Страница:
Олег Лекманов
Осип Мандельштам: Жизнь поэта
НЕСКОЛЬКО ВСТУПИТЕЛЬНЫХ СЛОВ К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ
Сегодняшняя, очень высокая поэтическая репутация Осипа Эмильевича Мандельштама сложилась далеко не сразу, вернее сказать, далеко не сразу немногочисленные, но стойкие ценители и горячие сочувственники автора «Камня» смогли увлечь Мандельштамовскими стихами большую часть читателей и любителей русской поэзии. «Мандельштама я получила, спасибо, хотя я им продолжаю не быть очарованной. Очень и очень „так себе“. Чем он вас пленил? – спрашивала 9 июля 1913 года в письме одного из таких сочувственников, Сергия Каблукова, поэтесса Зинаида Гиппиус. – Я читаю старые книги, опротивел модерн. И стихи тоже старые лучше».[1]
Если уж искушенная Гиппиус так оценивала Мандельштама, чего было ждать от «широкого читателя», чью точку зрения на творчество поэта сформулировал в не слишком остроумной, зато предельно ясной эпиграмме 1923 года Дмитрий Семёновский (укрывшийся под псевдонимом «Юр.»):
Долгое время имелись веские основания полагать, что эти и подобные им предсказания сбудутся и уже сбылись. Ситуация начала достаточно стремительно выправляться лишь в середине 1950–х годов, когда на Западе был издан внушительный однотомник Мандельштама. Основу этого издания составили стихи и проза из вышедших в России Мандельштамовских книг плюс более поздние вещи, также опубликованные при жизни. В свою очередь, это и, главным образом, последующие западные издания Мандельштама послужили основой для машинописных, рукописных и ротапринтных копий, в огромном количестве наводнивших Советский Союз в 1960–1980–е годы. В 1963 году в мюнхенском альманахе «Мосты» было впервые опубликовано Мандельштамовское антисталинское стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны…», переданное на Запад Ю. Г. Оксманом.
И уже меньше, чем год спустя Анна Андреевна Ахматова могла с полным на то основанием констатировать: «Сейчас Осип Мандельштам – великий поэт, признанный всем миром. О нем пишут книги – защищают диссертации. Быть его другом – честь, врагом – позор».[4] Ей вторил выдающийся итальянский кинорежиссер Пьер Паоло Пазолини в своем эссе 1972 года: «То, чем нас одарил Мандельштам, – легконогий, умный, острый на язык, элегантный, прямо-таки изысканный, жизнерадостный, чувственный, всегда влюбленный, открытый, ясновидящий и счастливый даже в сумерках своего нервного заболевания и политического кошмара, молодой и, можно сказать, моложавый, причудливый и утонченный, преданный и находчивый, улыбающийся и терпеливый, – принадлежит к числу самых счастливых поэтических прозрений XX века».[5]
Мировую официальную и советскую негласную славу Мандельштама упрочили две книги мемуаров его вдовы Надежды Яковлевны «Воспоминания» и «Вторая книга», вышедшие в Нью-Йорке и в Париже в 1970–е годы. На Западе популярность этих книг даже превысила известность стихотворений их главного героя, что и понятно – прозу переводить во много раз легче, чем стихи, да еще такие сложные, как Мандельштамовские.
Меж тем вокруг вдовы поэта естественным образом сплотились зачастую лично незнакомые друг с другом исследователи жизни и творчества Мандельштама. Из этого круга сейчас выделим две фигуры – американского слависта Кларенса Брауна, автора неполной, но очень содержательной Мандельштамовской биографии, выпущенной на английском языке в 1973 году,[6] и совсем недавно ушедшего от нас Александра Анатольевича Морозова, чьи плодотворные Мандельштамоведческие штудии отлились в замечательную биографическую статью о поэте, напечатанную в авторитетном справочном издании о русских писателях XIX – начала XX века.[7]
В 1988 году, в Лондоне и в Бостоне, вышли две книги о жизни и творчестве Мандельштама, авторами которых были, соответственно, Н. А. Струве и Дж. Харрис.[8] В советской России первой ласточкой стал обширный очерк С. С. Аверинцева 1990 года.[9] Отчасти в развитие основных положений этого очерка, отчасти в полемике с ними было написано лучшее, на наш взгляд, краткое Мандельштамовское жизнеописание, статья М. Л. Гаспарова «Поэт и культура. Три поэтики Осипа Мандельштама».[10]
В 2005 году в русском переводе вышла интересная книга швейцарского стихотворца, переводчика и слависта Ральфа Дутли «„Век мой, зверь мой“. Осип Мандельштам. Биография».[11] За два года до этого была выпущена написанная по заказу серии журнала «Звезда» биография Осипа Мандельштама нашей работы.[12] В 2004 году последовало ее дополненное переиздание в серии «Жизнь замечательных людей».[13] И вот теперь – третий, более чем наполовину расширенный вариант.
«Зачем предпринимается это третье переиздание?» – вправе спросить читатель. Причин, как водится, несколько.
Во-первых, за прошедшие годы было опубликовано несколько чрезвычайно важных для нашей темы работ, содержащих сведения и наблюдения, которые мы постарались учесть и использовать в новом варианте книги.[14] Во-вторых, целый ряд ключевых для биографии поэта сюжетов нами для третьего издания прописан гораздо тщательнее, чем раньше. В частности, это касается печально известной истории 1928 года о Мандельштамовском «плагиате» у критика-народника А. Г. Гбрнфельда, газетного контекста стихотворений Мандельштама 1930–х годов и вкусовой палитры поэта. В-третьих, предыдущие варианты книги мы не снабдили хоть сколько-нибудь основательными отсылками к научной литературе о Мандельштаме; теперь этот недостаток отчасти устранен. И, наконец, в-четвертых, работая над третьим вариантом биографии Мандельштама, мы постарались учесть конструктивные критические замечания, сделанные коллегами в на удивление многочисленных и доброжелательных рецензиях на первые два издания.[15]
Советами, замечаниями и дополнениями с автором этой книги щедро делились Андрей Юрьевич Арьев, Николай Алексеевич Богомолов, Леонид Михайлович Видгоф, Михаил Леонович Гаспаров, Борис Аронович Кац и Михаил Мельниченко. Особое и отдельное спасибо – Юрию Львовичу Фрейдину, не только первому редактору, но и соавтору многих страниц предлежащей биографии Мандельштама. Разумеется, вся ответственность за возможные допущенные ошибки целиком ложится на плечи автора. Среди использованных биографических источников особая роль принадлежит исследованиям и разысканиям С. С. Аверинцева, Кларенса Брауна, С. В. Василенко, Ральфа Дутли, Г. А. Левинтона, А. Г. Меца, А. А. Морозова, П. М. Нерлера, Омри Ронена, Д. М. Сегала, Р. Д. Тименчика, Е. А. Тоддеса, Л. С. Флейшмана, Н. И. Харджиева, а также – монументальным книгам Н. Я. Мандельштам и Э. Г. Герштейн.
Проза, переводы и письма Мандельштама в этой книге цитируются по изданию: Мандельштам О. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1993–1997, с указанием номера тома римской цифрой и номера страницы – арабской в круглых скобках. Стихи Мандельштама, как правило, приводятся по изданию: Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. СПб., 1995.
Если уж искушенная Гиппиус так оценивала Мандельштама, чего было ждать от «широкого читателя», чью точку зрения на творчество поэта сформулировал в не слишком остроумной, зато предельно ясной эпиграмме 1923 года Дмитрий Семёновский (укрывшийся под псевдонимом «Юр.»):
«…нельзя удивляться или негодовать по поводу его непризнания или непопулярности. Едва ли в будущем ждет его громкая слава, – в 1925 году пророчествовал Георгий Адамович. – Вероятно, он останется навсегда заслоненным несколькими поэтами нашей эпохи, – теми, которые мною были выше названы и которые имеют все права на „народную любовь“».[3]
Ах, ведь от самого Адама
Законам всё подчинено,
И мы, недаром, Мандельштама
Читаем только перед сном.[2]
Долгое время имелись веские основания полагать, что эти и подобные им предсказания сбудутся и уже сбылись. Ситуация начала достаточно стремительно выправляться лишь в середине 1950–х годов, когда на Западе был издан внушительный однотомник Мандельштама. Основу этого издания составили стихи и проза из вышедших в России Мандельштамовских книг плюс более поздние вещи, также опубликованные при жизни. В свою очередь, это и, главным образом, последующие западные издания Мандельштама послужили основой для машинописных, рукописных и ротапринтных копий, в огромном количестве наводнивших Советский Союз в 1960–1980–е годы. В 1963 году в мюнхенском альманахе «Мосты» было впервые опубликовано Мандельштамовское антисталинское стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны…», переданное на Запад Ю. Г. Оксманом.
И уже меньше, чем год спустя Анна Андреевна Ахматова могла с полным на то основанием констатировать: «Сейчас Осип Мандельштам – великий поэт, признанный всем миром. О нем пишут книги – защищают диссертации. Быть его другом – честь, врагом – позор».[4] Ей вторил выдающийся итальянский кинорежиссер Пьер Паоло Пазолини в своем эссе 1972 года: «То, чем нас одарил Мандельштам, – легконогий, умный, острый на язык, элегантный, прямо-таки изысканный, жизнерадостный, чувственный, всегда влюбленный, открытый, ясновидящий и счастливый даже в сумерках своего нервного заболевания и политического кошмара, молодой и, можно сказать, моложавый, причудливый и утонченный, преданный и находчивый, улыбающийся и терпеливый, – принадлежит к числу самых счастливых поэтических прозрений XX века».[5]
Мировую официальную и советскую негласную славу Мандельштама упрочили две книги мемуаров его вдовы Надежды Яковлевны «Воспоминания» и «Вторая книга», вышедшие в Нью-Йорке и в Париже в 1970–е годы. На Западе популярность этих книг даже превысила известность стихотворений их главного героя, что и понятно – прозу переводить во много раз легче, чем стихи, да еще такие сложные, как Мандельштамовские.
Меж тем вокруг вдовы поэта естественным образом сплотились зачастую лично незнакомые друг с другом исследователи жизни и творчества Мандельштама. Из этого круга сейчас выделим две фигуры – американского слависта Кларенса Брауна, автора неполной, но очень содержательной Мандельштамовской биографии, выпущенной на английском языке в 1973 году,[6] и совсем недавно ушедшего от нас Александра Анатольевича Морозова, чьи плодотворные Мандельштамоведческие штудии отлились в замечательную биографическую статью о поэте, напечатанную в авторитетном справочном издании о русских писателях XIX – начала XX века.[7]
В 1988 году, в Лондоне и в Бостоне, вышли две книги о жизни и творчестве Мандельштама, авторами которых были, соответственно, Н. А. Струве и Дж. Харрис.[8] В советской России первой ласточкой стал обширный очерк С. С. Аверинцева 1990 года.[9] Отчасти в развитие основных положений этого очерка, отчасти в полемике с ними было написано лучшее, на наш взгляд, краткое Мандельштамовское жизнеописание, статья М. Л. Гаспарова «Поэт и культура. Три поэтики Осипа Мандельштама».[10]
В 2005 году в русском переводе вышла интересная книга швейцарского стихотворца, переводчика и слависта Ральфа Дутли «„Век мой, зверь мой“. Осип Мандельштам. Биография».[11] За два года до этого была выпущена написанная по заказу серии журнала «Звезда» биография Осипа Мандельштама нашей работы.[12] В 2004 году последовало ее дополненное переиздание в серии «Жизнь замечательных людей».[13] И вот теперь – третий, более чем наполовину расширенный вариант.
«Зачем предпринимается это третье переиздание?» – вправе спросить читатель. Причин, как водится, несколько.
Во-первых, за прошедшие годы было опубликовано несколько чрезвычайно важных для нашей темы работ, содержащих сведения и наблюдения, которые мы постарались учесть и использовать в новом варианте книги.[14] Во-вторых, целый ряд ключевых для биографии поэта сюжетов нами для третьего издания прописан гораздо тщательнее, чем раньше. В частности, это касается печально известной истории 1928 года о Мандельштамовском «плагиате» у критика-народника А. Г. Гбрнфельда, газетного контекста стихотворений Мандельштама 1930–х годов и вкусовой палитры поэта. В-третьих, предыдущие варианты книги мы не снабдили хоть сколько-нибудь основательными отсылками к научной литературе о Мандельштаме; теперь этот недостаток отчасти устранен. И, наконец, в-четвертых, работая над третьим вариантом биографии Мандельштама, мы постарались учесть конструктивные критические замечания, сделанные коллегами в на удивление многочисленных и доброжелательных рецензиях на первые два издания.[15]
Советами, замечаниями и дополнениями с автором этой книги щедро делились Андрей Юрьевич Арьев, Николай Алексеевич Богомолов, Леонид Михайлович Видгоф, Михаил Леонович Гаспаров, Борис Аронович Кац и Михаил Мельниченко. Особое и отдельное спасибо – Юрию Львовичу Фрейдину, не только первому редактору, но и соавтору многих страниц предлежащей биографии Мандельштама. Разумеется, вся ответственность за возможные допущенные ошибки целиком ложится на плечи автора. Среди использованных биографических источников особая роль принадлежит исследованиям и разысканиям С. С. Аверинцева, Кларенса Брауна, С. В. Василенко, Ральфа Дутли, Г. А. Левинтона, А. Г. Меца, А. А. Морозова, П. М. Нерлера, Омри Ронена, Д. М. Сегала, Р. Д. Тименчика, Е. А. Тоддеса, Л. С. Флейшмана, Н. И. Харджиева, а также – монументальным книгам Н. Я. Мандельштам и Э. Г. Герштейн.
Проза, переводы и письма Мандельштама в этой книге цитируются по изданию: Мандельштам О. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1993–1997, с указанием номера тома римской цифрой и номера страницы – арабской в круглых скобках. Стихи Мандельштама, как правило, приводятся по изданию: Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. СПб., 1995.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Памяти мамы, Клары Мухаметовны Лекмановой
Вспомним два поэтических высказывания Осипа Мандельштама «о времени и о себе»:
Такими строками поэт начал одно из своих стихотворений 1924 года. Спустя семь лет, в 1931 году он дезавуировал собственные слова:
Нет, никогда, ничей я не был современник,
Мне не с руки почет такой.
О, как противен мне какой-то соименник —
То был не я, то был другой.
(«Нет, никогда, ничей я не был современник…»)
Противоречие между этими двумя заявлениями кажется разительным, а потому – требующим объяснения.
Пора вам знать: я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея,
Смотрите, как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею!
Попробуйте меня от века оторвать,
Ручаюсь вам – себе свернете шею!
(«Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…»)
Необходимо, конечно, учесть, что в первом стихотворении, скорее всего, подразумевается «современник» из дореволюционного прошлого, а во втором – утверждается Мандельштамовская единосущность с советским настоящим.
Можно сослаться и на суждение Анны Андреевны Ахматовой, которая по сходному поводу признавалась Павлу Лукницкому, что «никак не может понять в Осипе одной характерной черты»: «Мандельштам восстает прежде всего на самого себя, на то, что он сам делал, и больше всех. <…> Трудно будет его биографу разобраться во всем этом, если он не будет знать этого его свойства – с чистейшим благородством восстать на то, чем он сам занимался или что было его идеей».[16] Впрочем, ахматовское наблюдение нам поможет мало – ведь она и сама констатировала, что в данном случае понять логику Мандельштама «никак не может».
Пожалуй, наиболее правдоподобное объяснение обозначенного противоречия приходит со стороны биографии поэта. В течение всей своей жизни Мандельштам настойчиво искал близости с современностью и современниками, точнее будет сказать, – настойчиво искал понимания у современности и современников (отсюда: «Пора вам знать: я тоже современник…»). «Разночинская традиция Мандельштама не допускала мысли, что один поручик идет в ногу, а вся рота – не в ногу».[17]
Однако разночинское стремление «быть как все» сочеталось в Мандельштаме с обостренным ощущением собственной особости, непохожести на других людей (отсюда: «Нет, никогда, ничей я не был современник…»). И от этого ощущения поэт отказываться тоже не собирался. «Осип Эмильевич всегда оставался самим собой, его бескомпромиссность была абсолютной», – вспоминала хорошо знавшая Мандельштама в последние годы его жизни Наталья Евгеньевна Штемпель.[18]
Иногда верх в Мандельштаме брало желание «побыть и поиграть с людьми» («Взять за руку кого-нибудь: – будь ласков, – // Сказать ему, – нам по пути с тобой…»). Иногда побеждало стремление обособиться от людей, подчеркнуть свое отщепенство («Живу один – спокоен и утешен»).
Но чаще всего недоверие к современникам и желание найти с ними общий язык каким-то образом уживались в Мандельштаме и в его стихах, начиная уже с самой ранней юности поэта:
Стремление поэта «идти в ногу со всей ротой», разумеется, бросалось в глаза не так ярко, как его желание во что бы то ни стало отстоять собственную самобытность. Поэтому в воспоминаниях, дневниках и письмах современников Мандельштам часто предстает нелепым чудаком, этаким Паганелем от поэзии, не имеющим понятия о самых элементарных законах и правилах человеческого общежития. «Рассеянный и бессонный стихотворец Осип Мандельштам будил знакомых и после трех ночи. Это было очень мило и оригинально, и его поклонники, проснувшись, вставали, будили служанку и приказывали ставить самовар. Казалось, быть пиру во время чумы» (М. Лопатто);[19] «Вбегал Мандельштам и, не здороваясь, искал „мецената“, который бы заплатил за его извозчика. Потом бросался в кресло, требовал коньяку в свой чай, чтобы согреться, и тут же опрокидывал чашку на ковер или письменный стол» (Г. Иванов);[20] «Осип Эмильевич „уминал“ буханку черного хлеба без единого глотка воды, и… грыз, точно белка, колотый сахар. Но такие громадные куски, с которыми бы никакая белка не справилась» (Рюрик Ивнев);[21] «Дервиш с гранитных набережных холодного Санкт-Петербурга» (Э. Миндлин);[22] «Мандельштам истерически любил сладкое. Живя в очень трудных условиях, без сапог, в холоде, он умудрялся оставаться избалованным. Его какая-то женская распущенность и птичье легкомыслие были не лишены системы. У него настоящая повадка художника, а художник и лжет для того, чтобы быть свободным в единственном своем деле, он как обезьяна, которая, по словам индусов, не разговаривает, чтобы ее не заставили работать» (В. Шкловский);[23] «Производил он впечатление человека страшно слабого, худенького, а на голове, вместо волос, рос рыжеватый цыплячий пух» (А. Седых);[24] «На допросе Осип Эмильевич прервал следователя: „Скажите лучше, невинных вы выпускаете или нет?..“» (И. Эренбург);[25] «Всю силу его необыкновенной несопряженности ни с каким бытом я особенно ощутил летом 1922 года» (Н. Чуковский);[26] «Крайне самолюбивый, подозрительный, он проявлял иногда неприятную заносчивость, проистекавшую, очевидно, из „неприкаянности“» (Н. Смирнов)…[27]
Я счастлив жестокой обидою,
И в жизни, похожей на сон,
Я каждому тайно завидую
И в каждого тайно влюблен.
(«Из омута злого и вязкого…», 1910)
Так, коллективными усилиями нескольких поколений мемуаристов была создана мифологизированная биография мифического Осипа Мандельштама, которая пополняется еще и посейчас.
Немало сил на развенчание такой биографии в свое время положила вдова поэта – Надежда Яковлевна Мандельштам. В одном из писем она дала жесткую суммирующую оценку большинству воспоминаний о своем муже: «О. М. был не по плечу современникам: свободный человек свободной мысли в наш трудный век. Они и старались подвести его под свои заранее готовые понятия о „поэте“. Нельзя забывать кто были его современники и что они наделали».[28] Мемуары самой Надежды Мандельштам, как и Анны Ахматовой, создавались с полемическим намерением дезавуировать ходячие легенды о поэте. «Теперь мы все должны написать о нем свои воспоминания, – в 1956 году наставляла Ахматова Эмму Герштейн. – А то, знаете, какие польются рассказы: „хохолок… маленького роста… суетливый… скандалист…“ Она имела в виду издавна бытующие в литературной среде анекдоты о Мандельштаме».[29] «Остановите „мемуары“», – в черновиках к «Египетской марке» провидчески упрашивал современников сам поэт (111:574).
И все же опорные эпизоды мифического жизнеописания Мандельштама не следует всегда и полностью игнорировать, как это делали Надежда Яковлевна и Анна Андреевна: ведь некоторые из них совпадают с фактами реальной Мандельштамовской биографии.
Только два примера из множества напрашивающихся. Первый пример: разоблачая мемуары Николая Чуковского, которые, в целом, действительно грешат неточностями и передержками, Надежда Яковлевна с возмущением пересказывает включенный в них эпизод: «Николай Чуковский… <…> пишет, например, что О. М. был похож на Пушкина и знал это, и пришел одетый Пушкиным на костюмированный вечер. На Пушкина он похож не был, имени Пушкина всуе не упоминал и в Пушкина не рядился».[30]
Все дело, однако, в том, что эпизод, запечатленный Н. Чуковским, встречается и в других воспоминаниях, в частности, в мемуарах Д. Слепян, которой мы не имеем оснований не доверять: «Вспоминаю, как среди костюмированных появился Осип Мандельштам, одетый „под Пушкина“: в цветном фраке с жабо, в парике с баками и в цилиндре. Он был тогда <…> очень популярен, и в тот вечер в одной из переполненных гостиных я увидела Мандельштама, который, стоя на мраморном подоконнике громадного зеркального окна, выходившего на классическую петербургскую площадь, в белую ночь читал свои стихи. Свет был полупригашен, портьеры раздвинуты, и вся его фигура в этом маскарадном костюме на этом фоне, как на гравюре, осталась незабываемой, вероятно, для всех, кто при этом присутствовал».[31]
Понятно, почему портрет Мандельштама в роли Пушкина не мог радовать Надежду Яковлевну – подобное переодевание было очень к лицу герою мифа о чудаке-поэте. Но поскольку такое событие действительно имело место, приходится признать, что мифический Мандельштам все же чем-то напоминал своего реального прототипа.
Сохранилось, впрочем, еще одно описание костюмированного вечера в бывшем Зубовском особняке на Исаакиевской площади, принадлежащее жене известного художника, Людмиле Миклашевской. Вот оно: «Мандельштам спокойно и важно вошел в зал во фраке. Крахмальная манишка подпирала его острый подбородок, черные волосы встрепаны, на щеках бачки. Не знаю, кого он хотел изобразить – Онегина? Но, увы, ничего, кроме слишком широкого для него фрака, он, видимо, раздобыть не мог, на ногах его были защитного цвета обмотки и грубые солдатские башмаки, но гордое и даже надменное выражение лица не покидало его».[32]
Если поверить Миклашевской, выйдет, что Мандельштам переоделся вовсе не в Пушкина, а в Евгения Онегина, персонажа своих давних и известных многим присутствовавшим «Петербургских строф» (1913):
И тогда нужно будет признать, что вдова поэта все же была права и Мандельштам «в Пушкина не рядился».
Тяжка обуза северного сноба —
Онегина старинная тоска;
На площади Сената – вал сугроба,
Дымок костра и холодок штыка.
Второй пример – может быть, еще более выразительный, хотя столь же спорный. Читатель мемуаров Надежды Яковлевны наверняка помнит мастерскую сценку, изображающую престарелого Валерия Брюсова, который не желает благодарить американскую благотворительную организацию (АРА), в голодные советские годы снабжавшую продуктовыми посылками отечественных ученых и деятелей культуры: «Брюсов счел унижением национального, что ли, или своего брюсовского достоинства поблагодарить Ара за банку бледно-белого жира и мешочек муки. В очереди сдержанно сердились за задержку и повторяли, что Ара вовсе не обязана нас подкармливать и что от благодарности язык не отсохнет. Мандельштаму почему-то понравилось упрямство Брюсова, по-моему, бессмысленное. Он любил строптивых людей и с любопытством следил за спором».[33]
Весь фокус состоит в том, что в книге Михаила Пришвина «Сопка Маира», вышедшей при жизни Мандельштама, «бессмысленный» бунт против АРА приписан… самому Мандельштаму: «…он опять ставит принципиальный вопрос: Америка выдает помощь писателям, но требует подписи: „благодарю“ – не обидно ли так получить помощь русскому поэту? не поднять ли этот вопрос в Союзе писателей?»[34] Кто в данном случае слукавил: Пришвин, сочинивший очередной анекдот о чудаке-Мандельштаме, или вдова поэта, решившая столь хитроумным способом предохранить поэта от пришвинской насмешки? Вопрос остается открытым.
«Однажды в разговоре со мной <Ю. Н.> Тынянов совершенно серьезно советовал такие-то события в жизни Мандельштама „сделать литературными фактами“, а другие игнорировать», – иронизировала в своей «Второй книге» Надежда Яковлевна.[35] Как видим, эта ирония не помешала Мандельштамовской вдове в ряде случаев последовать тыняновскому совету. Что уж тут говорить о других современниках поэта?
Так что каждый конкретный штрих из воспоминаний о Мандельштаме требует к себе особого отношения. Свою главную задачу мы как раз и видели в том, чтобы по возможности вылущить события биографии поэта из той эмоционально-оценочной или установочной шелухи, в которую их обычно облекали авторы мемуаров.
Все мемуарные свидетельства о Мандельштаме по возможности пропускались нами через фильтры предварительной проверки бесспорными фактами. И зачастую эта проверка сводила их информативную ценность почти к нулю. Только один пример из множества напрашивающихся. Жена стихотворца Д. Петровского, Мария Гонта, в очерке «Из воспоминаний о Пастернаке» сначала датирует свою встречу с «респектабельным и важным» Мандельштамом «зимой 1925 года».[36] Потом сообщается, что поэт читал собравшимся стихи, и мемуаристке особенно запали в душу строки: