Звездный час Упендры, "малого Индры", как все чаще называли последыша любвеобильной Адити, пришел одновременно со страшным явлением Раваны-Десятиглавца. От Свастики Локапал полетели пух и перья, никто из богов не мог чувствовать себя в безопасности (разве что Шива, но это разговор особый); и у князей демонов тряслись поджилки при одном упоминании грозного имени Ревуна.
Неуязвимость надежно прикрывала царя ракшасов.
Неуязвимость от суров-асуров, ибо людей и животных могучий Равана презирал, не считая за соперников.
Свастика собралась на совет. Кубера-Кубышка, по отцу сводный брат мятежного ракшаса, пострадавший больше всех; Владыка Индра, позавчера выпущенный Раваной на свободу под залог; Петлерукий Яма, чьи киннары до сих пор собирали грешников-беглецов, смазавших пятки салом в последний приход Десятиглавца; Варуна и Лучистый Сурья, отделавшиеся формальным признанием своего поражения; остальные тоже пришли.
По всему выходило, что Локапалы бессильны. Согласно Закону. Баш на баш, Жар на неуязвимость; придраться не к чему. А натрави Свастика на Равану человека, да вооружи того соответствующей мощью, да окажи необходимое покровительство, да собери смертному мстителю войско, способное взять неприступный остров Ланку…
Смертность в Трехмирье – понятие относительное. В смысле, все там будем, одни раньше, другие – позже.
И "позже" отнюдь не всегда значит "лучше".
Не получат ли Миродержцы врага страшней прежнего: возгордившегося победителя?!
Вот тут-то и явился на совет малыш Вишну, предложив свои услуги. Услуги по опеке и присмотру за будущим смертным героем – который будет его, Вишну, аватарой.
Полной аватарой.
По старому, проверенному принципу: "А что бы сделал я на месте…" – и очень-очень сильно захотеть.
Так появился на свет Рама-Десятиколесничный[4], наследник Солнечной династии, витязь из витязей. Которому Локапалы прощали все, чего иному в жизни не простили бы. Даже когда Рама подло убил из засады сына Индры от обезьяны, Валина-Волосача, вербуя себе звериное войско и не желая иметь полузверя-полубога соперником… Простил Громовержец. Глянул сквозь пальцы, хоть и любил лохматого сына. Позже говаривали: побоялся витязь силача-Волосача, во время оно таскавшего царя ракшасов в поднебесье, аки ястреб курицу. Возревновал к грядущей славе, вот и стрельнул из засады в спину, натравив предварительно другого царька обезьяньего. А на упрек умирающего Валина ответил: дескать, охотники всегда убивают зверей, нет здесь подлости, нет и величия.
Буркнув в завершенье: "Ишь, мартышка, а туда же…"
Смахнул слезу Громовержец и промолчал над сыновним трупом во имя блага Свастики.
На земле бушевала гроза: рушились стены цитаделей Ланки, сходились в бою ракшасы, люди и звери лесные, заклятая стрела пронзала грудь Десятиглавца, отправляя его мятежную душу в пекло – а в далекой Вайкунтхе невменяемым призраком бродил малыш Вишну. Спрашивали – кивал, звали – шел, гнали – тоже шел, не трогали – сидел в саду на лавочке. Здесь он был, в райских сферах, хочешь – ущипни-потрогай; и не было его здесь. Впервые за века прозябания малыш дышал полной грудью, жил подлинной жизнью, и перед этой бурей страстей вся его жизнь прошлая выглядела сохлой жужелицей перед слоном в течке. Гордыня и могущество, поражения и победы, любовь и ненависть, дружба и предательство…
То, о чем мечталось.
Не касайтесь меня, сволочи, не будите, не тревожьте – мир спасаю!
Так бродяга, накурившись до одури дурман-травы "пуннага", отчаянно колотит по чужим рукам, что выдергивают его из сладостного забытья.
И даже когда Десятиколесничный Рама под конец земной жизни начал сопротивляться присутствию в нем постороннего, когда схватился с богом-надсмотрщиком в душе, схватился насмерть, совершая безумные на первый взгляд поступки… Вишну был рад и этому. Равана пал, Свастика осталась довольна, и теперь надо было тихо-мирно довести подопечного до логичного финала.
Герой сошел с ума, наломал дров, отрекся от престола и умер в лесу, на берегу реки Сарайю, при странных обстоятельствах.
Позднее вишнуиты падут ниц перед любимым богом в образе славного победителя ракшасов. Они в экстазе перепутают двух Рам, Раму Десятиколесничного и Раму-с-Топором, царя и аскета, объявив аватарами Вишну сразу обоих и присочинив историю о том, как Рама-царь в юности убил Раму-аскета. История будет выглядеть безумно нелепой, противореча времени и здравому смыслу, и именно поэтому быстро разойдется среди фанатиков.
Но это все случится потом.
А сейчас на берегу реки Сарайю лежит тело убийцы Ревуна, героя Рамы; и на лавочке в Вайкунтхе изумленно моргает темнокожий бог, возвращаясь к прежнему бесцветному существованию.
(Я ожидал от Раваны иной реакции на исповедь малыша. Все-таки выслушать повесть об истинной подоплеке собственной гибели, о заговоре Локапал, о герое-марионетке на невидимых ниточках…
Огромный ракшас встал, подошел к замолчавшему малышу и опустил свою лапу на плечо Вишну.
Сжал пальцы.
И постоял немного.
Словно собрата по несчастью утешал.)
Возвращение было страшным. На первых порах Вишну грозил разводом жене, доводя Счастье до слез, рукоприкладствовал среди Летящих Гениев и хамил братьям, когда те являлись с благодарностью.
Позже отпустило.
И малыш принял решение. Улучив момент, когда Брахма-Созидатель и Шива-Разрушитель сошлись вместе для какого-то личного разговора, Вишну явился к ним с предложением.
В Первом мире для меня дела нет, сказал он. В Третьем – тоже. Все давным-давно поделено и расписано. Не мной и не для меня. А драться за место под братом-Сурьей или чесать пятки трехногому Стяжателю Сокровищ я не намерен. Ладно, оставим. Зато Второй мир живет без присмотра. Не оттого ли его чада вечно суют шпильки в толстые задницы суров? То герой, то аскет, то ракшас… Вот и приходится Созиданию все время бегать сломя голову, словно меняла-жучок по рыночной площади; а Разрушение непрерывно вострит трезубец, рискуя вместе с виноватым грохнуть и арбуду[5]-другую случайных зевак.
Предлагаю Опеку.
Мою Опеку над Вторым миром.
Соблюдение Закона для достижения Пользы.
Ну как?.. договорились?
Вишну был готов к отказу. Отказ удовлетворил бы его самолюбие: отказывают – значит, боятся. Ревнуют к будущему величию. Знают: где не вышло у них, матерых знатоков, выйдет у него, маленького да удаленького!
Вишну был готов к согласию. К шумному признанию его заслуг и достоинств, к пожиманию рук и буре восторгов, к выдаче соответствующих регалий, к суровому одобрению Шивы и слезам на щеках старенького Брахмы.
Он не был готов только к равнодушию.
– Да? – невпопад спросил Брахма, и четыре его лица разом сморщили четыре носа, словно Созидатель изо всех сил сдерживал чих. – А-а… ну ладно. Правда, Шива?
– Правда, – ответил Шива и стал кормить с ладони кобру-опояску.
Вишну еле сдержался, чтобы не плюнуть им под ноги перед уходом.
Впрочем, когда он при всей Свастике гордо назвался Опекуном Мира, смаху зачислив себя в Троицу (название было придумано здесь же, на ходу) – возражений не воспоследовало.
Малыш проглотил обиду и рьяно взялся за дело.
Полными аватарами он больше не баловался. Это требовало практически всех сил души – и тогда он не мог хорошо отслеживать ситуацию здесь, наверху. Зато частичные аватары наводнили землю в опасных для здоровья количествах. Культ Вишну-Дарителя процвел, изрядно потеснив остальные культы. Аскеты вовремя соблазнялись красавицами и имуществом, герои вовремя направлялись в нужное русло, цари больше не желали живьем попасть на небо Индры, выискивая для этого чрезмерно Жарообильных брахманов.
Но Вишну видел: Второй мир ярок и цветаст, порядка ж нет как нет!
И тогда малыш решил навести порядок.
Доказать им всем.
Кому "всем" и что именно доказать? – это он понимал плохо.
Всем.
(Я вспомнил: действительно, после самовольного возведения Упендры в Опекунский чин, у нас прекратились заботы со Вторым миром. Я имею в виду: крупные заботы. А мелочь – она и есть мелочь; иногда даже интересно.
Странно. Тогда я меньше всего сопоставил тишь да гладь с потугами малыша.
Думал: чем бы дитя ни тешилось…)
С этого момента и началось восстановление Великой Бхараты. Империи-идеала, населенной правильными людьми, преданными бхактами[6] Опекуна Мира. Еще в самом начале своей земной деятельности Вишну подметил благотворное влияние людской любви на собственные возможности. Не зря же, в конце концов, он всю жизнь мечтал, чтоб его любили?! Шиву боялись, Варуну уважали, Индрой гордились… каждому свое. Его, Вишну-Дарителя, должны любить.
Пуще зеницы ока.
Если его правильно любить – он горы свернет.
…Вишну с самого начала подозревал: дело окажется сложным и будет пружинить в руках, сопротивляясь мастеру. Но он никогда и не думал, что сопротивление так его раззадорит. Гангея Грозный отказывается принимать на себя титул Чакравартина?! Оч-чень хорошо! Собственная кукла-аватара пахнет рыбой и рожает не там и не того?! Кого б ни родила – в дело! Всех в дело: больших и малых, замыслы и опровержения, друзей и врагов…
Игра захватила Опекуна целиком, постепенно становясь смыслом жизни.
Великая Бхарата, сама того не зная, собиралась по кирпичику. Камешек вызывал лавину, земли лепились одна к другой, плодилась и умирала Лунная династия, заранее готовя замену или свободные места, в Вайкунтхе драл истину в клочья "Приют Зловещих Мудрецов", подпирая Опекуна-труженика знанием скрытых пружин Мироздания; и ночами Вишну хорошо спал, устав за трудовой день.
Опека над тремя-четырьмя аватарами одновременно? – пустяки!
Он посвежел и окреп. Даже любимая супруга все чаще заглядывалась на законного муженька, словно заново открывая его для себя. А сам муженек был счастлив. У него было дело. Он был нужен.
Он – был.
И даже проклятия аватар или кое-кого из подопечных не смущали его.
…когда до завершения труда, как казалось Вишну, оставались последние шаги – он решился на серьезный поступок.
Ситуация требовала опеки более тщательной, чем раньше. Спуститься лично во Второй мир Вишну не мог себе позволить; обратиться к братьям или другим сурам за помощью означало разделить сладость триумфа с чужими. И малыш вспомнил историю с Десятиколесничным Рамой.
Он создал на земле полную аватару; человека с возможностями бога, находящегося под усиленной Опекой.
Так появился на свет Кришна Джанардана.
Черный Баламут.
Человек с богом в душе, царем в голове; и с камнем за пазухой.
[7], узнав, что Эра Мрака – результат забав самолюбивого подростка, а не злая воля мудрого негодяя?! Ошибаешься, Опекун. Стар я прыгать, даже пускай от счастья… у старости – свои привилегии. Ты хоть понимаешь, кого создал, делая Баламута своей полной аватарой?
Не дождавшись ответа, Словоблуд скорбно хмыкнул и покосился на сына. Жаворонок, мудрец наш зловещий, выразительно кивнул отцу и развел руками. Уж он-то наверняка понимал, что хотел сказать Брихас. Он понимал. А я нет. И Гаруда с Раваной – нет. И Матали тоже уныло хлопал длиннющими ресницами. Поэтому я весьма обрадовался, когда Словоблуд решил развить свою мысль.
Для особо тугоумных.
Но вместо внятного истолкования Наставник вдруг затянул противным дребезжащим тенорком, на манер даже не жреца-взывателя, а пьяненького пандита из захудалой деревеньки:
– Я любуюсь беспредельным могуществом того, чью мощь не измерить, и с почтением бережно принимаю к себе на голову его славные стопы с медно-красными подошвами и прекрасными розовыми пальцами! Это существо непостижимое и удивительное, творящий и преобразующий всесозидатель, пречистый и высочайший, безначальный и бесконечный, вездесущий, нетленный и неизменный! Даже боги не знают такого, кто мог бы постичь сего мужа!
Брихас закашлялся (видно, последнее заявление встало ему поперек горла) и надрывно закончил, утирая слезы:
– Тот, о ком идет речь – это Баламут, у него огромные продолговатые глаза, и облачен он в желтое! Ом мани! Слыхал такую песенку, Опекун?!
