Олдмен Андрэ. Змеиный камень

   – Твой пес не хотел меня впускать! – раздался с порога трубный глас.
   Покрытый с головы до ног дорожной пылью, с торчащей из-за левого плеча рукоятью тяжелого аквилонского меча, яростно сверкая синими, как северные озера, глазами, в дверях стоял Конан-варвар собственной персоной.

3. Ночные тени

   Усевшись, киммериец первым делом потребовал вина. Ахбес был извлечен из-за шкафа и отправлен в подвал: хозяин дома сам горячительного не употреблял, но для гостей держал и аренджунское, и пуантенское, и еще более экзотические напитки. Приказчик удалился, стеная, охая и злобно поглядывая на юного варвара.
   – И захвати жареного мяса, сын шакала! – бросил ему вслед киммериец.
   – Ты зря его обижаешь, – мягко сказал Шейх Чилли, – он хороший слуга, хоть и приворовывает в лавке.
   – И ты терпишь? – хмыкнул Конан.
   – Честолюбивый имеет сотню преданных слуг, мудрый предпочитает одного хитрого. Пожалуй, это стоит записать. А ты, мой друг, не хочешь ли тем временем смыть с себя грязь? Поверь, омовение по утрам не только бодрит тело, но и лишает душу груза забот.
   В сопровождении служанок Конан удалился в купальню, а хозяин дома пополнил тем временем «Книгу песчинок» еще одним мудрым изречением.
   Киммериец вернулся в широком полосатом халате, бросил подле себя ножны с мечом и, развалясь на подушках, принялся уплетать за обе щеки жирный курдюк с фасолью, луком и черносливом, лагман с овощами и острыми специями, голубцы с виноградными листьями и сладкий рис с шафраном, запивая все это добрыми глотками пальмового вина, несколько приторного, но достаточно крепкого.
   Щеки служанок пылали, девицы смотрели на юного варвара с нескрываемым восхищением.
   – Что привело тебя в мой дом в столь ранний час? – вежливо спросил Чилли, поддерживая трапезу маленькими горстками рисового зерде. Мяса он избегал.
   – Нергал меня привел, – отвечал Конан с набитым ртом, – чтобы съели желудочные черви кишки этому прохвосту…
   – Нергалу? – не понял Чилли.
   – Кром! – рявкнул варвар, бросая обглоданную баранью кость на устилавший пол иранистанский ковер. – Я говорю о том юнце, который подсунул мне сущих бестий в образе коня и трех собак!
   – Юнце?
   – Ну да, о смазливом мальчишке с усиками. Клянусь единственным глазом Бела, следовало их выщипать! В наших землях мужчины скоблят лицо, пока не убьют первую дюжину врагов. А этот змееныш отпустил волосы на губе, с которой еще не стер материнское молоко!
   – Послушай, – сказал Чилли вкрадчиво, – успокойся и расскажи все по порядку. Наш друг Шелам уже потешил меня своей историей, думаю, твоя окажется не менее забавной.
   – Забавной?! – Конан сжал кулаки. – Она забавна, как танец повешенного! Много я слышал про обманщиков из Эр-Шуххры, но чтобы меня провел мальчишка!..
   Хозяин дома с трудом сдержал улыбку. Варвару едва минуло шестнадцать зим от роду, ни один волос не украшал его смуглое лицо, но киммериец уже давно считал себя взрослым мужчиной. Не без оснований, впрочем. Те, кто имел неосторожность выразить сомнения по этому поводу, поплатились здоровьем, а многие и жизнью.
   – Ты говорил что-то о коне и собаках, – осторожно напомнил Шейх Чилли, наблюдая за своим гостем из-под полуприкрытых век.
   Конан отхлебнул вина, вытер губы тыльной стороной ладони и, несколько успокоившись после сытной трапезы, поведал следующее.
