Страница:
Они, мерзавцы, даже делали ставки: «море» или «медведь»?
Кочуя из рук в руки, выигрыш издевательски звенел.
Капрал, имевший честь командовать распоясавшимся эскортом, без пререканий соглашался одернуть подчиненных. Он выслушивал просьбы казначея и со скрупулезностью опытного служаки уточнял: что именно запретить? Петь хором с сударем венатором? Или петь можно, но не про баб? Или про баб, но романтичней? Есть отставить про песни. Что еще? Запретить обидные комментарии? И жестикуляцию в ваш досточтимый адрес? Хорошо. Запретить пари? Сделаем. Или пари оставить, но не на деньги? Ограничить размер ставок? Не звенеть монетами вблизи кареты?
Что? Не пить в таком количестве? Не дышать в окно перегаром? Вы зверь, сударь...
Пумперникель изгонял капрала и утешался квадратными уравнениями. Слабое утешение, особенно когда ты, выпускник Академии Малого Инспектрума, позорно ошибся в расчетах. Радость дороги, омраченная на треть? Всего на треть? Радость?! Эх ты, счетовод...
Кромешный ужас пути, смягченный заботливостью магов на одну двенадцатую!
Ага, вот и ночлег под открытым небом.
Приехали.
Примерно там же, если верить зрению, садилось солнце.
Казалось, блуждающий великан Прессикаэль прилег отдохнуть, опрокинув бокал с вином. Густой багрянец, насквозь пронизан сизыми и зеленоватыми жилками, не спеша разливался по небокраю, чтобы вскоре стечь во владения Нижней Мамы. Серпик молодой луны, белесый и робкий, карабкался на вершины дубов-ветеранов, спасаясь от кровавого половодья. Ветер, неся прохладу, летел на кружевных крыльях от излучины Вестфалицы — реки мелкой, перекатистой, но щедрой на красную рыбу-горбушку.
Пели птицы.
Трещали цикады.
Молчали гвардейцы.
— Ты глянь на мальчика! — шепнул Фортунат Цвях приват-демонологу, тайком мотнув головой в сторону казначея. — Готов биться об заклад, он счастлив!
Венатор не ошибся. И впрямь, скажи кто — да хоть сам Эдвард II! — Августу Пумперникелю, что настанет день, и он забудет о тяготах дороги... Казначей рассмеялся бы горе-пророку в лицо. А сейчас терзался бы этим опрометчивым смехом и угрызениями совести.
Забыв о хворобах утомленного чрева и отбитой задницы, дыша полной грудью, он сидел у костра и глядел в небо над головой. Там, витязями во чистом поле, нимало не стесняясь заката, уже толпились звезды: колкие, граненые, сверкающие.
Звезд было много. Так много, что дух захватывало.
— Открылась бездна, звезд полна, — Фортунат приблизился к Пумперникелю, на ходу цитируя куплет из раннего Меморандума, — звездам, молодой человек, числа нет, бездне — дна...
— Как это: числа нет? — не отрывая взгляда от небес, изумился казначей.
. Впервые стало ясно, что он, в сущности, очень молод.
— В данный момент, не сойти нам с этого места, хорошо видно две тысячи четыреста тридцать восемь звезд. Плюс-минус три звезды. Полагаю, если дать поправку на искажения астрала, проницаемого глазом, на природные явления, мешающие свободному обзору, а также учесть, что более половины наших брильянтиков находится ниже горизонта, и мы не можем видеть всю компанию одновременно...
Он на миг задумался, морща лоб.
— Восемь тысяч четыреста семьдесят девять звезд! — воскликнул он. —
Я готов поручиться за эту благословенную цифру! И вот что я вам скажу, сударь Цвях...
Радостный и возвышенный, Август Пумнерникель встал, сияя.
— Настанет день, когда Высокая Наука позволит нам приблизить Овал Небес! Всякий сможет взглянуть звездам и лицо! И я уверен, что тогда число их, доступных взгляду, усиленному магией, достигнет...
Еще миг раздумий.
— Семидесяти секстиллионов! О, дожить бы!
Охотник на демонов не нашелся, что ответить. Любое слово прозвучало бы кощунством, разрушая восторг — таинственный, высокий, недоступный простому магу высшей квалификации. Семьдесят секстиллионов? Не боявшийся встреч с буйными детьми Нижней Мамы, дагонами, ваалберитами и маммонцами, он вздрогнул от двух слов, означавших несусветное количество.
