Олди Генри Лайон. Человек космоса (Одиссей, сын Лаэрта - 2)

Олди Генри Лайон
Человек космоса (Одиссей, сын Лаэрта - 2)

   Генри Лайон Олди
   Человек космоса
   Книга 2
   Одиссей, сын Лаэрта
   
   ...Если сопутник мой он, из огня мы горящего оба
   К вам возвратимся...
   (Илиада. X, 246; Диомед об Одиссее).
   Когда я вернусь, я пойду в тог единственный дом...
   А. Галич
   Не сравнивайте былое с грядущим, вход с выходом, смертного с вечным и рождение с тризной - иначе быть вам тогда подобным Фемиде Неподкупной, дочери Урановой, что добровольно отказалась от зрения телесного, получив взамен беспристрастие судьбы, ибо суждено зрячим судьям ослепление красотой и уродством, мольбой и гневом, отвагой и трусостью; слепым же - никогда, и в том отличие судьи от судьбы.
   Не сравнивайте былое с былым, вход со входом, смертного со смертным и рождение с рождением - иначе быть вам тогда подобным Линкею Афариду, герою-прозрителю, чей взор легко проникал сквозь землю и камень, дерево и кость, воду и металл; лишь собственная участь была тем-, на для остроглазого Линкея, как темен день завтрашний для дня нынешнего, и гибель усмехалась, стоя рядом.
   Не сравнивайте былое со входом, смертного с тризной, грядущее с вечным и выход с рождением - иначе быть вам тогда подобным Аргусу Золотые Ресницы, звездному титану, чья неисчислимость взглядов находила рыбью чешуйку в водах Океана и пушинку в просторах эфира, но уже таится под фригийским колпачком серп из адаманта, вот-вот блеснет исподтишка: украшать отныне мириадам ваших глаз суетную прелесть хвостов павлиньих.
   Не сравнивайте былое с рождением, грядущее с тризной, не сравнивайте входы, открытые смертным, с выходами для вечных - иначе быть вам тогда подобным вещунье Кассандре, видевшей приближенье бед, слышавшей шелест их горестных крыльев; но слепцами становились люди рядом с Кассандрой, и тщетно было взывать к слепцам.
   Не сравнивайте ничего с ничем - и быть вам тогда подобным самому себе, ибо вас тоже ни с чем не сравнят.
   А иначе были вы - все равно что не были...
   ИТАКА, Западный склон горы этос;
   дворцовая терраса
   (Кифаредический ном*)
   *Кифаредический ном- повествование, сопровождаемое игрой на кифаре.
   Я войду в дома просторные,
   Сердце встречами обрадую
   И забуду годы черные,
   Проведенные с Палладою.
   И. Гумилев, "Возвращение Одиссея"
   Я вернусь. Слышите?..
   Они смеются в ответ. Все. Деревья за перилами - каждым листом, каждой каплей ночной росы на этом листе. Птицы на ветвях - каждым озябшим перышком. Небо над птицами - наимельчайшей искоркой во тьме. Смеются. Небо, звезды, птицы, деревья. Море бьется о скалы - хохочет. Скалы безмолвно стынут над морем - ухмыляются. Я не осуждаю их. Есть ли у меня право на осуждение, если я и сам-то едва сдерживаю смех: страшный, холодный, как ползущая с алтаря змея?
   Улыбка сушит губы.
   Я вернусь.
   Я, Одиссей, сын Лаэрта-Садовника и Антиклеи, лучшей из матерей. Одиссей, внук Автолика Гермесида, по сей день щедро осыпанного хвалой и хулой, - и Аркесия-островитянина, забытого едва ли не сразу после его смерти. Правнук молнии и кадуцея.* Сокрушитель крепкостенной Трои; убийца дерзких женихов. Муж, преисполненный козней различных и мудрых советов. Скиталец Одиссей. Герой Одиссей. Хитрец Одиссей. Я! Я...
   *Кадуцей - атрибут Гермия-Психопомпа: жезл, увитый двумя змеями.
   Вон их сколько, этих "я". И все хотят вернуться. Возвратившись для других, ощутив под ногами каменистую твердь Итаки, теперь они хотят вернуться по-настоящему: для себя. Иначе возвращению суждено обернуться самой долгой и беспощадной из всех разлук. Небо! звезды! птицы и деревья... - смейтесь над нами! Глумитесь! Но ответьте: может ли случиться иначе?!
