Олди Генри Лайон. Ожидающий на перекрёстках

Олди Генри Лайон
Ожидающий на перекрёстках

   Генри Лайон ОЛДИ
   ОЖИДАЮЩИЙ НА ПЕРЕКРЕСТКАХ
   Все вы идете к истине
   различными путями,
   а я стою на перекрестке
   и ожидаю вас...
   (Будда)
   Итак, если свет, который
   в тебе - тьма,
   то какова же тьма?
   (Евангелие от Матфея)
   ...Не листайте эти страницы в тщетной надежде отыскать крохи правды о мире - ибо правды здесь нет, и мира этого нет, а есть лишь боль и память, память и боль.
   ...Не листайте эти страницы, стремясь отвлечь себя чужой ложью о том, что было и чего не было - ибо за ложь эту дорого плачено, дороже, чем за правду, и поздно теперь порицать, утверждать или сомневаться.
   ...Не листайте эти страницы от нечего делать, ибо воистину страшен тот час, когда человеку нечего делать, и идти некуда, и обрыв манит лишь тем, что он - обрыв.
   ...Не читайте написанного, потому что слова - ширма, темница, оковы, в которых бьется недосказанное; и меня не слушайте, когда я кричу вам об этом, потому что и я связан словами, как и все; не слушайте меня, не слушайте, не...
   И не верьте мне, когда я говорю вам об этом.
   МИФОТВОРЕЦ
   Будто в руки взял
   Молнию, когда во мраке
   Ты зажег свечу.
   (Басе)
   Идемте, друзья мои;
   никогда не бывает слишком
   поздно, чтобы искать
   новый мир.
   (Теннисон, "Улисс")
   1
   В Доме было ужасно холодно. Временами мне казалось, что я неправ, и лучше было бы сказать - зябко и сыро - но ознобу, сотрясавшему мое тело, все эти словесные кружева казались глупыми и смешными. И, главное, не меняющими сути.
   Изредка я протягивал руки к витому подсвечнику, к его бронзовым, позеленевшим от времени розеткам, где покорно истекали черным воском три толстые свечи, и их пламя послушно согревало мои пальцы, подрагивая и колеблясь в выборе собственного цвета - от охры до кармина.
   Странный тюльпан, напоминавший залитый свежей кровью пергамент, склонился ко мне из вазы и попытался прочесть написанное. Я прикрыл слова ладонью, улыбнулся и пощекотал любопытный цветок кончиком пера. Он обиженно качнулся на упругом стебле и сомкнул лепестки. Тюльпан мерз, как и я. Он был уже очень старый, этот преступно-багровый тюльпан, ему скоро придется умереть, засыпав сморщенными крылышками неведомых бабочек мой стол, и я ничего не мог изменить в реальности срезанной жизни. Реальность - это вообще не моя стихия...
   Я встал и вышел из комнаты. Почти от самого порога начиналась лестница - сегодня она была узкая и деревянная - и я спустился по ней в нижний зал, слегка касаясь перил и поглаживая приятную на ощупь матовую полировку.
   Внизу горел камин, и отблески огня метались по оружию, развешанному на массивных, потемневших от времени стенах. Я подошел к креслу с затейливо выгнутыми подлокотниками и принялся разглядывать секиру, висевшую над ним. Лезвие было тонким, непривычно-декоративной формы, но древко охватывали металлические кольца с гравировкой. Вчера вечером здесь висел ковер. Большой такой ковер, в темно-зеленых тонах, и в самом центре орнамента чуть покачивалась кривая сабля в золоченых ножнах. Я отчетливо помнил их - ковер и саблю - потому что никак не мог понять тайну гармонии прямых углов ковра и дуги клинка, и все стоял, смотрел...
   - Дура, - сказал я секире. Она не ответила.
   Раньше я думал, что Дом смеется надо мной. Теперь я так не думаю. Даже Предстоятели не властны над изменениями Дома, и их иллюзии теряют силу на пороге. На пороге, который сегодня выглядит так, а завтра - совсем иначе. А через час вообще никак не выглядит.
