Страница:
Роман уставился на коллегу:
– Как же ты попал в театр?
– У моей матери здесь работала подруга художником-декоратором. Она и устроила меня сюда, – он горько хмыкнул. – Представляешь, какие мне давали роли? Ну, какие у нас называют «кушать подано». Ох, это было большое унижение. И только ты первый раз за всю мою жизнь пробил мне нормальную роль. Почти главную. И я не устану благодарить тебя.
Бучумов пожал плечами:
– Не за что. Я обещаю, что пробью тебе еще не одну хорошую роль. Знаешь, я сказал нашему режиссеру: либо я играю с Руденко, либо ищите другого на главную роль, я на сцену не выйду. Ну, а он дорожит моей популярностью. Но это во-вторых. А во-первых, он знает: ты прекрасно справишься. После первого спектакля режиссер мне сам это сказал.
Глаза Руденко загорелись:
– Что, так и сказал?
– Вот именно.
– Здорово. В общем, я навек твой должник, – заметил он.
В дверь постучали, и ворвалась молодая актриса, игравшая роль Лауры и донны Анны, Таня Ратушная. Валерию всегда казалось, что Бучумов к ней неравнодушен. Впрочем, и она проявляла к нему интерес, несмотря на мужа, работавшего в театре помощником режиссера.
– Ну, мои дорогие, – произнесла она, как и костюмер, обращаясь больше к Роману. – Мне сказали: зал будет полон. Билеты все распроданы. Весь город так и прет на тебя, Ромочка. Ты готов, как всегда, продемонстрировать великое театральное искусство?
– Только ради тебя, – он послал ей воздушный поцелуй. – А твоему муженьку нравится?
Она пожала плечами:
– В общем, да. А как вам его идея? Это он предложил нашему главрежу некоторые новшества в трагедии «Каменный гость», где мы с вами главные исполнители.
– Финт с кинжалом в конце? – догадался Руденко. – Ведь у Пушкина статуя Командора убивает дона Гуана по-другому.
Девушка кивнула:
– Совершенно верно, только неизвестно как. Володя считает, что они равны по силе и что Дон Гуан мог победить Командора каким-нибудь вероломным способом. Поэтому когда Командор обращается к тебе с просьбой дать руку, он неожиданно вытаскивает кинжал и убивает Дона Гуана. Как по-вашему?
Бучумов пожал плечами
– Вообще, если честно, не очень. Классиков нельзя переделывать. На то они и классики. И откуда у статуи кинжал? Я всегда считал: Дон Гуан умер от испуга. У него разорвалось сердце.
Таня смутилась:
– Я не согласна. Во-первых, каждый понимает произведение по-своему. Поэтому и существуют Гамлет Высоцкого и Гамлет Смоктуновского. Валерий, а вы как считаете?
– Наверное, каждый из вас прав, – задумчиво проговорил Руденко и постарался сменить тему. – Ребята, нам скоро на сцену. Лучше скажите, что нужно делать, чтобы хорошо сыграть? Знаете, Танечка?
Татьяна задумалась.
– И тут все зависит от актера. Я вот недавно записи Аллы Демидовой читала. Она тоже так думает. А все потому, что существуют разные актеры. Ну, как люди. Один за сутки до спектакля уже никого не принимает, отключает телефон и целиком погружается в предстоящую работу. Другой может за три минуты до выхода на сцену курить, рассказывать анекдоты… А еще она говорит: многое зависит от роли. Когда Демидова готовится к «Гамлету», она сидит дома и к телефону не подходит, потому что Шекспир требует полного растворения в своей драматургии, аскетичности, подготовленности. Даже чисто физиологически. И надо входить в эту роль чистой. А для других ролей, наоборот, Демидова советует больше уставать. И для многих ее коллег все зависит от роли. Астангов перед ответственным монологом опускал руки в горячую воду; Щукин, когда играл Егора Булычева, перед выходом на сцену прослушивал Шаляпина: «Уймитесь, волнения, страсти…»
Руденко улыбнулся:
– Интересно. А еще я слышал, что у каждого актера имеются свои привычки.
– Да, – продолжала Таня. – Смоктуновский рассказывал, что он перед «Идиотом» заливал кипяченое молоко в термос и брал с собой на спектакль. Когда его спрашивали: «Зачем?» – он отвечал: «Вкусно!»… А я делаю, как Алла Демидова – перед самым выходом на сцену очень сильно тру ладошку о ладошку и потом разогретые энергетически руки прижимаю к горлу.
– Правда? – удивился Роман. – Тогда буду брать с тебя пример. Ты же все-таки жена режиссера. Твой Володя тебе нет-нет да что-то хорошее посоветует.
– Бери, кто тебе мешает? – Она бросила взгляд на часы. – Ой, ребята, айда на сцену. Скоро начало.
Они вскочили со стульев и помчались на сцену. Режиссер Олег Ходынский, высокий тощий мужчина лет пятидесяти, с длинными волосами, давал последние напутствия. Олег Ходынский был популярен в Приреченске не менее Бучумова. С его приходом в приреченском театре произошли перемены к лучшему, хотя горожане относились к его деятельности, мягко говоря, неоднозначно. Оценить масштаб его режиссерского дарования смогли по нашумевшим премьерам «Светит, да не греет» Островского и чеховским «Трем сестрам». Последняя постановка, мягко говоря, шокировала воспитанную в традициях достаточно консервативной театральной школы публику, расколов поклонников Мельпомены на два лагеря: одни восхищались новым прочтением классики и смелостью режиссерского почерка Ходынского, другие (не последние, прямо скажем, люди в театральной среде города) заявили: «Чтобы на нашей сцене такого не было!» Однако черный пиар тоже есть пиар, и подобные закулисные разговоры ему ничуть не повредили. Многие подумали: значит, творчество этого художника не оставляет зрителя равнодушным, ибо ничего нет страшнее для театра, чем равнодушие, и толпой повалили на постановки. Ходынский от удовольствия причмокивал. Он дал себе слово создать сильную труппу и всячески держал его. Бездарные и блатные покинули театр, их место заняли настоящие таланты. Главреж заботился о них, никому не давал в обиду. Перед началом каждого спектакля он, как и Роман Виктюк, стремился передать актерам огромный энергетический заряд. Однако это получалось не всегда, и все потому, что режиссер не умел себя сдерживать.
– В прошлый раз я все же остался недоволен твоей игрой, Рома, – посмел сказать он Бучумову, но тот спокойно смотрел на него, скрестив руки на груди. – Ты чуть не запорол финальную сцену. У тебя на лице не было написано никакого страха, и зрители, должно быть, тебе не поверили. А это очень плохо, когда актеру не верят. Ну, не мне вас учить, вы все с образованием, – он искоса посмотрел на Валерия. – А еще все опытные. И ты, Таня, извини, но подкачала. Донна Анна у тебя даже на могиле мужа выглядит не скорбящей, а какой-то ветреной.