   После того, как они поделили деньги ювелира, он славно погулял в Шадизаре, окруженный преданными друзьями и готовыми на все женщинами, которые, словно пчелы на мед, слетелись на звон его золота. Духанщик Абулетес, равно как и иные содержатели питейных заведений могли быть довольны: монеты старого скряги с Алмазной улицы вскоре перекочевали в их крепкие сундуки. Впрочем, довольны были и собутыльники, и игроки в кости, и даже жрецы храма Митры, которым варвар пожертвовал с похмелья увесистый мешочек, чем сейчас весьма сожалел.
   – Один жрец стал увещевать меня заходить почаще, – рассказывал Конан, прихлебывая пальмовый настой, – я же всегда считал, что Митре золото вообще ни к чему. Так ему и сказал. Он стал гундосить что-то о благочестии и осторожности, о будущем… Блажен, говорит, тот, кто преумножает богатства на благо себе и богам. Насчет приумножения я согласился и стал думать, как бы распорядиться остатком денег. Тут и послал ко мне Нергал Кривого Ахбара. Вы знаете Кривого Ахбара?
   – Никогда о нем не слышал, – сказал Чилли.
   – А я слышал, но знать его не хочу, – сказал Ши Шелам.
   – Правильно, – согласился киммериец, – ублюдок этот Ахбар. Нергал по нем плачет. Пили мы с ним у Абулетеса, Кривой мне и расскажи, что появился в Эр-Шуххре некий продавец боевых собак. Собаки эти носят утыканную шипами броню, как немедийские рыцари, и обучены разным штукам. Хозяина в бою защищают или с другими такими же на майдане дерутся. В Туране такие бои почаще петушиных устраивают. Победитель хорошие деньги получает.
   – А сам Ахбар откуда прознал о тех животных? – спросил Чилли.
   – Говорил так, словно своими глазами видел, – хмыкнул Конан. – Стало мне интересно, я и отправился в Эр-Шуххру, чтоб ей пусто было. Людей поспрашивал. Отвели меня к продавцу. Жил он в гостинице, приезжий. Вхожу в комнату, гляжу – сидит этакое чудо, персик кушает. Щеки румяные, ресница длинные, как у девицы, тюрбан на голове с перышком и зеленым камнем. На пальцах перстни. Пальцами усы поглаживает. Потолковали. Отец, говорит, помер и собак этих ему оставил, а он и знать не знает, что с ними делать, отому продает.
   – Не иначе мор на отцов пошел… – пробормотал Чилли себе под нос. Варвар пропустил его слова мимо ушей и продолжал:
   – Повел меня собак глядеть, они в загоне при гостинице были. Здоровые псы, клыки желтые, на мордах железные маски, а в глазах смерть таится. Свистнул юнец, они лапами землю порыли и ну друг на друга кидаться, только броня зазвенела. Свистнул другим манером – построились в ряд и стали на загородку прыгать. Слуги, что с нами были, в штаны наделали и прочь из сарая. И то сказать, немало я зверья всякого повидал, но таких злобных тварей впервые встретил. Как же, продавца спрашиваю, с ними справляться? А это, говорит, проще простого: они к коню приучены, и тот кто в седле – для них хозяин, они за него кого хочешь в клочья разорвут. Пальцами щелкнул, курлыкнул как-то по особенному, и является тут конь…
   – Откуда? – испуганно прошептал Ловкач, завороженный рассказом приятеля.
   – Из тьмы кромешной! – Конан страшно пошевелил растопыренными пальцами. – Ладно, не дрожи, крысеныш, лошадка вышла из соседней загородки. Умный зверь: пока хозяин не кликнул, стоял тихо, таился, как не видел, что псы выделывают. Приучен, стало быть. Мне коняга сразу глянулась: в холке локтей шесть будет, грудь широкая, шея крутая, голова маленькая, ноги сухие, левой задней? Белая отметина, а на огромных копытах когти…
   – Что-что? – изумился Шейх Чилли. – Когти? У лошади?!
