Страница:
В. Шекспир, «Гамлет»
Так приятно сидеть здесь и чувствовать, что тебя могут взвесить, измерить, показать в увеличительном стекле, электризовать, поляризовать, черт знает что с тобой сделать, а каким образом – тебе неизвестно.
Чарльз Диккенс, «Торговый дом „Домби и Сын“
Сцена первая
Зюйд-ост-ост
1
Торбен Йене Торвен считал себя занудой.
Эта констатация доставляла ему искреннее, мало с чем сравнимое удовольствие. Порой он (в мыслях, конечно!) использовал не строчные – прописные буквы, дабы вволю полюбоваться результатом: Зануда. Великий Зануда. Звучит!.. Жаль, ни с кем не поделишься, не похвастаешь – нам бахвальство не к лицу. Как и многое другое, в частности, привычка напевать в рабочее время.
Дом академика Эрстеда, непременного секретаря Королевского научного общества Дании – не сцена Копенгагенского театра. Посему напевать приходилось вполголоса, и только изредка, при благоприятных обстоятельствах:
Гоблины помалкивали, а гере Торвен оставался доволен собой.
«На Ваш запрос... С 3 по 7 июня 1832 года в воздушном пространстве Копенгагена... Ветер – зюйд-ост-ост, устойчивый, с тенденцией к усилению, в том числе на интересующих Вас высотах... Вероятность прогноза...»
Письмо вернулось в конверт, конверт проглотила папка. Настал черед географической карты Европы. Линейка, тонкая и длинная, как спица, поерзав по пространствам Германского Союза, скользнула левее, переходя границу – и замерла, отыскав маленький кружок, обозначавший столицу Франции.
Другой конец линейки упирался в Копенгаген.
Зюйд-ост-ост...
Письмам место в папке, чернилам – в чернильнице. Линейке и заряженному пистолету – в выдвижном ящике.
Гоблины относились с пониманием. Шкодить не рисковали. Их отпугивала трость – тяжелая, с навершием из серебра, прислоненная к тумбе стола. Кроме главного назначения – пугать гоблинов, – трость помогала гере Торвену передвигаться. Левая нога, в отличие от линейки и пистолета, слушалась не всегда.
Он не жаловался. Трость удачно дополняла облик Зануды: сюртук с длинными фалдами, темная рубашка, шляпа с узкими полями. Черная креповая повязка на рукаве. Так и должен выглядеть коренной уроженец Копенгагена, солидный, в летах – не какой-нибудь бесшабашный бурш или, того хуже, поэт.
Вот!
«Париж, 1 июня. Вчера злосчастная дуэль отняла у науки юношу, подававшего самые блестящие надежды. Увы, его преждевременная известность связана только с политикой. Молодой Эварист Галуа дрался на дуэли с одним из своих друзей. Есть сведения, что дуэль была вызвана какой-то любовной историей. Противники избрали в качестве оружия пистолеты. Стреляли в упор, но из двух пистолетов заряженным был только один. Пуля ранила Галуа навылет. Его перенесли в больницу...»
Пальцы сжались в кулак.
– Rassa do! [7]Rassa!..
Кулак молнией упал на столешницу – и замер на волос от зеленой ткани. Любопытный гоблин, выглядывавший из пыльного камина, удрал в дымоход. Слышать такое от Зануды приходилось нечасто. А уж видеть...
Кулак разжался. Торвен сложил и спрятал газету. Из нижней папки выскользнули листы белой бумаги с золотым обрезом. Перо нырнуло в массивную бронзовую чернильницу.
– Alles ist hin!
«Эварист Галуа. Умер в десять часов утра 31 мая 1832 года в Париже, в больнице Кошен».
Эта констатация доставляла ему искреннее, мало с чем сравнимое удовольствие. Порой он (в мыслях, конечно!) использовал не строчные – прописные буквы, дабы вволю полюбоваться результатом: Зануда. Великий Зануда. Звучит!.. Жаль, ни с кем не поделишься, не похвастаешь – нам бахвальство не к лицу. Как и многое другое, в частности, привычка напевать в рабочее время.
Дом академика Эрстеда, непременного секретаря Королевского научного общества Дании – не сцена Копенгагенского театра. Посему напевать приходилось вполголоса, и только изредка, при благоприятных обстоятельствах:
Пел гере Торвен, чуть скашивая уголок рта и морща нос. Зеркала в «караулке» отсутствовали, и он даже не подозревал о причудах мимики. Увы, во всем особняке почтенного академика не нашлось совестливого гоблина, который намекнул бы его помощнику: уважающие себя зануды так себя не ведут. Они работают молча, хмуря брови и надувая щеки. Петь же, равно как почесывать затылок безымянным пальцем, дозволено лишь поэтам и прочим драматургам, личностям по определению никчемным.
Ах, мой милый Андерсен,
Андерсен, Андерсен!
Ах, мой милый Андерсен,
Alles ist hin! [5]
Гоблины помалкивали, а гере Торвен оставался доволен собой.
Письмо на бланке Королевской Обсерватории он уже прочел, причем дважды. Нет, не удержался – вновь пробежал глазами текст:
Ах, мой милый Андерсен,
Андерсен, Андерсен!..
«На Ваш запрос... С 3 по 7 июня 1832 года в воздушном пространстве Копенгагена... Ветер – зюйд-ост-ост, устойчивый, с тенденцией к усилению, в том числе на интересующих Вас высотах... Вероятность прогноза...»
Письмо вернулось в конверт, конверт проглотила папка. Настал черед географической карты Европы. Линейка, тонкая и длинная, как спица, поерзав по пространствам Германского Союза, скользнула левее, переходя границу – и замерла, отыскав маленький кружок, обозначавший столицу Франции.
Другой конец линейки упирался в Копенгаген.
Зюйд-ост-ост...
Кивнув с удовлетворением, он аккуратно сложил карту. Линейка спряталась в ящик стола. Гере Торвен боготворил порядок. Иначе и быть не могло – личностям, склонным к хаосу, нечего думать о службе у академика Эрстеда. Торвен являл пример всем, кто работал с секретарем Королевского общества. Вещи должны находиться на предписанных местах, не валяясь где попало.
Ach, du lieber Andersen,
Andersen, Andersen,
Ach, du lieber Andersen,
Все прошло, все!
Geld ist hin, Gut ist hin, alles hin, Andersen! [6]
Письмам место в папке, чернилам – в чернильнице. Линейке и заряженному пистолету – в выдвижном ящике.
Гоблины относились с пониманием. Шкодить не рисковали. Их отпугивала трость – тяжелая, с навершием из серебра, прислоненная к тумбе стола. Кроме главного назначения – пугать гоблинов, – трость помогала гере Торвену передвигаться. Левая нога, в отличие от линейки и пистолета, слушалась не всегда.
Он не жаловался. Трость удачно дополняла облик Зануды: сюртук с длинными фалдами, темная рубашка, шляпа с узкими полями. Черная креповая повязка на рукаве. Так и должен выглядеть коренной уроженец Копенгагена, солидный, в летах – не какой-нибудь бесшабашный бурш или, того хуже, поэт.
На девственно чистый стол легла газетная бандероль. Тонкие длинные пальцы вскрыли обертку, развернули, расправили шелестящие страницы. «Прекюрсер», Лион, 4 июня. Заголовок, передовица, столбцы новостей...
Ах, мой милый Андерсен,
Андерсен, Андерсен!..
Вот!
«Париж, 1 июня. Вчера злосчастная дуэль отняла у науки юношу, подававшего самые блестящие надежды. Увы, его преждевременная известность связана только с политикой. Молодой Эварист Галуа дрался на дуэли с одним из своих друзей. Есть сведения, что дуэль была вызвана какой-то любовной историей. Противники избрали в качестве оружия пистолеты. Стреляли в упор, но из двух пистолетов заряженным был только один. Пуля ранила Галуа навылет. Его перенесли в больницу...»
Пальцы сжались в кулак.
– Rassa do! [7]Rassa!..
Кулак молнией упал на столешницу – и замер на волос от зеленой ткани. Любопытный гоблин, выглядывавший из пыльного камина, удрал в дымоход. Слышать такое от Зануды приходилось нечасто. А уж видеть...
Кулак разжался. Торвен сложил и спрятал газету. Из нижней папки выскользнули листы белой бумаги с золотым обрезом. Перо нырнуло в массивную бронзовую чернильницу.
– Alles ist hin!
«Эварист Галуа. Умер в десять часов утра 31 мая 1832 года в Париже, в больнице Кошен».
2
Утром в доме академика Эрстеда царила тишина.
Гости и посетители приходили ближе к вечеру. Время до полудня считалось священным. Гере Эрстед работал в кабинете или лаборатории, если не отправлялся на службу, в Политехнический институт. Зато гере Торвен бессменно пребывал на посту. Место, которое он именовал «караулкой», располагалось очень удачно – на широкой лестничной площадке между первым и вторым этажами. В давние годы здесь была каморка для прислуги – тесная и неудобная, но, как выяснилось, вполне подходящая для Зануды.
Восседая на стуле с высокой «готической» спинкой, он слышал все, что происходит не только на лестнице, но и у входных дверей. Наглые визитеры, посмевшие нарушить утренний покой дома, чудом миновав привратника и проскользнув мимо его глазастого внука, Каре-Непоседы, неизменно удостаивались встречи с гере Торвеном – хмурым и решительным.
Времени как раз хватало, чтобы услышать звонок колокольчика у крыльца, встать, взять трость – и шагнуть навстречу. Пистолет довелось пустить в ход лишь однажды.
Вот снова – колокольчик...
Торвен вздернул светлые брови, прислушался к быстрым шагам.
– Гере Торвен! Знаете, что мне пришло в голову?..
В дверь заглянул Длинный Нос. Подался назад, вновь появился, теперь уже in corpora. Счастливый владелец носа и сам был долговяз – не великан, а дылда. Иных сравнивают со складным метром. А случается, метр – нескладной. Худ, узкоплеч, волосы торчком...
– Обязательно расскажу гере Эрстеду! Но сначала вам, гере Торвен... Добрый день!
– Добрый день, гере Андерсен! Отчего бы вам не присесть?
Длинный Нос махнул костлявой рукой.
– Не стоит! Я... Каждое живое существо – это двигатель, настроенный на работу Вселенной. Нет созвездия или туманности, солнца или планеты, которые бы не ощущали контроля над своей судьбой. Не в расплывчатом астрологическом смысле, а в прямом и положительном смысле физики...
– Сами придумали? – поинтересовался Торвен.
– Да! Только что, у дверей. Слушайте! Во всем мире не существует объекта, наделенного жизнью, – от человека, покоряющего стихии, до муравья, нашедшего соломинку, – который не колеблется в такт движению Вселенной. Единый ритм... Понимаете?
Торвен задумался, склонил голову набок. Уверенно кивнул:
– Нет!
– Ну как же? Это очень просто...
– С полной определенностью могу сообщить вам, гере Андерсен: не понимаю. Я далек не только от поэзии, но и от всякой философии. Однако вижу, что чтение статьи гере Эрстеда о перемещении по проводу электрической жидкости пошло вам на пользу.
– А говорите, не понимаете. Всегда вы так!..
Длинный Нос достал из-под мышки большую, обтянутую тканью папку.
– Статья! Отредактировал, надеюсь, удачно. Держался подальше от поэзии... и всякой философии. Убрал лишние «что» и разнообразил глаголы. Вот!
Папка легла на зеленое сукно.
– Рад за вас. Покажем гере академику – и отошлем в редакцию. Пусть некоторые, с позволения сказать, коллеги скрипят вставными челюстями по поводу «красот стиля». Научные статьи должны читаться! Что толку в мудрости, если ее никто не поймет? Я вам рассказывал про одного профессора, коего я имел счастье слушать в Университете? Ученый муж травил «красоты стиля» серной кислотой и призывал учиться у налоговых инспекторов. Они-де излагают предмет ясно и конкретно!
Торвен встал, засунул руки в карманы, сморщил нос и даже изобразил некое подобие глумливой усмешки.
– По младости лет я, грешным делом, задумывался о пользе серной кислоты для вытравливания идиотизма. Идея не прошла – всей промышленной мощи Европы не хватит для одной маленькой Дании... Ханс, вы не у полицейского пристава. Не стойте столбом, садитесь!
Гость подчинился.
– Гере Эрстед хочет заказать вам статью о телеграфической связи. В последние годы, если помните, появились интересные разработки Ампера, Фехнера – и особенно барона Пауля Шиллинга. А наши святоши заявили, что телеграф окончательно погубит нравственность. Решили, поди, что им станут присылать девиц из Парижа по проводам. Кислоты бы!.. Однако, гере Андерсен, почему я не слышу доклада о ваших успехах? Надеюсь, не опоздали на встречу с обер-камергером Гаухом?
Длинный Нос качнулся на стуле, вызвав жалобный скрип.
– Лучше я сказку напишу, дядя Торбен. «Поэт и камергер». Сюжет стар, как мир. Нищий поэт приходит к важному и толстому вельможе, дабы попросить место библиотекаря. Вельможа ненавидит поэзию. Но прямо отказать не может – поэт хоть и беден, однако известен...
Торвен слушал молча. Смотрел не на гостя – в окно. Исчезла усмешка, затвердели скулы; пальцы дрогнули, сжимаясь в кулак.
– ...вельможа сладко улыбается, разводит руками и говорит то-о-о-оненьким голоском: «Ах, дорогой наш Ханс Христиан Андерсен! Не заставляйте меня совершать преступление перед Музами! Вы слишком талантливы для такой тривиальной должности, как библиотекарь!..»
– Это он, положим, зря. Я вам обещаю, Ханс... У сказки будет иной финал.
– Конечно! Придут благородные разбойники, разложат костер, поджарят обер-камергеру пятки и заставят петь «Марсельезу». Тот хрипит, визжит, пускает петуха – и наконец подписывает распоряжение о зачислении бедного поэта на службу. Стоит ли, дядя Торбен? Ну, какой из меня библиотекарь? Я лучше открою кукольный театр. Я еще в школе, в Оденсе...
– Гармонику не хотите? – съязвил «дядя Торбен». – Как у савойяра? Купим вам обезьянку и попугая – билетики Счастья вытаскивать...
Ханс расхохотался.
– Точно! «А превалит тибе щастя, залатой-сиребреный!» Гармоника устарела, теперь с шарманкой ходят. Песня есть немецкая – «Шарманте Катарина». Помните?
– В Италии есть кукла – buratino. Вроде как pet– rushka у русских. Сошью балахон и склею бумажный колпак. Нос – в наличии. Пойду по дворам...
– Все шутите?
– Нет, не шучу. Давно хотел уехать. Я – патриот, я люблю нашего старого доброго короля... Но, ей-ей, прогнило что-то в Датском королевстве! Мысль, конечно, не новая...
– Надеюсь, вы имеете в виду исключительно климат.
Торвен снял верхнюю папку, отложил в сторону, передвинул чернильницу. Ладонь ударила о зеленое сукно.
– Гере Эрстеда беспокоить не станем. Схожу-ка я прямо к королю. Счастье Дании, что она – маленькая. Его Величество Фредерик VI порой снисходит до бесед с верноподданными. Вы правы, Ханс. Вам стоит на год-другой уехать, поглядеть мир. Уверен, король раскошелится на стипендию. Он в некотором роде – мой должник.
– Стоит ли, дядя Торбен?
Ханс указал на бронзовую чернильницу.
– И про нее можно написать сказку. Представляете, сколько она видела? Ее чернилами писали любовные письма – и подписывали приговоры. Однажды ей захотелось сочинять самой. Но все, кто был рядом, подняли старушку на смех. Не думаю, правда, что такое станут читать. Чернильница – не Нельская башня... Дядя Торбен! Не ходите к королю. Все мы любим Фредерика, особенно когда он трезв. Но Его Величеству сейчас не до мелких забот. Он изволит враждовать с собственным кузеном, с либералами, репортерами, гренландцами, фаррерцами... Казна пуста – Дании уже перестали давать в долг. Да, он помнит вас, вы воевали за Данию...
– Не в этом дело, Ханс, – тихо возразил Торвен. – Воевал, как все. Нет, хуже. Мои сверстники ходили в штыковые, а я после первой царапины отсиживался в Главной квартире. Адъютантишка...
– Во вражескойГлавной квартире, – уточнил поэт. – Думаете, не знаю? Не ходите! Его Величество редко отдает долги. Обойдусь! Куплю дорожные башмаки на двойной подошве, веревку попрочнее... Нет-нет, я ни на что не намекаю. Просто без веревки не могу – пожара боюсь. Представляете, в гостинице пожар, а я – на втором этаже?
– Представляю...
Ханс любовался вдохновившей его чернильницей. И не заметил, как исказилось лицо собеседника.
– Вполне представляю. Пожар, страшный Белый Тролль...
Отличавшийся прекрасным слухом поэт решил, что ему почудилось. С какой стати дяде Торбену поминать троллей? Хотел переспросить – и не успел.
– Ага, вы уже здесь! Прекрасно, прекрасно!
Шагов на лестнице они не услышали. Поэту рассеянность простительна, а вот Торвен впервые допустил подобную оплошность. Кажется, беседа его излишне увлекла.
– Пре-крас-но! – повторил академик Эрстед, чудом «вписываясь» в тесную «караулку». – Вы оба мне очень нужны. Андерсена забираю немедленно...
Халат нараспашку, ночной колпак – набекрень, на шее – мокрое полотенце. Случайный гость, попади он в дом академика, решил бы, что столп науки изволил мирно почивать до полудня. Но поэт и помощник рассудили иначе. Гере Эрстед, как это часто случалось, встал среди ночи, в домашних тапочках прошел в лабораторию – и очень поздно вспомнил про часы.
Побриться все-таки успел. Розовые, несмотря на возраст, щеки были вызывающе гладкими. Возле левого уха белел клочок мыльной пены.
– Что у нас нового, Торвен?
Великий Зануда взял в руки папку, где лежал лист с именем Эвариста Галуа. Взглянул на поэта – и вернул папку на место.
– Новости исключительно о погоде, гере Эрстед. Зюйд-ост-ост.
Гости и посетители приходили ближе к вечеру. Время до полудня считалось священным. Гере Эрстед работал в кабинете или лаборатории, если не отправлялся на службу, в Политехнический институт. Зато гере Торвен бессменно пребывал на посту. Место, которое он именовал «караулкой», располагалось очень удачно – на широкой лестничной площадке между первым и вторым этажами. В давние годы здесь была каморка для прислуги – тесная и неудобная, но, как выяснилось, вполне подходящая для Зануды.
Восседая на стуле с высокой «готической» спинкой, он слышал все, что происходит не только на лестнице, но и у входных дверей. Наглые визитеры, посмевшие нарушить утренний покой дома, чудом миновав привратника и проскользнув мимо его глазастого внука, Каре-Непоседы, неизменно удостаивались встречи с гере Торвеном – хмурым и решительным.
Времени как раз хватало, чтобы услышать звонок колокольчика у крыльца, встать, взять трость – и шагнуть навстречу. Пистолет довелось пустить в ход лишь однажды.
Вот снова – колокольчик...
Торвен вздернул светлые брови, прислушался к быстрым шагам.
Бумага, лежавшая на столе, юркнула в папку. Гоблин в камине с завистью вздохнул. Зануды не допускают посторонних к служебным документам. Дружба дружбой... Кроме того, Торбен Йене Торвен не позволял себе прятать бумаги в присутствии гостей, считая сие крайне невежливым.
Ах, мой милый Андерсен,
Alles ist gut! [8]
– Гере Торвен! Знаете, что мне пришло в голову?..
В дверь заглянул Длинный Нос. Подался назад, вновь появился, теперь уже in corpora. Счастливый владелец носа и сам был долговяз – не великан, а дылда. Иных сравнивают со складным метром. А случается, метр – нескладной. Худ, узкоплеч, волосы торчком...
– Обязательно расскажу гере Эрстеду! Но сначала вам, гере Торвен... Добрый день!
– Добрый день, гере Андерсен! Отчего бы вам не присесть?
Длинный Нос махнул костлявой рукой.
– Не стоит! Я... Каждое живое существо – это двигатель, настроенный на работу Вселенной. Нет созвездия или туманности, солнца или планеты, которые бы не ощущали контроля над своей судьбой. Не в расплывчатом астрологическом смысле, а в прямом и положительном смысле физики...
– Сами придумали? – поинтересовался Торвен.
– Да! Только что, у дверей. Слушайте! Во всем мире не существует объекта, наделенного жизнью, – от человека, покоряющего стихии, до муравья, нашедшего соломинку, – который не колеблется в такт движению Вселенной. Единый ритм... Понимаете?
Торвен задумался, склонил голову набок. Уверенно кивнул:
– Нет!
– Ну как же? Это очень просто...
– С полной определенностью могу сообщить вам, гере Андерсен: не понимаю. Я далек не только от поэзии, но и от всякой философии. Однако вижу, что чтение статьи гере Эрстеда о перемещении по проводу электрической жидкости пошло вам на пользу.
– А говорите, не понимаете. Всегда вы так!..
Длинный Нос достал из-под мышки большую, обтянутую тканью папку.
– Статья! Отредактировал, надеюсь, удачно. Держался подальше от поэзии... и всякой философии. Убрал лишние «что» и разнообразил глаголы. Вот!
Папка легла на зеленое сукно.
– Рад за вас. Покажем гере академику – и отошлем в редакцию. Пусть некоторые, с позволения сказать, коллеги скрипят вставными челюстями по поводу «красот стиля». Научные статьи должны читаться! Что толку в мудрости, если ее никто не поймет? Я вам рассказывал про одного профессора, коего я имел счастье слушать в Университете? Ученый муж травил «красоты стиля» серной кислотой и призывал учиться у налоговых инспекторов. Они-де излагают предмет ясно и конкретно!
Торвен встал, засунул руки в карманы, сморщил нос и даже изобразил некое подобие глумливой усмешки.
– По младости лет я, грешным делом, задумывался о пользе серной кислоты для вытравливания идиотизма. Идея не прошла – всей промышленной мощи Европы не хватит для одной маленькой Дании... Ханс, вы не у полицейского пристава. Не стойте столбом, садитесь!
Гость подчинился.
– Гере Эрстед хочет заказать вам статью о телеграфической связи. В последние годы, если помните, появились интересные разработки Ампера, Фехнера – и особенно барона Пауля Шиллинга. А наши святоши заявили, что телеграф окончательно погубит нравственность. Решили, поди, что им станут присылать девиц из Парижа по проводам. Кислоты бы!.. Однако, гере Андерсен, почему я не слышу доклада о ваших успехах? Надеюсь, не опоздали на встречу с обер-камергером Гаухом?
Длинный Нос качнулся на стуле, вызвав жалобный скрип.
– Лучше я сказку напишу, дядя Торбен. «Поэт и камергер». Сюжет стар, как мир. Нищий поэт приходит к важному и толстому вельможе, дабы попросить место библиотекаря. Вельможа ненавидит поэзию. Но прямо отказать не может – поэт хоть и беден, однако известен...
Торвен слушал молча. Смотрел не на гостя – в окно. Исчезла усмешка, затвердели скулы; пальцы дрогнули, сжимаясь в кулак.
– ...вельможа сладко улыбается, разводит руками и говорит то-о-о-оненьким голоском: «Ах, дорогой наш Ханс Христиан Андерсен! Не заставляйте меня совершать преступление перед Музами! Вы слишком талантливы для такой тривиальной должности, как библиотекарь!..»
– Это он, положим, зря. Я вам обещаю, Ханс... У сказки будет иной финал.
– Конечно! Придут благородные разбойники, разложат костер, поджарят обер-камергеру пятки и заставят петь «Марсельезу». Тот хрипит, визжит, пускает петуха – и наконец подписывает распоряжение о зачислении бедного поэта на службу. Стоит ли, дядя Торбен? Ну, какой из меня библиотекарь? Я лучше открою кукольный театр. Я еще в школе, в Оденсе...
– Гармонику не хотите? – съязвил «дядя Торбен». – Как у савойяра? Купим вам обезьянку и попугая – билетики Счастья вытаскивать...
Ханс расхохотался.
– Точно! «А превалит тибе щастя, залатой-сиребреный!» Гармоника устарела, теперь с шарманкой ходят. Песня есть немецкая – «Шарманте Катарина». Помните?
Отсмеявшись, поэт дернул себя за кончик безразмерного носа.
Прелестной Катарине фиалки я принес,
Она ж мне изменила до самых горьких слез.
Пойду на речку Везер, там брошусь в омут я.
О, злая Катарина, сгубила ты меня!
– В Италии есть кукла – buratino. Вроде как pet– rushka у русских. Сошью балахон и склею бумажный колпак. Нос – в наличии. Пойду по дворам...
– Все шутите?
– Нет, не шучу. Давно хотел уехать. Я – патриот, я люблю нашего старого доброго короля... Но, ей-ей, прогнило что-то в Датском королевстве! Мысль, конечно, не новая...
– Надеюсь, вы имеете в виду исключительно климат.
Торвен снял верхнюю папку, отложил в сторону, передвинул чернильницу. Ладонь ударила о зеленое сукно.
– Гере Эрстеда беспокоить не станем. Схожу-ка я прямо к королю. Счастье Дании, что она – маленькая. Его Величество Фредерик VI порой снисходит до бесед с верноподданными. Вы правы, Ханс. Вам стоит на год-другой уехать, поглядеть мир. Уверен, король раскошелится на стипендию. Он в некотором роде – мой должник.
– Стоит ли, дядя Торбен?
Ханс указал на бронзовую чернильницу.
– И про нее можно написать сказку. Представляете, сколько она видела? Ее чернилами писали любовные письма – и подписывали приговоры. Однажды ей захотелось сочинять самой. Но все, кто был рядом, подняли старушку на смех. Не думаю, правда, что такое станут читать. Чернильница – не Нельская башня... Дядя Торбен! Не ходите к королю. Все мы любим Фредерика, особенно когда он трезв. Но Его Величеству сейчас не до мелких забот. Он изволит враждовать с собственным кузеном, с либералами, репортерами, гренландцами, фаррерцами... Казна пуста – Дании уже перестали давать в долг. Да, он помнит вас, вы воевали за Данию...
– Не в этом дело, Ханс, – тихо возразил Торвен. – Воевал, как все. Нет, хуже. Мои сверстники ходили в штыковые, а я после первой царапины отсиживался в Главной квартире. Адъютантишка...
– Во вражескойГлавной квартире, – уточнил поэт. – Думаете, не знаю? Не ходите! Его Величество редко отдает долги. Обойдусь! Куплю дорожные башмаки на двойной подошве, веревку попрочнее... Нет-нет, я ни на что не намекаю. Просто без веревки не могу – пожара боюсь. Представляете, в гостинице пожар, а я – на втором этаже?
– Представляю...
Ханс любовался вдохновившей его чернильницей. И не заметил, как исказилось лицо собеседника.
– Вполне представляю. Пожар, страшный Белый Тролль...
Отличавшийся прекрасным слухом поэт решил, что ему почудилось. С какой стати дяде Торбену поминать троллей? Хотел переспросить – и не успел.
– Ага, вы уже здесь! Прекрасно, прекрасно!
Шагов на лестнице они не услышали. Поэту рассеянность простительна, а вот Торвен впервые допустил подобную оплошность. Кажется, беседа его излишне увлекла.
– Пре-крас-но! – повторил академик Эрстед, чудом «вписываясь» в тесную «караулку». – Вы оба мне очень нужны. Андерсена забираю немедленно...
Халат нараспашку, ночной колпак – набекрень, на шее – мокрое полотенце. Случайный гость, попади он в дом академика, решил бы, что столп науки изволил мирно почивать до полудня. Но поэт и помощник рассудили иначе. Гере Эрстед, как это часто случалось, встал среди ночи, в домашних тапочках прошел в лабораторию – и очень поздно вспомнил про часы.
Побриться все-таки успел. Розовые, несмотря на возраст, щеки были вызывающе гладкими. Возле левого уха белел клочок мыльной пены.
– Что у нас нового, Торвен?
Великий Зануда взял в руки папку, где лежал лист с именем Эвариста Галуа. Взглянул на поэта – и вернул папку на место.
– Новости исключительно о погоде, гере Эрстед. Зюйд-ост-ост.
3
Оставшись один, он не спешил возвращаться к работе. Встал у подоконника, тяжело опираясь на трость, долго смотрел сквозь двойные стекла. Молчал. Наконец, собравшись с силами, вернулся за стол.
Лег на сукно чистый лист бумаги. Перо скользнуло в заскучавшую чернильницу. Оно привыкло выводить ровные, каллиграфически четкие буквы – слово за словом, фразу за фразой. Но вышло иначе. Резкое движение пальцев – и на бумаге появилась неровная черта.
Перо не стало спорить. Хозяину виднее.
Еще черта. Круг. Полукруг. Волнистая линия. Прямая... Бессмысленные, неясные вначале, фигуры мало-помалу складывались в рисунок. Громоздкое тулово с круглой башкой-личиной. Толстый хобот задран вверх. Руки-клешни расставлены, словно монстр готовится сцапать добычу. Перо заторопилось – у монстра объявились щеки-волдыри и глаза-блюдца. Мелкая штриховка на блюдцах...
Выражение? Цвет?
– Веревка, говоришь? Ладно, Ханс. Пусть будет веревка!
Ни в чем не повинный рисунок замер в страшном ожидании. Еле слышный треск огня. Бумага корчилась, чернела, гибла. Обитатели стола, вещи мирные и спокойные, с тревогой переглядывались.
Торвен смотрел в пламя. Покончив с рисунком, язычки огня вопреки законам физики не думали гаснуть. Они росли, крепли, поднимаясь над столом, заполняя комнату...
Огонь уже здесь. Огонь пришел за ним. Он забрал маму, взял братика Бьярне и сестричку Маргарет. Забрал и дом – уютный двухэтажный дом на тихой улочке возле Ратуши. Огонь царил всюду – возле окон, у почерневшей двери. Плыл по стенам, жадно слизывая новые шелковые обои, мамину гордость. Сожрал стулья и стол, книжный шкаф и сундук в углу. Сейчас пламя съест малыша Торбена.
И пусть! Все кончится – жара, страх, боль...
– How are you, my little baby? [9]
Огонь говорил по-английски. Торбен не удивился. Огонь – англичанин. Его зовут Джеймс Гамбьер, он – адмирал британского флота. Сначала огонь, не объявляя войны, подкрался к Копенгагену, блокировал гавань...
Торбен был не таким уж маленьким, постарше братика Бьярне, который только и способен, что плакать и прятаться за мамину спину. Едва огонь прикоснулся к городу, он обстоятельно, как взрослый, поговорил с отцом. Торбен Йене-старший достал из шкафа толстую книгу, где художник нарисовал много пушек, и пояснил, почему им не стоит уезжать. В худшем случае пострадает порт – как шесть лет назад, когда город обстреливал другой англичанин, адмирал по фамилии Нельсон. Их же дом находится в центре, значит, бояться не надо.
Корабельные пушки сюда не добьют. А если они уедут, в их уютный домик обязательно придут страшные и жадные «мародеры».
Согласившись с отцом, Торбен сердился на маму – та плакала, не желая отпускать папу в порт, где все гремело и взрывалось. Королевский судья Торбен Йене Торвен спешил по призыву принца-регента в добровольный отряд по тушению пожаров.
Отец ушел утром. Огонь по фамилии Гамбьер забрал его одним из первых. Об этом семье успели сообщить прежде, чем огонь, устав играть с наивными жертвами, кликнул своего ужасного слугу – Уильяма Конгрева, демона-Ракету.
– My baby! My sweet baby!.. [10]
Огонь ласково погладил малыша по волосам. Мальчик не выдержал, зажмурился, вновь став Занудой. Несколько раз Торвен порывался спросить своего давнего знакомца Фредерика VI: о чем тот, бравый вояка и опытный политик, думал в августе 1807-го, когда британские ракеты обрушили смерть на беззащитный Копенгаген? Наивный XVIII век с красотами войн-парадов и равнением на косу впереди идущего кончился. Англичане, поклонники Бога-Прогресса, дважды применяли ракеты Конгрева против мирных городов.
За год до гибели Копенгагена пострадала французская Булонь.
О новом оружии разведка доложила вовремя – как и о намерениях адмирала Гамбьера. Почему принц-регент не приказал жителям уходить, бежать, спасаться? Не капитулировал, в конце концов? Война бы закончилась поражением, но люди бы уцелели!
Нет, Зануда ни о чем не стал спрашивать короля Фредерика. Знал – Его Величеству нечего сказать. Отвечать королям придется не в нашем мире.
...Огонь медлил.
Город и так в полной его власти, с домами и улицами, Ратушей и королевским замком. Никуда не уйдет и этот забившийся в угол щенок, у которого не осталось сил даже на скулеж. Самое время ласково щелкнуть дурачка по носу. Огню нечего бояться. Ветер-Воздух – первый друг и помощник. Вода, давний враг, опасна лишь поначалу. Войдя в полную силу, Огонь превратит ее в пар, пустив белым дымом в вечернее небо.
Огонь забыл о Камне.
Может, и не знал о нем. Просвещенный британец не интересовался суевериями жертв. Какое отношение имеют сказки о троллях, детях Тверди-Земли, к искусству современной войны? На что способна нелепая, смешная нежить, когда зажигательная ракета попадает в дом? Сейчас первенец XIX века закончит нетрудную работенку...
Дверь рухнула.
Мальчик сперва ничего не понял. Заметил лишь, как вздрогнули языки пламени – засуетились, скрутясь винтом. Чутье подсказало: что-то случилось. Вы здесь не одни – ты и Огонь. Горящий паркет охнул от тяжести – и Торбен, изумлен, открыл пересохший, почерневший от жара рот.
В комнату входил Тролль – белый сын Камня. Плоть от плоти, твердь от тверди. Могучие квадратные плечи без труда отодвигали стену Огня. Круглые красные глаза горели гневом. Мощно ступали ноги-столбы. Тролль был страшен – мохнатый хобот загибался вверх, уходя к затылку, щеки вздувались, как у трубача. На спине чернел горб – огромный, уродливый.
Подземный Ужас, древний страж порядка, потревоженный наглыми забродами...
Огонь-Гамбьер дрогнул. Бессильное, пламя опадало с каменной шкуры. Ступни-копыта попирали горящее дерево. Плошки глаз уставились на Торбена, из-под жуткой личины донесся конский храп. Малыш собрал уходящие силы и поднял руку.
Живой! Дядя Тролль, я еще живой!..
Тьма упала с потолка, затянутого дымом. Но мальчик успел почувствовать крепость лап, обхвативших его плечи.
– В доме есть живые?!
– Нет, гере Эрстед. Папа погиб утром. Мама и остальные... Нет, живых больше нет.
Он отвечал, не открывая глаз. Все и так понятно: их сосед, экстраординарный профессор физики и химии, интересуется – что случилось. Наверняка сочувствует: с отцом они знакомы, молодой ученый не раз бывал у Торвенов в гостях. Хвалил мамино варенье, играл с братцем Бьярне...
Гере Эрстеда ставили малышу в пример. Учись, сынок! Погляди, соседу и тридцати нет, а его сам принц-регент знает, что ни день в Амалиенборг зовет – о важных делах потолковать. Ему пишут письма из далеких стран... Обычно такие наставления не идут впрок. Но Торбен любил общительного, веселого профессора. Еще бы! Тот рассказывал о дивных вещах, водил в лабораторию, где все шипело, гудело и меняло цвет. А на прошлую Пасху запустил в небо настоящую ракету...
Ракета! В дом попала ракета!
– Гере... – мальчик застонал. – Дядя Эрстед!..
Навалилась боль, горло зашлось хрипом. Ни радости, что жив, ни горя, что – жив он один. Картина, словно из королевской пинакотеки: ночь, красная от огня, заботливое лицо соседа, ребенок на теплых булыжниках мостовой. На дяде Эрстеде – плащ из белой асбестовой ткани. Маска с круглыми глазами-плошками снята; отставлен прочь и черный баллон с воздухом. Сброшены громоздкие перчатки. Профессор все это сам изготовил. В лаборатории то и дело что-то взрывалось, горело...
В прошлом месяце гере Эрстед по просьбе гостей напялил на себя каменные доспехи, сразу став похожим на Белого Тролля.
– Не плачь, Торбен!
Мальчик хотел ответить, что не плачет, он уже взрослый...
– Эрстед, это вы?! Что с домом Торвенов? Судья жив?
Лицо дяди Эрстеда исчезло. Над мальчиком склонился тощий офицер в красном, испачканном сажей мундире. Синяя орденская лента – бесценный муар – набухла от мокрой грязи. Льдинки под белыми бровями. Длинный породистый нос. Съехал на сторону парик.
– Кто это? Мальчик из ваших?
Торвен обиделся – не признали. А ведь отец видел офицера, считай, каждый день. И мама его знала, он крестил братца Бьярне...
Профессор тихо ответил. Щеки офицера побелели.
– Святой Кнуд и святая Агнесса! Копенгаген погиб, Эрстед. Порт, дворец, старые кварталы. Мы почти никого не спасли. Никого...
– Спасайте Данию, государь!..
Голоса становились тише, уходили во мрак, в зыбкую даль Прошлого. Патина скрывала лица, превращая картину в гравюру, гравюру – в росчерки свинцового карандаша...
– Я – твой должник, Торбен Йене Торвен. Запомни это!
Долги надо отдавать, государь!
– Гере Торвен!
В дверях – веселая рожица. Каре Квист, внук привратника.
– Вы велели сообщать, ежели чего...
Великий Зануда глядел на парнишку не без суровости. Велел сообщать, а не орать во всю глотку, демонстрируя отсутствие переднего зуба. А где «добрый день» – или хотя бы «здрасте»?
Каре откашлялся, пригладил встрепанную шевелюру:
– Сообщаю! Пупырь по Старухе врезал. Бух!
Такое следовало обдумать. Гере Торвен постучал пальцами по зеленому сукну, словно играя на клавикордах.
– Пупырь? Может быть, все же «пузырь»?
– Скажете еще! – Каре присвистнул от возмущения. – Я что, пупырь от пузыря не отличу? Пузырь – он, стало быть, система братьев Монгольфье, с дымным воздухом. На таких дамочки летают по воскресеньям. А это – пупырь, с водородом. Вы его шарльером зовете. Вот он по Старухе и...
– Повторите сообщение по-датски, гере Квист.
Лег на сукно чистый лист бумаги. Перо скользнуло в заскучавшую чернильницу. Оно привыкло выводить ровные, каллиграфически четкие буквы – слово за словом, фразу за фразой. Но вышло иначе. Резкое движение пальцев – и на бумаге появилась неровная черта.
Перо не стало спорить. Хозяину виднее.
Еще черта. Круг. Полукруг. Волнистая линия. Прямая... Бессмысленные, неясные вначале, фигуры мало-помалу складывались в рисунок. Громоздкое тулово с круглой башкой-личиной. Толстый хобот задран вверх. Руки-клешни расставлены, словно монстр готовится сцапать добычу. Перо заторопилось – у монстра объявились щеки-волдыри и глаза-блюдца. Мелкая штриховка на блюдцах...
Выражение? Цвет?
Из бокового ящика выглянул стальной поднос. Хозяин кивнул, поднос исполнился гордости и нагло занял центр стола. В руках гере Торвена возникло огниво.
Ах, мой милый Андерсен,
Андерсен, Андерсен!..
– Веревка, говоришь? Ладно, Ханс. Пусть будет веревка!
Ни в чем не повинный рисунок замер в страшном ожидании. Еле слышный треск огня. Бумага корчилась, чернела, гибла. Обитатели стола, вещи мирные и спокойные, с тревогой переглядывались.
Торвен смотрел в пламя. Покончив с рисунком, язычки огня вопреки законам физики не думали гаснуть. Они росли, крепли, поднимаясь над столом, заполняя комнату...
Зануда исчез. Маленький мальчик сидел на стуле, вжав голову в худые плечи. Огонь дышал в лицо, шевелил светлые волосы...
– Geld ist hin, Gut ist hin, alles hin!
* * *
...Бежать? – поздно и некуда.Огонь уже здесь. Огонь пришел за ним. Он забрал маму, взял братика Бьярне и сестричку Маргарет. Забрал и дом – уютный двухэтажный дом на тихой улочке возле Ратуши. Огонь царил всюду – возле окон, у почерневшей двери. Плыл по стенам, жадно слизывая новые шелковые обои, мамину гордость. Сожрал стулья и стол, книжный шкаф и сундук в углу. Сейчас пламя съест малыша Торбена.
И пусть! Все кончится – жара, страх, боль...
– How are you, my little baby? [9]
Огонь говорил по-английски. Торбен не удивился. Огонь – англичанин. Его зовут Джеймс Гамбьер, он – адмирал британского флота. Сначала огонь, не объявляя войны, подкрался к Копенгагену, блокировал гавань...
Торбен был не таким уж маленьким, постарше братика Бьярне, который только и способен, что плакать и прятаться за мамину спину. Едва огонь прикоснулся к городу, он обстоятельно, как взрослый, поговорил с отцом. Торбен Йене-старший достал из шкафа толстую книгу, где художник нарисовал много пушек, и пояснил, почему им не стоит уезжать. В худшем случае пострадает порт – как шесть лет назад, когда город обстреливал другой англичанин, адмирал по фамилии Нельсон. Их же дом находится в центре, значит, бояться не надо.
Корабельные пушки сюда не добьют. А если они уедут, в их уютный домик обязательно придут страшные и жадные «мародеры».
Согласившись с отцом, Торбен сердился на маму – та плакала, не желая отпускать папу в порт, где все гремело и взрывалось. Королевский судья Торбен Йене Торвен спешил по призыву принца-регента в добровольный отряд по тушению пожаров.
Отец ушел утром. Огонь по фамилии Гамбьер забрал его одним из первых. Об этом семье успели сообщить прежде, чем огонь, устав играть с наивными жертвами, кликнул своего ужасного слугу – Уильяма Конгрева, демона-Ракету.
– My baby! My sweet baby!.. [10]
Огонь ласково погладил малыша по волосам. Мальчик не выдержал, зажмурился, вновь став Занудой. Несколько раз Торвен порывался спросить своего давнего знакомца Фредерика VI: о чем тот, бравый вояка и опытный политик, думал в августе 1807-го, когда британские ракеты обрушили смерть на беззащитный Копенгаген? Наивный XVIII век с красотами войн-парадов и равнением на косу впереди идущего кончился. Англичане, поклонники Бога-Прогресса, дважды применяли ракеты Конгрева против мирных городов.
За год до гибели Копенгагена пострадала французская Булонь.
О новом оружии разведка доложила вовремя – как и о намерениях адмирала Гамбьера. Почему принц-регент не приказал жителям уходить, бежать, спасаться? Не капитулировал, в конце концов? Война бы закончилась поражением, но люди бы уцелели!
Нет, Зануда ни о чем не стал спрашивать короля Фредерика. Знал – Его Величеству нечего сказать. Отвечать королям придется не в нашем мире.
...Огонь медлил.
Город и так в полной его власти, с домами и улицами, Ратушей и королевским замком. Никуда не уйдет и этот забившийся в угол щенок, у которого не осталось сил даже на скулеж. Самое время ласково щелкнуть дурачка по носу. Огню нечего бояться. Ветер-Воздух – первый друг и помощник. Вода, давний враг, опасна лишь поначалу. Войдя в полную силу, Огонь превратит ее в пар, пустив белым дымом в вечернее небо.
Огонь забыл о Камне.
Может, и не знал о нем. Просвещенный британец не интересовался суевериями жертв. Какое отношение имеют сказки о троллях, детях Тверди-Земли, к искусству современной войны? На что способна нелепая, смешная нежить, когда зажигательная ракета попадает в дом? Сейчас первенец XIX века закончит нетрудную работенку...
Дверь рухнула.
Мальчик сперва ничего не понял. Заметил лишь, как вздрогнули языки пламени – засуетились, скрутясь винтом. Чутье подсказало: что-то случилось. Вы здесь не одни – ты и Огонь. Горящий паркет охнул от тяжести – и Торбен, изумлен, открыл пересохший, почерневший от жара рот.
В комнату входил Тролль – белый сын Камня. Плоть от плоти, твердь от тверди. Могучие квадратные плечи без труда отодвигали стену Огня. Круглые красные глаза горели гневом. Мощно ступали ноги-столбы. Тролль был страшен – мохнатый хобот загибался вверх, уходя к затылку, щеки вздувались, как у трубача. На спине чернел горб – огромный, уродливый.
Подземный Ужас, древний страж порядка, потревоженный наглыми забродами...
Огонь-Гамбьер дрогнул. Бессильное, пламя опадало с каменной шкуры. Ступни-копыта попирали горящее дерево. Плошки глаз уставились на Торбена, из-под жуткой личины донесся конский храп. Малыш собрал уходящие силы и поднял руку.
Живой! Дядя Тролль, я еще живой!..
Тьма упала с потолка, затянутого дымом. Но мальчик успел почувствовать крепость лап, обхвативших его плечи.
– В доме есть живые?!
– Нет, гере Эрстед. Папа погиб утром. Мама и остальные... Нет, живых больше нет.
Он отвечал, не открывая глаз. Все и так понятно: их сосед, экстраординарный профессор физики и химии, интересуется – что случилось. Наверняка сочувствует: с отцом они знакомы, молодой ученый не раз бывал у Торвенов в гостях. Хвалил мамино варенье, играл с братцем Бьярне...
Гере Эрстеда ставили малышу в пример. Учись, сынок! Погляди, соседу и тридцати нет, а его сам принц-регент знает, что ни день в Амалиенборг зовет – о важных делах потолковать. Ему пишут письма из далеких стран... Обычно такие наставления не идут впрок. Но Торбен любил общительного, веселого профессора. Еще бы! Тот рассказывал о дивных вещах, водил в лабораторию, где все шипело, гудело и меняло цвет. А на прошлую Пасху запустил в небо настоящую ракету...
Ракета! В дом попала ракета!
– Гере... – мальчик застонал. – Дядя Эрстед!..
Навалилась боль, горло зашлось хрипом. Ни радости, что жив, ни горя, что – жив он один. Картина, словно из королевской пинакотеки: ночь, красная от огня, заботливое лицо соседа, ребенок на теплых булыжниках мостовой. На дяде Эрстеде – плащ из белой асбестовой ткани. Маска с круглыми глазами-плошками снята; отставлен прочь и черный баллон с воздухом. Сброшены громоздкие перчатки. Профессор все это сам изготовил. В лаборатории то и дело что-то взрывалось, горело...
В прошлом месяце гере Эрстед по просьбе гостей напялил на себя каменные доспехи, сразу став похожим на Белого Тролля.
– Не плачь, Торбен!
Мальчик хотел ответить, что не плачет, он уже взрослый...
– Эрстед, это вы?! Что с домом Торвенов? Судья жив?
Лицо дяди Эрстеда исчезло. Над мальчиком склонился тощий офицер в красном, испачканном сажей мундире. Синяя орденская лента – бесценный муар – набухла от мокрой грязи. Льдинки под белыми бровями. Длинный породистый нос. Съехал на сторону парик.
– Кто это? Мальчик из ваших?
Торвен обиделся – не признали. А ведь отец видел офицера, считай, каждый день. И мама его знала, он крестил братца Бьярне...
Профессор тихо ответил. Щеки офицера побелели.
– Святой Кнуд и святая Агнесса! Копенгаген погиб, Эрстед. Порт, дворец, старые кварталы. Мы почти никого не спасли. Никого...
– Спасайте Данию, государь!..
Голоса становились тише, уходили во мрак, в зыбкую даль Прошлого. Патина скрывала лица, превращая картину в гравюру, гравюру – в росчерки свинцового карандаша...
– Я – твой должник, Торбен Йене Торвен. Запомни это!
* * *
Ладонь с силой прошлась по лицу, гоня призраков. Взгляд скользнул по стене, зацепившись за литографированный портрет в рамке из дерева. На постаревшем офицере – муаровая лента. Прибавилось орденов и морщин на лице. Исчез парик, волосы отступили назад. Заострился фамильный нос – гордость рода Ольденбургов. Бывший принц-регент, ныне – Его Величество, король датский Фредерик VI.Долги надо отдавать, государь!
Он встал. Трость уперлась в паркет, потемневший от времени. Предательница-нога подвернулась – пришлось хвататься за стол. Входная дверь! Шаги на лестнице. Ближе, ближе...
Ach, du lieber Friedrich,
Gerr Friedrich, gerr Friedrich,
Ach, du lieber Friedrich,
Все прошло, все!
– Гере Торвен!
В дверях – веселая рожица. Каре Квист, внук привратника.
– Вы велели сообщать, ежели чего...
Великий Зануда глядел на парнишку не без суровости. Велел сообщать, а не орать во всю глотку, демонстрируя отсутствие переднего зуба. А где «добрый день» – или хотя бы «здрасте»?
Каре откашлялся, пригладил встрепанную шевелюру:
– Сообщаю! Пупырь по Старухе врезал. Бух!
Такое следовало обдумать. Гере Торвен постучал пальцами по зеленому сукну, словно играя на клавикордах.
– Пупырь? Может быть, все же «пузырь»?
– Скажете еще! – Каре присвистнул от возмущения. – Я что, пупырь от пузыря не отличу? Пузырь – он, стало быть, система братьев Монгольфье, с дымным воздухом. На таких дамочки летают по воскресеньям. А это – пупырь, с водородом. Вы его шарльером зовете. Вот он по Старухе и...
– Повторите сообщение по-датски, гере Квист.