Татьяна тряхнула головой, и белокурый локон выбился из ее аккуратной прически.
– А разве это не так? – поинтересовалась она. – Не будь эта особа женщиной легкого поведения, она бы продолжала оплакивать мужа, а не привела бы к себе в дом другого мужчину. По мне, так я делаю все правильно.
Главреж не стал с ней спорить:
– Мне все с тобой ясно. Лучше всех выглядел… – он осекся, посмотрев на Руденко, и Валерий все понял. Ходынский побоялся хвалить его. Эта похвала предполагала новые роли в будущем, а будут ли они – Ходынский не имел понятия. – А в общем, – поправился главреж, – всем надо играть лучше. Ну, с Богом.
Уже прозвенел последний звонок, в зале выключили свет, и занавес дернулся. Артисты быстро заняли свои места. Они играли превосходно и словно слились со зрительным залом. Ходынский удовлетворенно качал головой. В зале стояла полная тишина. Никто не решался заговорить по телефону, никто не шептался с соседом. Обезображенное лицо Валерия Руденко, искусно загримированное умелыми руками, казалось прекрасным. «Черт возьми, если бы не его рожа и недостаток образования, он играл бы у меня главные роли», – подумал Ходынский. Бучумов тоже превзошел сам себя. Он учел все замечания, и зрители ловили каждое его слово. Действие летело на одном дыхании. Близилась финальная сцена. Дон Гуан целовал на прощанье руки Донне Анне и страстно прощался:
– Прощай же, до свиданья, друг мой милый.
Сказав это, Бучумов выбежал со сцены и вернулся назад с криком:
– А!
Татьяна натурально изобразила удивление:
– Что с тобой?..
Когда Руденко вошел в костюме статуи Командора, зал напряженно замер. Татьяна вскрикнула и упала. «Молодец!» – подумал Ходынский и с улыбкой взглянул на ее мужа. Тот понимающе кивнул в ответ. Громкий угрожающий голос Руденко бросал в дрожь:
– Я на зов явился.
Бучумов очень натурально побелел.
– О боже! Донна Анна!
– Брось ее, – ответствовал Валерий. – Все кончено. Дрожишь ты, Дон Гуан.
Роман осекся, однако совладал с собой. На него подействовала прекрасная игра Руденко.
– Я? Нет. Я звал тебя и рад, что вижу.
Руденко был торжественен и спокоен.
– Дай руку.
Голос Бучумова звучал глухо и обреченно:
– Вот она… О, тяжело пожатье каменной его десницы!
Зрители напряженно следили за действием. Теперь негодяй и развратник Дон Гуан и благородный Командор снова сошлись лицом к лицу.
– Оставь меня, пусти – пусти мне руку, – при этих словах Командор вытащил кинжал. Его лезвие блеснуло в свете ламп.
– Я гибну, кончено, о Донна Анна! – прошептал Роман, и Командор ударил его. Роман рухнул как подкошенный. Зрители разразились аплодисментами. Тяжелый бархатный занавес упал, скрыв Татьяну и Валерия, переглянувшихся с облегчением на лицах. В зале послышался топот. Толпа направилась в буфет. На сцену выскочил Ходынский.
– Ребята, все было прекрасно. Сегодня вы играли как никогда. Но давайте быстренько расходиться. Сейчас выйдут Моцарт и Сальери. Нужно еще поменять декорации.
Татьяна и Валерий последовали его просьбе. Лишь Роман так же неподвижно лежал на холодном полу.
– Бучумов, поднимайся, заигрался, – Ходынский присел и потряс его за плечо, но тут же отпрянул. Артист не пошевелился, под ним растекалась лужа крови. Кинжал так и остался торчать в животе, а на камзоле расплылось темное пятно. Олег не верил своим глазам:
– Что за черт! Идите сюда. Нет, вызовите врача. Кажется, он мертв. Как это могло произойти?
Татьяна сжала кулаки:
– Он что, умер? Но этого просто не может быть.
– Он мертв, – лицо главрежа было белее снега. – Во всяком случае, мне так кажется. Да вызовет ли кто-нибудь эту чертову «Скорую», и вообще, нужно что-нибудь объяснить зрителям. Мы не можем дальше продолжать спектакль.
– Но этого не может быть, – женщина вот-вот готова была сорваться. – Это бутафорский кинжал. Роман не мог умереть.
– Но он не дышит! – Ходынского трясло, как в лихорадке. Он поднял ладонь, испачканную в чем-то красном, и показал ей. – А это кровь.
– Он умер? – Незнакомый голос срывался на фальцет. Все обернулись. На негнувшихся ногах к телу шел Валерий. Его лицо под слоем грима было страшно. – Я убил его?
Главреж развел руками:
– Я ничего не понимаю. Каким-то образом ты заколол его кинжалом.
Губы Руденко посинели:
– Я убил его… – прошептал он и упал на пол рядом с бездыханным трупом. Ходынский бросился к нему:
– Черт возьми, у него больное сердце. Мне не хватало здесь еще одного трупа. Да где эта проклятая «Скорая»?
Испуганный охранник вел людей в белых халатах. Пожилой мужчина в очках, с клинообразной бородкой пощупал пульс у Бучумова.
– Этот готов, – сказал он как-то равнодушно и подошел к Руденко. Повозившись возле него, врач вздохнул с облегчением.
– А тут сердечный приступ. Мы успеем его спасти, – он бросил взгляд на двух парней, и те торопливо разложили носилки и аккуратно опустили на них Валерия. – Несите скорее в машину. – Доктор повернулся к Ходынскому, кусавшему губы: – Вам следует пригласить полицию. Тут, – он кивнул на Бучумова, – я уже ничем не могу помочь. Мне нужно спасать второго.
– Да, – растерянно ответил главреж. – Делайте свое дело.
Когда врач и два медбрата удалились, Ходынский побежал в свой кабинет и принялся звонить в полицию.
Глава 3
– Как же ты попал в театр?
– У моей матери здесь работала подруга художником-декоратором. Она и устроила меня сюда, – он горько хмыкнул. – Представляешь, какие мне давали роли? Ну, какие у нас называют «кушать подано». Ох, это было большое унижение. И только ты первый раз за всю мою жизнь пробил мне нормальную роль. Почти главную. И я не устану благодарить тебя.
Бучумов пожал плечами:
– Не за что. Я обещаю, что пробью тебе еще не одну хорошую роль. Знаешь, я сказал нашему режиссеру: либо я играю с Руденко, либо ищите другого на главную роль, я на сцену не выйду. Ну, а он дорожит моей популярностью. Но это во-вторых. А во-первых, он знает: ты прекрасно справишься. После первого спектакля режиссер мне сам это сказал.
