Финну все-таки удалось встать до конца счета, но Том не пошевелился.
В наступившей тишине Финн стоял посреди ринга, кашлял и ждал последнего, сокрушительного удара, который принесет ему поражение и смерть.
Но Том не нанес этого удара. Молча он развязал зубами узел на правой перчатке и снял ее, потом расшнуровал и снял левую, бросил их на землю, нырнул под канат и почти выбежал из гаража. Финн даже не заметил всего этого. На мгновение он растерянно оглянулся, словно не понимая, где он, но тут новый приступ отчаянного кашля сотряс его грудь. Микки и Чарли подхватили его под руки и повели. Он шел, как во сне. Физически Финн остался на ногах, но дух его был нокаутирован.
Том понимал, что сделал, верней, что произошло. Не сила его ударов доконала Финна. Эта победа была победой нравственной силы, которая служила опорой семье, но оставалась чуждой отщепенцу-одиночке. На что мог рассчитывать заблудившийся парень в таком городке, как наш, где общество знало одну только форму участия к человеку в беде — благотворительность, мертвую и мертвящую? То-то, должно быть, смеялись в тот час боги — ведь они ловко сумели подстроить так, что один простодушный малый, Том, загубил другого простодушного малого, Финна, обреченного теперь повторить судьбу своего отца, спившегося капитана.
После матча Том не захотел идти домой. Был уже десятый час, но он спустился к реке, снял с себя все и по грудь вошел в воду, как будто нужна была целая река, чтобы смыть следы этого боя. Потом он натянул на мокрое тело штаны и рубашку, и мы молча пошли через помидорную плантацию Пузана Райена. Мы уже поднимались по тропке, ведущей к нашему дому, когда сквозь стрекот цикад и громкое кваканье лягушек на Биллабонге донесся сзади чей-то отчаянный вопль:
— Том!
Пегги бросилась к нему на грудь, но Том, слишком измученный всем, что произошло в этот вечер, только взял ее голову обеими руками и слегка отвел назад. Она взглянула ему в лицо и кулаком зажала себе рот, чтобы не вскрикнуть: так страшно было то, что она увидела.
— Локки убьет тебя, Пег, — устало сказал ей Том. — Лучше иди домой.
— Нет, нет… — Пегги подняла руку и осторожно дотронулась до этого вспухшего, изуродованного лица.
Она не спрашивала, как было, чем кончилось, — совсем не о том были ее мысли. Том тихонько отстранил ее и снова сказал:
— Ради всего святого, Пег, иди домой. Я не хочу, чтобы ты так рисковала.
Она кивнула, как послушный ребенок, но глаза ее смотрели все так же испуганно, и не только потому, что ее ужаснул вид Тома; нет, она думала, что же теперь будет с нею, с ними обоими — ведь она уже сегодня весь вечер просидела взаперти у себя в комнате и, чтобы прийти сюда, вылезла через окно, а теперь ей нужно вернуться тем же путем, незамеченной. В тот вечер мы так и не узнали, удалось ли ей это, но зато на следующий день весь город заговорил о том, что Локки Макгиббон подкараулил дочку у дома поздно вечером и отхватил ей волосы до самых корней. Оставалось только поблагодарить судьбу за то, что во время короткой встречи Тома с Пегги их не застиг наш отец: он бы тоже наверняка привел в исполнение свою угрозу и сорвал нас с насиженного места, не думая о последствиях для семьи, как не думал об этом Локки, мучая тех, кого, казалось, так нежно любил.
16
В наступившей тишине Финн стоял посреди ринга, кашлял и ждал последнего, сокрушительного удара, который принесет ему поражение и смерть.
Но Том не нанес этого удара. Молча он развязал зубами узел на правой перчатке и снял ее, потом расшнуровал и снял левую, бросил их на землю, нырнул под канат и почти выбежал из гаража. Финн даже не заметил всего этого. На мгновение он растерянно оглянулся, словно не понимая, где он, но тут новый приступ отчаянного кашля сотряс его грудь. Микки и Чарли подхватили его под руки и повели. Он шел, как во сне. Физически Финн остался на ногах, но дух его был нокаутирован.
Том понимал, что сделал, верней, что произошло. Не сила его ударов доконала Финна. Эта победа была победой нравственной силы, которая служила опорой семье, но оставалась чуждой отщепенцу-одиночке. На что мог рассчитывать заблудившийся парень в таком городке, как наш, где общество знало одну только форму участия к человеку в беде — благотворительность, мертвую и мертвящую? То-то, должно быть, смеялись в тот час боги — ведь они ловко сумели подстроить так, что один простодушный малый, Том, загубил другого простодушного малого, Финна, обреченного теперь повторить судьбу своего отца, спившегося капитана.
После матча Том не захотел идти домой. Был уже десятый час, но он спустился к реке, снял с себя все и по грудь вошел в воду, как будто нужна была целая река, чтобы смыть следы этого боя. Потом он натянул на мокрое тело штаны и рубашку, и мы молча пошли через помидорную плантацию Пузана Райена. Мы уже поднимались по тропке, ведущей к нашему дому, когда сквозь стрекот цикад и громкое кваканье лягушек на Биллабонге донесся сзади чей-то отчаянный вопль:
— Том!
Пегги бросилась к нему на грудь, но Том, слишком измученный всем, что произошло в этот вечер, только взял ее голову обеими руками и слегка отвел назад. Она взглянула ему в лицо и кулаком зажала себе рот, чтобы не вскрикнуть: так страшно было то, что она увидела.
— Локки убьет тебя, Пег, — устало сказал ей Том. — Лучше иди домой.
— Нет, нет… — Пегги подняла руку и осторожно дотронулась до этого вспухшего, изуродованного лица.
Она не спрашивала, как было, чем кончилось, — совсем не о том были ее мысли. Том тихонько отстранил ее и снова сказал:
— Ради всего святого, Пег, иди домой. Я не хочу, чтобы ты так рисковала.
Она кивнула, как послушный ребенок, но глаза ее смотрели все так же испуганно, и не только потому, что ее ужаснул вид Тома; нет, она думала, что же теперь будет с нею, с ними обоими — ведь она уже сегодня весь вечер просидела взаперти у себя в комнате и, чтобы прийти сюда, вылезла через окно, а теперь ей нужно вернуться тем же путем, незамеченной. В тот вечер мы так и не узнали, удалось ли ей это, но зато на следующий день весь город заговорил о том, что Локки Макгиббон подкараулил дочку у дома поздно вечером и отхватил ей волосы до самых корней. Оставалось только поблагодарить судьбу за то, что во время короткой встречи Тома с Пегги их не застиг наш отец: он бы тоже наверняка привел в исполнение свою угрозу и сорвал нас с насиженного места, не думая о последствиях для семьи, как не думал об этом Локки, мучая тех, кого, казалось, так нежно любил.
16
Вражда хуже обиды, потому что это та же обида, но пообмявшаяся, ушедшая вглубь и затаившаяся, собираясь с силами. Отношения между нашей семьей и семьей Макгиббонов, осложненные последними событиями, были теперь откровенно враждебны, и все-таки я смутно надеялся, то ли что Локки одумается и прекратит затеянную им тяжбу с Дорменом Уокером (за которым стоял мой отец), то ли что отец найдет способ остановить брожение опасной закваски. Но я был еще молод, болезненно чувствителен ко всему, что могло вызвать боль, и не понимал, что ни отцу, ни Локки не дано зачеркнуть прожитую жизнь. Нет такого тормоза, который мог бы затормозить чью-то волю, нет такого механизма, что помешал бы человеку бессмысленно губить ближних и самого себя.
У нас дома держалась напряженная атмосфера тягостного, молчаливого ожидания. Но все-таки мама, пустив в ход могучую, грозную силу женского влияния, сумела отчасти утихомирить отца. Мама плакала тайком, когда увидела лицо Тома, не из-за синяков и кровоподтеков на этом лице, а из-за нелепого стечения обстоятельств, уже послужившего причиной стольких бед. Том был угрюм и задумчив, непривычно смирен, ходил каждый день в отцовскую контору и занимался там делами, как будто внутри у него все спокойно. Но мы знали, что у него душа не на месте, хотя бы потому, что Пегги Макгиббон нигде не показывалась — томилась в заточении, остриженная овечка.
Прошло три недели, ничем не запомнившиеся мне, если не считать, что в мире происходили события, которые уже не могли не затрагивать нас всех. Австрия была накануне аншлюса, по улицам английских городов шли демонстрации с требованием дать оружие законному правительству Испании, а Чемберлен[14] только что объявил, что Англии нет дела до гитлеровских угроз Чехословакии, маленькому государству на восточных задворках Европы.
Все это я хорошо помню: я тогда старался не спускать с Тома глаз и знал, что он больше не ходит к старому Гансу Драйзеру. Но сам я встречал Драйзера каждую неделю на собраниях недавно основанного у нас Общества любителей искусства и науки. Я туда ходил за материалом для газеты, а старый Ганс был одним из самых рьяных членов общества, являлся на собрания с томиком Гете под мышкой и без долгих просьб читал целые страницы вслух. Ганс давал мне для Тома последние номера политических ежемесячников и еженедельников, где красным карандашом было жирно отчеркнуто самое важное. С них, вероятно, началось и мое политическое воспитание, хоть тогда я не отдавал себе в этом отчета. Том читал все; собственное горе не сделало его глухим к горю других людей. Немцы бомбили Барселону, и об этом говорили как о трагедии — в то время бомбежки беззащитных городов еще не стали привычным делом.
Суд должен был разбирать жалобу Локки в конце февраля, и, хотя интерес к поединку двух враждующих сил уже успел поостыть, все же на галерею для публики немыслимо было попасть без знакомства.
Помещение нашего окружного суда примыкало к одной из пивных Данлэп-стрит, и к середине дня застоявшиеся пивные запахи стали проникать в зал сквозь деревянные стены. Но мне кажется, этот смрад австралийской преисполни бодрил отца, настраивал его в нужном тоне.
Само дело было довольно обыденным, остроту ему придала развязка.
Судебная процедура в австралийском суде не отличается от судебной процедуры в английском, разве только тем, что она вся заимствована. Но понятия о джентльменском поведении во время процесса совпадают не вполне, в этом смысле судебная камера маленького австралийского городка не то, что судебная камера где-нибудь в английской провинции. Мой отец не стремился тут к чопорной сдержанности англичанина и охотно давал себе волю на австралийский лад; его реплики и замечания судье делались подчас в таком тоне оскорбительного превосходства, что я удивлялся долготерпению судьи Мастерса («Типичная для Австралии помесь судейского крючка с политическим интриганом», — говорил о нем отец), который слушал все это, слегка возвышаясь над нами на своей маленькой деревянной кафедре. Впрочем, было известно, что судья Мастере никогда не забывал пропустить стаканчик, отправляясь на судебное заседание, где должен был выступать отец; это придавало ему миролюбия, и он только иногда вздыхал, иногда бросал на отца усталый взгляд, а иногда досадливо говорил ему: «Да уж ладно — не возражаю».
На этот раз отец с самого начала прибегнул к испытанной адвокатской тактике — сосредоточить внимание на формальной стороне, а не на существе дела. Вероятно, только на юридическом поприще он был способен подчинить свой нравственный догматизм здравому смыслу, хотя бы внешне. Он начал с заявления, что Дормен Уокер не может быть ответчиком по данному делу, поскольку он, Дормен Уокер, действовал лишь в качестве уполномоченного Австралазийской компании страхования от огня, а поэтому иск, предъявленный лично к нему, является необоснованным, если только уважаемый коллега, представляющий интересы истца, не предполагал поставить вопрос о нарушении общих норм.
— Что, что? — удивился судья Мастере. — Поясните вашу точку зрения, мистер Квэйл.
— Мою точку зрения? — сухо переспросил отец. — Вы хотите сказать, точку зрения закона?
— Я хочу сказать, вашу интерпретацию нашего закона, — сказал Мастере, пытаясь спастись от отца, загнав его в небольшое английское гетто.
— Наш закон, — сказал отец, — имеет в своей основе английское обычное право.
И дальше он разъяснил, что под нарушением общих норм закон понимает несоблюдение обязанности человека воздерживаться от причинения ущерба ближнему, тогда как при нарушении контракта речь идет лишь об уклонении от конкретных обязательств, предусмотренных документом, подписанным двумя договаривающимися сторонами.
— Что же из этого? — спросил судья.
— Мой клиент, по сути дела, не является одной из договаривающихся сторон, а потому не может быть обвинен в нарушении контракта; следовательно, остается предположить, что уважаемый коллега, представляющий интересы истца, имел в виду обвинить моего клиента в пагубной поспешности или в чем-либо еще, что могло бы быть квалифицировано как нарушение общих норм…
— Что за нелепость! — воскликнул Дж.Ч.Страпп.
Но не так-то легко было выбить из рук отца юридический аргумент, позволяющий высмеять противника. Красный от жары, но застегнутый на все пуговицы своего альпакового пиджака, он свирепо наслаждался возможностью позабавиться на счет той Австралии, что в этом зале смотрела на него сверху, снизу, со всех сторон.
— Не осмеливаясь подвергать сомнению глубокие юридические познания моего австралийского друга, не допускаю, что он мог возбудить против моего клиента судебное преследование за нарушение контракта, не им заключенного.
Отец явно старался повернуть дело так, чтобы противником Локки оказался не пигмей (Дормен Уокер), а великан (Австралазийская страховая компания).
— Кто подписывал контракт? — спросил судья.
— Подписывал мой клиент, но лишь как представитель компании, а не как ее глава.
— Суть дела не в том, кто глава компании, — сказал Дж.Ч.Страпп, — а в том, кто подписывал документ, по которому компания обязалась платить за убытки от пожара. На документе стоит подпись мистера Дормена Уокера.
Последовал долгий спор об ответственности учреждений и отдельных лиц согласно закону о корпорациях и еще с десяток других юридических препирательств в том же роде; отцу, надо сказать, всякий раз удавалось прижать к стене всех своих противников, включая и судью, который под конец стал выказывать явные признаки раздражения. Наконец судья прекратил споры, постучав карандашом о свою деревянную кафедру.
— Хочу напомнить представителю защиты, — сказал он, — что мы находимся не в Верховном суде и не в суде штата. Здесь всего лишь посреднический суд. Аргументы представителя защиты чересчур сложны для нашей компетенции. Если представитель защиты желает оперировать именно такими аргументами, он может обратиться в более высокие судебные инстанции. А здесь он должен оспаривать то обвинение, которое предъявлено истцом. Суд продолжается. Считаю, что ваш клиент, мистер Квэйл, привлечен в качестве ответчика правильно, и прошу вас исходить из этого положения.
— Ну что ж, придется, — презрительно сказал отец, разводя руками в знак того, что подчиняется по необходимости; так лев мог бы подчиниться решению собаки.
Нет надобности приводить тут детали судебного разбирательства, они несущественны для моего рассказа. Во всей этой юридической перепалке существенно было одно: стремление отца доказать, что Локки сам поджег свой дом, чтобы получить страховую премию, и, чем вероятнее это казалось, тем чаще на лице отца появлялась довольная усмешка, а на лице Локки Макгиббона — выражение тревоги, потому что он впервые видел отца во всем его профессиональном блеске. Даже самый английский язык казался в его речи не тем языком, на котором всю жизнь разговаривал Локки, юридическая терминология делала его запутанным и непонятным. Локки это не нравилось, и он, видно, начинал понимать, что оплошал.
Отец развернул весь арсенал доказательств, собранных им и Томом: показания пожарных, свидетельство адвентиста — сборщика молока, анализ осадка, обнаруженного на дне корыта. Каждого свидетеля он вызывал для перекрестного допроса, но Дж.Ч.Страпп спрашивал мало и все больше по пустякам, и к концу первого дня суда казалось уже совершенно очевидным: а) что Локки в ночь пожара приезжал в Сент-Хэлен, б) что в корыте находился бензин и этот бензин горел и в) что все эти факты изобличают Локки как злоумышленника, совершившего поджог собственного дома в целях получения страховки.
Только на второй день на свидетельскую трибуну взошел сам Локки, вызванный его адвокатом Дж.Ч.Страппом. Этот толстенький человечек с бабьим лицом, склонный к напыщенности и пафосу, знал свое дело, и отец уважал его за это. Накануне, во время допроса свидетелей защиты, он не делал никаких попыток оспорить чьи-либо показания, что многих из нас ввело в обман.
— Мистер Макгиббон, — обратился он теперь к Локки, — скажите суду, спрашивал ли вас когда-нибудь Дормен Уокер или мой коллега, представляющий его интересы, приезжали ли вы в Сент-Хэлен в ночь пожара?
— Нет, никто меня не спрашивал, — сказал Локки.
— А вы в ту ночь приезжали в Сент-Хэлен, мистер Макгиббон?
— Да, приезжал.
В зале раздались недоуменные смешки: ответ Локки не только был неожиданным, но явно скрывал какой-то подвох. Все ведь знали, что Локки с самого начала всячески старался доказать, что и духу его не было в ту ночь около дома.
Судья призвал публику к порядку, и Страпп продолжал:
— Иначе говоря, все сведения о том, где вы были и что делали в ту ночь, которые в показаниях предыдущих свидетелей складывались в картину преступного умысла, могли быть получены непосредственно от вас, если бы вас просто спросили об этом?
— Да.
— Но вас не спросили?
— Нет.
— Силен, Локки! — выкрикнул чей-то голос.
Кругом засмеялись, а Дж.Ч.Страпп снисходительно улыбнулся.
— Обратимся теперь, — продолжал он, — к развернутой перед нами цепи неопровержимых улик, связанных с оцинкованным корытом, которое столь прославилось в нашем городе и которое, кстати говоря, было украдено…
— Заявляю протест, — перебил отец.
— Пожалуйста, могу снять это выражение, — с готовностью отозвался Страпп, прежде чем судья Мастере успел сказать свое слово. — Не будем мелочны и не станем вдаваться в обсуждения методов, с помощью которых упомянутое корыто очутилось в распоряжении противной стороны. Попросим только мистера Макгиббона ответить на тот вопрос, для выяснения которого потребовалось сложное лабораторное исследование, — как если бы мы и тут что-то пытались скрыть, хотя на самом деле ничего подобного не было.
— Мистер Страпп… — начал было судья Мастере.
— Прошу прощения, ваша честь, я хочу только задать вопрос: мистер Макгиббон, наливали вы или не наливали в упомянутое корыто бензин, — речь идет о времени, непосредственно предшествовавшем разбираемому событию.
— Нет, — сказал Локки.
— Вы в этом твердо уверены?
— Могу присягнуть! — воскликнул Локки.
— А может быть, вам известно, что кто-либо другой наливал в упомянутое корыто бензин во время, предшествовавшее событию?
— Да.
— Кто же именно, мистер Макгиббон?
— Моя жена…
Новое оживление в публике. Я оглянулся на отца. Он был совершенно спокоен. Мне даже показалось, что он доволен, хотя вся его тщательно построенная система доказательств в эту минуту разлеталась вдребезги. Должно быть, независимо от исхода дела мой отец чувствовал себя по-настоящему счастливым только в судебном зале, где извечный конфликт добра и зла решался в схватке отточенных юридических умов, без вмешательства непосвященных и в полном согласии с правилами и установлениями, столь любезными его сердцу.
— А скажите, мистер Макгиббон, — утробным голосом спросил Страпп, когда шум в зале улегся, — зачем ваша жена наливала бензин в это корыто?
— Она хотела почистить мой костюм, — сказал Локки.
Зал грохнул хохотом, которого не могли усмирить ни грозные окрики судьи, ни стук его молоточка — уже не о кафедру, где разложены были его бумаги, а об стену, потому что так выходило громче. Пока полицейские наводили порядок, я воспользовался паузой, чтобы неумелой скорописью сделать заметки в своем блокноте (я сидел за столом прессы вместе со старой девой в очках, репортершей из газеты соседнего городка Нуэ).
— Почистить костюм… — повторил Дж.Ч.Страпп для усиления эффекта.
Против этого вряд ли можно было что-нибудь возразить — в то время именно так и поступали, когда требовалось почистить одежду. Сухой чистки еще не знали, а единственная мастерская химчистки, недавно открывшаяся в нашем городе, не пользовалась популярностью, так как там брали очень дорого, и хозяйки предпочитали обходиться бензином или нашатырем.
— Я, разумеется, еще задам тот же вопрос нашему доблестному брандмайору Бицепсу (смех в зале)… я хотел сказать, мистеру Муррею Смиту, но сперва я хочу спросить вас, мистер Макгиббон: если в оцинкованном корыте находится бензин, оставленный там после чистки костюма, чтобы грязь осела на дно, а в это время в доме возникает пожар, как вы полагаете, что произойдет? Будет ли этот бензин спокойно плескаться в корыте, или же он вш-ш-ш-ш — и вспыхнет?
— Конечно, вш-ш-ш-ш — и вспыхнет, — сказал Локки.
Новый взрыв смеха. Страпп ответил на него величественным жестом римского сенатора, внимающего рукоплесканиям толпы, а затем повернулся к отцу:
— Если у моего ученого собрата есть какие-нибудь вопросы к мистеру Макгиббону, мистер Макгиббон к его услугам.
Отец встал, поправил очки на носу и сказал, глядя на Локки:
— Когда будете отвечать, помните, что вы поклялись перед господом богом, моим и вашим, говорить правду…
К моему немалому удивлению, Локки покраснел; но это значило только, что он почувствовал удар и что когда-нибудь этот удар будет отомщен.
— Что заставило вас в понедельник, когда произошел пожар, спешно, среди ночи, вернуться в Сент-Хэлен? — спросил отец.
— Надо было доставить домой одного из моих ребят, Финна Маккуила, который утром должен был ехать с Чарли Каслом на другой матч. Спросите Чарли, если мне не верите…
Публика и этот ответ встретила ликованием.
Но отец держался спокойнее Локки, и Локки это явно смущало, впрочем, и меня тоже, только по-другому: я чувствовал, что отец что-то приберегает к концу, верней рассчитывает докопаться еще до чего-то, в существовании чего он твердо уверен. Я вопросительно посмотрел на Тома, но Том, сидевший по левую руку отца, был весь поглощен ходом допроса.
— А домой вы в ту ночь вовсе не заходили?
— В самый дом?
— В дом или на участок.
— Нет, не заходил.
Ответ словно бы озадачил отца, но я не знал, действительно он озадачен или притворяется. Во всяком случае, он, видимо, поверил Локки. Я-то безусловно поверил, и Том тоже; нам еще Пегги как-то говорила, что Локки в ту ночь дома не показывался.
— А из ваших боксеров никто туда не заходил?
— Мне про то неизвестно.
— Еще один вопрос, Макгиббон…
— Ваша честь! — взревел Локки. — По какому праву он ко мне так обращается?
— Мистер Квэйл, — сказал судья Мастере, и видно было, что он сам с трудом сдерживает раздражение, — в этом зале не должно быть места проявлению личных чувств.
Отец круто повернулся к судье, точно лев, учуявший шакала:
— Я решительно протестую против этого замечания, рассматривая его как инсинуацию, порочащую мое профессиональное достоинство. У вас нет никаких оснований, сэр, обвинять меня в предвзятом отношении, если только вы сами не стремитесь внести в разбирательство дела соображения, к нему не относящиеся. Прошу вас немедленно взять свои слова назад, в противном случае я потребую прекращения судебного заседания, так как оно ведется пристрастно и…
— Хорошо, мистер Квэйл! Хорошо, хорошо! — почти проорал судья Мастере, бледный от ярости, а быть может, отчасти и от страха: ведь теперь стало ясно, кто в этом зале главное лицо. — Я только хотел сказать, что в нашей стране к имени человека принято прибавлять слово «мистер», тем более здесь, где оно должно свидетельствовать об уважении к истцу, обратившемуся в суд за восстановлением справедливости. Я просто забыл о том, что вы англичанин, мистер Квэйл, и готов взять свое необдуманное замечание обратно.
Отец не поблагодарил судью, словно бы даже не заметил его извинений, и опять повернулся к Локки, совсем притихшему от страха перед этим противником-легковесом, который крушил все и вся, действуя в далекой и непостижимой для него, Локки, сфере.
— Позвольте спросить вас, мистер Макгиббон, — спросил отец свирепо-елейно-корректным тоном, — кто из членов вашей семьи первый обнаружил пламя?
— Моя дочь Пегги, — запинаясь, выговорил Локки.
Услышав имя Пегги, Том кинул быстрый взгляд на отца, и на одно мгновение три человека в этом зале — Том, Локки, отец — как бы втянулись в круг ненависти, настолько сильной, что даже я затылком ощутил ее леденящее прикосновение.
— Понятно, — с расстановкой произнес отец.
Он снял очки, аккуратно вложил их в футляр и так щелкнул крышкой, что все в зале подскочили от неожиданности. Он задумчиво посмотрел на Тома, точно взвешивая что-то, потом посмотрел на Локки и наконец сказал судье:
— У меня больше нет вопросов, ваша честь. Только вот еще что: сегодня, я полагаю, пора уже объявить перерыв, а на завтра я попрошу вызвать для дачи свидетельских показаний мисс Пегги Макгиббон. Вероятно, мистер Макгиббон, ее отец, не откажется сообщить нам ее полное имя, чтобы можно было проставить его в судебной повестке.
— Пегги не может прийти в суд, она больна! — закричал Локки голосом человека, цепляющегося за последнюю неомраченную отраду своей жизни.
Не знаю, чего, собственно, рассчитывал добиться от Пегги отец, но мне было ясно, что он уже не сомневается в победе, потому что во всем, что он делал и говорил, чувствовалась уверенность, как это было у Тома во время матча с Финном Маккуилом. Держался он спокойно, слишком даже спокойно. Злость его вдруг исчезла, так же, как тогда у Тома, но на ее место пришла беспощадная твердость, и я понял чутьем, что поражение Локки предрешено. Вопрос был только в том, откуда придет это поражение. Помню, я вечером спросил Тома, что он думает о ходе процесса, но Том, кажется, впервые в жизни старался вообще не думать. Он как будто существовал в безвоздушном пространстве, где не было места для земных, ощутимых тревог, какие несла с собой мысль о завтрашнем утре, о страшной минуте, когда Пегги столкнется с несгибаемой волей нашего отца. И Том попросту ждал, словно все в его жизни застыло, остановилось до утра.
Мы все уже были на своих местах, когда в зал, ровно в десять часов, вошли Локки и миссис Макгиббон, а с ними Пегги. Отец в это время переговаривался с Дорменом Уокером о каких-то судебных формальностях и не видел, что произошло, но сразу понял это по возбужденному гулу, поднявшемуся в зале; он не оглянулся, только прервал на середине фразу и ждал, когда Пегги дойдет до отведенной для свидетелей скамьи в первом ряду. Локки сел рядом с нею, а миссис Макгиббон провели на галерею для публики.
В овладевшем мной сразу беспокойстве я не мог сосредоточиться, и мой взгляд метался от Пегги к Тому, от Тома к Пегги. Впрочем, все кругом вели себя примерно так же, один лишь отец по-прежнему сидел к залу спиной, и внимание его не раздваивалось.
На Пегги стоило посмотреть. Ее голова была повязана зеленой шелковой косынкой, и, когда она только вошла, у меня мелькнул довольно глупый вопрос: как этому черту Локки удалось осуществить свою угрозу? Неужели он это сделал с ведома миссис Макгиббон? Нет, не может быть, решил я. Без привычной рамки волос — о том, что с ними случилось, знали все — лицо Пегги стало другим, вся она стала другая; но ее красота не исчезла, просто это была не та Пегги, на которую я часто заглядывался в последнее время, а какое-то новое, может быть, даже более совершенное существо. Они с Томом открыто, не стесняясь, посмотрели друг на друга, и Пегги закусила губу, только тем и выдав на миг свой страх или боль; после этого они, как по уговору, отвернулись в разные стороны и больше не обменялись ни одним взглядом.
У нас дома держалась напряженная атмосфера тягостного, молчаливого ожидания. Но все-таки мама, пустив в ход могучую, грозную силу женского влияния, сумела отчасти утихомирить отца. Мама плакала тайком, когда увидела лицо Тома, не из-за синяков и кровоподтеков на этом лице, а из-за нелепого стечения обстоятельств, уже послужившего причиной стольких бед. Том был угрюм и задумчив, непривычно смирен, ходил каждый день в отцовскую контору и занимался там делами, как будто внутри у него все спокойно. Но мы знали, что у него душа не на месте, хотя бы потому, что Пегги Макгиббон нигде не показывалась — томилась в заточении, остриженная овечка.
Прошло три недели, ничем не запомнившиеся мне, если не считать, что в мире происходили события, которые уже не могли не затрагивать нас всех. Австрия была накануне аншлюса, по улицам английских городов шли демонстрации с требованием дать оружие законному правительству Испании, а Чемберлен[14] только что объявил, что Англии нет дела до гитлеровских угроз Чехословакии, маленькому государству на восточных задворках Европы.
Все это я хорошо помню: я тогда старался не спускать с Тома глаз и знал, что он больше не ходит к старому Гансу Драйзеру. Но сам я встречал Драйзера каждую неделю на собраниях недавно основанного у нас Общества любителей искусства и науки. Я туда ходил за материалом для газеты, а старый Ганс был одним из самых рьяных членов общества, являлся на собрания с томиком Гете под мышкой и без долгих просьб читал целые страницы вслух. Ганс давал мне для Тома последние номера политических ежемесячников и еженедельников, где красным карандашом было жирно отчеркнуто самое важное. С них, вероятно, началось и мое политическое воспитание, хоть тогда я не отдавал себе в этом отчета. Том читал все; собственное горе не сделало его глухим к горю других людей. Немцы бомбили Барселону, и об этом говорили как о трагедии — в то время бомбежки беззащитных городов еще не стали привычным делом.
Суд должен был разбирать жалобу Локки в конце февраля, и, хотя интерес к поединку двух враждующих сил уже успел поостыть, все же на галерею для публики немыслимо было попасть без знакомства.
Помещение нашего окружного суда примыкало к одной из пивных Данлэп-стрит, и к середине дня застоявшиеся пивные запахи стали проникать в зал сквозь деревянные стены. Но мне кажется, этот смрад австралийской преисполни бодрил отца, настраивал его в нужном тоне.
Само дело было довольно обыденным, остроту ему придала развязка.
Судебная процедура в австралийском суде не отличается от судебной процедуры в английском, разве только тем, что она вся заимствована. Но понятия о джентльменском поведении во время процесса совпадают не вполне, в этом смысле судебная камера маленького австралийского городка не то, что судебная камера где-нибудь в английской провинции. Мой отец не стремился тут к чопорной сдержанности англичанина и охотно давал себе волю на австралийский лад; его реплики и замечания судье делались подчас в таком тоне оскорбительного превосходства, что я удивлялся долготерпению судьи Мастерса («Типичная для Австралии помесь судейского крючка с политическим интриганом», — говорил о нем отец), который слушал все это, слегка возвышаясь над нами на своей маленькой деревянной кафедре. Впрочем, было известно, что судья Мастере никогда не забывал пропустить стаканчик, отправляясь на судебное заседание, где должен был выступать отец; это придавало ему миролюбия, и он только иногда вздыхал, иногда бросал на отца усталый взгляд, а иногда досадливо говорил ему: «Да уж ладно — не возражаю».
На этот раз отец с самого начала прибегнул к испытанной адвокатской тактике — сосредоточить внимание на формальной стороне, а не на существе дела. Вероятно, только на юридическом поприще он был способен подчинить свой нравственный догматизм здравому смыслу, хотя бы внешне. Он начал с заявления, что Дормен Уокер не может быть ответчиком по данному делу, поскольку он, Дормен Уокер, действовал лишь в качестве уполномоченного Австралазийской компании страхования от огня, а поэтому иск, предъявленный лично к нему, является необоснованным, если только уважаемый коллега, представляющий интересы истца, не предполагал поставить вопрос о нарушении общих норм.
— Что, что? — удивился судья Мастере. — Поясните вашу точку зрения, мистер Квэйл.
— Мою точку зрения? — сухо переспросил отец. — Вы хотите сказать, точку зрения закона?
— Я хочу сказать, вашу интерпретацию нашего закона, — сказал Мастере, пытаясь спастись от отца, загнав его в небольшое английское гетто.
— Наш закон, — сказал отец, — имеет в своей основе английское обычное право.
И дальше он разъяснил, что под нарушением общих норм закон понимает несоблюдение обязанности человека воздерживаться от причинения ущерба ближнему, тогда как при нарушении контракта речь идет лишь об уклонении от конкретных обязательств, предусмотренных документом, подписанным двумя договаривающимися сторонами.
— Что же из этого? — спросил судья.
— Мой клиент, по сути дела, не является одной из договаривающихся сторон, а потому не может быть обвинен в нарушении контракта; следовательно, остается предположить, что уважаемый коллега, представляющий интересы истца, имел в виду обвинить моего клиента в пагубной поспешности или в чем-либо еще, что могло бы быть квалифицировано как нарушение общих норм…
— Что за нелепость! — воскликнул Дж.Ч.Страпп.
Но не так-то легко было выбить из рук отца юридический аргумент, позволяющий высмеять противника. Красный от жары, но застегнутый на все пуговицы своего альпакового пиджака, он свирепо наслаждался возможностью позабавиться на счет той Австралии, что в этом зале смотрела на него сверху, снизу, со всех сторон.
— Не осмеливаясь подвергать сомнению глубокие юридические познания моего австралийского друга, не допускаю, что он мог возбудить против моего клиента судебное преследование за нарушение контракта, не им заключенного.
Отец явно старался повернуть дело так, чтобы противником Локки оказался не пигмей (Дормен Уокер), а великан (Австралазийская страховая компания).
— Кто подписывал контракт? — спросил судья.
— Подписывал мой клиент, но лишь как представитель компании, а не как ее глава.
— Суть дела не в том, кто глава компании, — сказал Дж.Ч.Страпп, — а в том, кто подписывал документ, по которому компания обязалась платить за убытки от пожара. На документе стоит подпись мистера Дормена Уокера.
Последовал долгий спор об ответственности учреждений и отдельных лиц согласно закону о корпорациях и еще с десяток других юридических препирательств в том же роде; отцу, надо сказать, всякий раз удавалось прижать к стене всех своих противников, включая и судью, который под конец стал выказывать явные признаки раздражения. Наконец судья прекратил споры, постучав карандашом о свою деревянную кафедру.
— Хочу напомнить представителю защиты, — сказал он, — что мы находимся не в Верховном суде и не в суде штата. Здесь всего лишь посреднический суд. Аргументы представителя защиты чересчур сложны для нашей компетенции. Если представитель защиты желает оперировать именно такими аргументами, он может обратиться в более высокие судебные инстанции. А здесь он должен оспаривать то обвинение, которое предъявлено истцом. Суд продолжается. Считаю, что ваш клиент, мистер Квэйл, привлечен в качестве ответчика правильно, и прошу вас исходить из этого положения.
— Ну что ж, придется, — презрительно сказал отец, разводя руками в знак того, что подчиняется по необходимости; так лев мог бы подчиниться решению собаки.
Нет надобности приводить тут детали судебного разбирательства, они несущественны для моего рассказа. Во всей этой юридической перепалке существенно было одно: стремление отца доказать, что Локки сам поджег свой дом, чтобы получить страховую премию, и, чем вероятнее это казалось, тем чаще на лице отца появлялась довольная усмешка, а на лице Локки Макгиббона — выражение тревоги, потому что он впервые видел отца во всем его профессиональном блеске. Даже самый английский язык казался в его речи не тем языком, на котором всю жизнь разговаривал Локки, юридическая терминология делала его запутанным и непонятным. Локки это не нравилось, и он, видно, начинал понимать, что оплошал.
Отец развернул весь арсенал доказательств, собранных им и Томом: показания пожарных, свидетельство адвентиста — сборщика молока, анализ осадка, обнаруженного на дне корыта. Каждого свидетеля он вызывал для перекрестного допроса, но Дж.Ч.Страпп спрашивал мало и все больше по пустякам, и к концу первого дня суда казалось уже совершенно очевидным: а) что Локки в ночь пожара приезжал в Сент-Хэлен, б) что в корыте находился бензин и этот бензин горел и в) что все эти факты изобличают Локки как злоумышленника, совершившего поджог собственного дома в целях получения страховки.
Только на второй день на свидетельскую трибуну взошел сам Локки, вызванный его адвокатом Дж.Ч.Страппом. Этот толстенький человечек с бабьим лицом, склонный к напыщенности и пафосу, знал свое дело, и отец уважал его за это. Накануне, во время допроса свидетелей защиты, он не делал никаких попыток оспорить чьи-либо показания, что многих из нас ввело в обман.
— Мистер Макгиббон, — обратился он теперь к Локки, — скажите суду, спрашивал ли вас когда-нибудь Дормен Уокер или мой коллега, представляющий его интересы, приезжали ли вы в Сент-Хэлен в ночь пожара?
— Нет, никто меня не спрашивал, — сказал Локки.
— А вы в ту ночь приезжали в Сент-Хэлен, мистер Макгиббон?
— Да, приезжал.
В зале раздались недоуменные смешки: ответ Локки не только был неожиданным, но явно скрывал какой-то подвох. Все ведь знали, что Локки с самого начала всячески старался доказать, что и духу его не было в ту ночь около дома.
Судья призвал публику к порядку, и Страпп продолжал:
— Иначе говоря, все сведения о том, где вы были и что делали в ту ночь, которые в показаниях предыдущих свидетелей складывались в картину преступного умысла, могли быть получены непосредственно от вас, если бы вас просто спросили об этом?
— Да.
— Но вас не спросили?
— Нет.
— Силен, Локки! — выкрикнул чей-то голос.
Кругом засмеялись, а Дж.Ч.Страпп снисходительно улыбнулся.
— Обратимся теперь, — продолжал он, — к развернутой перед нами цепи неопровержимых улик, связанных с оцинкованным корытом, которое столь прославилось в нашем городе и которое, кстати говоря, было украдено…
— Заявляю протест, — перебил отец.
— Пожалуйста, могу снять это выражение, — с готовностью отозвался Страпп, прежде чем судья Мастере успел сказать свое слово. — Не будем мелочны и не станем вдаваться в обсуждения методов, с помощью которых упомянутое корыто очутилось в распоряжении противной стороны. Попросим только мистера Макгиббона ответить на тот вопрос, для выяснения которого потребовалось сложное лабораторное исследование, — как если бы мы и тут что-то пытались скрыть, хотя на самом деле ничего подобного не было.
— Мистер Страпп… — начал было судья Мастере.
— Прошу прощения, ваша честь, я хочу только задать вопрос: мистер Макгиббон, наливали вы или не наливали в упомянутое корыто бензин, — речь идет о времени, непосредственно предшествовавшем разбираемому событию.
— Нет, — сказал Локки.
— Вы в этом твердо уверены?
— Могу присягнуть! — воскликнул Локки.
— А может быть, вам известно, что кто-либо другой наливал в упомянутое корыто бензин во время, предшествовавшее событию?
— Да.
— Кто же именно, мистер Макгиббон?
— Моя жена…
Новое оживление в публике. Я оглянулся на отца. Он был совершенно спокоен. Мне даже показалось, что он доволен, хотя вся его тщательно построенная система доказательств в эту минуту разлеталась вдребезги. Должно быть, независимо от исхода дела мой отец чувствовал себя по-настоящему счастливым только в судебном зале, где извечный конфликт добра и зла решался в схватке отточенных юридических умов, без вмешательства непосвященных и в полном согласии с правилами и установлениями, столь любезными его сердцу.
— А скажите, мистер Макгиббон, — утробным голосом спросил Страпп, когда шум в зале улегся, — зачем ваша жена наливала бензин в это корыто?
— Она хотела почистить мой костюм, — сказал Локки.
Зал грохнул хохотом, которого не могли усмирить ни грозные окрики судьи, ни стук его молоточка — уже не о кафедру, где разложены были его бумаги, а об стену, потому что так выходило громче. Пока полицейские наводили порядок, я воспользовался паузой, чтобы неумелой скорописью сделать заметки в своем блокноте (я сидел за столом прессы вместе со старой девой в очках, репортершей из газеты соседнего городка Нуэ).
— Почистить костюм… — повторил Дж.Ч.Страпп для усиления эффекта.
Против этого вряд ли можно было что-нибудь возразить — в то время именно так и поступали, когда требовалось почистить одежду. Сухой чистки еще не знали, а единственная мастерская химчистки, недавно открывшаяся в нашем городе, не пользовалась популярностью, так как там брали очень дорого, и хозяйки предпочитали обходиться бензином или нашатырем.
— Я, разумеется, еще задам тот же вопрос нашему доблестному брандмайору Бицепсу (смех в зале)… я хотел сказать, мистеру Муррею Смиту, но сперва я хочу спросить вас, мистер Макгиббон: если в оцинкованном корыте находится бензин, оставленный там после чистки костюма, чтобы грязь осела на дно, а в это время в доме возникает пожар, как вы полагаете, что произойдет? Будет ли этот бензин спокойно плескаться в корыте, или же он вш-ш-ш-ш — и вспыхнет?
— Конечно, вш-ш-ш-ш — и вспыхнет, — сказал Локки.
Новый взрыв смеха. Страпп ответил на него величественным жестом римского сенатора, внимающего рукоплесканиям толпы, а затем повернулся к отцу:
— Если у моего ученого собрата есть какие-нибудь вопросы к мистеру Макгиббону, мистер Макгиббон к его услугам.
Отец встал, поправил очки на носу и сказал, глядя на Локки:
— Когда будете отвечать, помните, что вы поклялись перед господом богом, моим и вашим, говорить правду…
К моему немалому удивлению, Локки покраснел; но это значило только, что он почувствовал удар и что когда-нибудь этот удар будет отомщен.
— Что заставило вас в понедельник, когда произошел пожар, спешно, среди ночи, вернуться в Сент-Хэлен? — спросил отец.
— Надо было доставить домой одного из моих ребят, Финна Маккуила, который утром должен был ехать с Чарли Каслом на другой матч. Спросите Чарли, если мне не верите…
Публика и этот ответ встретила ликованием.
Но отец держался спокойнее Локки, и Локки это явно смущало, впрочем, и меня тоже, только по-другому: я чувствовал, что отец что-то приберегает к концу, верней рассчитывает докопаться еще до чего-то, в существовании чего он твердо уверен. Я вопросительно посмотрел на Тома, но Том, сидевший по левую руку отца, был весь поглощен ходом допроса.
— А домой вы в ту ночь вовсе не заходили?
— В самый дом?
— В дом или на участок.
— Нет, не заходил.
Ответ словно бы озадачил отца, но я не знал, действительно он озадачен или притворяется. Во всяком случае, он, видимо, поверил Локки. Я-то безусловно поверил, и Том тоже; нам еще Пегги как-то говорила, что Локки в ту ночь дома не показывался.
— А из ваших боксеров никто туда не заходил?
— Мне про то неизвестно.
— Еще один вопрос, Макгиббон…
— Ваша честь! — взревел Локки. — По какому праву он ко мне так обращается?
— Мистер Квэйл, — сказал судья Мастере, и видно было, что он сам с трудом сдерживает раздражение, — в этом зале не должно быть места проявлению личных чувств.
Отец круто повернулся к судье, точно лев, учуявший шакала:
— Я решительно протестую против этого замечания, рассматривая его как инсинуацию, порочащую мое профессиональное достоинство. У вас нет никаких оснований, сэр, обвинять меня в предвзятом отношении, если только вы сами не стремитесь внести в разбирательство дела соображения, к нему не относящиеся. Прошу вас немедленно взять свои слова назад, в противном случае я потребую прекращения судебного заседания, так как оно ведется пристрастно и…
— Хорошо, мистер Квэйл! Хорошо, хорошо! — почти проорал судья Мастере, бледный от ярости, а быть может, отчасти и от страха: ведь теперь стало ясно, кто в этом зале главное лицо. — Я только хотел сказать, что в нашей стране к имени человека принято прибавлять слово «мистер», тем более здесь, где оно должно свидетельствовать об уважении к истцу, обратившемуся в суд за восстановлением справедливости. Я просто забыл о том, что вы англичанин, мистер Квэйл, и готов взять свое необдуманное замечание обратно.
Отец не поблагодарил судью, словно бы даже не заметил его извинений, и опять повернулся к Локки, совсем притихшему от страха перед этим противником-легковесом, который крушил все и вся, действуя в далекой и непостижимой для него, Локки, сфере.
— Позвольте спросить вас, мистер Макгиббон, — спросил отец свирепо-елейно-корректным тоном, — кто из членов вашей семьи первый обнаружил пламя?
— Моя дочь Пегги, — запинаясь, выговорил Локки.
Услышав имя Пегги, Том кинул быстрый взгляд на отца, и на одно мгновение три человека в этом зале — Том, Локки, отец — как бы втянулись в круг ненависти, настолько сильной, что даже я затылком ощутил ее леденящее прикосновение.
— Понятно, — с расстановкой произнес отец.
Он снял очки, аккуратно вложил их в футляр и так щелкнул крышкой, что все в зале подскочили от неожиданности. Он задумчиво посмотрел на Тома, точно взвешивая что-то, потом посмотрел на Локки и наконец сказал судье:
— У меня больше нет вопросов, ваша честь. Только вот еще что: сегодня, я полагаю, пора уже объявить перерыв, а на завтра я попрошу вызвать для дачи свидетельских показаний мисс Пегги Макгиббон. Вероятно, мистер Макгиббон, ее отец, не откажется сообщить нам ее полное имя, чтобы можно было проставить его в судебной повестке.
— Пегги не может прийти в суд, она больна! — закричал Локки голосом человека, цепляющегося за последнюю неомраченную отраду своей жизни.
Не знаю, чего, собственно, рассчитывал добиться от Пегги отец, но мне было ясно, что он уже не сомневается в победе, потому что во всем, что он делал и говорил, чувствовалась уверенность, как это было у Тома во время матча с Финном Маккуилом. Держался он спокойно, слишком даже спокойно. Злость его вдруг исчезла, так же, как тогда у Тома, но на ее место пришла беспощадная твердость, и я понял чутьем, что поражение Локки предрешено. Вопрос был только в том, откуда придет это поражение. Помню, я вечером спросил Тома, что он думает о ходе процесса, но Том, кажется, впервые в жизни старался вообще не думать. Он как будто существовал в безвоздушном пространстве, где не было места для земных, ощутимых тревог, какие несла с собой мысль о завтрашнем утре, о страшной минуте, когда Пегги столкнется с несгибаемой волей нашего отца. И Том попросту ждал, словно все в его жизни застыло, остановилось до утра.
Мы все уже были на своих местах, когда в зал, ровно в десять часов, вошли Локки и миссис Макгиббон, а с ними Пегги. Отец в это время переговаривался с Дорменом Уокером о каких-то судебных формальностях и не видел, что произошло, но сразу понял это по возбужденному гулу, поднявшемуся в зале; он не оглянулся, только прервал на середине фразу и ждал, когда Пегги дойдет до отведенной для свидетелей скамьи в первом ряду. Локки сел рядом с нею, а миссис Макгиббон провели на галерею для публики.
В овладевшем мной сразу беспокойстве я не мог сосредоточиться, и мой взгляд метался от Пегги к Тому, от Тома к Пегги. Впрочем, все кругом вели себя примерно так же, один лишь отец по-прежнему сидел к залу спиной, и внимание его не раздваивалось.
На Пегги стоило посмотреть. Ее голова была повязана зеленой шелковой косынкой, и, когда она только вошла, у меня мелькнул довольно глупый вопрос: как этому черту Локки удалось осуществить свою угрозу? Неужели он это сделал с ведома миссис Макгиббон? Нет, не может быть, решил я. Без привычной рамки волос — о том, что с ними случилось, знали все — лицо Пегги стало другим, вся она стала другая; но ее красота не исчезла, просто это была не та Пегги, на которую я часто заглядывался в последнее время, а какое-то новое, может быть, даже более совершенное существо. Они с Томом открыто, не стесняясь, посмотрели друг на друга, и Пегги закусила губу, только тем и выдав на миг свой страх или боль; после этого они, как по уговору, отвернулись в разные стороны и больше не обменялись ни одним взглядом.