   Нет.
   Не может.
   Над западными утесами болтается неприкаянная звезда. Все прочие звезды оставили ее, бросили на произвол судьбы во тьме полуночи, и зеленый глаз отчаянно подмигивает мне: эй! тля-однодневка! видишь ли?! Вижу. Подмигиваю в ответ. Ты постарела, звезда. Истрепалась. Бахрома лучей вытерлась, будто кисти ветхого пояса, обреченного истлевать в недрах сундука. Блеск потускнел. Эй, тля-однодневка! - Да-да, это я тебе, моя звезда... И нечего моргать. Ты же видишь: я молод! прекрасен! силен! Конечно, ты видишь. Просто не в силах понять: это сегодня превратилось во вчера, или просто тьма морочит твой колючий взгляд?
   Не тьма. Я морочу. Я вернулся, звезда.
   Я вернусь.
   Так не бывает, моргаешь ты. Бывает. Если ты там, а я здесь - значит, бывает. Глупо расплескивать мрак удивлением. Еще глупее, чем висеть без смысла над утесами.
   Со стороны моря - тишина. Лишь горестный вздох прибоя: шшшли-пришшшли... Спрашиваю: вышли? Вы-шшшли, раболепно соглашается прибой. Врет, ясное дело. Кличи смолкли, луженые глотки навеки онемели, хлебнув из Леты. Тысяча врагов убита давным-давно. Тысячи врагов; десятки тысяч. Может быть, даже сотни. Некому горланить: "Я! убью!..", ибо тысяча друзей убита тоже. Одинокий колос посреди сжатой нивы, я качаюсь у перил, опьяненный кислым хмелем возвращения.
   Хочешь, я сорву тебя, звезда? Вот сейчас подымусь на небо, шлепая босыми пятками, и сорву? Тысячу звезд; десятки тысяч. Может быть, даже сотни. Боишься? Правильно делаешь.
   Ладно, свети пока.
   Мне двадцать с небольшим, и я скучный человек. Повторяю, как заклинание: я! скучный! человек!.. Слова теряют смысл, рассыпая его вдоль дороги хлебными крошками, и недоуменно переглядываются. Что значит "Я"?! Что значит "Скучный"?!
   Что значит: "Человек"?!
   - ...вы неправильно начинали. Дело не в силе. Дело не в мастерстве. Дело совсем в другом; в малом. Просто надо очень любить этот лук...
   Роговой наконечник скользнул в ушко тетивы сам собой.
   - ... очень любить эту стрелу... Тетива, скрипя, поползла назад, к плечу.
   - ...надо очень любить свою родину, этот забытый богами остров на самой окраине...
   Медное жало вопросительно уставилось на красавчика-Антиноя: ты понял? не понял? жаль...
   - ...надо очень, очень любить свою жену... своего сына...
   Мне понравилось убивать. К чему лгать самому себе? - Понравилось. Я плохо помню, как это происходило; вернее, я вовсе ничего не помню. Но главное осталось: удовольствие. На войне убивают иначе. По-человечески. В спину, исподтишка; как получится. А вчера я убивал, как бог. У себя дома. Смеясь. "Радуйся!" - приветствовали родные стены, мерцая копотью; "Радуйся!" приветствовала чужая смерть. Я радовался. Дом и бойня слились воедино, перепутались, словно два локона на одной подушке: рыжий и... рыжий. Мой спутник! друг детства! мой буян Эврилох, мечтавший о заветной тысяче и пошедший на корм лупоглазым рыбам - ты бы оценил. Жаль, не дожил. И нечего пялиться из дальнего угла, обиженно дергая щекой.
   Вокруг меня - царство мертвых. Я в Аиде.
   Тени смутной толпой бродят по террасе. Ждут. Вон тщеславный забияка Агамемнон, надгробный памятник державе Пелопидов от эфиопов до гипербореев. Голый, только что из ванной; шея рассечена секирой до ключицы. Вон малыш Лигерон: пузырится черной, ядовитой кровью. Как и Парис-троянец: в смерти Не-Вскормленный-Грудыо и Петух Мужей сделались похожи больше, чем близнецы. Вон Аякс-Большой: меч смешно торчит из подмышки. Мама. Отвернись, мама! Пожалуйста... Ладно, я отвернусь вместо тебя. Измочаленный Паламед лежит грудой падали; чудом сохранилась кисть правой руки. Блеск перстней режет глаза. Рядом тихо плачет Эней Анхизид. Он всегда плачет: в бою, на пиру, при смерти. Сколько помню, всегда.