Глаза Руденко загорелись:
– Что, так и сказал?
– Вот именно.
– Здорово. В общем, я навек твой должник, – заметил он.
В дверь постучали, и ворвалась молодая актриса, игравшая роль Лауры и донны Анны, Таня Ратушная. Валерию всегда казалось, что Бучумов к ней неравнодушен. Впрочем, и она проявляла к нему интерес, несмотря на мужа, работавшего в театре помощником режиссера.
– Ну, мои дорогие, – произнесла она, как и костюмер, обращаясь больше к Роману. – Мне сказали: зал будет полон. Билеты все распроданы. Весь город так и прет на тебя, Ромочка. Ты готов, как всегда, продемонстрировать великое театральное искусство?
– Только ради тебя, – он послал ей воздушный поцелуй. – А твоему муженьку нравится?
Она пожала плечами:
– В общем, да. А как вам его идея? Это он предложил нашему главрежу некоторые новшества в трагедии «Каменный гость», где мы с вами главные исполнители.
– Финт с кинжалом в конце? – догадался Руденко. – Ведь у Пушкина статуя Командора убивает дона Гуана по-другому.
Девушка кивнула:
– Совершенно верно, только неизвестно как. Володя считает, что они равны по силе и что Дон Гуан мог победить Командора каким-нибудь вероломным способом. Поэтому когда Командор обращается к тебе с просьбой дать руку, он неожиданно вытаскивает кинжал и убивает Дона Гуана. Как по-вашему?
Бучумов пожал плечами
– Вообще, если честно, не очень. Классиков нельзя переделывать. На то они и классики. И откуда у статуи кинжал? Я всегда считал: Дон Гуан умер от испуга. У него разорвалось сердце.
Таня смутилась:
– Я не согласна. Во-первых, каждый понимает произведение по-своему. Поэтому и существуют Гамлет Высоцкого и Гамлет Смоктуновского. Валерий, а вы как считаете?
– Наверное, каждый из вас прав, – задумчиво проговорил Руденко и постарался сменить тему. – Ребята, нам скоро на сцену. Лучше скажите, что нужно делать, чтобы хорошо сыграть? Знаете, Танечка?
Татьяна задумалась.
– И тут все зависит от актера. Я вот недавно записи Аллы Демидовой читала. Она тоже так думает. А все потому, что существуют разные актеры. Ну, как люди. Один за сутки до спектакля уже никого не принимает, отключает телефон и целиком погружается в предстоящую работу. Другой может за три минуты до выхода на сцену курить, рассказывать анекдоты… А еще она говорит: многое зависит от роли. Когда Демидова готовится к «Гамлету», она сидит дома и к телефону не подходит, потому что Шекспир требует полного растворения в своей драматургии, аскетичности, подготовленности. Даже чисто физиологически. И надо входить в эту роль чистой. А для других ролей, наоборот, Демидова советует больше уставать. И для многих ее коллег все зависит от роли. Астангов перед ответственным монологом опускал руки в горячую воду; Щукин, когда играл Егора Булычева, перед выходом на сцену прослушивал Шаляпина: «Уймитесь, волнения, страсти…»
Руденко улыбнулся:
– Интересно. А еще я слышал, что у каждого актера имеются свои привычки.
– Да, – продолжала Таня. – Смоктуновский рассказывал, что он перед «Идиотом» заливал кипяченое молоко в термос и брал с собой на спектакль. Когда его спрашивали: «Зачем?» – он отвечал: «Вкусно!»… А я делаю, как Алла Демидова – перед самым выходом на сцену очень сильно тру ладошку о ладошку и потом разогретые энергетически руки прижимаю к горлу.
– Правда? – удивился Роман. – Тогда буду брать с тебя пример. Ты же все-таки жена режиссера. Твой Володя тебе нет-нет да что-то хорошее посоветует.
– Бери, кто тебе мешает? – Она бросила взгляд на часы. – Ой, ребята, айда на сцену. Скоро начало.
Они вскочили со стульев и помчались на сцену. Режиссер Олег Ходынский, высокий тощий мужчина лет пятидесяти, с длинными волосами, давал последние напутствия. Олег Ходынский был популярен в Приреченске не менее Бучумова. С его приходом в приреченском театре произошли перемены к лучшему, хотя горожане относились к его деятельности, мягко говоря, неоднозначно. Оценить масштаб его режиссерского дарования смогли по нашумевшим премьерам «Светит, да не греет» Островского и чеховским «Трем сестрам». Последняя постановка, мягко говоря, шокировала воспитанную в традициях достаточно консервативной театральной школы публику, расколов поклонников Мельпомены на два лагеря: одни восхищались новым прочтением классики и смелостью режиссерского почерка Ходынского, другие (не последние, прямо скажем, люди в театральной среде города) заявили: «Чтобы на нашей сцене такого не было!» Однако черный пиар тоже есть пиар, и подобные закулисные разговоры ему ничуть не повредили. Многие подумали: значит, творчество этого художника не оставляет зрителя равнодушным, ибо ничего нет страшнее для театра, чем равнодушие, и толпой повалили на постановки. Ходынский от удовольствия причмокивал. Он дал себе слово создать сильную труппу и всячески держал его. Бездарные и блатные покинули театр, их место заняли настоящие таланты. Главреж заботился о них, никому не давал в обиду. Перед началом каждого спектакля он, как и Роман Виктюк, стремился передать актерам огромный энергетический заряд. Однако это получалось не всегда, и все потому, что режиссер не умел себя сдерживать.
– В прошлый раз я все же остался недоволен твоей игрой, Рома, – посмел сказать он Бучумову, но тот спокойно смотрел на него, скрестив руки на груди. – Ты чуть не запорол финальную сцену. У тебя на лице не было написано никакого страха, и зрители, должно быть, тебе не поверили. А это очень плохо, когда актеру не верят. Ну, не мне вас учить, вы все с образованием, – он искоса посмотрел на Валерия. – А еще все опытные. И ты, Таня, извини, но подкачала. Донна Анна у тебя даже на могиле мужа выглядит не скорбящей, а какой-то ветреной.
Татьяна тряхнула головой, и белокурый локон выбился из ее аккуратной прически.
– А разве это не так? – поинтересовалась она. – Не будь эта особа женщиной легкого поведения, она бы продолжала оплакивать мужа, а не привела бы к себе в дом другого мужчину. По мне, так я делаю все правильно.
Главреж не стал с ней спорить:
– Мне все с тобой ясно. Лучше всех выглядел… – он осекся, посмотрев на Руденко, и Валерий все понял. Ходынский побоялся хвалить его. Эта похвала предполагала новые роли в будущем, а будут ли они – Ходынский не имел понятия. – А в общем, – поправился главреж, – всем надо играть лучше. Ну, с Богом.