   В западной стене зала обнаружилось окно. Высокое стрельчатое окно с леденцовыми витражами в верхней части... Вдалеке виднелся косогор, и силуэт черного всадника несся по его кромке на фоне чуть посветлевшего неба. Только контур, слегка размытый движением, контур двухголового кентавра с крыльями за человеческой спиной - лук, что ли?.. или плащ... и я машинально забарабанил пальцами по подоконнику, качнув шнур занавеси с кисточкой на конце.
   Всадник резко осадил коня, заплясавшего на рыхлой крутизне, и их тени на мгновение слились в одну бесформенную массу. До меня донеслось приглушенное ржание и сдавленный вопль ужаса. Огромное гибкое тело вознеслось перед ошалевшим кентавром, и оскалившаяся пасть с пушистым подбородком закачалась из стороны в сторону, повинуясь причудливому, срывающемуся ритму...
   Я выругался, отдернув руку от шнура занавеси, и мои пальцы намертво впились в подоконник. Небо над холмами вновь опустело, но конь и человек уже исчезли по ту сторону гряды, став невидимыми для меня, и лишь далекий топот копыт отозвался легким дребезгом оконного стекла...
   - Спасибо, Сарт... - услышал я у себя за спиной тихий голос, в котором играло на серебряном ксилофоне время от заката до восхода.
   - Не за что, - угрюмо буркнул я и, чуть помедлив, добавил тоном ниже:
   - Рад служить, Предстоящая...
   И повернулся навстречу смеху - призраку, тени, намеку на смех.
   Там, где еще недавно горел камин, стояла миниатюрная женщина в бархатной накидке с капюшоном, и добрая дюжина тройных шандалов напрасно тратила свой свет, пытаясь высветить хоть что-то внутри этой агатовой накидки.
   Она шагнула вперед, сбрасывая капюшон и легко касаясь тонкими пальцами ковра на стене - темно-зеленый ковер и золото кривых ножен в центре - и все исчезло.
   Тайна исчезла. Обычная женщина, мне по плечо, и вьющиеся волосы обрамляли овал лица, и это лицо улыбалось мне, а я, как дурак, улыбался в ответ, хотя в Доме было по-прежнему холодно, и настроение мое было по-прежнему мерзким.
   "Надолго, Лайна?.." - хотел спросить я. И не спросил.
   "Что произошло, Предстоящая?.." - хотел спросить я. И тоже не спросил.
   - Это было хорошо придумано, - сказала она, и звездные камни ее перстней обожгли мне глаза.
   "Что именно?" - хотел спросить я. И не спросил. Я знал - что именно.
   - Со шнуром, - сказала-пропела Лайна, опускаясь на дубовую скамью. Просто и изящно. Мастерски... Я полагаю, что гонец Махметкул-арра уже захлебывается в ближайшей таверне красным вином и собственным враньем. Еще одна легенда, еще один глоток пряного страха, еще один камень в пирамиде мифа... Спасибо, Сарт. Прекрасная работа.
   Тонкие губы Лайны-Предстоящей еле заметно подрагивали, породистый нос с легкой горбинкой словно принюхивался к далекому, слабому аромату, и я понимал, что неизвестный мне гонец Махметкул-арра в эту минуту с восторгом рассказывает кому-то о случившемся, привирая добрую четверть, если не половину, и его слушатели кивают головами, шепча темное имя Ахайри, Матери-Ночи.
   Лайна резко поднялась и направилась к мраморной лестнице, покрытой чем-то алым и ворсистым. Она шла по ступенькам, чуть подобрав подол длинного платья, и перила рядом с ней наверняка были гладкими и ледяными. Каменными были перила. А мои ладони еще помнили дерево, дерево этих же перил пятиминутной давности...
   Шутки шутишь, Дом, Дом-на-Перекрестке? Мы бродим, мечемся, спешим, а ты стоишь и поджидаешь всех нас, и твоя вечная изменчивость хранит внутри, в самой сердцевине, некий тайный зародыш...
   Чем прорастешь, Дом, Дом-на-Перекрестке?!
   ...Я смотрел вслед Предстоящей, а за моей спиной молчала стена с обоями в цветочек, стена без всяких признаков окна с витражами, но я знал, что там, снаружи, занимается рассвет.
   Иначе бы Она не ушла.