   – Железные когти, – кивнул Конан, довольный тем, что смог удивить своего знакомцаграмотея. – Никогда о таких не слышал? Я тоже не знал, пока сам не увидел. На бабках железные браслеты надеты, а от них вниз и немного вперед – словно птичьи лапы… Скакать не мешают, а если конь на дыбы встанет, да ударит ногой – кольчугу запросто разорвет, и броня рыцарская, пожалуй, не устоит. А как он обучен наносить удары, я сам видел.
   И киммериец рассказал, что он видел. В сопровождении слуг они отправились за город, и там варвар вдосталь погонял коня по степи. Животное легко слушалось поводьев; собаки неотступно держались рядом. Потом слуга повесил на сук довольно толстого дерева медный щит, а юноша-продавец показал, как следует поднимать коня на дыбы. Удар был так силен, что щит раскололся, а дерево затрещало и рухнуло на землю.
   Настала очередь собак. Слуга метнул копье, один из псов поймал его на лету и легко перекусил зубами. Затем юноша предложил покупателю слегка помахать мечом. Псы окружили киммерийца, и сколько он ни старался достать их клинком, усилия его оказались тщетны: собаки легко отскакивали в сторону, не размыкая при этом круга, и отбежали только по свистку хозяина.
   Когда стемнело, юнец отвел собак в придорожные кусты, снял с них шипастую броню и приказал лежать. Вскоре на тракте раздался скрип тележных осей и заунывное пение погонщика: пара волов тянула тяжелую повозку с колесами в рост человека.
   Черные тени беззвучно метнулись из кустов, раздался негромкий треск, и повозка встала. Погонщик заругался и принялся стегать волов кнутом, но животные только перебирали ногами, не в силах сдвинуться с места. Они фыркали и тревожно мотали головами, чуя собак, которых так и не увидел возница.
   Юноша только посмеивался. Дав Конану убедиться, что его псы крепко держат телегу за заднюю ось, он свистнул, и повозка вновь покатила по дороге. Ее владелиц так никогда и не узнал о причине таинственной остановки, приписав все проделкам мелкой нечисти.
   – Если бы он увидел, кто держал его телегу, тут же окочурился бы со страху, – заключил варвар. – Эти бестии будут пострашнее иных демонов.
   – И ты их купил, – сказал Чилли.
   – А ты бы что сделал на моем месте?
   – Держался бы подальше.
   – Ну да, слышал: следует избегать переправ и не забираться в горы. А по мне так лучше свернуть шею в скалах, чем подавиться сливовой косточкой. Я купил собак и коня.
   – И куда же они делись?
   – В задницу Нергала они делись! Говорю, меня надули. Этот прохвост с усиками хоть и говорил, что приезжий, а я так думаю – вся его родня из Эр-Шуххры. Выложив деньги, я предложил обмыть сделку. Юнец сказал, что вина не пьет, но компанию поддержит. Мы отправились в духан при гостинице, где я и оставил последние монеты. Многие уже прознали о покупке и старались вовсю, расхваливая мою мудрость и отвагу. Какой-то ублюдок договорился даже до того, что с моими бронированными друзьями можно смело идти в Не едию завоевывать трон Бельверуса. У меня же были другие планы: я собирался отправиться в Аграпур и заработать на собачьих боях побольше денег. Зря собирался.
   Змееныш сидел напротив и чокался со мной чашкой, в которую не наливал ничего крепче щербета. Мяса он тоже почти не ел, предпочитая фрукты. Впрочем, видел я его недолго: он вскоре откланялся и уехал со своими слугами. А меня потянуло в сон, и я отправился наверх, в свою комнату.
   – Думаю, сон твой был крепок, – негромко молвил Чилли.
   – Нетрудно догадаться, – сказал варвар, – ублюдок подсыпал мне в кубок какой-то дряни. Но он слегка просчитался: ночью, заслышав внизу шум, я сумел подняться и выйти во двор. Правда, поздно: стена сарая была разломана, рядом валялся слуга с окровавленной головой, конь и собаки исчезли. Перепуганный хозяин гостиницы рассказывал, что, пойдя на двор помочиться, услышал негромкий свист, а потом страшный треск рушившейся стены. Когда же из пролома метнулись шипастые тени, а за ними – огромный конь, он пр сто лишился от страха чувств. Его слуга оказался храбрее: бросился ловить лошадь и поплатился за это жизнью. Я хотел было пуститься в погоню, но не мог даже сесть в седло: проклятая отрава все же подействовала.
   Конан умолк и снова потянулся за кубком. Ши сидел с открытым ртом, нервно икая. Было слышно, как Ахбес ругается с кем-то в лавке.
   – Да, – сказал наконец Шейх Чилли, – не зря говорят: тигра ловят капканом, рыбу – сетью, а золото – кончиком языка…
   – Это ты о чем? – насторожился варвар.
   – Просто поговорка. И не совсем верная: к языку надобно кое-что еще. Об имени ловкого юноши я не спрашиваю, оно, конечно, выдуманное.
   – Да я его и не спрашивал, – буркнул киммериец, – он показал товар, я отдал деньги… Три тысячи подземных демонов! Змееныш дорого заплат за обман, когда я его найду!
   – Надеешься найти? – вкрадчиво спросил хозяин дома.
   – Достану с Серых Равнин! Я кое о чем порасспросил Ахбара. Кривой клялся Белом, что юнец дал ему десять золотых за то, чтобы найти покупателя, но больше он ничего не знает. Думаю, врал. Улизнул от меня ублюдок, а то, глядишь, порассказал бы еще чего. Абулетес, у которого повсюду глаза и уши, тоже не слышал ни о псах в рыцарских доспехах, ни о конях, которые прошибают копытом стену. Правда, он сказал, что в округе померли недавно два небедных отца семейств: судья Раббас в шадизарском предместье, но него никогда не было боевых собак, и еще какой-то землевладелец Аддемекар, но у того осталась только дочь…
   – Думаю, ты не там ищешь, – перебил Чилли варвара. – Твой юноша наверняка не здешний и сейчас уже далеко вместе со своими животными и твоим золотом.
   – Значит, я зря к тебе пришел, – сказал Конан. – Наслушался сплетен, что ты многим помог восстановить справедливость.
   – Смотри на это дело как настоящий мудрец, – сказал Чилли, – боги послали тебе богатство, боги его и взяли. Стоит ли расстраиваться? Да и мало ли золота плавает вокруг – только протяни руку…
   – Не темни, – сказал варвар, – выкладывай, что на этот раз задумал. Если боги захотят, они сведут меня с обидчиком, тогда я отомщу. А пока у меня есть время.
   – Ты не мог решить лучше, – усмехнулся Чилли, – дело же, которое я предлагаю, касется упомянутого тобой покойного Раббаса. Есть у меня клиент, которому судья кое-что задолжал. Справедливостьи ради я обещал вернуть долг за четверть всей суммы. Сделаем вот что…
   И автор «Книги песчинок» изложил Конану и Ловкачу Ши свой план.
   Когда он кончил говорить, Ши сказал, что не любит кладбища.
   Киммериец заметил, что на кладбища ему плевать, но хотелось бы знать, велика ли будет его доля.
   Шейх Чилли заверил, что доля будет достаточно велика.
   – Но для твоей затеи нужны четыре человека, – сказал Конан, – а нас только трое.
   – Четвертым будет Ахбес, – сказал Шейх Чилли, – он все равно подслушивает под дверью.

4. Козлиный судья

   Дом судьи Раббаса был лучшим в северном шадизарском предместье. Два его этажа, построенные из белого камня, были украшены затейливой лепниной, кое где отвалившейся, но все еще роскошной. Над входом висела жестяная вывеска с изображением весов, кривого меча и свитка, долженствующих олицетворять справедливость, кару и закон. Четыре стрельчатых окна выходили во двор, и под каждым стояло по гипсовой вазе. Посреди двора с пыльными кустами акаций печально журчал небольшой фонтан, что говорило о состоятель ости владельца: чистая вода в Заморе стоила немалых денег.
   Дом судьи был погружен в траур. Гирлянды черных бумажных цветов колыхались на фасаде, тяжелые шторы закрывали окна, а во дворе нанятые родственниками покойного плакальщицы добросовестно вырывали клочки волос из ритуальных париков и мазали лица кармином, изображавшим кровь. Горестные вопли неслись к вечереющему небу, распугивая ворон и галок.
   Народ тянулся к парадному входу, спеша выразить соболезнования и в последний раз взглянуть на мертвое лицо, еще вчера наводившее трепет, ибо судья Раббас славился на всю округу своей неумолимостью к тяжущимся, извлекая для себя одинаковую выгоду как из стороны виновной, так и правой. «Ответчик платит за то, что не прав, а истец платит за то, что не прав ответчик» – такова была любимая поговорка почтенного законника.
   За глаза щуплого Раббаса называли Козлиным судьей. Прозвище это прилипло к нему с молодости, когда он только получил судейскую шапку из рук шадизарского наместника. Причиной тому были два кума, Кариб и Ассарх, поймавших ничейную животину где-то в поле. Козел был старый, весь в репьях и с обломанным рогом, но каждый из кумовьев счел долгом в тайне от другого прийти к судье и дать ему двадцать монет, чтобы животное присудили ему. Когда они явились на суд со своей бородатой находкой, Раббас задал тольк один вопрос: сколько стоит их животина? «Сорок монет!» – не сговариваясь воскликнули Кариб и Ассарх. «Тогда я не понимаю, о чем вам судиться, – сказал Раббас, – каждый из вас дал мне по двадцать золотых. Считайте, что вы уступили козла мне». Спорщики растерянно посмотрели друг на друга. Они ничего не поняли, но каждый в тайне был рад, что животное не досталось другому. Это блестящее решение, достойное древних мудрецов, получило широкую огласку. Народ спрашивал кумовьев, куда девалась их находка, и, слыша н изменный ответ: «Козла съел судья», очень потешался.
   С тех пор прошло немало зим. Прослышав о безвременной кончине Раббаса, Кариб и Ассарх поспешили в белокаменный дом, чтобы отдать последний долг столь мудрому и уважаемому человеку.
   Внутри квадратного зала, посреди которого, засыпанный цветами и ветками жимолости, лежал на возвышении почтенный Раббас, толпилось множество народу. Были здесь осанистые торговцы со скорбными, блестевшими потом лицами, домовладельцы в полосатых халатах и мягких туфлях, несколько менял, прятавших скрюченные пальцы в широкие рукава, два сотника с подвязанными для выправки животами, четыре чиновника в черном, присланные шадизарским наместником, и народ более мелкий, включая и таких, кого одолевали блох, и кто пришел не столько выразить соболезнования, сколько поживиться на дармовщинку горстями риса с изюмом из стоявших вдоль стен широких оловянных чаш.
   Все эти люди гуськом двигались по залу, стеная и всхлипывая, украдкой бросая взгляды на длинный раббасов нос, торчавший из цветов, словно горный пик из подножного леса. Потоки слез не иссякали: многие еще во дворе добросовестно натерли глаз луком.
   Кариб и Ассарх шли среди прочих, негромко переговариваясь. Ассарх только что вернулся из Аренджуна, где был по торговым делам, и не знал еще, какие причины побудили судью отправиться на Серые Равнины раньше срока. Кариб шепотом передавал сплетни.
   Седьмицу назад, рассказывал он, неподалеку от предместья охотился со своими соколами некий молодой вельможа, и одна ловчая птица села на спину верблюда, принадлежавшего какому-то земледельцу. Вельможа, видимо ради смеха, объявил верблюда своей охотничьей добычей. Земледелец шуток не понимал и пригрозил пожаловаться судье. Тогда юноша вспомнил о сословной гордости и действительно забрал животное. Земледелец пожаловался Раббасу. Раббас вынес решение в пользу высокородного господина, каковой господин н в каких решениях вовсе не нуждался и на суд, естественно, не явился. Бывший владелец верблюда впал в гнев и публично пригрозил судье расправой. Ему дали плетей и отправили в родное селение. А пару дней назад кто-то прислал судье горшок бекмеза. Отведал ли Раббас угощение, доподлинно было неизвестно, только налился он черной желчью и быстро умер. Земледелец уже схвачен и отправлен в подвалы светлейшего Эдарта, а все жители предместья скорбят и льют слезы.
   Однако горький плач – удел женщин, мужское же население предместья отдавала дань покойному судье и иным образом. В конце зала стоял широкий стол, крытый бархатной скатертью с золотыми позументами, и на нем громоздились штуки шелка и парчи, тонкого сукна и вендийского патола, резные шкатулки из сандалового дерева для украшений и бетеля, серебряные чаши и кувшины с чеканными узорами и кожаные мешочки, полные монет. Люди победней клали на скатерть медные деньги, справедливо полагая их не слишком высоко платой за предстоящее угощение на завтрашних поминках.
   Приближаясь к столу, Кариб и Ассарх ревниво поглядывали друг на друга. Оказавшись возле груды даров, каждый полез за пазуху и извлек свои подношения. Это были две совершенно одинаковые фарфоровые чашки, купленные кумовьями в Шадизаре у лавочника Ши Шелама.
   По обе стороны от стола на обитых золотым шелком пуфиках сидели два сына покойного. Старший, Бехмет, длинный и тощий, с отцовским носом на угрюмом лице, скорбно кивал головой, отвечая на соболезнования. Младший из братьев, которого звали Аюм, был румян и славился своей жадностью. Он то и дело поглядывал на подношения и теребил толстыми пальчиками несколько волосков на своем лоснящемся подбородке.
   Когда кумовья, возложив дары и отвесив братьям поклоны, уже направлялись через зал к выходу, жрец, бубнивший что-то в изголовье покойного, громко возгласил о конце прощания. Это значило, что Козлиному судье предстояло теперь отправиться в последний путь на шамашан, где тело его с последними лучами солнца предадут огню.
   Народ загомонил и хлынул на двор, где уже стоял огромный, украшенные черными цветами, задрапированный траурной кисеей паланкин. Многие побросали дары рядом с рисовыми чашами, опасаясь не оставить последнюю взятку покойному. Бехмет возложил на веки судьи круглые медальоны, залитые медом и воском – дабы мертвый не слишком пугался существ, ожидавших его душу на Серых Равнинах – потом воздел руки и принялся выкрикивать необходимые жалобы. Аюм полез было пересчитывать подношения, но, получив от старшего рата затрещину, присоединился к его стенаниям.
   Четверо чиновников в черных кафтанах, отдавая последний долг городских властей, подняли носилки с телом и вынесли через парадные двери.
   Во дворе, тем временем, помимо плакальщиц и тех, кто вышел из дома, скопилось множество иного народа, охочего до всяческих зрелищ. Появление носилок было встречено горестными воплями и обнажением голов.
   – Как они убиваются, брат, – молвил Аюм на ступеньках крыльца.
   – Нашего отца уважали, – отвечал Бехмет.
   – Уважали и любили, – хихикнул Аюм, – попробуй, не залюби…
   – Молчи, дурак, – злобно шепнул старший, – лучше послушай этот плачь и стоны: они идут от самого сердца. Вон тот человек просто катается по земле и рвет на себе волосы…
   Действительно, возле фонтана кто-то столь самозабвенно придавался горю, что привел в изумление не только братьев, но и всех собравшихся. Катавшийся в пыли человек был хорошо одет, но совсем не жалел ни платья, ни своих редких волос, которые, в отличие от париков записных плакальщиц, были явно собственными. Рядом с ним на корточках сидел мужчина помоложе, стараясь ласковыми речами унять безумца.