– Ну, слыхал, – буркнул малыш, отводя взгляд. – И что с того? Я эту песенку сам в народ запустил…
– А то, – голос Брихаса вдруг стал звонок и суров, – что финал у песенки грустный. "Я – пламя конца мира, Я – князь конца мира, Я – солнце конца мира, Я – ветер конца мира!" Нравится?! Не ври: вижу, что нравится… вернее, нравилось. Раньше. Помню, ты просто патокой истекал, когда слышал байки о твоей наипоследнейшей аватаре, символе гибели Вселенной! Нет, я не о Кришне! Я имею в виду этот дурацкий образ судии Калкина-Душегуба на бледном коне со взором горящим! А судия уже шел! явился! баламутил! Вот так-то, Опекун…
Краем глаза я увидел, как напрягся малыш. Даже лицо у него вытянулось, став пепельно-серым. Слова Наставника зацепили в братце Вишну какую-то тайную струнку, и теперь струнка билась, истекая малиновым звоном.
Да и мне, признаться, было стыдно: прежде я и сам любил послушать на сон грядущий о явлении Калкина-судии.
Этакой Кобыльей Пасти, Эры Мрака и трезубца Шивы в одном существе.
Меня восхищала фантазия малыша, который сумел придумать столь потрясающую чушь; придумать и заставить многих поверить в нее.
– Скажи, Владыка, – Словоблуд обращался уже ко мне. – Вот ты вдруг выясняешь, что ты со всей твоей мощью, бурей и натиском был всего-навсего вылеплен неким умником. Из недолговечного дерьма. С единственной целью: таскать для умника из огня каленые орехи. Народ вокруг восхищается: ах, Индра, ох, Индра, Стогневный-Стосильный, твердыни щелкает, как семечки, баб табунами портит… А ты-то знаешь: вранье. Все вранье, от начала до конца. И гнев не твой, и сила заемная, и твердыни подставлены, и бабы подложены. Чужой жизнью живешь, краденой; нет, хуже – подаренной. Сброшенной в грязь с барского плеча. А захочешь увильнуть от клятого предназначения – дудки! Умник-то не только снаружи, он внутри, в тебе, в твоей душе, в твоем теле! Разом поводья перехватит: иди, Индра, куда велено, под восхищенный ропот…
Словоблуд перевел дух и вкрадчиво поинтересовался:
– Ну и кого ты, о Владыка, шарахнешь ваджрой при первой же подвернувшейся возможности?!
Можно было не отвечать.
Ответ был написан у меня на лице; лице, которое третий день как перестало соответствовать божественным канонам.
– Не понял? – раздалось из одеяла.
Малыш врал.
Все он прекрасно понял.
– Ты хотел, чтобы тебя все любили? – спросил Брихас у малыша. – Кришну любили все. Любовь придавала тебе сил? Ему она придавала тоже. Тебе нравилось, когда тебя славят? Его славили в миллионы глоток, с самого рождения, а ты еще и подбавлял огоньку, заявляя повсеместно, что он – это ты. И был прав. Он – это ты-идеал. Хрустальная мечта Опекуна Мира во плоти. Ты воспроизвел сам себя. Со своей гордыней. С жаждой славы. Со страстным желанием доказать всем свою исключительность. С умением находить лазейки в цитадели Закона. С талантом делать людей аватарами, вкладывая частицу себя… Ты хотел, чтобы Кришна завершил твою работу и тихо отошел в мир иной, оставив тебя принимать поздравления?! После того, как его – ЕГО! – величали Господом?! Это не Кришна – Черный Баламут. Это ты – Черный Баламут. А Кришна – только твое отражение! Лучшее, чем оригинал, но отражение! Он второй, понимаешь, на веки вечные второй… и при этом он – ты. Чего бы ты захотел, окажись на его месте?!
Малыша просто выгнуло дугой.
Мне даже показалось, что он опять ощутил связь со своим земным двойником.
– Правильно, – тихо закончил Словоблуд. – Второй, ты захотел бы стать первым. Единственным. Самим собой. Вот и он захотел. Бог по рождению, ты возжелал реальной власти? Смертный по рождению, возжелал и он – но стократ сильнее! Ты мечтал навести порядок во Втором мире, чтобы суры-асуры восхитились твоим талантом и склонили головы?
Пауза.
Секунда тишины, заполнившей Обитель до краев – золотая чаша беззвучия.
– Вот и он, Кришна Джанардана, в свою очередь решил навести порядок. Чтобы восхитились и склонили. Только, боюсь, Вторым миром он не ограничится. Иной размах, не чета тебе, малыш… Он решил навести порядок по-своему, начиная сверху. С того места, откуда растут его поводья. Потому что рыба гниет с головы. Суры-асуры, новый мир на пороге! Не знаю, как Калкин-Душегуб, последний судия; но грядет Господь Кришна!
Я почувствовал, как дыхание мое помимо воли наполняется грозой. Ладони вспотели, словно я держал в руках что-то до безумия хрупкое и боялся раздавить; беседка растворилась в тумане воспоминаний, и вокруг явилась поляна леса Пхалаки. Место, где я позавчера встречался с собственным сыном, с Обезьянознаменным Арджуной-Витязем – но встретился сперва с золотушным ракшасом, а затем с насмерть перепуганным человеком, добровольно оскопившим собственную душу. Ибо отречься от любимого прозвища, от чести и гордости ради Пользы и служения… мальчик мой, наверное, только я понимаю, чего это стоило тебе, сыну Громовержца.
Да, я понимаю – но еще я помню.
Мы оба помним:
– Образ ужасен Твой тысячеликий,
тысячерукий, бесчисленноглазый;
страшно сверкают клыки в твоей пасти.
Видя Тебя, все трепещет; я – тоже.
Внутрь Твоей пасти, оскаленной страшно,
воины спешно рядами вступают;
многие там меж клыками застряли —
головы их размозженные вижу.
Ты их, облизывая, пожираешь
огненной пастью – весь люд этот разом.
Кто Ты?! – поведай, о ликом ужасный!..
И издали откликнулся гибельный ветер, вздох огненной пасти, что явилась в Безначалье трем Миродержцам из восьми; веселый голос с Поля Куру:
Устремившись ко Мне, все деянья
Возложив на Меня силой мысли,
В созерцанье Меня пребывая,
Всем сознаньем в Меня погружайся.
Бхакт Мой! Будь лишь во Мне всем сердцем!
Жертвуй Мне! Только Мне поклоняйся!
Так ко Мне ты придешь, Мой любимый,
Я тебе обещаю неложно…
В следующий миг, властно сбрасывая наважденье, меня настиг призыв Свастики Локапал.
Я встал, раскинув руки крестом, волна Жара прошла насквозь и укатилась в колыбель Прародины; "Хорошо есть…" – начал было я, внутренне содрогаясь и понимая, что не смогу сейчас завершить возглас Тваштара-Плотника, как должно.
"И хорошо весьма!" – подставил плечо чужак во мне.
Возможно, он что-то предчувствовал.
Или просто издевался.
* * *
– …Поле Куру открыто для посетителей, – сказал я всем чуть позже. – Великая Битва закончилась.
И Вишну заплакал.
2
Джайтра, колесница моя золотая, садилась медленно, с опаской, пробуя землю краем переднего правого обода. Боялась, что хитрая Курукшетра просто затаилась дымчатым леопардом, и вот-вот вспучится навстречу прежним нарывом, сомнет, опрокинет, раздавит всмятку… Нет, обошлось. Сели. Гнедая четверка фыркала, косясь по сторонам, стригла воздух ушами, и Матали приходилось время от времени щелкать бичом – иначе лошади норовили взмыть обратно, в спасительные небеса.
Брихас, стоя в "гнезде" рядом со мной, молчал и кусал губы.
Остальных я брать не стал. Да и не очень-то они стремились сюда, на Поле Куру, эти остальные. Раване с его ракшасами вся Великая Битва (тем паче закончившаяся) была до голубого попугая; братец Вишну хорохорился, собираясь всех на клочки-тряпочки, но было прекрасно видно – Опекун еще не оправился от потрясения. И вдобавок дико боится встречи лицом к лицу с блудной аватарой.
Ну а Лучший из пернатых, ясное дело, остался нянькой при любимом хозяине.
Гораздо труднее было отделаться от моих головорезов облаков. Дружина твердо решила сопровождать своего Владыку, во избежание и при полном параде. Упорствовали до последнего. Пришлось наорать на Марутов, пригрозить десятникам понижением в звании и даже грохнуть разок-другой перуном оземь. При этом мне почему-то казалось, что я не перуном грохаю, а топаю ногой, подобно обиженному малолетке. Ох, много чего мне казалось в последнее время… Дружина затихла, подозрительно перемигиваясь, я еще раз рявкнул, что в опеке не нуждаюсь, и ускакал.
Сейчас же, глядя на небо, я видел невинные компании тучек-штучек – подсвеченные изнутри, они вальяжно фланировали над головой туда-сюда, кичась златыми венцами, и в сумрачной пушистости нет-нет да и погромыхивало.
Патрулировали, сукины дети.
На всякий случай.
Каюсь: на душе от этого становилось спокойнее.
Смрад стоял невыносимый. Впору свалиться в обморок. Матали еле дождался, пока я и Брихас спешимся. После чего мигом стал перегонять упряжку за дальние холмы – лошадей била мелкая дрожь, с губ срывались клочья пены, и спины животных взмокли от пота. Я одобрительно кивнул и, в сопровождении бесстрастного Словоблуда, двинулся вперед. Делая вид, что зашел сюда случайно и теперь прогуливаюсь от нечего делать. Один я, что ли, такой?.. хорошо бы, если один.
Увы.
Вся Свастика была в сборе.
Здесь, на Поле Куру.
И все Локапалы дружно делали вид, что зашли случайно и не замечают остальных.
…Лучистый Сурья навис низко-низко, заклинив колесницу в ближайшем просвете между облаками. Перегнувшись через борт, мой брат внимательно оглядывал юго-восточную ложбину: там уже который раз с оглушительным грохотом рвались трупы слонов – на жаре их расперло до барабанного звона, и шкуры "живых крепостей" не выдерживали. Ниже спуститься Сурья не мог, иначе нам бы не осталось ничего для рассмотрения.
И венец-кирита Солнца был тускло-багровым.
…Семипламенный Агни вспыхивал то тут, то там, ковыряясь в спекшейся массе тел, язычками протискиваясь в щели между обугленными костями и жадно вылизывая драгоценный металл расплавленных украшений. Поблизости от Пожирателя Жертв смрад ослабевал, сменяясь просто горячим воздухом; я заметил, что машинально стараюсь подойти поближе – и сдал в сторону.
Разговаривать с Семипламенным не хотелось.
Агни был расстроен до крайности, хотя к скорбному пламени, рухнувшему на несчастных, не имел даже малейшего отношения.
Похоже, он еле удерживался, чтобы не превратить всю Курукшетру в очистительный погребальный костер… но знал: не поможет. Душам погибших не поможет. Взъярись Пожиратель Жертв, пройдись диким смерчем по телам – а толку-то?!
Души ведь все равно никуда не являются, ни в рай, ни в ад…
В нетях числятся.
…Куберу носили в паланкине шестеро якшей-страхолюдин, вооруженных до зубов. Один раз Стяжатель Сокровищ откинул занавеси, высунулся и уставился единственным глазом на труп копейщика в легком доспехе. Убитый прекрасно сохранился, лежал почти как живой, приоткрыв в изумлении рот – и голошеий стервятник деловито выклевывал копейщику язык.
Кубера мигом скрылся в паланкине, и почти сразу оттуда донеслись странные звуки: то ли Кубера рыдал, то ли его тошнило.
Стервятник озабоченно поднял лысую голову, каркнул и вернулся к прерванному занятию.
…Ваю-Ветер вздымал груды пепла, носясь с места на место. Его появление пугало осмелевших было шакалов, и звери бросали терзать добычу, встревоженно тявкая. Но шакалы интересовали Дыхание Вселенной в последнюю очередь. Что-то он искал, веселый Ваю, забывший о веселье, что-то позарез было ему нужно… нашел. И замер, отчего смрад резко усилился.
Я пригляделся.
Да, несомненно. Помню. Это случилось пять-шесть дней тому назад, и я еще любовался битвой сверху, из "гнезда" Джайтры, крича "Превосходно!" во время особо увлекательных стычек. Это произошло именно там, где сейчас замер Ваю.
Именно там Пандав убил Каурава; Бхима-Страшный – Духшасану-Бешеного. После чего победитель на глазах у всех, сторонников и врагов, вспорол шейную вену у поверженного двоюродного брата и жадно напился его крови. Бхима стоял тогда, напоминая торжествующего ракшаса, сражение вокруг него на миг прекратилось, бойцы обеих сторон со страхом взирали на кровопийцу, а сын Ветра смеялся.