Уже прозвенел последний звонок, в зале выключили свет, и занавес дернулся. Артисты быстро заняли свои места. Они играли превосходно и словно слились со зрительным залом. Ходынский удовлетворенно качал головой. В зале стояла полная тишина. Никто не решался заговорить по телефону, никто не шептался с соседом. Обезображенное лицо Валерия Руденко, искусно загримированное умелыми руками, казалось прекрасным. «Черт возьми, если бы не его рожа и недостаток образования, он играл бы у меня главные роли», – подумал Ходынский. Бучумов тоже превзошел сам себя. Он учел все замечания, и зрители ловили каждое его слово. Действие летело на одном дыхании. Близилась финальная сцена. Дон Гуан целовал на прощанье руки Донне Анне и страстно прощался:
– Прощай же, до свиданья, друг мой милый.
Сказав это, Бучумов выбежал со сцены и вернулся назад с криком:
– А!
Татьяна натурально изобразила удивление:
– Что с тобой?..
Когда Руденко вошел в костюме статуи Командора, зал напряженно замер. Татьяна вскрикнула и упала. «Молодец!» – подумал Ходынский и с улыбкой взглянул на ее мужа. Тот понимающе кивнул в ответ. Громкий угрожающий голос Руденко бросал в дрожь:
– Я на зов явился.
Бучумов очень натурально побелел.
– О боже! Донна Анна!
– Брось ее, – ответствовал Валерий. – Все кончено. Дрожишь ты, Дон Гуан.
Роман осекся, однако совладал с собой. На него подействовала прекрасная игра Руденко.
– Я? Нет. Я звал тебя и рад, что вижу.
Руденко был торжественен и спокоен.
– Дай руку.
Голос Бучумова звучал глухо и обреченно:
– Вот она… О, тяжело пожатье каменной его десницы!
Зрители напряженно следили за действием. Теперь негодяй и развратник Дон Гуан и благородный Командор снова сошлись лицом к лицу.
– Оставь меня, пусти – пусти мне руку, – при этих словах Командор вытащил кинжал. Его лезвие блеснуло в свете ламп.
– Я гибну, кончено, о Донна Анна! – прошептал Роман, и Командор ударил его. Роман рухнул как подкошенный. Зрители разразились аплодисментами. Тяжелый бархатный занавес упал, скрыв Татьяну и Валерия, переглянувшихся с облегчением на лицах. В зале послышался топот. Толпа направилась в буфет. На сцену выскочил Ходынский.
– Ребята, все было прекрасно. Сегодня вы играли как никогда. Но давайте быстренько расходиться. Сейчас выйдут Моцарт и Сальери. Нужно еще поменять декорации.
Татьяна и Валерий последовали его просьбе. Лишь Роман так же неподвижно лежал на холодном полу.
– Бучумов, поднимайся, заигрался, – Ходынский присел и потряс его за плечо, но тут же отпрянул. Артист не пошевелился, под ним растекалась лужа крови. Кинжал так и остался торчать в животе, а на камзоле расплылось темное пятно. Олег не верил своим глазам:
– Что за черт! Идите сюда. Нет, вызовите врача. Кажется, он мертв. Как это могло произойти?
Татьяна сжала кулаки:
– Он что, умер? Но этого просто не может быть.
– Он мертв, – лицо главрежа было белее снега. – Во всяком случае, мне так кажется. Да вызовет ли кто-нибудь эту чертову «Скорую», и вообще, нужно что-нибудь объяснить зрителям. Мы не можем дальше продолжать спектакль.
– Но этого не может быть, – женщина вот-вот готова была сорваться. – Это бутафорский кинжал. Роман не мог умереть.
– Но он не дышит! – Ходынского трясло, как в лихорадке. Он поднял ладонь, испачканную в чем-то красном, и показал ей. – А это кровь.
– Он умер? – Незнакомый голос срывался на фальцет. Все обернулись. На негнувшихся ногах к телу шел Валерий. Его лицо под слоем грима было страшно. – Я убил его?
Главреж развел руками:
– Я ничего не понимаю. Каким-то образом ты заколол его кинжалом.
Губы Руденко посинели:
– Я убил его… – прошептал он и упал на пол рядом с бездыханным трупом. Ходынский бросился к нему:
– Черт возьми, у него больное сердце. Мне не хватало здесь еще одного трупа. Да где эта проклятая «Скорая»?
Испуганный охранник вел людей в белых халатах. Пожилой мужчина в очках, с клинообразной бородкой пощупал пульс у Бучумова.
– Этот готов, – сказал он как-то равнодушно и подошел к Руденко. Повозившись возле него, врач вздохнул с облегчением.
– А тут сердечный приступ. Мы успеем его спасти, – он бросил взгляд на двух парней, и те торопливо разложили носилки и аккуратно опустили на них Валерия. – Несите скорее в машину. – Доктор повернулся к Ходынскому, кусавшему губы: – Вам следует пригласить полицию. Тут, – он кивнул на Бучумова, – я уже ничем не могу помочь. Мне нужно спасать второго.
– Да, – растерянно ответил главреж. – Делайте свое дело.
Когда врач и два медбрата удалились, Ходынский побежал в свой кабинет и принялся звонить в полицию.
Глава 3
Катя и Костя уже давно ждали воскресенья, и вот наконец оно приблизилось. Они собрались выехать на природу вместе с приятелями Киселевыми и дочерью Полиной и с субботнего вечера, даже правильнее сказать, обеда, начали приготовления. Семейные пары давно облюбовали одно красивое местечко на природе – возле реки. Киселевы и Скворцовы вообще любили гулять по лесу ранней весной. Они считали, что бродить по нему – настоящее удовольствие. Местами лежал снег – ведь все же март месяц на дворе, да и температура еще не совсем высокая, и движения скованы теплой одеждой, но все уже дышало настоящим, весенним воздухом. Такая особая атмосфера бывает только в первый месяц весны – все пропитывается солнцем и теплом, даже если они балуют редко.
Им хотелось вдохнуть всеми легкими этот воздух, полный запахов трав и деревьев, распускающихся почек и первых лесных цветов. Они знали: совсем скоро в этом лесу все станет зеленым, а пока листья только начинают появляться на веточках деревьев-великанов, достойно переживших эту зиму. Они шли по тропинке, тихо переговариваясь, и выходили на опушку, где из-под снега уже начинали пробиваться цветы – и это зрелище стоило того, чтобы пройти через весь лес. Киселевы и Скворцовы обязательно делали шашлыки на полянке, даже если там было по колено мокрого снега. Знакомые удивлялись этой привычке молодых пар, но удивлялись только потому, что не понимали, какая это прелесть – свежий весенний воздух и ароматный шашлык.
Катя замариновала мясо по рецепту начальника отдела полковника Кравченко, умудрившегося подцепить грипп, когда город давно объявил об окончании эпидемии, и лежавшего дома с высокой температурой.
– Жалко, Алексей Степанович и его жена не могут составить нам компанию, – сетовала Зорина. – А мне просто необходимо узнать, правильно ли я замариновала мясо в горчице. В этом ведь специалист только Кравченко.
Скворцов пожимал плечами:
– Ну, дорогая, тут я помочь тебе ничем не могу, – майор размешал ложкой суп – ужин для дочери Полины, мирно игравшей в своей комнате. – В следующий раз он предлагает собраться у него на даче. Я уже заранее дал согласие за нас двоих.
Журналистка кивнула.
– Ты, как всегда, сделал правильно.
Когда зачирикал одиноко лежавший на подоконнике мобильный, Катя вздрогнула. Неприятный холодок пробежал по спине. Судя по музыке Моцарта, это звонил Павел Киселев. Разумеется, он вполне мог позвонить по поводу предстоящего выезда в лес, однако Зорина доверяла своей интуиции. И как только Скворцов поднес аппарат к уху, она обреченно вздохнула. Теперь наверняка придется думать, что делать с полной кастрюлей маринованного мяса.
– Привет, – откликнулся супруг, и его лицо перекосило, словно от зубной боли. – Ты не шутишь? Труп прямо на сцене театра? Его закололи кинжалом? Хорошо, сейчас буду, – он бросил телефон на стол и покосился на жену. – Чертовщина какая-то. Представляешь, во время спектакля произошло убийство. Убили Романа Бучумова.
Зорина недоуменно уставилась на него:
– Это ведущего актера нашего театра? Но как его могли убить во время спектакля? Ты, наверное, неправильно выразился. Это несчастный случай, Костя?
Скворцов покачал головой:
– Именно убийство. По сценарию, в него воткнули кинжал, и тот сразил его наповал.
Длинные ресницы журналистки трепетали, как крылья бабочки.
– Но, насколько я знаю, кинжалы в театрах бутафорские. Такими нельзя убить.
– Как видишь, можно, – майор с сожалением посмотрел на кастрюлю с мясом и проговорил: – Не переживай. Я слышал, из этого можно сварганить очень вкусное жаркое.
– Спасибо, успокоил, – улыбнулась Катя. – Ладно, ничего не поделаешь. Я уже к этому привыкла. Думаю, и Настена не особенно была уверена, что нам наконец удастся куда-то выбраться.
Скворцов натянул куртку и чмокнул жену в щеку:
– До свиданья, дорогая. Позвоню при первом же удобном случае.
Зорина обняла его и послала воздушный поцелуй:
– Возвращайся скорее.
– Несмотря на то, что убийца – вольный или невольный – артист, попал он точнехонько в сердце, – констатировал Заболотный. – Смерть наступила мгновенно. Но я не понимаю одного, – он взглянул на главрежа, уже пришедшего в себя. – Скажите, Руденко давно работает в театре? Сколько раз мы с женой ходили на ваши спектакли, не помню, чтобы видели его на сцене.
Олег Борисович кивнул:
– Верно. Видите ли, Руденко действительно давно работает в театре, только в спектаклях практически не играл. Вернее, играл, если можно так выразиться. У нас такие роли называют «кушать подано». Ему не давали даже второстепенных ролей.
Внимательно слушавший их Киселев наморщил лоб:
– Почему? Плохой актер? Что-то не верится, что вы держали бы его столько времени. На вас непохоже. По слухам, которые до меня доходили, вы подобрали сильную труппу.
Ходынский развел длинными руками:
– Это правда. И я никак не могу назвать Валерия плохим актером. Ему просто не повезло в жизни. Вы видели его лицо? Внешность испортила человеку судьбу. Его не приняли ни в один театральный вуз, хотя он обладает несомненным дарованием и талантливее многих дипломированых артистов. Руденко попал сюда благодаря знакомствам своей матери и, к сожалению, играл мелкие роли. Я подумывал доверить ему роль второго плана, и это обязательно бы произошло. Но меня опередил Бучумов. Он пожалел Валерия и уговорил меня взять его на главную роль. В принципе я не возражал. Как Командору, ему нет равных в нашей труппе.
Павел кивнул:
– Понятно. И мне ясно, почему мой коллега задал вам вопрос об опытности Руденко. Насколько мне известно, бутафорские кинжалы отличаются от настоящих.
– Разумеется, – подтвердил Ходынский. – Бутафория есть бутафория. Практически вся она изготавливается из картона, поролона или папье-маше. Внешне не отличишь, однако на вес значительно легче. Конечно, он должен был почувствовать, что кинжал тяжелее.
– А из чего делают конкретно бутафорское холодное оружие? – поинтересовался Скворцов.
– Из дерева, мягкого металла или пластика, – пояснил главреж.
– Но этим тоже можно если не убить, то поранить, – заметил Костя.
Ходынский снисходительно улыбнулся. Он всегда считал полицейских людьми, далекими от театра и от искусства вообще, и искренне думал, что они ничего не читают, кроме детективов.
– Видите ли, – его голос уже раздражал Павла. – Каждый артист это понимает и поэтому целится противнику, в которого должен вонзить холодное оружие, под мышку. Однако иногда актеры стоят очень близко к публике, и тогда мы пользуемся другими кинжалами. Когда ты вонзаешь его в сердце, лезвие убирается автоматически.
Михалыч окончил осмотр и взглянул на Киселева:
– Можно уносить тело.
– Пусть уносят, – распорядился майор и дотронулся до локтя главрежа. – Мы не могли бы с вами поговорить без свидетелей в вашем кабинете?
Ходынский развел руками:
– Отчего же нет? Разумеется, могли бы.
– Тогда, если не возражаете, давайте пройдем к вам, а мои коллеги побеседуют с артистами.
– Не возражаю.
Они пошли по коридору. Навстречу спешили какие-то люди, вероятно, работники театра, с бледными лицами. Одни прошмыгивали мимо Ходынского, а другие хватали его за серый свитер с ромбиками и взволнованно спрашивали:
– Это правда?
Главреж не отвечал. Подойдя к двери, обитой черным дерматином, он вставил ключ в замочную скважину и, распахнув дверь, кивнул Павлу и Константину:
– Проходите и располагайтесь.
Оперативники последовали его совету и отметили про себя, что кабинет главрежа выглядит довольно шикарно. Ходынский сделал совершенно правильно, когда серьезно подошел к интерьеру своей комнаты. Это только для зрителей театр начинается с вешалки. Внутри самого театра законы совсем иные. Здесь каждый знает, как много важных, подчас судьбоносных решений принимается в святая святых – кабинете главного режиссера. Это пространство, по мнению последнего, должно было сочетать в себе непосредственность и изящество храма искусства, аристократизм дипломатической миссии и серьезность генерального штаба. Наверняка Ходынский пригласил известного дизайнера, вдохновленного интерьерами Зимнего дворца, дух которого как нельзя лучше соответствовал поставленной задаче. Кабинет был выдержан в синих и голубых тонах. Потолок украшала тяжелая хрустальная люстра со множеством подвесок. На окнах висели синие бархатные гардины. Оперативники примостились на мягкий диван, а Ходынский сел напротив в кресло с резной полозолоченной спинкой.
