас не высылаю, потому что у меня их нет, но, как сказано, вышлю на этой неделе... Зубы у меня все
Повываливаются, а жениться я все не женился, да, должно быть, так и останусь бобылем... Бобыльство уже мне не страшно...
(Из письма Генерал-Адъютанта Тучкова П. А. - Генералу Потапову А. Л.)
...и естественно, что я не мог одобрить сего выбора с легким сердцем, видя перед собой, как мне показалось, истинное чудовище со странными манерами и в грязной манишке. Однако рекомендация князя Долгорукова позволяет мне надеяться на особые, скрытые достоинства упомянутого агента.
Знаю, любезный Александр Львович, как Вам несладко приходится, как Вы пишете, с новой вспышкой либерализма, однако же я полон веры в благополучный исход нашей с Вами деятельности и уповаю на Всевышнего.
Пользуюсь этим случаем, чтобы уверить Вас в истинном моем уважении и душевной преданности.
ВЕСЬМА СЕКРЕТНО
Московского
Обер-Полицмейстера
Канцелярия
г. Москва
Его Превосходительству Господину Военному Генерал-Губернатору
Спешу уведомить Ваше Превосходительство в получении первого сигнала от секретного агента Зимина, полученного мною еще из Москвы, где агент использовал случай войти в соприкосновение с самим Графом Л. Толстым, что позволяет мне сделать заключение, судя по его письму, о небесполезности установленного нами надзора.
Ежели агент не склонен к мистификации, я начинаю понимать рекомендацию князя Долгорукова.
Из письма Зимина следует, что он теперь уже в Туле, а стало быть, в ближайшее время можно рассчитывать на получение дальнейших результатов.
Граф Крейц
(Из письма Л. Толстого - В. П. Боткину)
...Я здесь - в Москве - отдал всегдашнюю дань своей страсти к игре и проиграл столько, что стеснил себя; вследствие чего, чтобы наказать себя и поправить дело, взял у Каткова 1000 рублей и обещал ему в нынешнем году дать свой роман - Кавказской. Чему я, подумавши здраво, очень рад, ибо иначе роман бы этот, написанный гораздо более половины, пролежал бы вечно и употребился бы на оклейку окон. Что было бы лучше, вы мне скажете в апреле...
(Из записки Подполковника Шеншина - приставу Шляхтину)
...мнение Его Сиятельства Графа Крейца относительно задержки Зимина в г. Москве. А вы, сударь, постарайтесь впредь не торопиться с собственным мнением и не сбивать с толку своими необдуманными донесениями...
4
По Туле гулял ранний, молодой, розовощекий, еще неукротимый февраль и засыпал ее снегом немилосердно, и горе тому, кто остался без крова, или кого дела или собственное безумство погнали в слепую дорогу.
Но в доме вдовы отставного капитана Каспарича было в эти дни тепло и надежно. Умелые, сильные руки Дарьи Сергеевны превратили дом в уютную крепость, ее мягкое сердце в сочетании с сильным характером согрели его и придали ему сходство с пристанью земли обетованной.
Дарья Сергеевна, или, как она сама себя называла, Дася, любила этот дом и то, как она жила, то есть свою бедную, но гордую независимость, хотя крайние обстоятельства и вынуждали ее иногда не пренебрегать путешествующими людьми, загорающимися капризом снимать у нее комнаты.
К своим недавним жильцам, галицкому почетному гражданину Михаилу Ивановичу Зимину и тамбовскому мещанину Амадею Гиросу она быстро привыкла и даже успела их полюбить за скромность, простосердечие и высокопарность, но при этом всякий раз за вечерним самоваром не забывала вспомнить первое впечатление, произведенное на нее их появлением.
- Когда я увидела ваш нос, господин Гирос, - говорила она, смеясь, - я чуть было не сошла с ума: господи, что за нос! Да он же не поместится в комнатах! Да оставьте его на улице, пусть он там сам, один...
- Вы страшная женщина! - обижался Гирос. - Да он и не так уж велик... А без него легко ли?
- Нет, нет, - говорила она, - теперь и я вижу, что и не так уж и велик... Даже и не велик вовсе, а напротив... ха-ха... Это же греческий нос?
- Конечно, греческий, конечно, греческий, а вы думали?.. Я же грек.
- Грек? Ха-ха-ха... А вы же утверждали, что итальянец?
- Ну, конечно, и итальянец... Скажи-ка, Мишель. Но Шипов в этом пикировании обычно не участвовал, он только молча улыбался да разглядывал Дарью Сергеевну и думал, что она все-таки хороша, не в пример Матрене, и тоже вдова, а Тула - не Москва, конечно, но жить можно.
Все было у Дарьи Сергеевны, у Даси, такое, словно природа заранее позаботилась, чтобы угодить Шилову: маленькое добротное тело, белое круглое лицо, голубые глаза. Кольца русых волос покоились на ее аккуратных розовых ушках. Аромат духов и пудры витал над нею, словно невидимый ангел. Когда она находилась рядом, трудно было усидеть, такой жар исходил от нее.
С тех пор как в доме поселились мужчины, Дасе не стало покоя, то есть не то чтобы именно ей, а они все трое жили в каком-то нелепом полусне или даже кошмаре.
Дело, видимо, заключалось в том, что наши компаньоны со дня приезда еще и не думали заниматься своим государственным делом, а только ели, пили, любезничали с Дасей, отсыпались и уже через несколько дней сладкого своего житья округлились и похорошели. И это было бы прекрасно, когда бы рядом не существовала Да-ся, когда бы она не разговаривала и не смеялась с ними, не взглядывала многозначительно, не краснела бы; если бы они не слышали ежедневно стука ее каблучков, если бы не вздрагивали всякий раз, когда ее босые ножки прошлепывали где-то там, внизу, в таинственной ее спальне.
Дася определила постояльцам две светелочки, в которых они проводили ночи, полные тревог и предчувствий, и с полудня до вечера занималась ими, как могла, скрашивая их жизнь, да и свою тоже.
Ей было известно, что постояльцы приехали в Тулу для устройства личных дел, а почему они ими не занимаются и как им надлежит устраиваться дальше, она не спрашивала.
Безоблачность первых дней постепенно исчезла. Даси-ны многозначительные взгляды обжигали все сильнее и чаще, движения рук становились резче. Она теперь неожиданно прерывала свой смех, и лицо ее на мгновение омрачалось. Правда, справедливости ради нужно заметить, что до наступления вечера она оставалась прежнею, но вот едва опоражнивался самовар, и прислужница Настасья отправлялась спать в свою каморку под лестницей, и они оставались втроем в маленькой кружевной гостиной, как дремавшее в них электричество начинало испускать разряд за разрядом, глаза их вспыхивали, фразы не договаривались, хохот не радовал, а руки не находили места.
Потом, когда не оставалось уже ни слов, ни желания смеяться, а только легкое потрескивание слышалось в тишине то ли от догорающих свечек, то ли от кипения страстей, она вставала и отправляла их по светелкам.
- Ступайте, ступайте, - говорила она, нервно теребя оборки на платье, - мужичье, мужланы. Все вы одинаковы. Вам бы только оскоромиться. Ступайте, ступайте... А Дася пойдет в спальню и будет всю ночь молиться... А вы не топайте там своими сапожищами и не мешайте ей, мужичье! - И она уплывала к себе.
Иногда она оборачивалась в дверях и грозила им маленьким пальчиком.
- Знаю, знаю, что за мысли у вас в головах. Знаю. И не мечтайте, судари мои... Ишь вы!..
Они тоже поднимались в свои светелки, свечи гасли, но электричество продолжало испускать искры и легкое таинственное потрескивание нарушало торжественную тульскую тишину.
Шипов залезал под пуховое одеяло и удивлялся своей новой жизни. За стеной поскрипывала лежанка под Ги-росом, но о компаньоне в такие минуты Шипов не думал. Эсе",мысли его откровенно и нагло устремлялись вниз, сквозь пол, туда, откуда доносились различные тихие звуки. И он определял: вот она молится, вот босичком пробежала, вот улеглась - зазвенели пружины, и снова шлепанье босых ножек, и снова звон пружин, и голос (молится), а может, опять те же пружины. Вдруг глухо хлопала дверь, молитва обрывалась, звон пружин возносился к потолку, бился о него, ломал крылья и падал бездыханным... Да что же это такое!
Шипов поднимался и в одном исподнем появлялся в каморке Гироса. Компаньона он заставал обычно лежащим на лежанке животом вниз, голова его свешивалась к полу так, что черные волосы Амадея касались досок. Однажды так вообще Гирос устроился на самом полу, лежал, распластавшись, словно убитый, и слушал, что делается в спальне у Даси.
Чтобы заглушить ночную тревогу, Шипов говорил:
- Ишь отъелся, кот... А кто же, эскузе муа, будет работу делать?
На что Гирос обыкновенно отвечал:
- Ну, Мишель, ты только прикажи. Я куда ты пожелаешь, хоть в огонь... Мне ведь ничего не стоит. Хочешь?.. Действительно, ты прав; ну, пожили, осмотрелись...
- Завтра езжай к их сиятельству, - говорил Шипов насмешливо, - они тебя ждут, сетребьен.
- Ах, Мишель, - вскакивал Гирос, - ну что ты какой, право! Все поверить не можешь! Да я же не врал тебе, не врал... Вот увидишь, когда я тебя к графу повезу, к Левушке, вот увидишь... Тогда ты убедишься, черт возьми! Вот увидишь тогда... Я же не врал. Это швейцар дурень, соня... А ты уши и развесил! - И он ослепительно улыбался. - Вот ты увидишь, дай срок. Мое сердце обливается кровью, черт...
- Нет уж, лямур-тужур, будя со сроками, - настаивал Шипов, - завтра и отправляйся.
- Ну хорошо, хорошо, - отбивался Гирос, - экое дело, прости господи! Да мне ничего и не стоит. Я даже рад буду встретиться с графом... Ну, гони, Мишель, легавую, гони ее, гони!
Внизу хлопала дверь, звенели пружины, и компаньоны замолкали, и Шилову казалось, что нос Гироса упирается в самый пол и уже готов пробить доски...
- Ну чего, - говорил Михаил Иванович, стряхивая оцепенение, - чего уставился, мои шер? Или позабыл про завтра-то?
Гирос выпрямлялся, гладил нос, смеялся беззвучно.
- Но я-то рад! Я рад чертовски, что ты мне наконец разрешил посетить графа... Ей-богу. Ты знаешь, я скажу тебе: граф, может, и преступник, даже наверняка преступник, но он мне нравится. Он веселый, ни о чем не догадывается... А я люблю игру... Ты мне дашь денег? Просто у меня ни копейки... Ну мало ли что. Я ведь, в конце концов, на службе...
- А вот съездишь, - отвечал Шипов непреклонно, - все тебе будет.
А сам думал с тоской, что не к добру эта сладкая жизнь, и очень просто все это может кончиться, и не прилетят денежки, как белые лебеди из южных стран. Ах, скоро-скоро к ответу призовут, а он и знать ничего не знает: какой такой граф, какая такая Ясная Поляна... Канцелярия денег не шлет, а время придет - все равно спросит, она не помилует.
Да, Москва пока молчала и ни о чем не спрашивала. Шипов все чаще и чаще видел перед собою как бы прикрытые легким туманом ее златые маковки да зубчатые стены...
И снова внизу раздавалось шлепанье босых ножек, и приглушенный голос, и словно всхлипы, и оба они вновь забывали обо всем, и вытягивали шеи, и замирали.
И опять Шипов погружался в жар своей перины и закутывался с головой, словно спасался от кошмара, но ухо само вылезало на свет божий, чтобы ловить звуки, взлетающие снизу.
"Пущай он прокатится, - думал Шипов, - пущай он с графом кофей пьет... Ах, лишь бы разнюхать все как есть, как там, чего там, донесение послать. Тогда, глядишь, и денежки рекой пойдут, в Петербурге ведь тоже не дураки... Да пущай он завтра отправляется, будя ему, антре, баклуши бить".
Но наступало утро, и все продолжалось по-прежнему. Дарья Сергеевна, Дася, хлопотала по дому как ни в чем не бывало, не замечая в доме мужчин; Гирос после чая укладывался на свою лежанку и, нацелив нос в потолок, засыпал; а Шипов отправлялся по Туле к почтовой станции в надежде получить деньги или хотя бы письмо. Но ни-денег, ни писем не было.
Дася платы с них вперед не просила, а поэтому они пили и ели с размахом, ни о чем не заботясь, хотя, конечно, маленькая, совсем пустяковая тревога где-то там, в самой глубине ворошилась постоянно.
Иногда же ночное безумство достигало предела и сон отлетал прочь, словно его никогда и не бывало, словно они и не ведали, что значит заснуть и забыться, а, напротив, только и ждали вечера, чтобы, подобно сомнамбулам, срываться с отвратительного ложа и, простирая руки, искать друг друга в темном доме. И тогда Шипов слышал, как вскакивал Гирос с топчана, как возился у себя в темноте и наконец выходил из светелки, шурша валяными сапогами, сопя и бормоча проклятия, и осторожно устремлялся вниз по скрипучей лестнице.
"К ней пошел!" - догадывался Шипов и тоже вскакивал, тараща в темноте глаза, сопя и бормоча проклятия, накидывал пальто, всовывал ноги в валенки, и бесшумно, подобно кошке, крался следом. На лестнице в бледном мерцании лампадки он видел сгорбленную длинноволосую тень Гироса. Затем Гирос исчезал, и тут из своей спальни выплывала Дася, сжимая пальцами виски, и отправлялась на кухню, и слышно было, как она гремит там кружкой и как расплескивается вода, и тогда Шилова вдруг охватывала жажда, но он возвращался к своей лежанке... Потом все это замирало, но спустя малое время повторялось заново.
Случалось, что Шипов все же сталкивался в полумраке лестницы с компаньоном, и тогда едва слышимый шелест разносился по ночному дому.
- Куда это собрался? Али я, ву за ве, не вижу?..
- Да на двор, Мишель. Ей-богу, на двор...
- Али я не вижу?., А вот собирайся к графу, лямур-тужур, с утра пораньше. Будя. И чтобы все мне разузнать!
- Непременно, ваше сиятельство. Дозволь, я пройду - мочи нет.
Или Дася выходила из своей спальни в тот момент, когда Шипов скользил тенью мимо.
- Ах!..
- Бонжур... Это ж я... Водички вот испил...
- Вы подслушивали у моих дверей...
- Упаси бог, я только, антре, водички...
- Нет, нет, вы ко мне ломились. Признавайтесь...
- Я?! Да рази я посмею?..
- Вот господин Гирос спит, а вас носит...
- А они на двор пошли-с...
- Фу!..
И тут он торопливо карабкался по лестнице и слышал, как скрипела наружная дверь...
- Это вы у моих дверей дышали?
- Помилуйте, это невозможно!
- А кто же топтался и ручку дергал?
- Я?.. Вы мне не верите? Клянусь... Не верите? Вот крест святой...
- Значит, это он стоял под дверью, он?..
- Тсс...
- Он?
- Значит, он... Тсс.
- Ах, притворщик!..
И тогда Дасе слышался сверху все тот же шелест:
- Как это я у дверей топтался, мезальянс ты этакий!..
- Да не ты, Мишель, не ты...
- Завтра чтоб у меня...
- Гони легавую, Мишель... А денег дашь?..
И долго еще висело в воздухе, замирая: "Денег... денег... денег? денег?., денег, денег..."
Это был обычный кошмар. Шорох, шуршание, шелест, шепот. Шу-шу... Шу-шу... Тайное электричество потрескивало голубым пламенем. Приближалась гроза...
В один прекрасный день она разразилась.
Маленький листок бумаги, который Шипов извлек дрожащими руками из синего конверта, вдруг взорвался, и секретный агент услыхал голос подполковника Шеншина, грозно и нетерпеливо требующего ответа. О деньгах в письме не было ни слова, ни единого слова. А там-то, оказывается, не дремали, а пришло время спрашивать - и спросили.
И что же?
Михаил Иванович шел по Туле сам не свой, и не замечал ни людей и ни домов, и не слышал, как лают собаки, как гремят колокола, как вылетают из трактиров голоса и прочий шум, и не чувствовал запаха вареной требухи, ржаного хлеба, щей, кваса, и не видел, какое нынче солнце. Все неслось мимо него, обходило его стороной, как зачумленного, и он печально шагал по улицам, бессмысленно уставившись в пространство, словно потерял веру в свою счастливую судьбу. Но она, видимо, не дремала, и когда он, точно раненый пес, ввалился в теплое временное свое жилье, и тихонько прошмыгнул в светелку, и прилег там, она склонилась над ним, поразив его горестным, но великодушным ликом, и вдохнула в него свежие силы.
И вот он поднялся, пригладил соломенные свои бакенбарды. Глаза его, было потухшие, вновь приобрели осмысленный блеск, загорелись, даже засияли. Да что же это такое, в самом-то деле! Да что он, лямур-тужур, и выбраться не сможет? Да что ему, впервой это?.. А те, их сиятельство князь Долгоруков и их сиятельство граф Толстой, ежели они что друг ко дружке имеют, пущай себе имеют, это их барское дело. А Шилову деньги нужны, а так просто - на-кася!.. А ежели откажут?.. Да не может того быть: вон как носило Шилова из канцелярии в канцелярию, как по волнам. Какая суета шла вокруг! Да как же это так - откажут? Ах, не приведи господи... Тут ведь в их княжеской сваре большие деньги лежат, очень большие... Вы, господин подполковник, ваше высокоблагородие, не сумлевайтесь, мезальянсу не будет. Сейчас, лямур, Амадея пустим, пущай он след берет, будя ему по лестницам-то скрипеть... А вас, господин подполковник, ваше высокоблагородие, мы не обидим: как приказать изволили, так оно и будет. Вам ведь тоже несладко... Как же это вы денег-то не шлете! А за квартиру платить? Я вам за так не нанимался, теперича эман-ципация...
Окрепнув духом, Шипов проскользнул в светелку компаньона и растолкал его спящего.
- Ну, Амадеюшка, будя спать, серве ву, пора лошадок запрягать, пора поглядеть, как там граф со студентами шалят... Вставай, сударь, господин подполковник интересуются...
- Ах, Мишель, - захохотал Гирос, просыпаясь, - какое счастье! Ты и не представляешь, как я рад! Ведь я нюх начал терять в этом доме. Я все думаю: чего Мишель ждет? Ну чего он ждет? Ну чего он легавую свою на след ве наводит?.. Ты мне не верил! Теперь ты увидишь, увидишь, каков Гирос!"
Размахивая руками, приплясывая, таинственно подмигивая Шилову аа глазах у изумленной Дася, Гщюс принялся собираться. Сборы его были недолги. Шйнов сунул ему последние три рубля, и Амадей, прекрасно возбужденный, выкатился прочь.
"Ваше высокоблагородие, - думал Шипов, сидя в своей светелке, - я из тебя деньги-то выну. Не таков Шипов, чтобы ему хвоста крутили. Како намо, тако и вамо... Нынче вот грек мой воротится, начнет врать, а пущай его врет, я тебе, ваше высокоблагородие, все изображу в подробностях".
Обедал Михаил Иванович в одиночестве, Дася отправилась к родственникам. После обеда он вздремнул, а когда проснулся, было уже темно. В доме стояла тишина.
"Неужто и впрямь поехал? - с удивлением додумал он про Гироса. Но тут же усмехнулся. - Куды ему! Ему бы только ко вдове подкатываться..."
Тут его охватил гвев. Зеленые глаза его сузились, он торопливо оделся и вышел, на ходу сокрушаясь, что отдал Спросу последние деньги, а надо было бы и себе оставить, потому что тоска по вину становилась все сильней я ошорчитеяъяей. Но презрение к компаньону оказалось жарче, я ноги сами завели Михаила Ивановича в первый же трактир. И едва он вошел, как тотчас сквозь дым и чад в желтом мареве свечей увидел Гироса. Подлый грек или итальянец сидел спиной к нему в компания с какими-то мужиками и опрокидывал в ненасытную свою глотку рюмжу за рюмкой. К сердцу Шипова подкатит, и ои собрался было схватить компаньона за горло, как тот поднялся и пошел прямо на Шипова. И это был не Гнрос.
Тогда неугомонные ноги вынесли секретного агента из трактира и повлекли его по каким-то улицам, дворам, переулкам, через сугробы, покуда не вывели к следующему трактиру. И тут в дрожащем свете фонаря он опять увидел Гироса. Компаньон стоял у трактирной двери в клетчатом своем холодном картузе и словно не решался войти внутрь.
"Прощелыга! - подумал Шипов, распаляясь. - Сейчас намну!"
- А графа-то где же оставил? - позлорадствовал от.
- А издеся, - пьяно иквул Гирос в указал на дверь трактира. Но это был не Гирос.
"Господи, - испугался Шииов, - али меня нечистый водит?"
Теперь уже на каждом шагу ему встречался компаньов. То он внезапно выныривал из тешшх ворот, то твердо щел впереди и, едва Шипов пытался его настичь, исчезал неизвестно куда; то Михаилу Ивановичу чудился громкий хохот Гироса, а откуда - догадаться бышо невозможно.
Наконец Шипов плюнул и, не желая связываться с нечистой силой, отправился восвояси.
Стол был уже накрыт, самовар гудел, гора свежих ватрушек громоздилась перед вечалшьш взором Шетпова.
"Сейчас бы пропустить, - подумал ож, с ужасом взглядывая на ватрушки. Пропустить, а овосля щей ал" холодного с хреном!"
Но Дася этого не любила. Вином в ее доме ве пахло.
- Где же ваш друг, господин Зимин? - спросила она. - Что за таинственные у него дела? Уж не женщина ли?
- Ой, господь с вами! - сказал Шипов. - Силь ву пле по разным делам. Землю присмотрел. А вы нынче вся консоме... - И вдруг уставился ей в глаза. - Отчего же-с вы никогда вина не пьете?
Она раскраснелась чрезвычайно и опустила голову. Это Шилову очень понравилось. Все-таки благородная дама, вдова, белые ручки. Эх, куды Матрене-то...
- А в гостинице сказали: мол, пять дён как уехал из Москвы.
- Да не может быть, - сказал Гирос обреченно, - это они спутали спросонок... Как же уехал, когда мы с утра - у Пуаре?.. Клянусь...
- Сейчас бить тебя буду, - сказал Шипов шепотом.
- Бей, - покорно согласился Гирос.
- Сверну нос, антре, на сторону...
- Сворачивай, Мишель, сворачивай...
Шипов сделал тихий шаг. Смугляночка спала не шевелясь.
- Погляди на меня, погляди на меня внимательно, Мишель: разве я могу соврать? - сказал Гирос.
"Можешь, - вновь остывая, подумал Шипов, - и я могу, и все могут. Когда нам чего нужно, мы и соврать, и убить можем. - Он снова глянул на смугляночку. Она причмокнула во сне. - Целуется... мышка. А и не больно-то хороша - одни кости..."
Он медленно возвращался к Никитским воротам.
Утро приближалось стремительно. Уже брел по Москве рабочий люд и заспанные половые открывали трактирные ставни.
"Нет, - думал меж тем Шипов, - силы в ней никакой, так, рюмочка стеклянная".
А Матрена ждала, не ложилась. И снова она накормила его, напоила, не спрашивая ни о чем, уложила в теплую постель, прибрала раскиданные вещи, разделась и легла рядом. Сквозь маленькое%зимнее окно пробивался в комнату рассвет, серый и робкий. Матрена неподвижно лежала рядом, но не спала. Шипов осторожно повернул голову и краем глаза глянул на нее. Она ему понравилась. И он представил себе ее сильное тело и высокую грудь, которая медленно и равномерно приподымала перину, и круглые плечи, и две ладони, горячие, как свежие лепешки...
- Взял бы ты меня в жены, Михаил Иванович, - тихо сказала она не оборачиваясь, - все равно ведь пьешь, ешь, спишь со мной... Я бы тебя пуще жалела...
- Эх, Матреша, - сказал Шипов с нежностью, - а летать-то кто ж будет?
- Ну и летай, нешто я помеха тебе?..
"А ведь и впрямь, тре жоли, - подумал Шипов в полусне. - Вполне аншанте, мерси..."
И он обнял ее и закрыл глаза, и ему показалось, что он обнимает ту самую, черненькую, ту самую воронежскую мышку...
3
СЕКРЕТНО
От Частного Пристава
московской городской части
г. Москва
Его Высокоблагородию
Господину Подполковнику Шеншину Д. С.
Довожу до Вашего сведения, что М. Зимин замечен мною проводящим время в Москве, вместо того чтобы срочно отправляться в г. Тулу по распоряжению Их Сиятельства Господина Генерал-Маиора Крейца.
Сознавая всю важность операции, считаю своим долгом поставить о том в известность Ваше Высокоблагородие.
Пристав Ш ляхтин
ВЕСЬМА СЕКРЕТНО
Управляющий III Отделением
Собственной Его Императорского
Величества Канцелярии
С.-Петербург
Господину Московскому Обер-По-лицмейстеру Графу Крейцу Г. К.
Из вашего письма III Отделению стало известно, чю лицом, долженствующим осуществить наблюдение за просветительской деятельностью Графа Л. Толстого, утвержден секретный агент (М. Зимин).
Сознаюсь, что в первую минуту это известие вызвало во мне некоторое недоумение. Его я знаю лично, он служил при мне. Хорош агент для исполнения такого щекотливого задания, нечего сказать! Я очень удивился тому, как можно было его выбрать, - это просто сыщик для карманных воришек.
Однако в том, что Вы пишете далее, я вижу, Ваше Сиятельство, некоторый резон, именно в том смысле, что поименованный выше являлся в свое время дворовым человеком князя Долгорукова, а значит, лицо доверенное...
Вполне вероятно, Милостивый Государь, что Вы правы, и я хочу надеяться, что князь будет доволен.
Генерал-Майор Потапов
(Из неофициальной записки
князя Долгорукова В. А.
генералу Потапову А. Л.)
...а посему и полагаюсь на Ваше решение. Я лично думаю, что это будет хорошо, ибо, по всей вероятности, иной секретный агент, имеющий отношение к политическому надзору, благодаря своей профессиональности, может быть, и выполнит поручение отменно, но не исключено, что в трудной ситуации личные интересы смогут в нем возобладать над интересами службы и долга, а это, как Вы понимаете, приведет к излишним печальным осложнениям, вплоть до открытого скандала, чего нам следовало бы избегать пуще чумы.
Вот, Ваше Превосходительство, мои соображения относительно (Зимина), преданность которого мне лично, в бытность его моим человеком, не оставляет почти никаких сомнений, я имел в том случай убедиться. Тем более что все задуманное теперь приобретает характер семейной тайны...
Проследите, Ваше Превосходительство, за соблюдением всех мер крайней предосторожности...
(Из письма Л. Н. Толстого - В. П. Боткину)
...Получил я Ваше письмо в то время, как наверное думал, что умру. Это у меня было все нынешнее ужасное, тяжелое лето. Я ничего не делал, никому не писал... Я издаю теперь 1-ю книжку своего журнала и в страшных хлопотах. Описать Вам, до какой степени я люблю и знаю свое дело, невозможно - да и рассказать бы я не мог... У нас жизнь кипит. В Петербурге, Москве и Туле выборы, что твой парламент; но меня, с моей точки зрения, - признаюсь - все это интересует очень мало... Я смотрю из своей берлоги и думаю - ну-ка, кто кого! А кто кого, в сущности, совершенно все равно... Прощайте, жму Вашу руку и прошу на меня не серчать. Денег я Вам сейчас не высылаю, потому что у меня их нет, но, как сказано, вышлю на этой неделе... Зубы у меня все
Повываливаются, а жениться я все не женился, да, должно быть, так и останусь бобылем... Бобыльство уже мне не страшно...
(Из письма Генерал-Адъютанта Тучкова П. А. - Генералу Потапову А. Л.)
...и естественно, что я не мог одобрить сего выбора с легким сердцем, видя перед собой, как мне показалось, истинное чудовище со странными манерами и в грязной манишке. Однако рекомендация князя Долгорукова позволяет мне надеяться на особые, скрытые достоинства упомянутого агента.
Знаю, любезный Александр Львович, как Вам несладко приходится, как Вы пишете, с новой вспышкой либерализма, однако же я полон веры в благополучный исход нашей с Вами деятельности и уповаю на Всевышнего.
Пользуюсь этим случаем, чтобы уверить Вас в истинном моем уважении и душевной преданности.
ВЕСЬМА СЕКРЕТНО
Московского
Обер-Полицмейстера
Канцелярия
г. Москва
Его Превосходительству Господину Военному Генерал-Губернатору
Спешу уведомить Ваше Превосходительство в получении первого сигнала от секретного агента Зимина, полученного мною еще из Москвы, где агент использовал случай войти в соприкосновение с самим Графом Л. Толстым, что позволяет мне сделать заключение, судя по его письму, о небесполезности установленного нами надзора.
Ежели агент не склонен к мистификации, я начинаю понимать рекомендацию князя Долгорукова.
Из письма Зимина следует, что он теперь уже в Туле, а стало быть, в ближайшее время можно рассчитывать на получение дальнейших результатов.
Граф Крейц
(Из письма Л. Толстого - В. П. Боткину)
...Я здесь - в Москве - отдал всегдашнюю дань своей страсти к игре и проиграл столько, что стеснил себя; вследствие чего, чтобы наказать себя и поправить дело, взял у Каткова 1000 рублей и обещал ему в нынешнем году дать свой роман - Кавказской. Чему я, подумавши здраво, очень рад, ибо иначе роман бы этот, написанный гораздо более половины, пролежал бы вечно и употребился бы на оклейку окон. Что было бы лучше, вы мне скажете в апреле...
(Из записки Подполковника Шеншина - приставу Шляхтину)
...мнение Его Сиятельства Графа Крейца относительно задержки Зимина в г. Москве. А вы, сударь, постарайтесь впредь не торопиться с собственным мнением и не сбивать с толку своими необдуманными донесениями...
4
По Туле гулял ранний, молодой, розовощекий, еще неукротимый февраль и засыпал ее снегом немилосердно, и горе тому, кто остался без крова, или кого дела или собственное безумство погнали в слепую дорогу.
Но в доме вдовы отставного капитана Каспарича было в эти дни тепло и надежно. Умелые, сильные руки Дарьи Сергеевны превратили дом в уютную крепость, ее мягкое сердце в сочетании с сильным характером согрели его и придали ему сходство с пристанью земли обетованной.
Дарья Сергеевна, или, как она сама себя называла, Дася, любила этот дом и то, как она жила, то есть свою бедную, но гордую независимость, хотя крайние обстоятельства и вынуждали ее иногда не пренебрегать путешествующими людьми, загорающимися капризом снимать у нее комнаты.
К своим недавним жильцам, галицкому почетному гражданину Михаилу Ивановичу Зимину и тамбовскому мещанину Амадею Гиросу она быстро привыкла и даже успела их полюбить за скромность, простосердечие и высокопарность, но при этом всякий раз за вечерним самоваром не забывала вспомнить первое впечатление, произведенное на нее их появлением.
- Когда я увидела ваш нос, господин Гирос, - говорила она, смеясь, - я чуть было не сошла с ума: господи, что за нос! Да он же не поместится в комнатах! Да оставьте его на улице, пусть он там сам, один...
- Вы страшная женщина! - обижался Гирос. - Да он и не так уж велик... А без него легко ли?
- Нет, нет, - говорила она, - теперь и я вижу, что и не так уж и велик... Даже и не велик вовсе, а напротив... ха-ха... Это же греческий нос?
- Конечно, греческий, конечно, греческий, а вы думали?.. Я же грек.
- Грек? Ха-ха-ха... А вы же утверждали, что итальянец?
- Ну, конечно, и итальянец... Скажи-ка, Мишель. Но Шипов в этом пикировании обычно не участвовал, он только молча улыбался да разглядывал Дарью Сергеевну и думал, что она все-таки хороша, не в пример Матрене, и тоже вдова, а Тула - не Москва, конечно, но жить можно.
Все было у Дарьи Сергеевны, у Даси, такое, словно природа заранее позаботилась, чтобы угодить Шилову: маленькое добротное тело, белое круглое лицо, голубые глаза. Кольца русых волос покоились на ее аккуратных розовых ушках. Аромат духов и пудры витал над нею, словно невидимый ангел. Когда она находилась рядом, трудно было усидеть, такой жар исходил от нее.
С тех пор как в доме поселились мужчины, Дасе не стало покоя, то есть не то чтобы именно ей, а они все трое жили в каком-то нелепом полусне или даже кошмаре.
Дело, видимо, заключалось в том, что наши компаньоны со дня приезда еще и не думали заниматься своим государственным делом, а только ели, пили, любезничали с Дасей, отсыпались и уже через несколько дней сладкого своего житья округлились и похорошели. И это было бы прекрасно, когда бы рядом не существовала Да-ся, когда бы она не разговаривала и не смеялась с ними, не взглядывала многозначительно, не краснела бы; если бы они не слышали ежедневно стука ее каблучков, если бы не вздрагивали всякий раз, когда ее босые ножки прошлепывали где-то там, внизу, в таинственной ее спальне.
Дася определила постояльцам две светелочки, в которых они проводили ночи, полные тревог и предчувствий, и с полудня до вечера занималась ими, как могла, скрашивая их жизнь, да и свою тоже.
Ей было известно, что постояльцы приехали в Тулу для устройства личных дел, а почему они ими не занимаются и как им надлежит устраиваться дальше, она не спрашивала.
Безоблачность первых дней постепенно исчезла. Даси-ны многозначительные взгляды обжигали все сильнее и чаще, движения рук становились резче. Она теперь неожиданно прерывала свой смех, и лицо ее на мгновение омрачалось. Правда, справедливости ради нужно заметить, что до наступления вечера она оставалась прежнею, но вот едва опоражнивался самовар, и прислужница Настасья отправлялась спать в свою каморку под лестницей, и они оставались втроем в маленькой кружевной гостиной, как дремавшее в них электричество начинало испускать разряд за разрядом, глаза их вспыхивали, фразы не договаривались, хохот не радовал, а руки не находили места.
Потом, когда не оставалось уже ни слов, ни желания смеяться, а только легкое потрескивание слышалось в тишине то ли от догорающих свечек, то ли от кипения страстей, она вставала и отправляла их по светелкам.
- Ступайте, ступайте, - говорила она, нервно теребя оборки на платье, - мужичье, мужланы. Все вы одинаковы. Вам бы только оскоромиться. Ступайте, ступайте... А Дася пойдет в спальню и будет всю ночь молиться... А вы не топайте там своими сапожищами и не мешайте ей, мужичье! - И она уплывала к себе.
Иногда она оборачивалась в дверях и грозила им маленьким пальчиком.
- Знаю, знаю, что за мысли у вас в головах. Знаю. И не мечтайте, судари мои... Ишь вы!..
Они тоже поднимались в свои светелки, свечи гасли, но электричество продолжало испускать искры и легкое таинственное потрескивание нарушало торжественную тульскую тишину.
Шипов залезал под пуховое одеяло и удивлялся своей новой жизни. За стеной поскрипывала лежанка под Ги-росом, но о компаньоне в такие минуты Шипов не думал. Эсе",мысли его откровенно и нагло устремлялись вниз, сквозь пол, туда, откуда доносились различные тихие звуки. И он определял: вот она молится, вот босичком пробежала, вот улеглась - зазвенели пружины, и снова шлепанье босых ножек, и снова звон пружин, и голос (молится), а может, опять те же пружины. Вдруг глухо хлопала дверь, молитва обрывалась, звон пружин возносился к потолку, бился о него, ломал крылья и падал бездыханным... Да что же это такое!
Шипов поднимался и в одном исподнем появлялся в каморке Гироса. Компаньона он заставал обычно лежащим на лежанке животом вниз, голова его свешивалась к полу так, что черные волосы Амадея касались досок. Однажды так вообще Гирос устроился на самом полу, лежал, распластавшись, словно убитый, и слушал, что делается в спальне у Даси.
Чтобы заглушить ночную тревогу, Шипов говорил:
- Ишь отъелся, кот... А кто же, эскузе муа, будет работу делать?
На что Гирос обыкновенно отвечал:
- Ну, Мишель, ты только прикажи. Я куда ты пожелаешь, хоть в огонь... Мне ведь ничего не стоит. Хочешь?.. Действительно, ты прав; ну, пожили, осмотрелись...
- Завтра езжай к их сиятельству, - говорил Шипов насмешливо, - они тебя ждут, сетребьен.
- Ах, Мишель, - вскакивал Гирос, - ну что ты какой, право! Все поверить не можешь! Да я же не врал тебе, не врал... Вот увидишь, когда я тебя к графу повезу, к Левушке, вот увидишь... Тогда ты убедишься, черт возьми! Вот увидишь тогда... Я же не врал. Это швейцар дурень, соня... А ты уши и развесил! - И он ослепительно улыбался. - Вот ты увидишь, дай срок. Мое сердце обливается кровью, черт...
- Нет уж, лямур-тужур, будя со сроками, - настаивал Шипов, - завтра и отправляйся.
- Ну хорошо, хорошо, - отбивался Гирос, - экое дело, прости господи! Да мне ничего и не стоит. Я даже рад буду встретиться с графом... Ну, гони, Мишель, легавую, гони ее, гони!
Внизу хлопала дверь, звенели пружины, и компаньоны замолкали, и Шилову казалось, что нос Гироса упирается в самый пол и уже готов пробить доски...
- Ну чего, - говорил Михаил Иванович, стряхивая оцепенение, - чего уставился, мои шер? Или позабыл про завтра-то?
Гирос выпрямлялся, гладил нос, смеялся беззвучно.
- Но я-то рад! Я рад чертовски, что ты мне наконец разрешил посетить графа... Ей-богу. Ты знаешь, я скажу тебе: граф, может, и преступник, даже наверняка преступник, но он мне нравится. Он веселый, ни о чем не догадывается... А я люблю игру... Ты мне дашь денег? Просто у меня ни копейки... Ну мало ли что. Я ведь, в конце концов, на службе...
- А вот съездишь, - отвечал Шипов непреклонно, - все тебе будет.
А сам думал с тоской, что не к добру эта сладкая жизнь, и очень просто все это может кончиться, и не прилетят денежки, как белые лебеди из южных стран. Ах, скоро-скоро к ответу призовут, а он и знать ничего не знает: какой такой граф, какая такая Ясная Поляна... Канцелярия денег не шлет, а время придет - все равно спросит, она не помилует.
Да, Москва пока молчала и ни о чем не спрашивала. Шипов все чаще и чаще видел перед собою как бы прикрытые легким туманом ее златые маковки да зубчатые стены...
И снова внизу раздавалось шлепанье босых ножек, и приглушенный голос, и словно всхлипы, и оба они вновь забывали обо всем, и вытягивали шеи, и замирали.
И опять Шипов погружался в жар своей перины и закутывался с головой, словно спасался от кошмара, но ухо само вылезало на свет божий, чтобы ловить звуки, взлетающие снизу.
"Пущай он прокатится, - думал Шипов, - пущай он с графом кофей пьет... Ах, лишь бы разнюхать все как есть, как там, чего там, донесение послать. Тогда, глядишь, и денежки рекой пойдут, в Петербурге ведь тоже не дураки... Да пущай он завтра отправляется, будя ему, антре, баклуши бить".
Но наступало утро, и все продолжалось по-прежнему. Дарья Сергеевна, Дася, хлопотала по дому как ни в чем не бывало, не замечая в доме мужчин; Гирос после чая укладывался на свою лежанку и, нацелив нос в потолок, засыпал; а Шипов отправлялся по Туле к почтовой станции в надежде получить деньги или хотя бы письмо. Но ни-денег, ни писем не было.
Дася платы с них вперед не просила, а поэтому они пили и ели с размахом, ни о чем не заботясь, хотя, конечно, маленькая, совсем пустяковая тревога где-то там, в самой глубине ворошилась постоянно.
Иногда же ночное безумство достигало предела и сон отлетал прочь, словно его никогда и не бывало, словно они и не ведали, что значит заснуть и забыться, а, напротив, только и ждали вечера, чтобы, подобно сомнамбулам, срываться с отвратительного ложа и, простирая руки, искать друг друга в темном доме. И тогда Шипов слышал, как вскакивал Гирос с топчана, как возился у себя в темноте и наконец выходил из светелки, шурша валяными сапогами, сопя и бормоча проклятия, и осторожно устремлялся вниз по скрипучей лестнице.
"К ней пошел!" - догадывался Шипов и тоже вскакивал, тараща в темноте глаза, сопя и бормоча проклятия, накидывал пальто, всовывал ноги в валенки, и бесшумно, подобно кошке, крался следом. На лестнице в бледном мерцании лампадки он видел сгорбленную длинноволосую тень Гироса. Затем Гирос исчезал, и тут из своей спальни выплывала Дася, сжимая пальцами виски, и отправлялась на кухню, и слышно было, как она гремит там кружкой и как расплескивается вода, и тогда Шилова вдруг охватывала жажда, но он возвращался к своей лежанке... Потом все это замирало, но спустя малое время повторялось заново.
Случалось, что Шипов все же сталкивался в полумраке лестницы с компаньоном, и тогда едва слышимый шелест разносился по ночному дому.
- Куда это собрался? Али я, ву за ве, не вижу?..
- Да на двор, Мишель. Ей-богу, на двор...
- Али я не вижу?., А вот собирайся к графу, лямур-тужур, с утра пораньше. Будя. И чтобы все мне разузнать!
- Непременно, ваше сиятельство. Дозволь, я пройду - мочи нет.
Или Дася выходила из своей спальни в тот момент, когда Шипов скользил тенью мимо.
- Ах!..
- Бонжур... Это ж я... Водички вот испил...
- Вы подслушивали у моих дверей...
- Упаси бог, я только, антре, водички...
- Нет, нет, вы ко мне ломились. Признавайтесь...
- Я?! Да рази я посмею?..
- Вот господин Гирос спит, а вас носит...
- А они на двор пошли-с...
- Фу!..
И тут он торопливо карабкался по лестнице и слышал, как скрипела наружная дверь...
- Это вы у моих дверей дышали?
- Помилуйте, это невозможно!
- А кто же топтался и ручку дергал?
- Я?.. Вы мне не верите? Клянусь... Не верите? Вот крест святой...
- Значит, это он стоял под дверью, он?..
- Тсс...
- Он?
- Значит, он... Тсс.
- Ах, притворщик!..
И тогда Дасе слышался сверху все тот же шелест:
- Как это я у дверей топтался, мезальянс ты этакий!..
- Да не ты, Мишель, не ты...
- Завтра чтоб у меня...
- Гони легавую, Мишель... А денег дашь?..
И долго еще висело в воздухе, замирая: "Денег... денег... денег? денег?., денег, денег..."
Это был обычный кошмар. Шорох, шуршание, шелест, шепот. Шу-шу... Шу-шу... Тайное электричество потрескивало голубым пламенем. Приближалась гроза...
В один прекрасный день она разразилась.
Маленький листок бумаги, который Шипов извлек дрожащими руками из синего конверта, вдруг взорвался, и секретный агент услыхал голос подполковника Шеншина, грозно и нетерпеливо требующего ответа. О деньгах в письме не было ни слова, ни единого слова. А там-то, оказывается, не дремали, а пришло время спрашивать - и спросили.
И что же?
Михаил Иванович шел по Туле сам не свой, и не замечал ни людей и ни домов, и не слышал, как лают собаки, как гремят колокола, как вылетают из трактиров голоса и прочий шум, и не чувствовал запаха вареной требухи, ржаного хлеба, щей, кваса, и не видел, какое нынче солнце. Все неслось мимо него, обходило его стороной, как зачумленного, и он печально шагал по улицам, бессмысленно уставившись в пространство, словно потерял веру в свою счастливую судьбу. Но она, видимо, не дремала, и когда он, точно раненый пес, ввалился в теплое временное свое жилье, и тихонько прошмыгнул в светелку, и прилег там, она склонилась над ним, поразив его горестным, но великодушным ликом, и вдохнула в него свежие силы.
И вот он поднялся, пригладил соломенные свои бакенбарды. Глаза его, было потухшие, вновь приобрели осмысленный блеск, загорелись, даже засияли. Да что же это такое, в самом-то деле! Да что он, лямур-тужур, и выбраться не сможет? Да что ему, впервой это?.. А те, их сиятельство князь Долгоруков и их сиятельство граф Толстой, ежели они что друг ко дружке имеют, пущай себе имеют, это их барское дело. А Шилову деньги нужны, а так просто - на-кася!.. А ежели откажут?.. Да не может того быть: вон как носило Шилова из канцелярии в канцелярию, как по волнам. Какая суета шла вокруг! Да как же это так - откажут? Ах, не приведи господи... Тут ведь в их княжеской сваре большие деньги лежат, очень большие... Вы, господин подполковник, ваше высокоблагородие, не сумлевайтесь, мезальянсу не будет. Сейчас, лямур, Амадея пустим, пущай он след берет, будя ему по лестницам-то скрипеть... А вас, господин подполковник, ваше высокоблагородие, мы не обидим: как приказать изволили, так оно и будет. Вам ведь тоже несладко... Как же это вы денег-то не шлете! А за квартиру платить? Я вам за так не нанимался, теперича эман-ципация...
Окрепнув духом, Шипов проскользнул в светелку компаньона и растолкал его спящего.
- Ну, Амадеюшка, будя спать, серве ву, пора лошадок запрягать, пора поглядеть, как там граф со студентами шалят... Вставай, сударь, господин подполковник интересуются...
- Ах, Мишель, - захохотал Гирос, просыпаясь, - какое счастье! Ты и не представляешь, как я рад! Ведь я нюх начал терять в этом доме. Я все думаю: чего Мишель ждет? Ну чего он ждет? Ну чего он легавую свою на след ве наводит?.. Ты мне не верил! Теперь ты увидишь, увидишь, каков Гирос!"
Размахивая руками, приплясывая, таинственно подмигивая Шилову аа глазах у изумленной Дася, Гщюс принялся собираться. Сборы его были недолги. Шйнов сунул ему последние три рубля, и Амадей, прекрасно возбужденный, выкатился прочь.
"Ваше высокоблагородие, - думал Шипов, сидя в своей светелке, - я из тебя деньги-то выну. Не таков Шипов, чтобы ему хвоста крутили. Како намо, тако и вамо... Нынче вот грек мой воротится, начнет врать, а пущай его врет, я тебе, ваше высокоблагородие, все изображу в подробностях".
Обедал Михаил Иванович в одиночестве, Дася отправилась к родственникам. После обеда он вздремнул, а когда проснулся, было уже темно. В доме стояла тишина.
"Неужто и впрямь поехал? - с удивлением додумал он про Гироса. Но тут же усмехнулся. - Куды ему! Ему бы только ко вдове подкатываться..."
Тут его охватил гвев. Зеленые глаза его сузились, он торопливо оделся и вышел, на ходу сокрушаясь, что отдал Спросу последние деньги, а надо было бы и себе оставить, потому что тоска по вину становилась все сильней я ошорчитеяъяей. Но презрение к компаньону оказалось жарче, я ноги сами завели Михаила Ивановича в первый же трактир. И едва он вошел, как тотчас сквозь дым и чад в желтом мареве свечей увидел Гироса. Подлый грек или итальянец сидел спиной к нему в компания с какими-то мужиками и опрокидывал в ненасытную свою глотку рюмжу за рюмкой. К сердцу Шипова подкатит, и ои собрался было схватить компаньона за горло, как тот поднялся и пошел прямо на Шипова. И это был не Гнрос.
Тогда неугомонные ноги вынесли секретного агента из трактира и повлекли его по каким-то улицам, дворам, переулкам, через сугробы, покуда не вывели к следующему трактиру. И тут в дрожащем свете фонаря он опять увидел Гироса. Компаньон стоял у трактирной двери в клетчатом своем холодном картузе и словно не решался войти внутрь.
"Прощелыга! - подумал Шипов, распаляясь. - Сейчас намну!"
- А графа-то где же оставил? - позлорадствовал от.
- А издеся, - пьяно иквул Гирос в указал на дверь трактира. Но это был не Гирос.
"Господи, - испугался Шииов, - али меня нечистый водит?"
Теперь уже на каждом шагу ему встречался компаньов. То он внезапно выныривал из тешшх ворот, то твердо щел впереди и, едва Шипов пытался его настичь, исчезал неизвестно куда; то Михаилу Ивановичу чудился громкий хохот Гироса, а откуда - догадаться бышо невозможно.
Наконец Шипов плюнул и, не желая связываться с нечистой силой, отправился восвояси.
Стол был уже накрыт, самовар гудел, гора свежих ватрушек громоздилась перед вечалшьш взором Шетпова.
"Сейчас бы пропустить, - подумал ож, с ужасом взглядывая на ватрушки. Пропустить, а овосля щей ал" холодного с хреном!"
Но Дася этого не любила. Вином в ее доме ве пахло.
- Где же ваш друг, господин Зимин? - спросила она. - Что за таинственные у него дела? Уж не женщина ли?
- Ой, господь с вами! - сказал Шипов. - Силь ву пле по разным делам. Землю присмотрел. А вы нынче вся консоме... - И вдруг уставился ей в глаза. - Отчего же-с вы никогда вина не пьете?
Она раскраснелась чрезвычайно и опустила голову. Это Шилову очень понравилось. Все-таки благородная дама, вдова, белые ручки. Эх, куды Матрене-то...