   - До заката, Предстоящая, - прошептал я и вновь почувствовал, что мерзну.
   - До заката, Мифотворец...
   В Доме было ужасно холодно.
   2
   Я вернулся в свою комнату, мрачно подмигнул просиявшему тюльпану и открыл тумбочку у кровати, где у меня еще оставалось с полбутылки хиразского бальзама. Темно-топазовый, чуть горчит, тридцать две травы в настое, а крепость...
   Такую крепость не в одиночку штурмовать. Я подумал, вытащил пробку и двинулся на приступ.
   ...Пятый глоток настроения не улучшил, но ощутимо добавил тепла в окружающую сырость. Зря все-таки Лайна назвала меня Мифотворцем. Ведь знает же, что не люблю, и я знаю, что она знает, и тем не менее...
   Шестой глоток. Седьмой. Я попытался расслабиться и вспомнить, какой покорно-томительной любовницей бывает хрупкая Лайна, Предстоящая Матери-Ночи Ахайри, но в голову упрямо лезло совсем другое: пинки, теряющее чувствительность тело, смех разгоряченной толпы, в которую судорожно швырял бесполезные слова чужак по имени Сарт... Я только что выпал из своего, привычного мира, я еще не успел понять, что Тяжелое Слово Магистра Сарта здесь, в этом простом и старом существовании, превратилось в горсть побрякушек, раздавленных в крошку сандалиями зевак. Я еще жил тем, о чем не хочу рассказывать - не здесь, не сейчас - и не научился пока жить заново. Пинки, смех, стыд - и порог неизвестно откуда взявшегося Дома, шелест убегающих ног позади, и - глаза, внимательные, оценивающие глаза Лайны-Предстоящей.
   Временами я ненавидел эти глаза. Мне казалось, что в них сосредоточилась вся тяжесть здешнего практичного бытия, где тщательно продуманные чудеса отмеряются по чайной ложке для здоровья тупеющего человечества; и мы - личные Мифотворцы Предстоятелей - укладываем иллюзорные кирпичи легенд, лжи, сказок, чтобы люди могли жрать, спать, размножаться и изредка, на сон грядущий, тешить ожиревший разум словами о том, чего нет и не может быть.
   Мой бедный, глупый ночной всадник! Ты же знал, верил, ты был готов испугаться, ты испугался почти радостно, ты так и не понял, что это твой сладкий ужас вырос перед твоим конем!.. А я лишь помог, помог нелепо, случайно, я ощутил твой страх и помог ему принять форму - и лишь я видел, что конь, глупое животное, вставал на дыбы, повинуясь власти поводьев и обиженно выкрикивая свои конские проклятия...
   Ничего не видел конь. И поэтому не понимал жгучей боли в разрываемом рту. Он не знал, что он должен увидеть. Кони не молятся в храмах Ахайри. А люди молятся. Люди верят. Люди знают, кто может встретиться им в ночи. Некоторые даже видели саму Темную Мать, когда она несется по заброшенным дорогам, гоня упряжку крылатых вепрей...
   Меня всегда интересовало, какому болвану первому пришла в голову идея свиньи с крыльями?!. И почему они - люди, а не свиньи, хотя иногда и весьма похожие друг на друга - почему они не смеются, а боятся?!
   Не положено Мифотворцу думать о таких вещах. Традиция есть традиция. А я думал. И втайне посмеивался. Если не злился.
   В конце концов, я был чужой. Первый чужой в Доме. Спасибо Лайне учуяла, высмотрела талант...
   Первый - и, наверное, последний.
   Я пил бальзам и еще не знал, что я уже действительно - последний.
   Только не в этом смысле.
   Я сидел, смачивая губы пряной жидкостью, и с каким-то болезненным удовольствием мурлыкал себе под нос один и тот же куплет старой, полузабытой песенки, по многу раз повторяя каждую строку...
   Среди бесчисленных светил
   Среди бесчисленных светил
   Я вольно выбрал мир наш строгий,
   И в этом мире полюбил
   Одни веселые дороги...
   3
   - ...Иди в мир. Пройдешь через нижний зал, потом по коридору, третья комната; дверь рядом с кроватью под балдахином. Кровати может и не быть, но дверь там одна, так что не ошибешься... И поторапливайся, Дом тебя побери!..