– Я предполагаю, какие вопросы вы можете мне задать, – начал он, – и уже готов на них ответить.
– Правда? – удивился Киселев. – Это интересно. Мы вас слушаем.
– Вас наверняка интересует, не было ли мотива у Руденко убивать Бучумова. – Ходынский потер переносицу и нервно дернулся. – Я овечу однозначно: нет. Уж не знаю, почему Валерий не заметил, что кинжал подменен. Однако этому есть объяснение, и я уверен, что он его даст, как только придет в себя. Руденко накануне спектаклей – а их по «Маленьким трагедиям» уже прошло два – не уставал повторять, как он благодарен Роману. Я уже говорил: именно Роман заставил меня дать Валерию главную роль в спектакле. А вообще, у них было мало точек соприкосновения.
– Понятно, – кивнул Киселев. – Тогда, возможно, у вас самого есть предположения, кто мог подменить бутафорский кинжал на настоящий.
– В комнату с реквизитом вход совершенно свободный для работников нашего театра, – продолжал Олег, – практически это мог сделать любой. Но если вы хотите знать, на кого конкретно думаю я… Это вопрос сложный. Не знаю, что и ответить.
Он закусил губу, как бы размышляя про себя, но выражение его лица говорило: у Ходынского действительно имеется подозреваемый.
– Вы сказали «а», – вставил Костя, – говорите и «б». И, ради бога, не считайте, что вы подставляете невиновного человека. По этому делу будет проведено серьезное расследование. Мы все тщательно проверим.
Ходынский наклонил голову:
– Ну, хорошо. Я выскажу свое мнение. Видите ли, – вставил он свое любимое словечко, – актерская среда очень специфична. Все видят актеров в их лучшие часы, переполненных вдохновением и творческим восторгом. На сцене актер – воплощение светлого служения искусству, он дарит зрителям радость. А между тем в самой театральной среде часто процветают такие зависть и ненависть, что не дай бог. Знаете, еще в восемнадцатом – девятнадцатом веках в кареты преуспевающих актрис кидали камни нанятые соперницами оборванцы, а для того, чтобы «зашикать», заглушить свистом и шипением любимца публики, в Англии существовали специальные группы… В нашем театре после моего прихода долгое время все шло довольно хорошо, хотя, конечно, подводных течений избежать нельзя. Были и зависть, и интриги, но все как-то в разумных пределах. А впрочем, как их определить, эти разумные пределы? Начну с того, что мы любим оплевывать, дискредитировать, унижать тех, кого сами же возвеличили. Если же талантливый человек займет высокий пост или чем-нибудь возвысится над общим уровнем, мы все общими усилиями стараемся ударить его по макушке, приговаривая при этом: «Не смей возвышаться, не лезь вперед, выскочка. Оставайся такой же серостью, как и мы». Сколько талантливых и нужных нам людей погибло таким образом. Немногие наперекор всему достигали всеобщего признания и поклонения. Но зато нахалам, которым удается забрать нас в руки, – лафа. Мы будем ворчать про себя и терпеть, так как трудно нам создать единодушие, трудно и боязно свергнуть того, кто нас запугивает. В театрах, за исключением единичных случаев, такое явление проявляется особенно ярко. Борьба за первенство актеров, актрис, режиссеров, ревность к успехам товарищей, деление людей по жалованью и амплуа очень сильно развиты в нашем деле и являются в нем большим злом. Мы прикрываем свое самолюбие, зависть, интриги всевозможными красивыми словами вроде «благородное соревнование». Но сквозь них все время просачиваются ядовитые испарения дурной закулисной актерской зависти и интриги, которые отравляют атмосферу театра. Боясь конкуренции или из мелкой зависти, актерская среда принимает в штыки всех вновь вступающих в их театральную семью. Если они выдерживают испытание – их счастье. Но сколько таких, которые пугаются, теряют веру в себя и гибнут в театрах. В этих случаях актеры уподобляются гимназистам, которые также пропускают сквозь строй каждого новичка, вступающего в школу. Как эта психология близка к звериной! – он говорил взволнованно, однако Киселеву и Скворцову казалось, что Ходынский, как и его подопечные, разыгрывает перед ними очередную роль. – В общем, тут процветал один актер, Виктор Лавровский. Плохого о нем как о специалисте сказать ничего не могу – действительно талантливый. Потом явился Бучумов и перехватил у него пальму первенства. На мой взгляд, главная причина, по которой это случилось, – возраст Лавровского. Когда-то театр ломился от цветов, принесенных поклонницами, готовыми на все ради своего кумира. Но годы шли, кумир старел, но и не думал покидать сцену. Специфика театра связана с танцами и пением, которые все хуже удавались Лавровскому. Иногда он просто бывал смешон и жалок, старенький, седенький, морщины даже гримом уже не замажешь, играющий двадцатилетних героев-любовников и выделывающий антраша плохо повинующимися ногами. Напрасно мы намекали старичку, что пора перейти к другим ролям – он ничего не хотел слышать и страшно сердился. Кроме того, у Лавровского появилась молоденькая любовница, которая увела его от стареющей жены. Актер был готов на любые траты ради предмета своей любви. Мне кажется, ему была не столько нужна сама любовница, сколько хотелось найти лекарство от старости и блистать на сцене, чтобы по-прежнему чувствовать себя молодым и сильным… Разумеется, характер у актера был сложным, – он сделал паузу, – но почему я говорю – был? Он ведь до сих пор работает у нас. Впрочем, это и понятно. За годы поклонения Виктор Петрович сильно избаловался и распустился. Он мог нецензурно обругать молодого коллегу, швырнуть книгой или стаканом в гримера, устроить безобразный скандал режиссеру… С годами все эти неприятные черты обострялись, осложнялись и отношения актера с коллективом. И тут появляется Бучумов. И почти сразу становится звездой. Разумеется, Лавровскому это не понравилось.
Им хотелось вдохнуть всеми легкими этот воздух, полный запахов трав и деревьев, распускающихся почек и первых лесных цветов. Они знали: совсем скоро в этом лесу все станет зеленым, а пока листья только начинают появляться на веточках деревьев-великанов, достойно переживших эту зиму. Они шли по тропинке, тихо переговариваясь, и выходили на опушку, где из-под снега уже начинали пробиваться цветы – и это зрелище стоило того, чтобы пройти через весь лес. Киселевы и Скворцовы обязательно делали шашлыки на полянке, даже если там было по колено мокрого снега. Знакомые удивлялись этой привычке молодых пар, но удивлялись только потому, что не понимали, какая это прелесть – свежий весенний воздух и ароматный шашлык.
Катя замариновала мясо по рецепту начальника отдела полковника Кравченко, умудрившегося подцепить грипп, когда город давно объявил об окончании эпидемии, и лежавшего дома с высокой температурой.
– Жалко, Алексей Степанович и его жена не могут составить нам компанию, – сетовала Зорина. – А мне просто необходимо узнать, правильно ли я замариновала мясо в горчице. В этом ведь специалист только Кравченко.
Скворцов пожимал плечами:
– Ну, дорогая, тут я помочь тебе ничем не могу, – майор размешал ложкой суп – ужин для дочери Полины, мирно игравшей в своей комнате. – В следующий раз он предлагает собраться у него на даче. Я уже заранее дал согласие за нас двоих.
Журналистка кивнула.
– Ты, как всегда, сделал правильно.
Когда зачирикал одиноко лежавший на подоконнике мобильный, Катя вздрогнула. Неприятный холодок пробежал по спине. Судя по музыке Моцарта, это звонил Павел Киселев. Разумеется, он вполне мог позвонить по поводу предстоящего выезда в лес, однако Зорина доверяла своей интуиции. И как только Скворцов поднес аппарат к уху, она обреченно вздохнула. Теперь наверняка придется думать, что делать с полной кастрюлей маринованного мяса.
– Привет, – откликнулся супруг, и его лицо перекосило, словно от зубной боли. – Ты не шутишь? Труп прямо на сцене театра? Его закололи кинжалом? Хорошо, сейчас буду, – он бросил телефон на стол и покосился на жену. – Чертовщина какая-то. Представляешь, во время спектакля произошло убийство. Убили Романа Бучумова.
Зорина недоуменно уставилась на него:
– Это ведущего актера нашего театра? Но как его могли убить во время спектакля? Ты, наверное, неправильно выразился. Это несчастный случай, Костя?
Скворцов покачал головой:
– Именно убийство. По сценарию, в него воткнули кинжал, и тот сразил его наповал.
Длинные ресницы журналистки трепетали, как крылья бабочки.
– Но, насколько я знаю, кинжалы в театрах бутафорские. Такими нельзя убить.
– Как видишь, можно, – майор с сожалением посмотрел на кастрюлю с мясом и проговорил: – Не переживай. Я слышал, из этого можно сварганить очень вкусное жаркое.
– Спасибо, успокоил, – улыбнулась Катя. – Ладно, ничего не поделаешь. Я уже к этому привыкла. Думаю, и Настена не особенно была уверена, что нам наконец удастся куда-то выбраться.
Скворцов натянул куртку и чмокнул жену в щеку:
– До свиданья, дорогая. Позвоню при первом же удобном случае.
Зорина обняла его и послала воздушный поцелуй:
– Возвращайся скорее.
* * *
Эксперт Станислав Михайлович Заболотный, маленький полный мужчина, прекрасно знавший свое дело и считавшийся лучшим в городе, удивленно рассматривал кинжал.– Несмотря на то, что убийца – вольный или невольный – артист, попал он точнехонько в сердце, – констатировал Заболотный. – Смерть наступила мгновенно. Но я не понимаю одного, – он взглянул на главрежа, уже пришедшего в себя. – Скажите, Руденко давно работает в театре? Сколько раз мы с женой ходили на ваши спектакли, не помню, чтобы видели его на сцене.
Олег Борисович кивнул:
– Верно. Видите ли, Руденко действительно давно работает в театре, только в спектаклях практически не играл. Вернее, играл, если можно так выразиться. У нас такие роли называют «кушать подано». Ему не давали даже второстепенных ролей.
Внимательно слушавший их Киселев наморщил лоб:
– Почему? Плохой актер? Что-то не верится, что вы держали бы его столько времени. На вас непохоже. По слухам, которые до меня доходили, вы подобрали сильную труппу.
Ходынский развел длинными руками:
– Это правда. И я никак не могу назвать Валерия плохим актером. Ему просто не повезло в жизни. Вы видели его лицо? Внешность испортила человеку судьбу. Его не приняли ни в один театральный вуз, хотя он обладает несомненным дарованием и талантливее многих дипломированых артистов. Руденко попал сюда благодаря знакомствам своей матери и, к сожалению, играл мелкие роли. Я подумывал доверить ему роль второго плана, и это обязательно бы произошло. Но меня опередил Бучумов. Он пожалел Валерия и уговорил меня взять его на главную роль. В принципе я не возражал. Как Командору, ему нет равных в нашей труппе.
Павел кивнул:
– Понятно. И мне ясно, почему мой коллега задал вам вопрос об опытности Руденко. Насколько мне известно, бутафорские кинжалы отличаются от настоящих.
– Разумеется, – подтвердил Ходынский. – Бутафория есть бутафория. Практически вся она изготавливается из картона, поролона или папье-маше. Внешне не отличишь, однако на вес значительно легче. Конечно, он должен был почувствовать, что кинжал тяжелее.
– А из чего делают конкретно бутафорское холодное оружие? – поинтересовался Скворцов.
– Из дерева, мягкого металла или пластика, – пояснил главреж.
– Но этим тоже можно если не убить, то поранить, – заметил Костя.
Ходынский снисходительно улыбнулся. Он всегда считал полицейских людьми, далекими от театра и от искусства вообще, и искренне думал, что они ничего не читают, кроме детективов.
– Видите ли, – его голос уже раздражал Павла. – Каждый артист это понимает и поэтому целится противнику, в которого должен вонзить холодное оружие, под мышку. Однако иногда актеры стоят очень близко к публике, и тогда мы пользуемся другими кинжалами. Когда ты вонзаешь его в сердце, лезвие убирается автоматически.
Михалыч окончил осмотр и взглянул на Киселева:
– Можно уносить тело.
– Пусть уносят, – распорядился майор и дотронулся до локтя главрежа. – Мы не могли бы с вами поговорить без свидетелей в вашем кабинете?
Ходынский развел руками:
– Отчего же нет? Разумеется, могли бы.
– Тогда, если не возражаете, давайте пройдем к вам, а мои коллеги побеседуют с артистами.
– Не возражаю.
Они пошли по коридору. Навстречу спешили какие-то люди, вероятно, работники театра, с бледными лицами. Одни прошмыгивали мимо Ходынского, а другие хватали его за серый свитер с ромбиками и взволнованно спрашивали:
– Это правда?
Главреж не отвечал. Подойдя к двери, обитой черным дерматином, он вставил ключ в замочную скважину и, распахнув дверь, кивнул Павлу и Константину:
– Проходите и располагайтесь.
Оперативники последовали его совету и отметили про себя, что кабинет главрежа выглядит довольно шикарно. Ходынский сделал совершенно правильно, когда серьезно подошел к интерьеру своей комнаты. Это только для зрителей театр начинается с вешалки. Внутри самого театра законы совсем иные. Здесь каждый знает, как много важных, подчас судьбоносных решений принимается в святая святых – кабинете главного режиссера. Это пространство, по мнению последнего, должно было сочетать в себе непосредственность и изящество храма искусства, аристократизм дипломатической миссии и серьезность генерального штаба. Наверняка Ходынский пригласил известного дизайнера, вдохновленного интерьерами Зимнего дворца, дух которого как нельзя лучше соответствовал поставленной задаче. Кабинет был выдержан в синих и голубых тонах. Потолок украшала тяжелая хрустальная люстра со множеством подвесок. На окнах висели синие бархатные гардины. Оперативники примостились на мягкий диван, а Ходынский сел напротив в кресло с резной полозолоченной спинкой.
– Я предполагаю, какие вопросы вы можете мне задать, – начал он, – и уже готов на них ответить.
– Правда? – удивился Киселев. – Это интересно. Мы вас слушаем.
– Вас наверняка интересует, не было ли мотива у Руденко убивать Бучумова. – Ходынский потер переносицу и нервно дернулся. – Я овечу однозначно: нет. Уж не знаю, почему Валерий не заметил, что кинжал подменен. Однако этому есть объяснение, и я уверен, что он его даст, как только придет в себя. Руденко накануне спектаклей – а их по «Маленьким трагедиям» уже прошло два – не уставал повторять, как он благодарен Роману. Я уже говорил: именно Роман заставил меня дать Валерию главную роль в спектакле. А вообще, у них было мало точек соприкосновения.
– Понятно, – кивнул Киселев. – Тогда, возможно, у вас самого есть предположения, кто мог подменить бутафорский кинжал на настоящий.
– В комнату с реквизитом вход совершенно свободный для работников нашего театра, – продолжал Олег, – практически это мог сделать любой. Но если вы хотите знать, на кого конкретно думаю я… Это вопрос сложный. Не знаю, что и ответить.
Он закусил губу, как бы размышляя про себя, но выражение его лица говорило: у Ходынского действительно имеется подозреваемый.
– Вы сказали «а», – вставил Костя, – говорите и «б». И, ради бога, не считайте, что вы подставляете невиновного человека. По этому делу будет проведено серьезное расследование. Мы все тщательно проверим.
Ходынский наклонил голову:
– Ну, хорошо. Я выскажу свое мнение. Видите ли, – вставил он свое любимое словечко, – актерская среда очень специфична. Все видят актеров в их лучшие часы, переполненных вдохновением и творческим восторгом. На сцене актер – воплощение светлого служения искусству, он дарит зрителям радость. А между тем в самой театральной среде часто процветают такие зависть и ненависть, что не дай бог. Знаете, еще в восемнадцатом – девятнадцатом веках в кареты преуспевающих актрис кидали камни нанятые соперницами оборванцы, а для того, чтобы «зашикать», заглушить свистом и шипением любимца публики, в Англии существовали специальные группы… В нашем театре после моего прихода долгое время все шло довольно хорошо, хотя, конечно, подводных течений избежать нельзя. Были и зависть, и интриги, но все как-то в разумных пределах. А впрочем, как их определить, эти разумные пределы? Начну с того, что мы любим оплевывать, дискредитировать, унижать тех, кого сами же возвеличили. Если же талантливый человек займет высокий пост или чем-нибудь возвысится над общим уровнем, мы все общими усилиями стараемся ударить его по макушке, приговаривая при этом: «Не смей возвышаться, не лезь вперед, выскочка. Оставайся такой же серостью, как и мы». Сколько талантливых и нужных нам людей погибло таким образом. Немногие наперекор всему достигали всеобщего признания и поклонения. Но зато нахалам, которым удается забрать нас в руки, – лафа. Мы будем ворчать про себя и терпеть, так как трудно нам создать единодушие, трудно и боязно свергнуть того, кто нас запугивает. В театрах, за исключением единичных случаев, такое явление проявляется особенно ярко. Борьба за первенство актеров, актрис, режиссеров, ревность к успехам товарищей, деление людей по жалованью и амплуа очень сильно развиты в нашем деле и являются в нем большим злом. Мы прикрываем свое самолюбие, зависть, интриги всевозможными красивыми словами вроде «благородное соревнование». Но сквозь них все время просачиваются ядовитые испарения дурной закулисной актерской зависти и интриги, которые отравляют атмосферу театра. Боясь конкуренции или из мелкой зависти, актерская среда принимает в штыки всех вновь вступающих в их театральную семью. Если они выдерживают испытание – их счастье. Но сколько таких, которые пугаются, теряют веру в себя и гибнут в театрах. В этих случаях актеры уподобляются гимназистам, которые также пропускают сквозь строй каждого новичка, вступающего в школу. Как эта психология близка к звериной! – он говорил взволнованно, однако Киселеву и Скворцову казалось, что Ходынский, как и его подопечные, разыгрывает перед ними очередную роль. – В общем, тут процветал один актер, Виктор Лавровский. Плохого о нем как о специалисте сказать ничего не могу – действительно талантливый. Потом явился Бучумов и перехватил у него пальму первенства. На мой взгляд, главная причина, по которой это случилось, – возраст Лавровского. Когда-то театр ломился от цветов, принесенных поклонницами, готовыми на все ради своего кумира. Но годы шли, кумир старел, но и не думал покидать сцену. Специфика театра связана с танцами и пением, которые все хуже удавались Лавровскому. Иногда он просто бывал смешон и жалок, старенький, седенький, морщины даже гримом уже не замажешь, играющий двадцатилетних героев-любовников и выделывающий антраша плохо повинующимися ногами. Напрасно мы намекали старичку, что пора перейти к другим ролям – он ничего не хотел слышать и страшно сердился. Кроме того, у Лавровского появилась молоденькая любовница, которая увела его от стареющей жены. Актер был готов на любые траты ради предмета своей любви. Мне кажется, ему была не столько нужна сама любовница, сколько хотелось найти лекарство от старости и блистать на сцене, чтобы по-прежнему чувствовать себя молодым и сильным… Разумеется, характер у актера был сложным, – он сделал паузу, – но почему я говорю – был? Он ведь до сих пор работает у нас. Впрочем, это и понятно. За годы поклонения Виктор Петрович сильно избаловался и распустился. Он мог нецензурно обругать молодого коллегу, швырнуть книгой или стаканом в гримера, устроить безобразный скандал режиссеру… С годами все эти неприятные черты обострялись, осложнялись и отношения актера с коллективом. И тут появляется Бучумов. И почти сразу становится звездой. Разумеется, Лавровскому это не понравилось.