   – Я что-то не видел их в доме с подарками, – сказал алчный Аюм.
   Брат не успел ответить: молодой мужчина, словно заслышав эти слова, поднялся и, прижимая к груди небольшой сверток, направился к крыльцу. Его бородка была выкрашена в приятный желтый цвет и хорошо завита, а верхняя губа чисто выскоблена.
   Приблизившись, он вежливо поклонился и сказал мягким голосом:
   – Примите мои искренние соболезнования, ты, достопочтенный Бехмет, и ты, не менее достопочтенный Аюм. Мы ехали издалека и опоздали возложить свои дары вместе со всеми. В знак нашего искреннего уважения, примите это скромное подношение.
   Он развернул белую материю и подал Бехмету небольшую калебасу – сосуд из выдолбленной тыквы с деревянной крышечкой.
   Те, кто стояли поближе, удивленно вздохнули: столь ничтожный дар не осмелился бы поднести наследникам судьи и последний нищий.
   – Э-та что же ты тут, э-та что же такое… – начал было Аюм. В его жидких глазках мелькнуло некое подобие гнева.
   Бехмет поднял крышечку и сунул в калебасу свой длинный нос. Серое лицо старшего из братьев вдруг порозовело, нос жадно зашевелился, губы зачмокали. Когда он вновь взглянул на дарителя, в зрачках его метались непонятные искры.
   Отдав тыкву слуге, Бехмет милостиво кивнул головой и, обращаясь к мужчине с желтой бородкой, важно изрек:
   – Каждый подарок, поднесенный от чистого сердца, – отрада в нашем горе. Как звать тебя, уважаемый, и кто тот человек на земле возле фонтана?
   – Мое имя Дарбар, – отвечал незнакомец, – а человек на земле – мой отец Ахбес.
   – Я вижу, горе его велико. Твой отец знавал нашего?
   – Отлично знавал, почтеннейший, можно сказать, они были друзьями. Разве господин Раббас никогда не рассказывал вам об Ахбесе из Аренджуна?
   – Никогда, – встрял Аюм, подозрительно оглядывая желтобородого.
   – Мы, действительно, ничего не слышали о твоем отце, – сказал Бехмет. – Но это не удивительно: судья имел много друзей и не всегда посвящал нас в свои дела.
   – Увы! – горестно вскричал Дарбар. – Значит, вам ничего не известно о долге почтенного Раббаса моему родителю. Видно, такова воля богов, и ничего тут не поделаешь.
   И, обернувшись в сторону все еще лежащего в пыли родителя, громко крикнул:
   – Пойдем, отец, не будем мешать людям!
   – Погоди, – растерянно сказал Бехмет, хотя желтобородый и не думал никуда уходить. – О каком долге ты говоришь?
   – Да, о каком это долге ты тут нам заливаешь? – вякнул и младший брат.
   – Если вам ничего не известно, – печально сказал Дарбар, – я не стану докучать своим делом. Тем более, когда отец ваш готов отправиться в последний путь.
   Чиновники уже уместили носилки с телом судьи в черном паланкине. Жрецы достовали из холщевых сумок длинные витые свечи, готовясь сопровождать покойного на шамашан.
   – Это какой-то прохвост, – шепнул Аюм на ухо брату, – пусть убирается.
   – Ты забываешь, что я должен принять судейскую шапку по наследству, – тихо и раздраженно отвечал Бехмет, – что скажут люди, если я сейчас не решу это дело по справедливости?
   – Люди ничего не скажут… – начал Аюм, но старший брат прервал его нетерпеливым жестом.
   – Пусть подойдет твой отец, – обратился он к желтобородому, – и все нам расскажет.
   Ахбес тут же вскочил с земли и, прихрамывая, побежал к крыльцу. Остановившись подле, он отвесил братьям глубокий поклон и, размазывая по грязным щекам обильные слезы, заговорил: