Страница:
Бесы крестили меня, подумал (или вспомнил?) Курочкин. Всех нас. В грязной купели всех нас бесы крестили. Поганым ведром воду таскали. Копытом на затылке пятиконечную звезду, обрезанный могендовид малевали…
– …вы слышите, Ряшечкин?.. Хрюшечкин?.. Извращушечкин?.. И Генеральный Прокурор страны Маньяны скажет на вашей могиле, наверное, скажет, мы все, скажет, были по-своему несправедливы к покойнику… М-м-да, скажет, такой молодой, и такая мучительная смерть от безымянных хулиганов…
Но Курочкин больше не слышал генерал-майора. Ни единого слова не доносилось до него сквозь полную неземного света пелену, которая внезапно окутала его со всех сторон. Свет лился откуда-то сверху, но не от неоновой лампы под потолком, а откуда-то ещё свыше. Старший лейтенант поднял голову и произнёс громко и отчетливо:
– Отче наш небесный! Да святится имя Твоё! Да будет царствие Твоё!
– Что он несет?!. – лицо генерал-майора вытянулось, а брови опали.
– А ты сгинь! – строго сказал ему Курочкин.
– Я щас кому-то сгину, – процедил Петров сквозь зубы и привстал со стула.
– Хлеб наш насущный даждь нам днесь! – заорал Курочкин, задрав голову ещё выше, а палец указательный наставляя на генерал-майора. – И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого!!!
Серебряков, не дожидаясь приказа, уже волок Курочкина в бокс без окон с одной дверью.
– И… и… и отпусти нам долги наши!.. – донеслось из коридора, после чего дверь захлопнулась, и наступила тишина.
Петров поднял с пола малахитовую авторучку и почесал ею свои знаменитые брови. Лукавил он, конечно, лукавил. С одной стороны, ясна фишка, никто и ничто не помешало бы ему эвакуировать несчастного Курочкина на Родину. Но, с другой стороны, уж такие времена настали на дворе, что высокое начальство на это резонно сказало бы: а зачем? На хрена он нам нужен тут, твой Курочкин? На конвейер его ставить? А на хрена нам эта головная боль, если мы с маньянцами уже десять лет как пхай-пхай? А? Из-за твоего мудачонка международную обстановку портить, препятствуя правосудию маньянскому? Эдик, ты что, совсем дурак? Мозги от тропической жары расплавились? Выкинь его из службы, пусть третьим секретарем пашет, полиции помогает. Поможет – отзовем в родные пенаты. Не поможет – пусть там крутится, пока срок его не выйдет. Тогда мы ему зарплату перестанем платить. Пусть Прокуратура маньянская его содержит. Посмотрим тогда, сколько он продержится. Всё равно ведь вернётся рано или поздно, куда денется. А эвакуация – ну совершенно незачем. Совершенно.
Вот что высокое начальство сказало бы Петрову, обратись он за разрешением на эвакуацию.
И правильно бы сделало.
И – ладно, забудем, наконец, про Курочкина. Достаточно с него вербальной порки и в кандее посидит до девяти утра. И пусть идет в Прокуратуру. Пусть там днюет и ночует. Господь с ним.
Вошёл Серебряков, взглядом показал шефу, что с клиентом – полный порядок и молча встал на пороге.
– Ну, что стоите, как столб? – спросил Петров после некоторой паузы. – Заняться нечем?
Серебряков молча пожал плечами и ни малейшего желания уходить не проявил. Видно, впрямь нечем было молодцу заняться.
– Ну, не знаю я, не знаю! – раздраженно заговорил генерал-майор. – Не знаю пока! Дайте встречусь с ними – может, они мне скажут. А пока – ничего не знаю!
На лице громилы появилось подобие некоторого удовлетворения. Он повернулся и вышел, негромко притворив за собою дверь.
Петров нажал в столе неприметную кнопку и сказал в пространство:
– Голубева ко мне!
Через минуту в кабинет с чемоданчиком в руке вошёл не по возрасту лысый лейтенант Голубев – дежурный по связи.
– Проверьте седьмую линию, – приказал резидент.
Голубев подошёл к столу, на котором стояло восемь телефонных аппаратов, раскрыл чемоданчик и сунул в один из аппаратов какие-то разноцветные провода. Затем он достал из чемоданчика наушники необычной формы, надел их на лысый череп и чем-то щелкнул. Минуты полторы он внимательно прислушивался, затем сложил всё обратно в чемоданчик и сказал:
– Чисто.
– Свободны, – сказал резидент и, как только дверь за Голубевым закрылась, набрал на защищенном от прослушиваний аппарате почти никому не известный номер. Трубку сняли после второго гудка.
– Hi, Billy, – с несколько фальшивой весёлостью сказал в трубку Петров. – How are you[20]?
– Hi, Эдик, – ответили ему. – Ти можеш каварит пха-рюски. Я отин. Just a sec[21], только виклютчю тиви.
– Что, смотришь? – фальшиво усмехнулся резидент.
– Смотрью, смотрью! – радостно заквохтал Билли.
– Интересно? – мрачно спросил Петров.
– Ошен, ошен интересно! – заверил его Билли. – Очшен!
Чертову цээрушнику – как автомобилю «жигули» ‑ всегда требовался некоторый филологический разогрев, после чего он вполне мог говорить по-русски почти без всякого акцента.
– Как насчёт ланча тет-а-тет? – спросил слегка уязвлённый резидент.
– O'key, – сказал невидимый собеседник. – Только для ланча несколько поздно-уато. Назовем это “ужин”. Где?..
– Как насчёт “El Manzanito”? Прямо сейчас?
– O'key.
Глава 8. Чтобы служба мёдом не казалась
Глава 9. Конец Октября
– …вы слышите, Ряшечкин?.. Хрюшечкин?.. Извращушечкин?.. И Генеральный Прокурор страны Маньяны скажет на вашей могиле, наверное, скажет, мы все, скажет, были по-своему несправедливы к покойнику… М-м-да, скажет, такой молодой, и такая мучительная смерть от безымянных хулиганов…
Но Курочкин больше не слышал генерал-майора. Ни единого слова не доносилось до него сквозь полную неземного света пелену, которая внезапно окутала его со всех сторон. Свет лился откуда-то сверху, но не от неоновой лампы под потолком, а откуда-то ещё свыше. Старший лейтенант поднял голову и произнёс громко и отчетливо:
– Отче наш небесный! Да святится имя Твоё! Да будет царствие Твоё!
– Что он несет?!. – лицо генерал-майора вытянулось, а брови опали.
– А ты сгинь! – строго сказал ему Курочкин.
– Я щас кому-то сгину, – процедил Петров сквозь зубы и привстал со стула.
– Хлеб наш насущный даждь нам днесь! – заорал Курочкин, задрав голову ещё выше, а палец указательный наставляя на генерал-майора. – И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого!!!
Серебряков, не дожидаясь приказа, уже волок Курочкина в бокс без окон с одной дверью.
– И… и… и отпусти нам долги наши!.. – донеслось из коридора, после чего дверь захлопнулась, и наступила тишина.
Петров поднял с пола малахитовую авторучку и почесал ею свои знаменитые брови. Лукавил он, конечно, лукавил. С одной стороны, ясна фишка, никто и ничто не помешало бы ему эвакуировать несчастного Курочкина на Родину. Но, с другой стороны, уж такие времена настали на дворе, что высокое начальство на это резонно сказало бы: а зачем? На хрена он нам нужен тут, твой Курочкин? На конвейер его ставить? А на хрена нам эта головная боль, если мы с маньянцами уже десять лет как пхай-пхай? А? Из-за твоего мудачонка международную обстановку портить, препятствуя правосудию маньянскому? Эдик, ты что, совсем дурак? Мозги от тропической жары расплавились? Выкинь его из службы, пусть третьим секретарем пашет, полиции помогает. Поможет – отзовем в родные пенаты. Не поможет – пусть там крутится, пока срок его не выйдет. Тогда мы ему зарплату перестанем платить. Пусть Прокуратура маньянская его содержит. Посмотрим тогда, сколько он продержится. Всё равно ведь вернётся рано или поздно, куда денется. А эвакуация – ну совершенно незачем. Совершенно.
Вот что высокое начальство сказало бы Петрову, обратись он за разрешением на эвакуацию.
И правильно бы сделало.
И – ладно, забудем, наконец, про Курочкина. Достаточно с него вербальной порки и в кандее посидит до девяти утра. И пусть идет в Прокуратуру. Пусть там днюет и ночует. Господь с ним.
Вошёл Серебряков, взглядом показал шефу, что с клиентом – полный порядок и молча встал на пороге.
– Ну, что стоите, как столб? – спросил Петров после некоторой паузы. – Заняться нечем?
Серебряков молча пожал плечами и ни малейшего желания уходить не проявил. Видно, впрямь нечем было молодцу заняться.
– Ну, не знаю я, не знаю! – раздраженно заговорил генерал-майор. – Не знаю пока! Дайте встречусь с ними – может, они мне скажут. А пока – ничего не знаю!
На лице громилы появилось подобие некоторого удовлетворения. Он повернулся и вышел, негромко притворив за собою дверь.
Петров нажал в столе неприметную кнопку и сказал в пространство:
– Голубева ко мне!
Через минуту в кабинет с чемоданчиком в руке вошёл не по возрасту лысый лейтенант Голубев – дежурный по связи.
– Проверьте седьмую линию, – приказал резидент.
Голубев подошёл к столу, на котором стояло восемь телефонных аппаратов, раскрыл чемоданчик и сунул в один из аппаратов какие-то разноцветные провода. Затем он достал из чемоданчика наушники необычной формы, надел их на лысый череп и чем-то щелкнул. Минуты полторы он внимательно прислушивался, затем сложил всё обратно в чемоданчик и сказал:
– Чисто.
– Свободны, – сказал резидент и, как только дверь за Голубевым закрылась, набрал на защищенном от прослушиваний аппарате почти никому не известный номер. Трубку сняли после второго гудка.
– Hi, Billy, – с несколько фальшивой весёлостью сказал в трубку Петров. – How are you[20]?
– Hi, Эдик, – ответили ему. – Ти можеш каварит пха-рюски. Я отин. Just a sec[21], только виклютчю тиви.
– Что, смотришь? – фальшиво усмехнулся резидент.
– Смотрью, смотрью! – радостно заквохтал Билли.
– Интересно? – мрачно спросил Петров.
– Ошен, ошен интересно! – заверил его Билли. – Очшен!
Чертову цээрушнику – как автомобилю «жигули» ‑ всегда требовался некоторый филологический разогрев, после чего он вполне мог говорить по-русски почти без всякого акцента.
– Как насчёт ланча тет-а-тет? – спросил слегка уязвлённый резидент.
– O'key, – сказал невидимый собеседник. – Только для ланча несколько поздно-уато. Назовем это “ужин”. Где?..
– Как насчёт “El Manzanito”? Прямо сейчас?
– O'key.
Глава 8. Чтобы служба мёдом не казалась
Хорошо, что солнце перед закатом уже не такое свински яркое. Это кайф. Конечно, служба здесь – не бей лежачего, не суши стоячего, но даже в этой лафовейшей из житух есть свои неудобства. Тёмные очки, например, надевать нельзя категорически. Шляпой или какой другой сомбрерой закрывать морду, которая не привыкла к тропическому солнцу и никогда не привыкнет, тоже не моги. Жарься до рези в глазах, до обморока, но не прячь личину от мирных жителей страны Маньяны. Руки не смей засовывать в карманы. Весь ты с ног до головы обязанный быть на виду у честных маньянцев, как фреска на фасаде здания штаб-квартиры Национально-Революционной Партии. Весь твой экстерьер должен быть настежь открыт интересующимся тобою гражданам. Тогда им будет меньше дела до твоего интерьера.
И ни при каких обстоятельствах не употребляй множественное число первого лица. Никаких nosotres – “мы” ‑ быть в твоей жизни не должно. Vosotros[22] – пожалуйста. Ud, Uds, ellos, ellas[23] – сколько угодно. Только “нас” – нет в природе. Нет, и всё.
А есть – yo, то есть я, боливийский беженец Иван Досуарес. Я иду по предвечерней маньянской столице, по злачному району Канделария, как ленивый фраер, не спеша, бесстрастно поглядывая по сторонам, постригивая глазами тёлок, но без всякого нахальства, без намёка, без вечернего сексапила, без утробного самцовского рева и клацанья рогами. И не только потому, прекрасные сеньоры, что мне хватило на сегодня безымянной блондинки в номере отеля, телефон которой я стёр из памяти своего мобильника едва вышедши из отеля, но и потому, что есть у меня сегодня ещё и другие дела. Я – волк, я – кот, я – гиена, я – заяц. У меня большие уши, у меня хитрые повадки, у меня острые зубы, у меня мягкие подушечки на лапках. Я готовлюсь к войне.
Иван ещё в прошлое посещение столицы приметил в самом сердце каменных джунглей стометровый проходной коридор шириной метра четыре, заваленный мусором и донельзя загаженный.
Справа и слева тянулись серые кирпичные стены без окон. В проулок выходили три двери. За двумя из них, по прикидкам Ивана, должны были находиться чёрные ходы забегаловок. Что было за третьей дверью – Иван не знал. Но явно не контрразведка.
То, что проулок был загажен, играло на руку: лишний раз человек сюда не полезет, а если полезет, то исключительно для того, чтобы справить нужду, стало быть, мало шансов, что заподозрят завернувшего сюда в злых намерениях, а если и заподозрят, то будет чем отбрехаться: зашел, дескать, пописать, как всякий маньянец себе позволяет в вечерний час, что в этом такого?
Когда Иван свернул в узкую щель между восьмиэтажными каменными домами, в его распоряжении оставалось восемнадцать минут сорок секунд светлого времени. Пройдя метров двадцать, он оглянулся. Нет, никто не заинтересовался широкоплечим парнем, зачем-то заглянувшим туда, куда благонамеренные граждане заглядывать привычки не имеют. Да и народу на улице было пока немного: весёлый район Канделария наполнялся разухабистой толпой только с наступлением ночи.
Настанет ночь, и вылезут из щелей, подобной этой, подонки рода человеческого – омерзительные амары со своими важничающими толстожопыми шмаровозами в белых шляпах и цепях. Секс за деньги Иван считал извращением. Особенно в Маньяне. Лезть к этим страшным ночным уличным трещинам: наглым, щербатым, вонючим, полупьяным, грязноватым… когда днём вокруг столько прекрасных неохоженных телок, только и мечтающих отдаться нормальному парню, и без всяких денег. Е-рун-да-с.
Опять думаю по-русски, одернул себя Иван. Пора переходить на гишпанский, блин. Как в экстернатуре учили. Первая же “япона мать” на маньянской территории будет и последней. Всё, сказал он себе. С понедельника – по-русски больше не думаю. Только по-гишпански с боливийским акцентом.
А “япона мать” – она как икота, как любовь к родине: проистекает ниоткуда и уходит в никуда. Выпил лишнего – а шпиону иногда без этого впрямую не обойтись – и закоротило мозгу на летучее выражение. Потом рассказывай удивлённому собеседнику, что это ритуальное заклинание шаманов племени гуарани.
Впрочем, покамест Ивану напиваться в Маньяне не приходилось ни разу. Производственной надобности не было, а так ‑ его никогда к алкоголю не тянуло. Это отчасти и понятно: из человека, оставшегося сиротой во младенчестве оттого, что папка по пьяни зарубил мамку топором, за что был карательным органом должным образом немедленно покаран, – из такого человека навряд ли вырастет Омар Хайям с его алкогольными апологиями.
Дойдя до середины проулка, Иван увидел в стене проём глубиной метра в полтора, а там – водосточную трубу и водосточный люк с решеткой. Он даже не удивился тому, что нашёл здесь идеальное место для тайника. Интуиция, господа! Чему-то всё-таки успели научить его в ГРУшной экстернатуре!
Еще раз оглянувшись – в том, что он оглядывался, как раз не было ничего подозрительного: ну, стесняется человек принародно обнажать свою пиписку – Иван скрылся в проёме. Там он присел на корточки и просунул руку сквозь решетку. Так и есть: под решеткой с одной стороны – ниша, которую глазами не увидишь, как шею не изгибай. Прямо все удобства для шпионов. Правда, сюда гадят. Ну, что ж – издержки профессии. Зато и надёжности больше.
Тайник нельзя устраивать в абсолютно идеальном месте. Как-то Иван, ползая по парку Чепультепек, обнаружил такой шикарный закоулок, что ни с какой стороны невозможно было бы подкопаться: и сухо, и чисто, и спокойно, и никому не видно, и он сунул туда руку – а там чей-то револьвер в полиэтилене дожидается хозяина. Иван тут же вернул пушку на место, и полиэтилен со своими пальчиками тоже там оставил, и смылся оттуда как можно скорей. Можно сказать, поддался панике. А ведь не поддаваться панике его тоже специально учили.
Ну ладно, тайничок номер шестнадцать дробь ноль три, будем считать, готов. Иван поднялся на ноги, и тут кто-то сзади резко заломил ему руку.
Ну вот, взяли. Главное, без паники, сказал себе Иван. Впадая в панику, ты только ускоряешь свой провал. Никаких нет оснований для паники. Взяли, и взяли. Всех рано или поздно берут. Абсолютно никаких нет оснований.
Как нет, если есть, крикнула в ответ та часть его мозга, где находился отдел паники. Как нет, если наступил здец3.14, и тебя сейчас поволокут в подвалы местной лубянки гениталии дверью зажимать!..
Тут село солнце, и в три секунды, как это всегда бывает в тропиках, наступила ночь. Чьи-то руки нетерпеливо обшаривали карманы Ивана Досуареса. Как минимум два человека усердно сопели в его широкую спину. Исходившее от них зловоние отчасти успокоило Ивана: навряд ли агенты спецслужб будут специально блевать за углом прежде чем брать на тайнике русского шпиона, как бы им не был омерзителен этот тип людей.
– В чем дело-то? – нервно спросил Иван, глядя под ноги: руку ему заломили довольно сильно, приходилось стоять в дурацкой позе, на полусогнутых, чуть не упираясь репой в стену.
Как трудно из бытовой реальности с ходу перестраиваться в шпионскую ирреальность!
– Молчи, козёл, – сказали ему. – Покуда тебя не прирезали.
Так это грабят меня, подумал Иван. Что будем делать? Караул кричать? Ерунда. В стране Маньяне ни до кого не докричишься. Тем более что я, похоже, залез на территорию этих ублюдков. Придется покориться обстоятельствам. Как бы по башке не дали.
Кто это, интересно, просто гоп-стопники, которые этот закоулок пасут, или мехильяносы? Если вторые – то точно дадут по башке.
Такие ситуации в Консерватории тоже проигрывались. Ивана учили: если придется драться – дерись, но так, чтобы тебя побили. Но не сильно. Тогда ты победишь, потому что у всех вызовешь сочувствие. А лучше старайся до этого дело не доводить. Какой бы ни был накал страстей – любую драку можно пресечь вовремя сказанным словом.
Тебя бы сюда, мысленно обратился Иван к своему инструктору. Интересно, какое же слово я должен сейчас сказать этим уродам, чтобы они тут меня не похоронили в тайнике номер шестнадцать дробь ноль три?.. В моем же тайнике меня же и не похоронили.
Запомни, твое дело не челюсти сокрушать, говорил ему инструктор. Не глазунью делать из хозяйства противника метким мае-гери. Не шею с хрустом ему сворачивать. Для этой фигни в Красной Армии штыки найдутся. Твое дело – трахаться со зверской силой.
Как бы меня самого сейчас… не трахнули со зверской силой, подумал стоящий раком старший лейтенант. Вот суки, руку-то как профессионально заломали, и не трепыхнёшься.
Позади него кто-то зажёг фонарик и хриплым голосом прочитал:
– Иван Хосе Мария Досуарес. Монтеррей. Сесарио, ты знаешь, где этот Монтеррей?
Бумажник вскрыли, понял Иван. Там у меня водительские права… были… и билет на самолёт.
– Да не больше чем ты, – отозвался Сесарио, смердя Ивану в спину перегаром.
– Твой самолет через три часа, риэлтер, – Иван почувствовал, как бумажник кладут ему обратно в карман. – Мы там оставили тебе пятёрку. Как раз хватит доехать на автобусе до аэропорта.
– Спасибо, сеньор полицейский, – ответил Иван.
– Ух ты! Сесарио, у этого парня на жопе глаз! Ну-ка, спусти с него штаны, пускай поморгает!
– Не надо, уважаемый сеньор, – взмолился Иван. – Я просто так сказал. Ляпнул сам не знаю что.
Он никак не мог привыкнуть к маньянской манере охранять его гражданские права. Впрочем, и в его родной Нижегородской губернии такой способ тоже вполне практиковался.
– То-то же, – сказал полицейский с добродушием, что и не удивительно, если учесть, что в бумажнике у Ивана лежало без малого четыреста монет. – Ладно, Досуарес из Монтеррея, обещаешь нам стоять тут не разгибаясь пять минут, или тебя дубинкой по мозжечку охреначить?
– Обещаю, сеньор!
– Мамой клянешься?
– Клянусь!
– Чем?
– Мамой, сеньор!
– Родной любимой мамой?
– Так точно, сеньор!
– Ну ладно. Стой как стоишь.
Руку отпустили. Иван простоял не двигаясь и не разгибаясь ровно пять минут. С маньянской полицией шутки плохи, это ему было известно даже очень хорошо. Сказали, что охреначат по мозжечку – и охреначили бы.
Да, похоже, это не лучшее место для тайника. А жаль. И новый искать уже некогда – времени осталось, действительно, только добраться до автобуса и ‑ в аэропорт.
Он взглянул на запястье. Там было пустынное безвременье. Купленный всего две недели назад “Ролекс” бандюги от правопорядка тоже унесли с собой, сучары, волки позорные.
Примерно в это же время в трёх сотнях миль от всего происходящего ещё один человек, сроду не бывший любителем телевидения, с нарастающим интересом пялился в голубой экран. Хотя поначалу не собирался ничего смотреть, более того, чуть не швырнул стаканом в слугу-филиппинца, прибежавшего к нему с пультом дистанционного управления в руке. Человек смотрел в экран, потирал обширную лысину, потел и трезвел на глазах. Затем он вскочил на ноги с такой резвостью, что не удержал вертикального положения своего тела, грузноватого, но довольно ещё тренированного, и свалился прямо на пальму в бочке. Филиппинец, не смея вмешиваться, почтительно наблюдал всю эту аэробику из-под навеса, где была густая тень.
Вдоволь наобнимавшись с поверженным деревом, человек кое-как поднялся на ноги, отряхнулся и, сделав пять шагов в сторону бассейна, плюхнулся в прохладную воду прямо в одежде. Через тридцать секунд глаза его приобрели осмысленный вид, он взялся рукой за бортик, выпрыгнул из воды и твёрдой походкой направился к лестнице, оставляя за собой тёмные лужи.
Пройдя в комнату на втором этаже гасиенды, он запер за собой дверь, снял телефонную трубку и набрал номер. Там долго гудело, наконец, ему ответили:
– Алё!
– Aguila[24]! – сказал он. – Аguila, мать твою!
Из трубки вылетело что-то непонятное, кого-то звали к телефону. Ждать пришлось довольно долго. Наконец, он услышал другой голос:
– Это аguila. Какие проблемы, сеньор?
– Телевизор!..
– Э-э-э…
– Включи телевизор, говорю!
И ни при каких обстоятельствах не употребляй множественное число первого лица. Никаких nosotres – “мы” ‑ быть в твоей жизни не должно. Vosotros[22] – пожалуйста. Ud, Uds, ellos, ellas[23] – сколько угодно. Только “нас” – нет в природе. Нет, и всё.
А есть – yo, то есть я, боливийский беженец Иван Досуарес. Я иду по предвечерней маньянской столице, по злачному району Канделария, как ленивый фраер, не спеша, бесстрастно поглядывая по сторонам, постригивая глазами тёлок, но без всякого нахальства, без намёка, без вечернего сексапила, без утробного самцовского рева и клацанья рогами. И не только потому, прекрасные сеньоры, что мне хватило на сегодня безымянной блондинки в номере отеля, телефон которой я стёр из памяти своего мобильника едва вышедши из отеля, но и потому, что есть у меня сегодня ещё и другие дела. Я – волк, я – кот, я – гиена, я – заяц. У меня большие уши, у меня хитрые повадки, у меня острые зубы, у меня мягкие подушечки на лапках. Я готовлюсь к войне.
Иван ещё в прошлое посещение столицы приметил в самом сердце каменных джунглей стометровый проходной коридор шириной метра четыре, заваленный мусором и донельзя загаженный.
Справа и слева тянулись серые кирпичные стены без окон. В проулок выходили три двери. За двумя из них, по прикидкам Ивана, должны были находиться чёрные ходы забегаловок. Что было за третьей дверью – Иван не знал. Но явно не контрразведка.
То, что проулок был загажен, играло на руку: лишний раз человек сюда не полезет, а если полезет, то исключительно для того, чтобы справить нужду, стало быть, мало шансов, что заподозрят завернувшего сюда в злых намерениях, а если и заподозрят, то будет чем отбрехаться: зашел, дескать, пописать, как всякий маньянец себе позволяет в вечерний час, что в этом такого?
Когда Иван свернул в узкую щель между восьмиэтажными каменными домами, в его распоряжении оставалось восемнадцать минут сорок секунд светлого времени. Пройдя метров двадцать, он оглянулся. Нет, никто не заинтересовался широкоплечим парнем, зачем-то заглянувшим туда, куда благонамеренные граждане заглядывать привычки не имеют. Да и народу на улице было пока немного: весёлый район Канделария наполнялся разухабистой толпой только с наступлением ночи.
Настанет ночь, и вылезут из щелей, подобной этой, подонки рода человеческого – омерзительные амары со своими важничающими толстожопыми шмаровозами в белых шляпах и цепях. Секс за деньги Иван считал извращением. Особенно в Маньяне. Лезть к этим страшным ночным уличным трещинам: наглым, щербатым, вонючим, полупьяным, грязноватым… когда днём вокруг столько прекрасных неохоженных телок, только и мечтающих отдаться нормальному парню, и без всяких денег. Е-рун-да-с.
Опять думаю по-русски, одернул себя Иван. Пора переходить на гишпанский, блин. Как в экстернатуре учили. Первая же “япона мать” на маньянской территории будет и последней. Всё, сказал он себе. С понедельника – по-русски больше не думаю. Только по-гишпански с боливийским акцентом.
А “япона мать” – она как икота, как любовь к родине: проистекает ниоткуда и уходит в никуда. Выпил лишнего – а шпиону иногда без этого впрямую не обойтись – и закоротило мозгу на летучее выражение. Потом рассказывай удивлённому собеседнику, что это ритуальное заклинание шаманов племени гуарани.
Впрочем, покамест Ивану напиваться в Маньяне не приходилось ни разу. Производственной надобности не было, а так ‑ его никогда к алкоголю не тянуло. Это отчасти и понятно: из человека, оставшегося сиротой во младенчестве оттого, что папка по пьяни зарубил мамку топором, за что был карательным органом должным образом немедленно покаран, – из такого человека навряд ли вырастет Омар Хайям с его алкогольными апологиями.
Дойдя до середины проулка, Иван увидел в стене проём глубиной метра в полтора, а там – водосточную трубу и водосточный люк с решеткой. Он даже не удивился тому, что нашёл здесь идеальное место для тайника. Интуиция, господа! Чему-то всё-таки успели научить его в ГРУшной экстернатуре!
Еще раз оглянувшись – в том, что он оглядывался, как раз не было ничего подозрительного: ну, стесняется человек принародно обнажать свою пиписку – Иван скрылся в проёме. Там он присел на корточки и просунул руку сквозь решетку. Так и есть: под решеткой с одной стороны – ниша, которую глазами не увидишь, как шею не изгибай. Прямо все удобства для шпионов. Правда, сюда гадят. Ну, что ж – издержки профессии. Зато и надёжности больше.
Тайник нельзя устраивать в абсолютно идеальном месте. Как-то Иван, ползая по парку Чепультепек, обнаружил такой шикарный закоулок, что ни с какой стороны невозможно было бы подкопаться: и сухо, и чисто, и спокойно, и никому не видно, и он сунул туда руку – а там чей-то револьвер в полиэтилене дожидается хозяина. Иван тут же вернул пушку на место, и полиэтилен со своими пальчиками тоже там оставил, и смылся оттуда как можно скорей. Можно сказать, поддался панике. А ведь не поддаваться панике его тоже специально учили.
Ну ладно, тайничок номер шестнадцать дробь ноль три, будем считать, готов. Иван поднялся на ноги, и тут кто-то сзади резко заломил ему руку.
Ну вот, взяли. Главное, без паники, сказал себе Иван. Впадая в панику, ты только ускоряешь свой провал. Никаких нет оснований для паники. Взяли, и взяли. Всех рано или поздно берут. Абсолютно никаких нет оснований.
Как нет, если есть, крикнула в ответ та часть его мозга, где находился отдел паники. Как нет, если наступил здец3.14, и тебя сейчас поволокут в подвалы местной лубянки гениталии дверью зажимать!..
Тут село солнце, и в три секунды, как это всегда бывает в тропиках, наступила ночь. Чьи-то руки нетерпеливо обшаривали карманы Ивана Досуареса. Как минимум два человека усердно сопели в его широкую спину. Исходившее от них зловоние отчасти успокоило Ивана: навряд ли агенты спецслужб будут специально блевать за углом прежде чем брать на тайнике русского шпиона, как бы им не был омерзителен этот тип людей.
– В чем дело-то? – нервно спросил Иван, глядя под ноги: руку ему заломили довольно сильно, приходилось стоять в дурацкой позе, на полусогнутых, чуть не упираясь репой в стену.
Как трудно из бытовой реальности с ходу перестраиваться в шпионскую ирреальность!
– Молчи, козёл, – сказали ему. – Покуда тебя не прирезали.
Так это грабят меня, подумал Иван. Что будем делать? Караул кричать? Ерунда. В стране Маньяне ни до кого не докричишься. Тем более что я, похоже, залез на территорию этих ублюдков. Придется покориться обстоятельствам. Как бы по башке не дали.
Кто это, интересно, просто гоп-стопники, которые этот закоулок пасут, или мехильяносы? Если вторые – то точно дадут по башке.
Такие ситуации в Консерватории тоже проигрывались. Ивана учили: если придется драться – дерись, но так, чтобы тебя побили. Но не сильно. Тогда ты победишь, потому что у всех вызовешь сочувствие. А лучше старайся до этого дело не доводить. Какой бы ни был накал страстей – любую драку можно пресечь вовремя сказанным словом.
Тебя бы сюда, мысленно обратился Иван к своему инструктору. Интересно, какое же слово я должен сейчас сказать этим уродам, чтобы они тут меня не похоронили в тайнике номер шестнадцать дробь ноль три?.. В моем же тайнике меня же и не похоронили.
Запомни, твое дело не челюсти сокрушать, говорил ему инструктор. Не глазунью делать из хозяйства противника метким мае-гери. Не шею с хрустом ему сворачивать. Для этой фигни в Красной Армии штыки найдутся. Твое дело – трахаться со зверской силой.
Как бы меня самого сейчас… не трахнули со зверской силой, подумал стоящий раком старший лейтенант. Вот суки, руку-то как профессионально заломали, и не трепыхнёшься.
Позади него кто-то зажёг фонарик и хриплым голосом прочитал:
– Иван Хосе Мария Досуарес. Монтеррей. Сесарио, ты знаешь, где этот Монтеррей?
Бумажник вскрыли, понял Иван. Там у меня водительские права… были… и билет на самолёт.
– Да не больше чем ты, – отозвался Сесарио, смердя Ивану в спину перегаром.
– Твой самолет через три часа, риэлтер, – Иван почувствовал, как бумажник кладут ему обратно в карман. – Мы там оставили тебе пятёрку. Как раз хватит доехать на автобусе до аэропорта.
– Спасибо, сеньор полицейский, – ответил Иван.
– Ух ты! Сесарио, у этого парня на жопе глаз! Ну-ка, спусти с него штаны, пускай поморгает!
– Не надо, уважаемый сеньор, – взмолился Иван. – Я просто так сказал. Ляпнул сам не знаю что.
Он никак не мог привыкнуть к маньянской манере охранять его гражданские права. Впрочем, и в его родной Нижегородской губернии такой способ тоже вполне практиковался.
– То-то же, – сказал полицейский с добродушием, что и не удивительно, если учесть, что в бумажнике у Ивана лежало без малого четыреста монет. – Ладно, Досуарес из Монтеррея, обещаешь нам стоять тут не разгибаясь пять минут, или тебя дубинкой по мозжечку охреначить?
– Обещаю, сеньор!
– Мамой клянешься?
– Клянусь!
– Чем?
– Мамой, сеньор!
– Родной любимой мамой?
– Так точно, сеньор!
– Ну ладно. Стой как стоишь.
Руку отпустили. Иван простоял не двигаясь и не разгибаясь ровно пять минут. С маньянской полицией шутки плохи, это ему было известно даже очень хорошо. Сказали, что охреначат по мозжечку – и охреначили бы.
Да, похоже, это не лучшее место для тайника. А жаль. И новый искать уже некогда – времени осталось, действительно, только добраться до автобуса и ‑ в аэропорт.
Он взглянул на запястье. Там было пустынное безвременье. Купленный всего две недели назад “Ролекс” бандюги от правопорядка тоже унесли с собой, сучары, волки позорные.
Примерно в это же время в трёх сотнях миль от всего происходящего ещё один человек, сроду не бывший любителем телевидения, с нарастающим интересом пялился в голубой экран. Хотя поначалу не собирался ничего смотреть, более того, чуть не швырнул стаканом в слугу-филиппинца, прибежавшего к нему с пультом дистанционного управления в руке. Человек смотрел в экран, потирал обширную лысину, потел и трезвел на глазах. Затем он вскочил на ноги с такой резвостью, что не удержал вертикального положения своего тела, грузноватого, но довольно ещё тренированного, и свалился прямо на пальму в бочке. Филиппинец, не смея вмешиваться, почтительно наблюдал всю эту аэробику из-под навеса, где была густая тень.
Вдоволь наобнимавшись с поверженным деревом, человек кое-как поднялся на ноги, отряхнулся и, сделав пять шагов в сторону бассейна, плюхнулся в прохладную воду прямо в одежде. Через тридцать секунд глаза его приобрели осмысленный вид, он взялся рукой за бортик, выпрыгнул из воды и твёрдой походкой направился к лестнице, оставляя за собой тёмные лужи.
Пройдя в комнату на втором этаже гасиенды, он запер за собой дверь, снял телефонную трубку и набрал номер. Там долго гудело, наконец, ему ответили:
– Алё!
– Aguila[24]! – сказал он. – Аguila, мать твою!
Из трубки вылетело что-то непонятное, кого-то звали к телефону. Ждать пришлось довольно долго. Наконец, он услышал другой голос:
– Это аguila. Какие проблемы, сеньор?
– Телевизор!..
– Э-э-э…
– Включи телевизор, говорю!
Глава 9. Конец Октября
Октябрь восседал в стеклянной закусочной напротив бензоколонки на въезде в Куэрнаваке и с выражением смертельной скуки на скуластой физиономии пялился на дорогу сквозь пыльное стекло. За те два часа, что Агата его не видела, у Октября отросли длинные усы с сединой на кончиках и нижняя челюсть несколько выдвинулась вперед.
Очень грамотно, с одобрением подумала Агата. Мужчина без подбородка усы на своём лице носит, как швабру на излёте. А в комплекте с подбородком получается достаточно гармонично, чтобы не бросаться в глаза каждому встречному-поперечному. Только зачем сидеть у всех на виду – непонятно. Спрятался бы куда-нибудь в тёмный уголок.
Она так подумала, но Октябрю, конечно, ничего не скажет. Яйца курицу не учат. Вообще ничего больше не скажет за весь вечер. Будет молчать, как компаньеро Че в боливийских застенках. Ну его.
Кое-что по мелочи за эти два часа случилось и с Агатой.
Отчего, въехав на бензоколонку, она оставила “феррари” с ключом в замке зажигания на попечение мальчишке, работавшему на заправке, сама же, взяв сумочку, быстрым шагом направилась в дамскую комнату.
Как всегда в воскресный вечер, разнокалиберные автомобили непрерывным потоком ползли в сторону маньянской столицы. Из-за ветровых стекол выглядывали сытые, загорелые, отдохнувшие, обдутые морским солёным ветром морды соотечественников, борьбе за светлое будущее которых Октябрь Гальвес Морене посвятил свою нелёгкую жизнь.
Жизнь эта вплотную подошла к концу, но Октябрь об этом ещё не догадывался. В молодости он очень остро чувствовал опасность. Это, собственно, и помогло ему стать одним из самых дерзких террористов в мире, и ни разу не попасться в лапы властей ни одной из держав, где приходилось ему работать. А облавы на него устраивались ох какие крутые. Вспомнить хотя бы восемьдесят шестой год, Лондон, когда он лично растворил в ванне с серной кислотой Ахмеда Керима Саида и ещё пятерых иракских диссидентов, причем растворял он их в порядке очерёдности, установленной лично Саддамом, и в течение всего этого процесса те, чья очередь ещё не наступила, сидели и седели перед ванной, связанные, с кляпами во ртах, ждали своей очереди. После той развлекухи МИ-5 уже отчетливо дышала Октябрю в затылок, СИС проводила по всей Британии широкомасштабные мероприятия по его поимке, на вокзалах торчали патрули, на дорогах стояли кордоны, шестнадцать вертолётов были задействованы в операции, национальная гвардия прочесывала леса, с базы в Фаслейне все подлодки вышли в море, блокировали побережье, не дали кубинцам, которые должны были снять Октября, даже приблизиться к туманным берегам. И вся эта невообразимая суетня творилась ради одного-единственного человека!.. Да, были времена… Было бы что вспомнить Октябрю, доживи он до старости.
Но этого ему было не суждено.
Да, в восемьдесят шестом году он ещё умел чувствовать ловушки, расставленные на него спецслужбами, задолго до приближения к ним. Он ушёл ото всех, залёг на дно в Нортгемптоне, где у него была припасена конспиративная квартира, хозяйку которой пришлось придушить во имя Революции, через полтора месяца перебрался в Ньюпорт, откуда под видом итальянского бродяги живым и невредимым добрался до Северной Африки, где был принят в горячие объятия своего друга Муамарито, который на радостях даже велел наградить его ещё одним орденом, хотя, казалось бы, какое дело бессменному председателю Ливийской Джамахирии до иракских диссидентов?
А потом – то ли устал Октябрь, то ли поверил в свою неуязвимость, а, скорее всего, на него расслабляюще подействовала лояльная к терроризму атмосфера Латинской Америки. Он прочно осел тут с восемьдесят девятого года. Если и выезжал за её пределы, так только в краткосрочные отпуска на отдых, оставляя дела на ближайшего помощника своего не очень большого ума Мигеля Эстраду. Да и то в последние два года он никуда и не ездил, а довольствовался Гватемалой в качестве места отдыха и Агатой в качестве любовницы.
Постарел Октябрь.
А это добром не кончается для людей, за которыми их смерть крадется по пятам, как проигравшийся им карточный партнер.
Смерть Октября в этот момент сидела, свесив ножки, на гладкой поверхности мельхиорового шарика со свинцовой начинкой. Этим шариком, как пробкой, был заткнут сверху латунный цилиндрик диаметром в двенадцать миллиметров и длиной в двадцать два с половиной миллиметра. Цилиндрик был набит под завязку белыми кристалликами нитрата целлюлозы, вымоченными в спирто-эфирном растворе. На дне цилиндрика с наружной стороны было написано по кругу: “REM-UMC 45 COLT”, а в центре был чёрный кружок, отчего дно цилиндрика походило на чей-то глаз. Цилиндрик третьим сверху был втиснут в шеренгу своих братьев-близнецов. Тесно прижатые друг к другу, они лежали в наглухо запертой стальной коробке. Путь из этой коробки был только один – наверх. Там начинался длинный круглый тоннель со спиральными бороздами на металлических стенках. Цилиндрикам было известно, что вечной жизни нет. Все они были безнадежно смертны. Когда они умирали, через этот тоннель возносилась к свету их душа, заключенная в свинцовый шарик с мельхиоровой оболочкой. Свет в конце тоннеля цилиндрикам дано было увидеть непосредственно перед смертью. В данный момент никакого света в конце тоннеля не было. Тоннель дальним концом упирался в мягкую телячью кожу. Из неё была сделана кобура, в которой покоился автоматический пистолет “Obregon” сорок пятого калибра, принадлежащий детективу второй категории Рикардо Пиньере, который сидел в данный момент в полицейском “форде”, припаркованном возле павильончика “Fast Food” в центре городка Куэрнаваки, и неспешно попивал из бумажного стаканчика горячий чёрный кофе.
А неподалеку от Пиньеры ещё один человек сидел в своём автомобиле и мучительно боролся с собой. Это был таксист, доставивший Октября из Маньяна-сити в Куэрнаваке. Радио в его потрепанной “тойоте” тараторило не умолкая.
Хотя, когда он высадил ничем, казалось бы, не примечательного пассажира на бензоколонке, он ещё ни о чем таком не подозревал. Он погнал машину дальше, в центр городка, покрутился там в поисках пассажира, никого не нашел, и, встряв в поток автомобилей, поехал домой, ругая этого придурка, который завез его чёрт знает куда, спасибо, хоть дорогу в оба конца оплатил.
Трасса была запружена возвращавшимися с моря маньянцами. Движение шло в три полосы, машины двигались медленно. Таксист к тому времени успел проголодаться, путь домой предстоял не скорый, и, доехав до того места, где он высадил пассажира, он свернул на пятачок перед входом в мерендеро, запер машину и вошёл внутрь.
Первым, кого таксист увидел внутри закусочной, был тот самый его пассажир. Таксист никак не мог ошибиться, несмотря на появившиеся на пассажирской морде фальшивые усы, несмотря на какую-то дрянь, которую пассажир засунул между зубами и нижней губой, чтобы челюсть выступила вперед. Таксист оторопел. Тут-то и сверкнула в его маньянской башке редкая молния озарения. В один миг он связал мельком слышанное им в новостях сообщение о стрельбе в центре города, о том, что объявлены в розыск пузатый мужик пятидесяти пяти лет и молодая баба, со странным поведением своего пассажира.
Как показалось таксисту, пассажир его не заметил. Пассажир неподвижно сидел в углу, меланхолично пялясь в пыльное окно – явно дожидался своей сообщницы.
Таксист иногда посматривал детективные сериалы и знал, что традиционный приём преступников – уходить по одному, а потом соединяться в условленном месте.
Поэтому таксист бочком выбрался из заведения, сел в своё такси, отъехал за бензоколонку и оттуда – сперва из чистого любопытства! – стал наблюдать за освещенным интерьером закусочной. Его интересовало, верна его догадка или не верна. Если верна – то-то будет, о чем рассказать односменщикам за рюмкой кальвадоса в баре на la avenida de Casablanka, куда под утро забредали освежиться и перекусить утомленные маньянские таксисты.
Очень грамотно, с одобрением подумала Агата. Мужчина без подбородка усы на своём лице носит, как швабру на излёте. А в комплекте с подбородком получается достаточно гармонично, чтобы не бросаться в глаза каждому встречному-поперечному. Только зачем сидеть у всех на виду – непонятно. Спрятался бы куда-нибудь в тёмный уголок.
Она так подумала, но Октябрю, конечно, ничего не скажет. Яйца курицу не учат. Вообще ничего больше не скажет за весь вечер. Будет молчать, как компаньеро Че в боливийских застенках. Ну его.
Кое-что по мелочи за эти два часа случилось и с Агатой.
Отчего, въехав на бензоколонку, она оставила “феррари” с ключом в замке зажигания на попечение мальчишке, работавшему на заправке, сама же, взяв сумочку, быстрым шагом направилась в дамскую комнату.
Как всегда в воскресный вечер, разнокалиберные автомобили непрерывным потоком ползли в сторону маньянской столицы. Из-за ветровых стекол выглядывали сытые, загорелые, отдохнувшие, обдутые морским солёным ветром морды соотечественников, борьбе за светлое будущее которых Октябрь Гальвес Морене посвятил свою нелёгкую жизнь.
Жизнь эта вплотную подошла к концу, но Октябрь об этом ещё не догадывался. В молодости он очень остро чувствовал опасность. Это, собственно, и помогло ему стать одним из самых дерзких террористов в мире, и ни разу не попасться в лапы властей ни одной из держав, где приходилось ему работать. А облавы на него устраивались ох какие крутые. Вспомнить хотя бы восемьдесят шестой год, Лондон, когда он лично растворил в ванне с серной кислотой Ахмеда Керима Саида и ещё пятерых иракских диссидентов, причем растворял он их в порядке очерёдности, установленной лично Саддамом, и в течение всего этого процесса те, чья очередь ещё не наступила, сидели и седели перед ванной, связанные, с кляпами во ртах, ждали своей очереди. После той развлекухи МИ-5 уже отчетливо дышала Октябрю в затылок, СИС проводила по всей Британии широкомасштабные мероприятия по его поимке, на вокзалах торчали патрули, на дорогах стояли кордоны, шестнадцать вертолётов были задействованы в операции, национальная гвардия прочесывала леса, с базы в Фаслейне все подлодки вышли в море, блокировали побережье, не дали кубинцам, которые должны были снять Октября, даже приблизиться к туманным берегам. И вся эта невообразимая суетня творилась ради одного-единственного человека!.. Да, были времена… Было бы что вспомнить Октябрю, доживи он до старости.
Но этого ему было не суждено.
Да, в восемьдесят шестом году он ещё умел чувствовать ловушки, расставленные на него спецслужбами, задолго до приближения к ним. Он ушёл ото всех, залёг на дно в Нортгемптоне, где у него была припасена конспиративная квартира, хозяйку которой пришлось придушить во имя Революции, через полтора месяца перебрался в Ньюпорт, откуда под видом итальянского бродяги живым и невредимым добрался до Северной Африки, где был принят в горячие объятия своего друга Муамарито, который на радостях даже велел наградить его ещё одним орденом, хотя, казалось бы, какое дело бессменному председателю Ливийской Джамахирии до иракских диссидентов?
А потом – то ли устал Октябрь, то ли поверил в свою неуязвимость, а, скорее всего, на него расслабляюще подействовала лояльная к терроризму атмосфера Латинской Америки. Он прочно осел тут с восемьдесят девятого года. Если и выезжал за её пределы, так только в краткосрочные отпуска на отдых, оставляя дела на ближайшего помощника своего не очень большого ума Мигеля Эстраду. Да и то в последние два года он никуда и не ездил, а довольствовался Гватемалой в качестве места отдыха и Агатой в качестве любовницы.
Постарел Октябрь.
А это добром не кончается для людей, за которыми их смерть крадется по пятам, как проигравшийся им карточный партнер.
Смерть Октября в этот момент сидела, свесив ножки, на гладкой поверхности мельхиорового шарика со свинцовой начинкой. Этим шариком, как пробкой, был заткнут сверху латунный цилиндрик диаметром в двенадцать миллиметров и длиной в двадцать два с половиной миллиметра. Цилиндрик был набит под завязку белыми кристалликами нитрата целлюлозы, вымоченными в спирто-эфирном растворе. На дне цилиндрика с наружной стороны было написано по кругу: “REM-UMC 45 COLT”, а в центре был чёрный кружок, отчего дно цилиндрика походило на чей-то глаз. Цилиндрик третьим сверху был втиснут в шеренгу своих братьев-близнецов. Тесно прижатые друг к другу, они лежали в наглухо запертой стальной коробке. Путь из этой коробки был только один – наверх. Там начинался длинный круглый тоннель со спиральными бороздами на металлических стенках. Цилиндрикам было известно, что вечной жизни нет. Все они были безнадежно смертны. Когда они умирали, через этот тоннель возносилась к свету их душа, заключенная в свинцовый шарик с мельхиоровой оболочкой. Свет в конце тоннеля цилиндрикам дано было увидеть непосредственно перед смертью. В данный момент никакого света в конце тоннеля не было. Тоннель дальним концом упирался в мягкую телячью кожу. Из неё была сделана кобура, в которой покоился автоматический пистолет “Obregon” сорок пятого калибра, принадлежащий детективу второй категории Рикардо Пиньере, который сидел в данный момент в полицейском “форде”, припаркованном возле павильончика “Fast Food” в центре городка Куэрнаваки, и неспешно попивал из бумажного стаканчика горячий чёрный кофе.
А неподалеку от Пиньеры ещё один человек сидел в своём автомобиле и мучительно боролся с собой. Это был таксист, доставивший Октября из Маньяна-сити в Куэрнаваке. Радио в его потрепанной “тойоте” тараторило не умолкая.
Хотя, когда он высадил ничем, казалось бы, не примечательного пассажира на бензоколонке, он ещё ни о чем таком не подозревал. Он погнал машину дальше, в центр городка, покрутился там в поисках пассажира, никого не нашел, и, встряв в поток автомобилей, поехал домой, ругая этого придурка, который завез его чёрт знает куда, спасибо, хоть дорогу в оба конца оплатил.
Трасса была запружена возвращавшимися с моря маньянцами. Движение шло в три полосы, машины двигались медленно. Таксист к тому времени успел проголодаться, путь домой предстоял не скорый, и, доехав до того места, где он высадил пассажира, он свернул на пятачок перед входом в мерендеро, запер машину и вошёл внутрь.
Первым, кого таксист увидел внутри закусочной, был тот самый его пассажир. Таксист никак не мог ошибиться, несмотря на появившиеся на пассажирской морде фальшивые усы, несмотря на какую-то дрянь, которую пассажир засунул между зубами и нижней губой, чтобы челюсть выступила вперед. Таксист оторопел. Тут-то и сверкнула в его маньянской башке редкая молния озарения. В один миг он связал мельком слышанное им в новостях сообщение о стрельбе в центре города, о том, что объявлены в розыск пузатый мужик пятидесяти пяти лет и молодая баба, со странным поведением своего пассажира.
Как показалось таксисту, пассажир его не заметил. Пассажир неподвижно сидел в углу, меланхолично пялясь в пыльное окно – явно дожидался своей сообщницы.
Таксист иногда посматривал детективные сериалы и знал, что традиционный приём преступников – уходить по одному, а потом соединяться в условленном месте.
Поэтому таксист бочком выбрался из заведения, сел в своё такси, отъехал за бензоколонку и оттуда – сперва из чистого любопытства! – стал наблюдать за освещенным интерьером закусочной. Его интересовало, верна его догадка или не верна. Если верна – то-то будет, о чем рассказать односменщикам за рюмкой кальвадоса в баре на la avenida de Casablanka, куда под утро забредали освежиться и перекусить утомленные маньянские таксисты.