— Звездам числа нет, бездне — дна, — с издевкой пропел казначей, демонстрируя вполне приличный, обертонистый тенор. — Кто автор столь примитивного исчисления?
— Адальберт Меморандум, — теперь уже Кручек пришел на помошь другу,
— Кто такой? Арифмет? Чисельник? Прикидчик?
— Поэт. Штабс-секретарь Ложи Силлаботоников, автор «Куртуазного Декларата». Знаменитый, между прочим, пиита...
Пумперникель с брезгливостью наморщил бровки.
— Поэ-э-эт! Я всегда говорил: эта ваша поэзия — жалкое подобие арифметики! Простейшая числовая основа: ямб, дактиль, трибрахий... тьфу ты, как бишь его?.. о, арандиль! У нас в академии говорили: в поэты идут те, кому не хватило воображения для математики!
Он подбоченился: ну-ка, оспорьте!
И вдруг скис. Сел на прежнее место, сгорбился, накинул на плечи шерстяной плед. Словно небо над молодым человеком покрылось тучами, мешая считать звезды.
— Господа, у вас случается страх?
К счастью, храбрецы-гвардейцы были наняты своими делами. Иначе они непременно оценили бы удивительность реплики Пумперникгля. Случается ли у вас страх? Разве страх случается? Страх накатывает, приходит, охватывает...
Оба мага кивнули без комментариев.
Да, мол, случается.
— Беспричинный? Ирреальный?
— Разный, — ответили маги.
— Но такой, что страшнее не бынагг?
— И такой — тоже.
Казначей вздохнул с облегчением.
— А я думал, это только у меня... Хотите, расскажу?
Во всем были виноваты звезды.
Первый раз ужасный сон приснился Апгусту Пумперникелю за год до окончания Академии. Готовясь к экзамену по теории опасных приближений, он настолько погрузился в медитацию, что не заметил, как уснул. И первым, что увидел юноша в том сне, были звезды.
Он находился в помещении без крыши. Звездная пыль безвозбранно осыпалась в зал, где арифметы — скопцы, руководители кафедр, и студиозусы-выпускники — наслаждались гармонией чисел. О, здесь царил истинный пир разума! Откинувшись на ложа, застланные коврами, упав на мохнатые шкуры зверей, временами освежая себя яблоками и подкрепляя вином, собравшиеся предавались самым изысканным удовольствиям мира.
Одни в неистовстве играли скалярными и векторными величинами. Другие, впав в экстаз, отдавались стохастической аппроксимации. Третьи, хохоча, минимизировали функционал среднего риска. Те усердно пользовались интерполяционными полиномами, иные — выращивали деревья решений, во всей их пространственной и временной сложности.
Короче, снился рай.
Немые прислужники сновали меж ложами, разнося восхитительно белую бумагу, желтоватый пергамент и кремовый папирус из сахарного тростника. Чернильницы-непроливайки сладостно дышали розарием, скрипели перья, записывались формулы и уравнения, равных которым нет и не было — корень извлекался из всего сущего, восхитительный, квадратный корень, чей вкус сладок, а плоды ароматны!
И вдруг звездная пыль над головами соткалась в руку великана.
Волосатая, могучая, рука опускалась все ниже. Было хорошо видно, как играют атлетические мышцы, бугрясь под кожей. Предплечье, густо обросшее волосами, грозило раздавить собравшихся. В узловатых пальцах исполин сжимал мелок, заточенный на манер долота.
— О-о! — вскричал юноша, исполнен ужаса.
— О-о! — воскликнули пирующие, согласные с Пумперникелем. Но это был еще не главный страх.
По мере приближения карающей десницы стены зала начали меняться. Еще миг назад они были сплошь исписаны сопрягающимися цифрами, знаками умножения и деления, числителями и знаменателями — картина, лучше которой не сыскать в обитаемых пределах! О горе! — написанное растеклось, залив стены смоляным половодьем.
Погасли светильники.
Зашипели фитили лампад.
Окружены непроглядной тьмой — лишь звезды мерцали над головами, да светился мелок в чудовищной руке! — арифметы дрожали, теснясь в центре зала. Пытаясь впасть в успокоительную медитацию, они замечали, что самые простые формулы им больше пе даются. Плюс сбоил, минус заикался, а за скобки не удавалось вынести даже сор из избы.
Деление на ноль! — и то не вызывало былого омерзения.
Рука остановилась. Едкий запах пота накрыл пирующих. Мелок зашаркал по черным-черным стенам. На каждой нозникло по три слова: горящих, пламенных. Август Пумперникель не знал языка, в лоне которого родились эти слова, но смысл их был ему всеконечно ясен.
Больше нечего считать.
Больше незачем вычислять.
Больше ни к чему складывать и вычитать, умножать и делить, ибо путь от задачи к решению пройден отныне и навеки, и новым путям не бывать.
Итог подведен.
— О-о!
Вот и все, что осталось от гармонии.
Стон дрожащих тварей.
Юноша трясся, моля о смерти. Ему казалось, что он попал в конец учебника, туда, где ждут хладнокровные убийцы — ответы на вопросы, и страшнее финала он не мог придумать.
Слова на стенах, догорев, погасли.
Лишь ворочалась над головой рука исполина.
Казначей принял из рук гвардейца миску с дымящимся жарким. Кивком поблагодарил, поставил рядом с собой на землю — и взял чашу с вином.
Обычно умеренный, сейчас он залпом выпил полчаши, прежде чем поднять глаза на собеседников.
Нет, маги не смеялись.
Пумперникель был благодарен им за это.
— Немногим я рассказывал мой сон, - молодой человек втянул голову в плечи, как если бы в темном небе уже наметился контур гигантской длани. — Единицы поняли, остальные затаили улыбку.или пожали плечами. Что ж, каждому — свое. Добавлю лишь, что это был первый случай, когда мне являлся кошмар руки, подводящей итог. Первый, но не последний. Вскорости я заметил: если рассказать о видении кому-нибудь, сон бежит
меня. Спасибо, сегодня я проведу ночь спокойно.
Знакомый гвардеец принес еще две миски и стопку лепешек. Потом вояка вернулся к костру эскорта, и его хриплый баритон присоединился к хоровому исполнению «Милашки Сью».
— Сколько вам тогда было лет? — спросил охотник на демонов.
— Восемнадцать.
— На пять лет старше меня...
— В каком смысле?
Венатор улыбнулся.
— В смысле дня встречи с большим страхом. Мне было тринадцать... Уверен, мой страх так же смешон, как и ваш. И так же страшен. Они часто ходят рука об руку: смех и страх. Мы просто делаем вид, что различаем их, братьев-близнецов.
— Ты ничего мне об этом не рассказывал! — заинтересовался Матиас Кручек, набивая рот жарким. — А я, между прочим, твой друг детства!
— Что тут рассказывать... Ладно, слушай.
изложенные со скупой иронией — лучшим щитом от кошмаров детства
Три года обучения у лучшего венатора в мире — это ого-го!
Считай, диплом с отличием на руках.
Пора — в дело.
Жаль, Гарпагон Угрюмец, наставник юного Фортуната, в полной мере оправдывал свое прозвище. Говорят, есть люди, из кого доброго слова не выдавишь. Из Гарпагона, грозы инферналов, ни доброго, ни злого, ни нейтрального — никакого слова не выдавливалось без особой причины. Хотя с друзьями и коллегами венатор бывал вполне разговорчив.
Зато с учеником...
День рождения тринадцатилетний ученик встретил, как обычно — в тишине и одиночестве, стирая пыль с толстенных гримуаров, отмывая закопченные реторты, полируя властные жезлы и зубря чинную классификацию демонов по Триеру-Лапфурделю:
— Девятый чин — искусители и злопыхатели; восьмой чин — обвинители и соглядатаи, седьмой чин — сеятели раздоров; шестой чин — сосуды беззаконий... Нет, сосуды — это третий! А шестой... Лжечудесники? Каратели? А, вспомнил: шестой чин — воздушные власти, наводящие заразу!
Впереди маячили еще три классификации — планетарная, по роду занятий и по областям влияния. Честное слово, хотелось взять за шкирку мудрых классификаторов, которые живого демона, небось, и в глаза не видывали — и по сусалам, да под зад коленом! Мы — охотники, или жалкие зубрилы?
Следует заметить, что Фортунат «живого демона» тоже покамест не видел. Только самоходные чучела в зале для учебных схваток. Ну, картинки не в счет. На картинках любой дурак...
Кочуя из рук в руки, выигрыш издевательски звенел.
Капрал, имевший честь командовать распоясавшимся эскортом, без пререканий соглашался одернуть подчиненных. Он выслушивал просьбы казначея и со скрупулезностью опытного служаки уточнял: что именно запретить? Петь хором с сударем венатором? Или петь можно, но не про баб? Или про баб, но романтичней? Есть отставить про песни. Что еще? Запретить обидные комментарии? И жестикуляцию в ваш досточтимый адрес? Хорошо. Запретить пари? Сделаем. Или пари оставить, но не на деньги? Ограничить размер ставок? Не звенеть монетами вблизи кареты?
Что? Не пить в таком количестве? Не дышать в окно перегаром? Вы зверь, сударь...
Пумперникель изгонял капрала и утешался квадратными уравнениями. Слабое утешение, особенно когда ты, выпускник Академии Малого Инспектрума, позорно ошибся в расчетах. Радость дороги, омраченная на треть? Всего на треть? Радость?! Эх ты, счетовод...
Кромешный ужас пути, смягченный заботливостью магов на одну двенадцатую!
Ага, вот и ночлег под открытым небом.
Приехали.
* * *
За холмами лежала южная граница Брокенгарцского курфюршества.Примерно там же, если верить зрению, садилось солнце.
Казалось, блуждающий великан Прессикаэль прилег отдохнуть, опрокинув бокал с вином. Густой багрянец, насквозь пронизан сизыми и зеленоватыми жилками, не спеша разливался по небокраю, чтобы вскоре стечь во владения Нижней Мамы. Серпик молодой луны, белесый и робкий, карабкался на вершины дубов-ветеранов, спасаясь от кровавого половодья. Ветер, неся прохладу, летел на кружевных крыльях от излучины Вестфалицы — реки мелкой, перекатистой, но щедрой на красную рыбу-горбушку.
Пели птицы.
Трещали цикады.
Молчали гвардейцы.
— Ты глянь на мальчика! — шепнул Фортунат Цвях приват-демонологу, тайком мотнув головой в сторону казначея. — Готов биться об заклад, он счастлив!
Венатор не ошибся. И впрямь, скажи кто — да хоть сам Эдвард II! — Августу Пумперникелю, что настанет день, и он забудет о тяготах дороги... Казначей рассмеялся бы горе-пророку в лицо. А сейчас терзался бы этим опрометчивым смехом и угрызениями совести.
Забыв о хворобах утомленного чрева и отбитой задницы, дыша полной грудью, он сидел у костра и глядел в небо над головой. Там, витязями во чистом поле, нимало не стесняясь заката, уже толпились звезды: колкие, граненые, сверкающие.
Звезд было много. Так много, что дух захватывало.
— Открылась бездна, звезд полна, — Фортунат приблизился к Пумперникелю, на ходу цитируя куплет из раннего Меморандума, — звездам, молодой человек, числа нет, бездне — дна...
— Как это: числа нет? — не отрывая взгляда от небес, изумился казначей.
. Впервые стало ясно, что он, в сущности, очень молод.
— В данный момент, не сойти нам с этого места, хорошо видно две тысячи четыреста тридцать восемь звезд. Плюс-минус три звезды. Полагаю, если дать поправку на искажения астрала, проницаемого глазом, на природные явления, мешающие свободному обзору, а также учесть, что более половины наших брильянтиков находится ниже горизонта, и мы не можем видеть всю компанию одновременно...
Он на миг задумался, морща лоб.
— Восемь тысяч четыреста семьдесят девять звезд! — воскликнул он. —
Я готов поручиться за эту благословенную цифру! И вот что я вам скажу, сударь Цвях...
Радостный и возвышенный, Август Пумнерникель встал, сияя.
— Настанет день, когда Высокая Наука позволит нам приблизить Овал Небес! Всякий сможет взглянуть звездам и лицо! И я уверен, что тогда число их, доступных взгляду, усиленному магией, достигнет...
Еще миг раздумий.
— Семидесяти секстиллионов! О, дожить бы!
Охотник на демонов не нашелся, что ответить. Любое слово прозвучало бы кощунством, разрушая восторг — таинственный, высокий, недоступный простому магу высшей квалификации. Семьдесят секстиллионов? Не боявшийся встреч с буйными детьми Нижней Мамы, дагонами, ваалберитами и маммонцами, он вздрогнул от двух слов, означавших несусветное количество.