   Мы звали его - Дакриостат.
   Плакса.
   Мне больно вспоминать. Их несуразно много вокруг - теней. Ждущих. Жаждущих. Грядущим аэдам, этим ангелам-пройдохам, придется тяжко: слушатели не запомнят даже половины имен. Слушатели будут браниться. Вместо ломтя свинины швырнут черствую корку. Запутаются в нити чужой жизни, в нитях, в клубке, в паутине, сетях, тенетах...
   Меня это беспокоит?
   Ни капельки.
   Черная овца моей памяти блеет в испуге, предчувствуя ласку бронзы. Был корабль, стала - овца. Было море, острова, ветер и небо - теперь овца. Жертва. Скоро отворятся жилы, и воспоминания густой струёй брызнут наружу. Жизнь за память. Я буду поить вас, друзья мои, враги мои, я буду гнать одних и привечать других, по своему выбору поднося чашу со странным, чудовищным, умопомрачительным напитком: кровью памяти Одиссея. Хитреца Одиссея. Героя Одиссея. Ах да, я уже говорил...
   Чтобы вернуться, я должен был уйти.
   Теперь, чтобы вернуться, мне надо вернуться.
   - Боги, за что караете ?
   Раньше так взывали чуть слышно, подразумевая меня. Скоро будут взывать громко, опять-таки подразумевая меня. Раньше - это значит давно, когда мир был большим, а я маленьким. Мир, собственно, и тогда был мал. Итака - вот и весь тебе мир, окруженный кипящим пределом моря. Но для рыжего сорванца ничего большего не представлялось. Скоро - это значит близко, на пороге, когда мир станет маленьким, а я большим.
   Сейчас - это значит сейчас. Между "раньше" и "скоро".
   Между движущимися скалами Симплегадами.
   Вот-вот сомкнутся.
   - Дядя Одиссей, мне надоело играть, - говорил малыш Лигерон, прежде чем отречься от гнева и надеть новый доспех. - Я устал, дядя Одиссей. Я боюсь, что выиграю.
   - Не бойся, - отвечал я.
   - Дядя Одиссей, мне надоело играть, - он повторяет это вновь и вновь, тенью отступая в седую мглу, едва я подымаю на него взгляд. - Здесь скучно. Это плохая игра. Можно, я поиграю во что-нибудь другое? Например, буду пахарем? Или рыбаком?
   - Поиграй в царя мертвецов, - отвечаю я. Зная, что это жестоко, но не в силах поступить иначе.
   - Ладно. Только недолго, хорошо?
   - Хорошо.
   Навсегда - это ведь недолго, правда?
   Вчера они клялись, что воздвигнут храм Одиссея Возвращающегося. Я испугался. Я не знал, что делать. Я и сейчас не знаю.
   Пока еще не знаю.
   Я вижу его, этот храм. Пустынный, каменистый распадок, и среди щебня алтарь, с которого ползут змеи. Одинокий алтарь; многие змеи. Свиваются в клубки, остро пахнущие мускусом, визгливо шипят, переплетают гибкие тела. Трепещут раздвоенными язычками. И после каждого моления змей становится больше. Хватит на сотни жезлов-кадуцеев. Какой бы храм ни воздвигли, на самом деле он будет таким. Папа, ты говорил, что гранатовую яблоньку из земель хабирру надо укреплять таинственным змием...
   Не мной ли?
   - У тебя хорошая жена, - ворчал носатый зазнайка Агамемнон, недовольный ласками очередной пленницы. - Моя стерва, дай ей волю... А у тебя - хорошая. Ты всегда умел устраиваться.
   - Поэтому я здесь, - соглашался я. - Моя жена там, а я здесь. Устроился.
   Агамемнон раздраженно глядел на меня, ища подвох. _ Тебя ждут. - Помню, голос его вдруг перестал быть брюзгливым. И лицо изменилось. Резче обозначились мешки под глазами, даже знаменитый нос перестал торчать стенобитный тараном. Тебе есть, куда возвращаться. Хитрюга, ты и здесь устроился: тебя ждут. А я уже и не знаю, зачем пришел под Трою.
   - За победой, - напоминал я.
   - Победа... - Агамемнон повторил это слово, словно забыв, что оно означает. - Моя стерва... а у тебя - иначе.
   Я до сих пор плохо понимаю, что он хотел сказать.
   Иногда кажется: мы все погибли под Троей. Все. Победители, кто на обратном пути утонул близ Эвбеи, обманувшись Каферейскими лже-огнями, или пошел на дно под угрюмым Теносом. Братья по оружию, в запале позабывшие, что войне конец, и павшие от братской руки. Смертные, неся смерть во все пределы, куда бы ни двинулись.
   И Глубокоуважаемые, чья западня оказалась столь вместительна, что в ней хватило места и для добычи, и для ловца.
   Год за годом осколки поколения обреченных бросаются к оракулам. С одним-единственным вопросом: где безопасно жить? Где поселиться, чтобы не испытывать вечного страха?! И оракулы честно отвечают: там, где падающее небо не причинит вам вреда. Многие понимают это буквально: берут семьи, имущество и переезжают, например, в Херсонес Карийский, окруженный горами со всех сторон. Мне смешно. Мне постоянно мерещится:
   Олимпийская Дюжина вопрошает и получает ответ - живите там, где вам не повредит падающее небо! После чего Глубокоуважаемые с семьями и имуществом переезжают в Херсонес.
   Когда земля грозит разверзнуться, она поглощает живущих на ней. Когда проваливается небо, синева топит в себе горстку небожителей. Когда-то, давным-давно, небо упало на землю, буйный Уран покрыл зрелую Гею - и родились первые дети. Где они сейчас? Кто умер в те дни, ложась перегноем под новые зерна? Оскопленное небо молчит, хмуря седые брови облаков, и молчит земля, баюкая во тьме усталую утробу.
   Море пахнет гнилым обещанием покоя.
   Мы погибли под Троей.
   - ...вы неправильно начинали. Дело не в силе. Дело не в мастерстве. Дело совсем в другом: в малом. Просто надо очень любить этот лук...
   Роговой наконечник скользнул в ушко тетивы сам собой.
   - ...очень любить эту стрелу... Тетива, скрипя, поползла назад, к плечу.
   Тела убитых уже убрали из мегарона. Часть для погребения вывезли рыдающие отцы, остальных я распорядился сжечь утром с подобающими почестями. Жаль, забыл уточнить - с какими именно. Могут неправильно понять. Из дюжины петель вынули дюжину рабынь, еще недавно через край полных кипящей жизни, а теперь годных лишь на корм воронам. Виновных в том, что любили заезжих женихов больше, чем следовало бы. Тринадцатая, самая дерзкая, оправдав свое имя - Черноцвет*, вчера родила сына. Надеюсь, крики совпали: первый детский и последний отцовский, когда стрела пронзила его грудь. Эвриклея велела закопать дитя вместе с матерью; я не стал возражать.
   Черноцвет*- греч. Меланфо или Меланфий, в зависимости от женского или мужского рода. Рабыня и козопас (тезки) в доме Одиссея.
   Падающее небо уже не причинит мне вреда. Во всяком случае, больше, чем причинило.
   Я вернулся, но я еще вернусь.
   - Остров Заката Манит покоем, Ручьями плещет. Не пей, о странник, из тех ручьев. Покой опасен, Покой обманчив, Покой - покойным. Ты жив, мой странник, спеши уйти...
   Мне бы хотелось свести тени с тенями. Как сводят счеты. Убитых женихов - с погибшими в долине Скамандра. И пусть одни жалуются на неудачную смерть, а другие хвастаются удачной гибелью. Пусть меряются славой и бесславием. Наверное, я бы мог это сделать. Но знаю: пройдет миг, другой, и мне станет скучно. Лук и жизнь - одно; лук и смерть - одно.* Сын Гектора, сброшенный со Скейской башни, един с сыном рабыни, умерщвленным в день своего рождения. Дочери Приама, заколотые на могилах ахейцев, - и мои любвеобильные красотки, развешанные на столбах. Приам-троянец, кощунственно убитый у алтаря Зевса Оградного - женихи моей супруги тоже пытались прибегнуть к защите родового очага...
   * Слова "лук" и "жизнь" по-гречески омонимы - "биос".
   Озноб крадется вдоль хребта.
   Если все повторить, я бы снова натянул лук. Лук Аполлона, с некоторых пор - лук Одиссея. Тайный голос убеждает меня в этом, и, разучившийся бояться, я боюсь, что он прав.
   Остров Восхода
   Манит лавиной,
   Прельщает бурей.
   Беги, о странник,
   Не жди обвала.
   Жизнь человека посередине,
   На тонкой нити
   Между покоем
   И ураганом...
   В последнее время, когда я вслушиваюсь в детский плач у предела, мне часто приходят на ум удивительные песни. Приходят и исчезают, расплываются утренней дымкой. Я забываю их почти сразу. Что-то подсказывает изнутри: эти песни запретны. Надеюсь, рано или поздно они забудут дорожку к Одиссею, сыну Лаэрта.
   Но не сейчас.
   Сейчас - это значит сейчас. Между "раньше" и "скоро". Блей, овца моей памяти! Дрожи в ужасе! Литься крови - густой, черной! Пейте, тени... вспоминайте...
   Я буду пить с вами, судорожно глотая память.
   Я вернусь.
   ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
   ВРЕМЯ КУСАЕТ СВОЙ ХВОСТ
   Не нам гадать о греческом Эребе,
   Для женщин воск, что для мужчины медь.
   Нам только в битвах выпадает жребий,
   А им дано, гадая, умереть.
   О. Мандельштам
   СТРОФА-1 Шли-пришли-вышли...
   Море обрушивалось на берег всей тяжестью, словно насильник-сатир - на застигнутую врасплох нимфу. Сгребало пригоршни грязного песка, вздымалось вверх, на дыбы, к бурлящей мути небес; злорадно медлило, прежде чем снова рухнуть на Авлиду, швырнув краденый песок в лицо Большой Земле. Тесно было морю в узости Эвбейского залива; хотелось простора. Обезумевшие чайки взахлеб орали над скалами, моля птичьих богов о милости; упрямые альбатросы молчали. От вони мокрых лент, намотанных на зубцы утесов, спирало дыхание. Случались бури посильнее, бывали куда более грозные штормы, но эта непогода, проигрывая в мощи, брала другим.
   Грязь, дрянь, пакость.
   - Корабль!. Смотрите, корабль!
   - "Пенелопа"! Клянусь грудью. Амфитриты, "Пенелопа"!
   - Радуйтесь!
   Ветер на лету подхватил крики, рванул с треском. Понес клочья в ярящуюся даль. Туда, где кренились набок три мачты, заблаговременно лишенные парусов, где надрывались гребцы и гнулись тростинками весла; где рождался из бури смоленый корпус "Пенелопы". Вернулось на крыльях ветра, удивительно ясное:
   Вздымает море Валы-громады, Любая - чудо, Любая-воин...
   - Безумец! - в восторге захлебнулся кто-то. - Слава Многокорабельному!
   ...Лазурноруки, Пеннокудрявы, Драконьи шлемы, Тритоньи гребни...
   Старый гимн кормчих вдохнул в толпу на берегу новые силы. Едва корабль достиг отмели, люди ринулись в воду. Сбитые с ног, вдосталь наглотавшись соленой воды, они цеплялись друг за друга, руки тянулись к крутым бортам, тащили судно вперед, на спасительную сушу - и волны стихали вокруг, изумленные порывом смертных.
   Вскоре корабль был в безопасности.
   И почти сразу, словно уставшее проказничать дитя, заснула буря, подложив под чумазую щеку кулачок Авлиды.
   Сколько досягал взгляд, берег усеивали шатры. Дымились кострища, даруя тепло, готовя еду и высушивая мокрую насквозь одежду. Отдыхали измученные суда, прикорнув на ясеневых катках. Солнце, изредка являясь в прорехах облаков, дивилось: великая армада, недавно отправившаяся под Трою добывать величия и подвигов, сейчас смотрелась блудным сыном, сполна вкусившим побоев. Песен не пели; явись в лагерь бродяга-аэд, прибили бы со зла. Больше молчали, недружелюбно поглядывая на соседа. В бедах всегда славно кого-нибудь обвинить. Почему не его, соседа?
   Одиссей сидел в сторонке, возле "Пенелопы".
   Хотелось лечь и сдохнуть, но сдохнуть было нельзя. Хотелось встать и уйти куда глаза глядят, но вокруг... глаза б не глядели! Хотелось, чтоб ничего не хотелось, но тогда не стоило бы так упрямо вырываться из цепких объятий моря. На дне покой, на дне тишина. Игра слов горше морской воды: на дне не надо заботиться о дне грядущем.
   Все тело ломило, старый гимн кормчих застрял в глотке войлочным кляпом. Наверное, так чувствуют себя победители.
   - С возвращеньицем! - насмешливо поздравил его проходящий мимо воин, голый по пояс. Латный запон* блестел влажными бляхами, напоминая яблоко в росе. Подобру ли, поздорову?!
   Запон- боевой пояс с передником, обшитым медными пластинками. Вместе с панцирем образовывал двойной слой брони.
   Рыжий поднял голову.
   Воина он не узнал. Зато узнал тень воина на песке. Не так много в Ахайе взрослых людей, за которыми волочится тень ребенка.
   - Протесилай? Из Филаки?
   - Смотри-ка, запомнил! А я уж думал: богатый буду... Он собрался было шлепать дальше, но обернулся напоследок:
   - Ты чего на меня вылупился, рыжий? Не нравлюсь?!
   - Нравишься... Ты мертвый, да?
   Воин озадаченно почесал волосатую грудь. Ниже ключиц волосы начали седеть, битые инеем лет. Большинство в недоумении чешут затылок; Протесилай же обычно скреб грудь - давняя привычка. Впрочем, затылок у него мощный, бугристый, что твоя грудь. Вон, бросил чесаться.
   Буркнул, раздражаясь:
   - Чтоб тебя!.. Зацепил на свою голову!
   - Нет, ты мертвый?
   - Ну конечно, мертвый! Только с костра! Оглядись: сплошной Аид!
   Одиссей не принял шутки. Сидел, горбил широченные плечи, отчего казался много ниже ростом, чем был на самом деле. Исподлобья разглядывал грузного фила-кийца - еще один памятник смертельной усталости. Вот он, пред тобой: Иолай-Копейщик, бывший возница Геракла. Почему же вместо вопросов, о каких мечталось, рождается хрипло:
   - Тебя убили. Сам видел!
   - Где?
   - Под Троей! Или не под Троей, кто тут разберет... Протесилай помрачнел. Хотя казалось: больше некуда. Плюхнулся рядом на песок - Одиссей даже не успел растянуть на двоих край подстилки. На щеке филакийца красовался свежий кровоподтек; нижняя губа была прокушена.
   - Ты сколько дней сюда плыл? - вместо брани спросил он еле слышно.
   Теперь настал черед мрачнеть рыжему.
   - День. Один день.
   - Или больше?
   - Или меньше.
   - Бред какой-то... - выдохнул Протесилай, куснув раненую губу и зашипев от боли. - Бред, чушь!..
   - Бред, - вяло согласился Одиссей.
   - Нет, ты не понимаешь! - Филакиец сорвался на крик, поперхнулся: вроде бы хотел добавить свое обычное "мальчик", но раздумал. - Гидра тебя заешь, ты ничего не понимаешь! День он плыл... А я - неделю. Треть кораблей растерял; гребцы ладони до кости стерли! И вот на тебе: я сегодня вернулся, на рассвете, а ты - тоже сегодня, только под вечер! Теперь понимаешь?!
   - А ты? - в свою очередь поинтересовался рыжий, тщательно просеивая мокрый песок сквозь пальцы. Можно было подумать, от этого зависел грядущий военный успех. Тучи издевательски клубились над головой, вертя из себя кукиши. Песок слипался в комки, отказываясь сеяться. Словно само Время, влажное от пота и крови, упрямо застревало в песочных часах.
   - И я, - был странный ответ. - Может, навоевались, а? Может, все?! Сплавали разок, и хватит?
   ... Тень ребенка корчилась на песке, что-то доказывая моему Старику. Дергала плечами, мотала головой. Никакого уважения к неподвижному хозяину. Старик молчал, зябко горбясь. Щупал ладонью потную лысину, хмурился. Наверное, ему тоже хотелось сдохнуть.
   Безнадежно.
   - А тебе вообще разговаривать не положено. - Одиссей с трудом оторвал взгляд от беззвучного разговора теней. - И кричать на меня не положено. Убили тебя, значит, убили. Молчи теперь.
   Протесилай скривился: будто поджившую рану зацепил, содрал корочку.
   - Молчу теперь, - согласился он.
   - Клялся ведь? В Спарте?
   - Ну, клялся. Успел, на свою беду. А что? Все клялись, и я тоже...
   - Вот и воюй, как все.
   - По-человечески?
   Обеими руками Одиссей взлохматил мокрый пожар шевелюры. Добавил тихо, с нажимом:
   - По-человечески. Слушай, у тебя выпить не найдется?
   - Крепкого?
   -Ага.
   * * *
   Если верить моим собственным ощущениям, первый раз мы отплыли из Авлиды под Трою дней пять тому назад. Это если верить. Когда все взывает: не верь! Погода и тогда была гнусней гнусного: "мряка", как шутили острые на язык феспроты. Ох, и словечко... ох, и погода!
   Уж лучше шторм.
   Калхант-прорицатель плыл со мной на "Пенелопе". Моргал совиными глазами, утробно икал. Злился. На его месте я бы тоже злился: знамения хором обещали ветер в спину и солнышко в небе. О чем Калхант, руководя общевойсковым жертвоприношением, имел неосторожность возвестить. Небось сейчас народ честит пророка на чем свет стоит - в Бездну Вихрей, в Тартар, в Эреба корни!..
   Вот и икается.
   Набухшая простыня болталась над головой. На ней спал капризный, страдающий недержанием ребенок: желто-серая гадость струилась по лицу, вызывая приступы тошноты. Ни день, ни ночь: ублюдок без названия. Лиловое море пенилось под эскадрами, но видимость была никудышная. Казалось, "Пенелопа" идет в гордом одиночестве. А плеск, отдаленные выкрики и хлопанье парусов - морок. Гребцы пробовали петь: впустую. Любой гимн глох на середине.
   - Удружили... - брюзгливо каркнул Калхант.
   - Кому?
   Я действительно не понял, о ком говорит прорицатель.
   - Аэдам. Нас воспеть - язык сотрется. Пока каждого восхвалишь, да список кораблей, да кто откуда... Слушатели черствыми корками забросают.
   Задрав голову к небу, я задумался: с чего бы Калханту беспокоиться судьбами грядущих певцов? Блик солнца, медовой каплей сверкнув на излете, походил на осеннюю луну: пористый, щербатый. Вечерний. По левую руку тучи лопнули, разошлись, и в прореху высунулись утесы, увенчанные дворцом.
   Знакомый силуэт.
   - Скирос?!
   Калхант встал, обогнул судовой алтарь. Подошел ближе к борту:
   - Похоже...
   Уж кому, как не мне, было знать: до Скироса еще по меньшей мере два дня пути. И все-таки - Скирос. Ну, не сошел же я с ума!.. То есть, сошел, конечно, но не до такой же степени! Вон там, на пляже, мы приманивали женщин безделушками, вон лестница, по которой гремел вниз голый Патрокл... Я даже не успел удивиться другому: почему мы так близко к острову, когда намечалось идти северней, мимо лемносских берегов, - и почему мерзкая погода позволяет видеть дворец с предельной отчетливостью? Как на ладони: верхняя терраса, у перил замер муравей, блестя спинкой, алой с чернью. Плащ, наверное. Кто-то из басилейского семейства.
   Или гость?
   Второй муравей тайком выполз из дверного проема. Приблизился к первому, хищно дернул усиками.
   - А-а-ах!
   Клянусь, это не я. Это Калхант. А я вообще ни словечка! Ни звука! Только смотрел, как первый муравей - ало-черный зигзаг! - летит с террасы на клыки рифов, чтобы сразу скрыться под водой.
   Минуту спустя весь остров исчез в густом киселе тумана.
   - Цвета Афин, - бросил внезапно осипший Калхант.
   - Что?
   - Алый с черным. Афинские, говорю, цвета. Такой плащ был у Тезея, когда его изгнали. Последняя память.
   Я слышал историю о предательском убийстве Тезея-Афинянина. Сброшенного с дворцовой террасы здесь, на Скиросе, ныне царствующим басилеем. Все знали, все слышали, но доказательств не было. Да никто особо и не рвался доказывать (а значит, вступаться!) за мятежного героя, выпущенного из преисподней могучим Гераклом вопреки воле темных владык. Изгнанник, руки по локоть в крови... святотатец!..