   Я еще не окончательно проспался, упрямые остатки хмеля бродили в налитой свинцом голове, но шершавый голос выдергивал меня из забытья, и я не сразу сообразил, что этот властный, озабоченный, пренеприятнейший голос принадлежит Лайне.
   И совсем не похож на обычный, повседневный (или повсенощный?) хрустальный голосок Лайны-Предстоящей.
   - Выйдешь в город и направишься к храму Эрлика, Зеницы Мрака. У Трайгрина, его Предстоятеля, новая забота. Пророк у них на площади объявился. Говорит, нет Бога Смерти, и смерти нет, но есть жизнь вечная... А эти остолопы рты разинули и слушают! Пойди, разберись...
   К голосу Лайны вернулись звонкость и прозрачность, но в нем изредка, как вертлявые угри в чистой воде, проскальзывали визгливые нотки базарной торговки. Я улыбнулся в подушку, не успев понять, что делаю, но успев спрятать улыбку.
   - У Предстоятеля Трайгрина свой Мифотворец есть, - пробормотал я спросонья. - Я для Зеницы Мрака не работаю. Тоже мне, нашли мальчика на побегушках...
   Я знавал Мифотворца при Трайгрине. Вернее, Мифотворицу. Злобная такая старуха, с дымящейся трубкой в желтых зубах, горбатенькая, нос до губы свисает... Одного ее вида хватало, чтобы все вокруг поминали Бога Смерти Эрлика и сплевывали от сглаза. На мифы она не тянула, нет, хоть и неглупа была бабка, а вот сказок вокруг нее - как блох на собаке...
   Хлопнула дверь. Забытая бутылка упала со стола и, стуча по коврику, откатилась в угол. Я с трудом приподнялся, морщась и глубоко дыша, и увидел пустую комнату.
   Моих возражений попросту не расслышали. Не до того, видно, было.
   Я вылез из-под одеяла, кряхтя и ругаясь оделся, спустился по лестнице - на этот раз винтовой и почему-то без перил - нашел нужную комнату, нужную дверь (балдахин был, а кровать отсутствовала) и вышел на площадь.
   На крупный булыжник площади Хрогди-Йель перед приземистым храмом Эрлика, Зеницы Мрака.
   - Куда прешь, козел? - хмуро сообщил мне вислоусый ремесленник из задних рядов гудящей толпы. - И без тебя тесно...
   Я аккуратно наступил ему на ногу и стал проталкиваться вперед, напрягая туловище и растопырив локти.
   Через пять минут проклятий и сопения я выбрался из потной, горячей массы и остановился, меланхолично разглядывая ступени храма и жирного пророка на третьей снизу ступеньке.
   В то, что он говорил, я не вслушивался. Слов Лайны хватило, чтобы я не сомневался в главном - этот огромный, тучный мужчина с тройным подбородком и складками на багровом лице говорит не то, что нужно.
   Значит, он должен перестать говорить.
   Он может послужить первой песчинкой лавины, причиной возникновения нового мифа. Вразрез с традицией. Во вред Предстоятелям. И упаси нас Четыре Культа, чтобы его побили камнями глупые горожане или распяли на щите бритоголовые стражники. Тогда справиться с пружиной мифотворения будет гораздо труднее... Нет, все должно быть проще и пристойнее.
   Солнце пекло вовсю, голова у меня закружилась, но втайне я был даже рад этому. Я стоял, единственный равнодушный на всей площади, и через минуту глаза пророка - выкаченные пуговицы с кровавыми прожилками остановились на мне, и я постарался не отпустить чужой взгляд.
   И не отпустил.
   Мне было жарко. Мне было очень жарко. Меня подташнивало. Это я торчал сейчас на возвышении храмовых ступеней, надсадно крича уже третий час, и солнце яростно поджаривало мою - МОЮ! - лысую макушку. Кровь гулкими толчками стучала в висках, просясь наружу, а внизу колыхалось это падкое до зрелищ месиво, колыхалось, колыхалось...
   Для начала неплохо.
   Пророк покачнулся, не отрывая мутного взгляда от тощего пройдохи в первом ряду - то бишь от меня - его повело в сторону, и голос на мгновение прервался.
   Низкий, поставленный баритон с хрипотцой курильщика и сластолюбца.
   - Богохульник... - кинул я пробный камень в притихшую толпу. Кинул небрежно, через плечо, со спокойным безразличием; и круги пошли за моей спиной, круги обрывочных реплик, рождающих вопросы, ответы, споры...
   Они отвлеклись. Внимание толпы стало зыбким.
   - ...и дурак, - добавил я, чуть кривя губы. В ответ раздался смех.
   Пророк потерял нить проповеди, судорожно огляделся вокруг в поисках опоры, поддержки, кадык на его шее заходил вверх-вниз, колебля жировые отложения; и смех усилился, выводя слушателей из-под обаяния умело-ритмичной речи...
   Жарко. Очень жарко. Я протянул руку к корзине стоявшей рядом торговки и вынул оттуда связку молодого зеленого чеснока.
   По три рринги за пучок.
   Отделив один стебель с белой луковицей на конце - пророк, как завороженный, следил за моими ровными, неторопливыми движениями - я сунул чеснок в рот и принялся сосредоточенно жевать, пуская липкие слюни и продолжая неотрывно смотреть на наливающегося дурной кровью пророка.
   Это оказалось последней каплей. Несчастный пророк вздрогнул, втянул ноздрями воздух, задохнулся, лицо его сморщилось и приобрело синюшный оттенок...
   Обмотанная горячим тряпьем дубина полуденного солнца неслышно опустилась на мокрый затылок. Неслышно и невидимо.
   В тот момент, когда моего подопечного хватил удар, я выбросил вперед руку - не ту, в которой был чеснок, а другую, пустую - и заорал что есть мочи:
   - Эрлик! Вижу! О, Зеница Мрака!.. О-о-о-о...
   На последнем "о" я резко шагнул назад и принялся выбираться из вопящей толпы. Здесь мне больше нечего было делать. Бог смерти Эрлик покарал болтливого оратора. Покарал добротно и публично. Половина народу наверняка видела черную тень владыки небытия с жезлом в деснице, а вторая половина постарается не отстать от первой.
   Можно было бы задержаться ненадолго, но я не люблю лишних эффектов.
   Уходя с площади, я чуть не сбил с ног низенького, толстенького человечка в засаленном полукафтане. Глазки толстячка были блаженно прикрыты, пухлые пальцы сцеплены на округлом животике, и возбужденный гул толпы, казалось, обтекал всю его уютную, домашнюю фигурку.
   Ему было хорошо.
   ...Уже в Доме я неожиданно подумал: "А почему Предстоятель Трайгрин обратился через Лайну ко мне? Почему не к своей зубастой карге? Дело-то пустяковое..."
   Ответа я не знал. Тем более, что счастливый лавочник, чуть не уснувший посреди бушующей площади Хрогди-Йель, и был Трайгрин.
   Предстоятель Эрлика, Зеницы Мрака.
   Один из живущих в Доме, Доме-на-Перекрестке.
   4
   Хлеб был теплым. От него шел густой запах детства и ржаного поля. Я отломил чуть подгоревшую горбушку с трещинкой посередине - и резкий негодующий крик заставил меня обернуться к распахнутому окну.
   На подоконнике сидел Роа. Он всегда улетал, когда хотел, и возвращался в самое неподходящее время. Роа терпеть не мог, когда кто-нибудь ел в его присутствии, воспринимая это, как личное оскорбление.
   Мне он иногда делал послабление.
   - Ты же не ешь хлеба, - укоризненно сказал я. - А мясо у меня кончилось. Так что - извини, приятель...
   Роа сунул клюв под крыло и принялся ожесточенно чесаться, игнорируя мои нравоучения. Всякий посторонний зритель пренебрежительно отнесся бы к птице на подоконнике, похожей на крупного отощавшего голубя, но мощные кривые когти, вцепившиеся в мореное дерево, портили невинность первого впечатления. А когда Роа соизволил перестать чесаться, то на его кроткой головке обнаружился загнутый клюв более чем солидных размеров.
   Роа был алийский беркут. Они все маленькие, отчего, впрочем, окружающим ничуть не легче. И даже наоборот. Если вы способны представить себе комок тугой ярости и дурных манер, весьма неплохо оснащенный для проявления как первого, так и второго - это будет примерно треть того, что представлял из себя Роа. Или четверть.
   Роа - это было все, что осталось у меня от той, забытой жизни, которая чем дальше, тем больше расплывалась, тонула в тумане нереальности. Просто беркут однажды сидел на плече у самонадеянного шута тридцати шести лет от роду, который всерьез поверил, что он - Магистр Сарт, глава тайного клана Мастеров, и тому подобное; и поэтому вправе произнести слова, те Слова, что и в мыслях-то повторять опасно.
   Ах, до чего же все оказалось просто! Простой водоворот Вселенной, впавшей в помешательство, простой кратер прорвавшегося вулкана Времени, плавящий боль, крик, изнеможение... и простой пейзаж с простой дорогой и простыми холмами вдоль обочины...
   Я пошел по этой дороге, еще не задумываясь, где я и зачем я, а возмущенный Роа по-прежнему сидел на моем плече, хлопая крыльями и ероша сизые с проседью перья.
   К вечеру нас остановила кучка оборванцев, считающих себя разбойниками. Я вскинул руки к фиолетовому небу и стал говорить. Еще вчера половины сказанного с лихвой хватило бы, чтобы стереть с лица земли армию. Но вокруг все было просто.
   До смешного просто.
   - Чернокнижник, - презрительно усмехнулся плечистый главарь, и меня избили. Роа разодрал одному из шайки все лицо и затем взволнованно кружил над нами, а я мычал под ударами и не знал, что означает слово "чернокнижник", и ничего не мог поделать, когда они неумело тыкали в беркута самодельными копьями.
   Разбойников спугнул купеческий караван с большей стражей, чем им хотелось бы. Меня подобрали, обмыли раны вином и за золотой кулон, оставшийся незамеченным под одеждой, довезли до города.
   А потом был базар - наверное, базары одинаковы во всех мирах нелепая гордость, ссора, позор и Дом, Дом-на-Перекрестке.
   И упрямый Роа, неизменно возвращавшийся на мое плечо. А я к тому времени успел выяснить, что "чернокнижник" - это немножко шарлатан, немножко бездельник и немножко фокусник, с легким, почти незаметным налетом мистики.
   В общем, это - я.
   При Предстоятелях подобному сословию нечего было даже надеяться на уважение. Это были люди без будущего.
   Здешний мир - очень простой мир. Живущие в нем люди этого не знали, но инстинктивно догадывались. Тут все было естественно - от бурчания в желудке до похода в храм.
   И чтобы догадки людей не переросли в уверенность, требовались Мифотворцы. Они были нужны. И я вскоре тоже стал нужен. Кроме того, у меня обнаружился талант.
   - Хороший день, Сарт, - звякнули колокольчики у меня за спиной, и Роа встрепенулся, переступив с ноги на ногу и гортанно вскрикнув - но не улетая. Он плохо переносил присутствие Лайны.
   Я понял, что день, хороший или какой он там был - закончился. И сейчас вечер. Об этом говорило появление Лайны-Предстоящей.
   - Тихо, Роа, тихо... Все в порядке.
   - Он не любит меня.
   Это прозвучало, как утверждение.
   - Роа никого не любит, - ответил я, поворачиваясь и сдерживая сердцебиение при виде золотисто-коричневого пеньюара и его прелестного содержимого. (Ирония не помогла, и я говорил медленно и нарочито спокойно.) - Алийцы горды и самолюбивы. Это свойственно всем малорослым...
   Я хотел добавить "бойцам", но сдержался. Я в общем-то тоже невысок. А из меня боец, как...
   - Роа никого не любит, - повторил я, и, словно в подтверждение, вновь прозвучал хриплый крик моего беркута.
   - Кроме тебя?
   - Кроме меня.
   Лайна прошлась по комнате. Просторное, воздушно-легкое одеяние искрилось при каждом шаге, движении, жесте; сумерки незаметно вошли в комнату и обволокли силуэт Предстоящей, и даже Роа притих и нахохлился, поглядывая то на Лайну, то на меня.
   Я купался в сиреневой прохладе вечера, обещавшего покой и ласку тихой, умиротворенной ночи с призрачными блестками южных звезд; сознание растворялось в шорохе невидимого моря, в лепете беззаботных волн, и хотелось броситься вперед, упасть, окунуться с головой, подняв над собой радугу брызг до самого заката...
   Но, как заноза, как цепь на поясе, как недремлющая зубная боль солнце площади Хрогди-Йель, и я, мы оба, я и солнце, убившие ненужного человека во имя древнего мифа, и где-то далеко, на задворках, на окраине мозга - крик Роа.
   Предостерегающий крик молчащего беркута.
   Поэтому я постарался воздержаться от комментариев. А без комментариев наша беседа выглядела примерно так:
   - Трайгрин доволен тобой, Сарт.
   - Я знаю.
   - Вот как? Откуда?..
   - Я видел Трайгрина на площади. Он был так переполнен своим довольством, что я стал опасаться за его печень.
   - Это не самая удачная твоя шутка, Сарт. О Предстоятелях не стоит говорить в подобном тоне, и тем более - о Предстоятеле Зеницы Мрака Трайгрине.
   - Хорошо, моя заботливая Лайна. Я не буду больше говорить о нем. Я бы предпочел даже не вспоминать о нем и о сегодняшнем дне. Сегодня я в первый и последний раз работал Мифотворцем во имя алтарей Эрлика. Потому что понял главное.
   - Что именно?
   - Во имя мифов Эрлика, как, наверное, и во имя Инара-Громовержца, надо убивать. Без смерти эти легенды пресны, как лепешка для бедных в самой дешевой дыре Джухорского базара. Но я не хочу привыкать к острым приправам. Мне отныне безразлична печень всех Предстоятелей, вместе взятых, кроме, разумеется, твоей очаровательной печенки - но моя собственная предпочитает лепешки для бедных.
   - Ты храбр. И горд. Как твой беркут. Безрассудно храбр и безоговорочно горд. И так же глуп. Обиделся? Не ври, я же вижу, что обиделся... Причем не сейчас, а раньше, когда я попросила уважительно говорить о Трайгрине, который не столь невинен, как выглядит.
   - Послушай, Лайна, если ты...
   - Не перебивай. Ты храбр, горд и глуп - но горд и храбр всегда, а глуп лишь изредка. Поэтому я говорю с тобой, как ни одна Предстоящая не говорила со своим Мифотворцем. Более того, сейчас я скажу тебе то, что знают всего четверо живущих в Доме: Трайгрин, Предстоятель Эрлика; Махиша, Предстоятель Инара-Громовержца; Варна - Предстоящая от цветочных храмов Сиаллы-Лучницы; и я, Лайна, Предстоящая Матери-Ночи Ахайри. А пятый - ты, Сарт, чужак, последний из Мифотворцев, потому что... потому.
   И тогда я понял, что она уже сказала все, что хотела сказать. Теперь я должен был заставить ее сказать остальное. То, о чем она не хотела говорить.
   5
   Сначала умерла старуха. Старуха, работавшая на Трайгрина. Она выкурила свою последнюю трубку, и культ Эрлика, Зеницы Мрака, стал задыхаться, лишившись притока новых легенд и, соответственно, новой веры. Его Предстоятель, Трайгрин, давно не ел, и именно этим объяснялся экстаз, виденный мною на площади Хрогди-Йель.
   Следующим ослеп Мифотворец, работавший на Махишу, Предстоятеля Инара-Громовержца. Я видел этого гиганта в деле, когда он в припадке священного безумия врезался в строй латников - сверкание начищенных доспехов, молния кривого меча над рогатым шлемом, безукоризненно подобранные кони, несущие звенящую колесницу, и Ужас над его плечом, взвизгивающий при каждом ударе... Несколько однообразный, но неизменно эффективный стиль. Мой Роа терпеть не мог гребенчатого орла по кличке Ужас, обученного визжать на нестерпимо высокой ноте, и всегда порывался ввязаться с ним в драку, так что мне приходилось силой удерживать алийского недомерка от опрометчивых поступков.