— Звездам числа нет, бездне — дна, — с издевкой пропел казначей, демонстрируя вполне приличный, обертонистый тенор. — Кто автор столь примитивного исчисления?
— Адальберт Меморандум, — теперь уже Кручек пришел на помошь другу,
— Кто такой? Арифмет? Чисельник? Прикидчик?
— Поэт. Штабс-секретарь Ложи Силлаботоников, автор «Куртуазного Декларата». Знаменитый, между прочим, пиита...
Пумперникель с брезгливостью наморщил бровки.
— Поэ-э-эт! Я всегда говорил: эта ваша поэзия — жалкое подобие арифметики! Простейшая числовая основа: ямб, дактиль, трибрахий... тьфу ты, как бишь его?.. о, арандиль! У нас в академии говорили: в поэты идут те, кому не хватило воображения для математики!
Он подбоченился: ну-ка, оспорьте!
И вдруг скис. Сел на прежнее место, сгорбился, накинул на плечи шерстяной плед. Словно небо над молодым человеком покрылось тучами, мешая считать звезды.
— Господа, у вас случается страх?
К счастью, храбрецы-гвардейцы были наняты своими делами. Иначе они непременно оценили бы удивительность реплики Пумперникгля. Случается ли у вас страх? Разве страх случается? Страх накатывает, приходит, охватывает...
Оба мага кивнули без комментариев.
Да, мол, случается.
— Беспричинный? Ирреальный?
— Разный, — ответили маги.
— Но такой, что страшнее не бынагг?
— И такой — тоже.
Казначей вздохнул с облегчением.
— А я думал, это только у меня... Хотите, расскажу?
* * *
Грустная повесть Авнуста Пумперникеля, рассказанная тихим, сонливым голосом при полном сочувствии слушателей.Во всем были виноваты звезды.
Первый раз ужасный сон приснился Апгусту Пумперникелю за год до окончания Академии. Готовясь к экзамену по теории опасных приближений, он настолько погрузился в медитацию, что не заметил, как уснул. И первым, что увидел юноша в том сне, были звезды.
Он находился в помещении без крыши. Звездная пыль безвозбранно осыпалась в зал, где арифметы — скопцы, руководители кафедр, и студиозусы-выпускники — наслаждались гармонией чисел. О, здесь царил истинный пир разума! Откинувшись на ложа, застланные коврами, упав на мохнатые шкуры зверей, временами освежая себя яблоками и подкрепляя вином, собравшиеся предавались самым изысканным удовольствиям мира.
Одни в неистовстве играли скалярными и векторными величинами. Другие, впав в экстаз, отдавались стохастической аппроксимации. Третьи, хохоча, минимизировали функционал среднего риска. Те усердно пользовались интерполяционными полиномами, иные — выращивали деревья решений, во всей их пространственной и временной сложности.
Короче, снился рай.
Немые прислужники сновали меж ложами, разнося восхитительно белую бумагу, желтоватый пергамент и кремовый папирус из сахарного тростника. Чернильницы-непроливайки сладостно дышали розарием, скрипели перья, записывались формулы и уравнения, равных которым нет и не было — корень извлекался из всего сущего, восхитительный, квадратный корень, чей вкус сладок, а плоды ароматны!
И вдруг звездная пыль над головами соткалась в руку великана.
Волосатая, могучая, рука опускалась все ниже. Было хорошо видно, как играют атлетические мышцы, бугрясь под кожей. Предплечье, густо обросшее волосами, грозило раздавить собравшихся. В узловатых пальцах исполин сжимал мелок, заточенный на манер долота.
— О-о! — вскричал юноша, исполнен ужаса.
— О-о! — воскликнули пирующие, согласные с Пумперникелем. Но это был еще не главный страх.
По мере приближения карающей десницы стены зала начали меняться. Еще миг назад они были сплошь исписаны сопрягающимися цифрами, знаками умножения и деления, числителями и знаменателями — картина, лучше которой не сыскать в обитаемых пределах! О горе! — написанное растеклось, залив стены смоляным половодьем.
Погасли светильники.
Зашипели фитили лампад.
Окружены непроглядной тьмой — лишь звезды мерцали над головами, да светился мелок в чудовищной руке! — арифметы дрожали, теснясь в центре зала. Пытаясь впасть в успокоительную медитацию, они замечали, что самые простые формулы им больше пе даются. Плюс сбоил, минус заикался, а за скобки не удавалось вынести даже сор из избы.
Деление на ноль! — и то не вызывало былого омерзения.
Рука остановилась. Едкий запах пота накрыл пирующих. Мелок зашаркал по черным-черным стенам. На каждой нозникло по три слова: горящих, пламенных. Август Пумперникель не знал языка, в лоне которого родились эти слова, но смысл их был ему всеконечно ясен.
Больше нечего считать.
Больше незачем вычислять.
Больше ни к чему складывать и вычитать, умножать и делить, ибо путь от задачи к решению пройден отныне и навеки, и новым путям не бывать.
Итог подведен.
— О-о!
Вот и все, что осталось от гармонии.
Стон дрожащих тварей.
Юноша трясся, моля о смерти. Ему казалось, что он попал в конец учебника, туда, где ждут хладнокровные убийцы — ответы на вопросы, и страшнее финала он не мог придумать.
Слова на стенах, догорев, погасли.
Лишь ворочалась над головой рука исполина.
* * *
— Я проснулся в холодном поту, судари мои.Казначей принял из рук гвардейца миску с дымящимся жарким. Кивком поблагодарил, поставил рядом с собой на землю — и взял чашу с вином.
Обычно умеренный, сейчас он залпом выпил полчаши, прежде чем поднять глаза на собеседников.
Нет, маги не смеялись.
Пумперникель был благодарен им за это.
— Немногим я рассказывал мой сон, - молодой человек втянул голову в плечи, как если бы в темном небе уже наметился контур гигантской длани. — Единицы поняли, остальные затаили улыбку.или пожали плечами. Что ж, каждому — свое. Добавлю лишь, что это был первый случай, когда мне являлся кошмар руки, подводящей итог. Первый, но не последний. Вскорости я заметил: если рассказать о видении кому-нибудь, сон бежит
меня. Спасибо, сегодня я проведу ночь спокойно.
Знакомый гвардеец принес еще две миски и стопку лепешек. Потом вояка вернулся к костру эскорта, и его хриплый баритон присоединился к хоровому исполнению «Милашки Сью».
— Сколько вам тогда было лет? — спросил охотник на демонов.
— Восемнадцать.
— На пять лет старше меня...
— В каком смысле?
Венатор улыбнулся.
— В смысле дня встречи с большим страхом. Мне было тринадцать... Уверен, мой страх так же смешон, как и ваш. И так же страшен. Они часто ходят рука об руку: смех и страх. Мы просто делаем вид, что различаем их, братьев-близнецов.
— Ты ничего мне об этом не рассказывал! — заинтересовался Матиас Кручек, набивая рот жарким. — А я, между прочим, твой друг детства!
— Что тут рассказывать... Ладно, слушай.
* * *
Воспоминания Фортуната Цвяха,изложенные со скупой иронией — лучшим щитом от кошмаров детства
Три года обучения у лучшего венатора в мире — это ого-го!
Считай, диплом с отличием на руках.
Пора — в дело.
Жаль, Гарпагон Угрюмец, наставник юного Фортуната, в полной мере оправдывал свое прозвище. Говорят, есть люди, из кого доброго слова не выдавишь. Из Гарпагона, грозы инферналов, ни доброго, ни злого, ни нейтрального — никакого слова не выдавливалось без особой причины. Хотя с друзьями и коллегами венатор бывал вполне разговорчив.
Зато с учеником...
День рождения тринадцатилетний ученик встретил, как обычно — в тишине и одиночестве, стирая пыль с толстенных гримуаров, отмывая закопченные реторты, полируя властные жезлы и зубря чинную классификацию демонов по Триеру-Лапфурделю:
— Девятый чин — искусители и злопыхатели; восьмой чин — обвинители и соглядатаи, седьмой чин — сеятели раздоров; шестой чин — сосуды беззаконий... Нет, сосуды — это третий! А шестой... Лжечудесники? Каратели? А, вспомнил: шестой чин — воздушные власти, наводящие заразу!
Впереди маячили еще три классификации — планетарная, по роду занятий и по областям влияния. Честное слово, хотелось взять за шкирку мудрых классификаторов, которые живого демона, небось, и в глаза не видывали — и по сусалам, да под зад коленом! Мы — охотники, или жалкие зубрилы?
Следует заметить, что Фортунат «живого демона» тоже покамест не видел. Только самоходные чучела в зале для учебных схваток. Ну, картинки не в счет. На картинках любой дурак...
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента