Страница:
– Бабуля, что случилось? – бросилась к ней Настасья и, увидев пустую кровать, простодушно спросила: – А где прадед-то? Куда он делся? Неужто звери сожрали?
– Кабы зверьё его сгрызло, остались бы следы – кровь и кости… – уверенным голосом ответила Мария. – Он очнулся и ушёл…
– Господи милостивый! Что же будет-то? – запричитала Настасья. – Он же, словно дитё неразумное… Его же каждый обидит…
– Бери узел – уходим. Нам здесь больше делать нечего! – решительно распорядилась Мария. – Возвращаемся в деревню. О случившемся молчи, как рыба об лёд! Поняла?
Настасья кивнула.
– Поняла, чего не понять-то… Как рыба об лёд молчать буду… Помоги ему Господи, – сказала она и осенила себя двуперстием.
Мария и Настасья спешно вернулись в деревню. Внучка отправилась домой, молчать, как рыба об лёд, а бабка – прямиком к священнику Акинфию. Время давно перевалило за полдень, Мария знала, что в этот час Акинфия можно застать в огороде за молельным домом. Акинфий считался не только духовным лидером староверов, но и отличным земледельцем, в частности огородником. До недавнего времени Акинфий трудился с единоверцами в поле. Но теперь в силу почтенных лет ограничился лишь садом и огородом.
Настасья вошла в избу, поклонилась в сторону божницы, поставила узел на табурет около печки рядом с дожиночным снопом[7], который стоял в течение года с прошлого сбора урожая. Теперь ему недолго осталось – с окончанием жатвы матушка Настасьи заменит его на новый. Недолго думая, Настасья отправилась на задний двор, где обычно мать занималась плетением корзин или поделкой туесков. Теперь же она вместе с отцом трудилась на жатве.
Настасья села на скамью, взяла несколько гибких ивовых прутиков и начала плести корзину, мысленно моля Господа за Алексея Вишневского.
…Мария спешно миновала центральную улицу, деревня староверов насчитывала сто двадцать домов, и свернула в направлении молельного дома. Женщина осенила себя двуперстием, огляделась – вокруг ни души, староверы занимались каждый своим делом. Она прошмыгнула в калитку, ведущую в огород.
Пройдя среди плодовых деревьев, Мария оказалась непосредственно в огороде. Акинфий, облачённый в повседневную домотканую рубаху, расшитую умелой рукой супруги, хлопотал подле огурцов. Священник был стар, недавно разменял девятый девяток, но ещё не потерял проворности и сноровки.
– Бог в помощь, отец Акинфий! – произнесла женщина, стараясь придать голосу ровный спокойный тембр и тем самым скрыть своё волнение.
– Храни тебя Господь, Мария! – ответствовал Акинфий. – Ты посмотри только, какие уродились огурчики! Будем, что убирать на Евдокию-огуречницу.
Мария приблизилась к Акинфию.
– Я только что с болота… – тихо сказала она и заговорчески посмотрела на священника.
Акинфий встрепенулся.
– Как там раб божий Алексей? – настороженно спросил он, почуяв неладное.
– Пропал… – коротко ответила женщина.
Акинфий осенил себя двуперстием.
– Очнулся стало быть… Это через столько лет! Точно говорится: пути Господни неисповедимы! Помню его молодым, красивым, статным офицером… Сколько же мне тогда было?.. Лет шестнадцать, не боле!
– Что делать, отец Акинфий? – волновалась Мария.
Тот пожал сухонькими плечами.
– Да ничего, матушка. Ничего… То, что он очнулся – промысел Божий. Если хотите – чудо! Знать Господь возложил на него свой перст, пробудил и отправил в мир людской.
– Да как же он там уцелеет? – волновалась Мария. – И как из леса выйдет?
Акинфий улыбнулся.
– Коли Алексей по багле прошёл, не оступился в болото (а я в этом не сомневаюсь), то и из леса выйдет. Господь его не оставит. Чудо, что он после стольких лет смог очнуться и своими ногами уйти. Ты только верь, матушка…
– Я верю… Но боюсь за него… – Мария смахнула тыльной стороной руки слезинку со щеки.
– А ты молись, матушка. И я за него помолюсь. Не всегда нам дано постичь замысел Господа. Знать дело у него в миру осталось незаконченное. Вот уладит Алексей все свои дела и приберёт его Господь. У каждого из нас своя дорога к Всевышнему.
Село Венгерово. 1994 год
Село Спасское. 1894 год
– Кабы зверьё его сгрызло, остались бы следы – кровь и кости… – уверенным голосом ответила Мария. – Он очнулся и ушёл…
– Господи милостивый! Что же будет-то? – запричитала Настасья. – Он же, словно дитё неразумное… Его же каждый обидит…
– Бери узел – уходим. Нам здесь больше делать нечего! – решительно распорядилась Мария. – Возвращаемся в деревню. О случившемся молчи, как рыба об лёд! Поняла?
Настасья кивнула.
– Поняла, чего не понять-то… Как рыба об лёд молчать буду… Помоги ему Господи, – сказала она и осенила себя двуперстием.
Мария и Настасья спешно вернулись в деревню. Внучка отправилась домой, молчать, как рыба об лёд, а бабка – прямиком к священнику Акинфию. Время давно перевалило за полдень, Мария знала, что в этот час Акинфия можно застать в огороде за молельным домом. Акинфий считался не только духовным лидером староверов, но и отличным земледельцем, в частности огородником. До недавнего времени Акинфий трудился с единоверцами в поле. Но теперь в силу почтенных лет ограничился лишь садом и огородом.
Настасья вошла в избу, поклонилась в сторону божницы, поставила узел на табурет около печки рядом с дожиночным снопом[7], который стоял в течение года с прошлого сбора урожая. Теперь ему недолго осталось – с окончанием жатвы матушка Настасьи заменит его на новый. Недолго думая, Настасья отправилась на задний двор, где обычно мать занималась плетением корзин или поделкой туесков. Теперь же она вместе с отцом трудилась на жатве.
Настасья села на скамью, взяла несколько гибких ивовых прутиков и начала плести корзину, мысленно моля Господа за Алексея Вишневского.
…Мария спешно миновала центральную улицу, деревня староверов насчитывала сто двадцать домов, и свернула в направлении молельного дома. Женщина осенила себя двуперстием, огляделась – вокруг ни души, староверы занимались каждый своим делом. Она прошмыгнула в калитку, ведущую в огород.
Пройдя среди плодовых деревьев, Мария оказалась непосредственно в огороде. Акинфий, облачённый в повседневную домотканую рубаху, расшитую умелой рукой супруги, хлопотал подле огурцов. Священник был стар, недавно разменял девятый девяток, но ещё не потерял проворности и сноровки.
– Бог в помощь, отец Акинфий! – произнесла женщина, стараясь придать голосу ровный спокойный тембр и тем самым скрыть своё волнение.
– Храни тебя Господь, Мария! – ответствовал Акинфий. – Ты посмотри только, какие уродились огурчики! Будем, что убирать на Евдокию-огуречницу.
Мария приблизилась к Акинфию.
– Я только что с болота… – тихо сказала она и заговорчески посмотрела на священника.
Акинфий встрепенулся.
– Как там раб божий Алексей? – настороженно спросил он, почуяв неладное.
– Пропал… – коротко ответила женщина.
Акинфий осенил себя двуперстием.
– Очнулся стало быть… Это через столько лет! Точно говорится: пути Господни неисповедимы! Помню его молодым, красивым, статным офицером… Сколько же мне тогда было?.. Лет шестнадцать, не боле!
– Что делать, отец Акинфий? – волновалась Мария.
Тот пожал сухонькими плечами.
– Да ничего, матушка. Ничего… То, что он очнулся – промысел Божий. Если хотите – чудо! Знать Господь возложил на него свой перст, пробудил и отправил в мир людской.
– Да как же он там уцелеет? – волновалась Мария. – И как из леса выйдет?
Акинфий улыбнулся.
– Коли Алексей по багле прошёл, не оступился в болото (а я в этом не сомневаюсь), то и из леса выйдет. Господь его не оставит. Чудо, что он после стольких лет смог очнуться и своими ногами уйти. Ты только верь, матушка…
– Я верю… Но боюсь за него… – Мария смахнула тыльной стороной руки слезинку со щеки.
– А ты молись, матушка. И я за него помолюсь. Не всегда нам дано постичь замысел Господа. Знать дело у него в миру осталось незаконченное. Вот уладит Алексей все свои дела и приберёт его Господь. У каждого из нас своя дорога к Всевышнему.
Село Венгерово. 1994 год
Телега Григория приблизилась к селу. Рыжуха, почуяв близость дома, пару раз всхрапнула и, снова понурив голову, поплелась уже по сельской дороге.
– Почти добрались… – констатировал Григорий. – Ещё немного осталось…
Телега, поскрипывая, приближалась к центру села – церкви святого Спаса. Старовер, словно пробудившись ото сна, всем телом подался вперёд, а затем промычал что-то невнятное, указывая длинными перстами правой руки на церковь.
– Церковь Святого Спаса… Самая красивая в области… Во времена Сталина с неё все купола снесли и кресты. Теперь вот восстанавливают… Говорят, будет возведён храм преподобномученицы княгини Елизаветы, вон уже и фундамент закладывают. А часовню Параскевы Пятницы еже освятили… Так, что ежели хочешь – иди помолись…
Старовер молчал, по его щекам струились слёзы и бесследно пропадали в длинной бороде. Григорий оглянулся и пристальным взором смерил незнакомца.
– Что давно в Венгерово не был? Перемен много… Говорят, скоро жизнь наладиться и заживём мы в развитом капитализме. Да так твою через так! Только я во все эти сказки не верю. Нам давно ещё обещали, что будем жить при коммунизме, а деньги станут за ненадобностью. Каждому, мол, по потребностям, а от каждого по способностям! А теперь развали всё подчистую, разворовали! Три кожевенных завода на селе были… И что? Где они теперь? Стоят, не работают… Неужто обувка никому не нужна? А церковь восстанавливают… Пусть я не верую, но дело хорошее… Эх, за что отцы наши воевали и деды? За то, чтобы народное добро растащили?! Деда моего Михаила Венгерова колчаковцы расстреляли, а до это пытали нещадно… Памятник ему стоит в центре города… Не удивлюсь, если в одно прекрасное время снесут: скажут, пережиток прошлого…
Григорий что-то говорил о своём, о наболевшем. Старовер же долго смотрел на церковь, провожая её взором, из его глаз струились слёзы.
Так за монологом Григорий подкатил к дому, соскочил с телеги, отворил выкрашенные коричневой краской ворота. Рыжуха, умная животина, сама зашла во двор и остановилась. Из будки выскочил пёс Гошка, приветливо тявкнул, пробежался вокруг телеги. Григорий затворил ворота и начал распрягать лошадь, затем отвёл в стойло и наполнил бадейку чистой водой. Рыжуха тотчас припала к ней губами.
Старовер сидел на телеге посреди двора. Подле него крутился Гошка, с интересом поглядывая на гостя.
Григорий завёл Старовера через сени в дом. Обстановка была простой, выдавая одинокий образ жизни хозяина. На столе стояло пара глиняных горшков, на плоской тарелке с надколотым краем лежал молодой зелёный лук и редис, чуть поодаль – хлеб, нарезанный толстыми ломтями. На выкрашенном белой краской деревянном буфете сидела серая кошка. При виде хозяина она смачно зевнула, томно вытянула передние лапки и осталась лежать на прежнем месте.
Горницу в три окна от спальни отделяли ситцевые цветастые занавески, повешенные ещё заботливой рукой ныне покойной хозяйки. С тех пор Григорий в жилище ничего не менял. Всё осталось, как прежде при жене.
В правом углу от входа видели иконы. Григорий, хоть и разочаровался в Господе, убрать их таки не решился. Лишь изредка смахивал с них пыль, свечей не разжигал. Между окнами, украшенными белыми занавесками с ришелье, виднелись в самодельных рамках старые фотографии начала века, времён второй мировой войны, шестидесятых годов, когда Григорий и его жена были молоды и полны надежд на будущее. Современным фото среди них места не нашлось.
Старовер, как столб стоял подле двери.
– Да ты проходи, садись, – Григорий жестом указал на диван, застеленный гобеленовой накидкой, купленной в местном сельпо. Над диваном красовался плюшевый коврик с изображением оленя с ярко-оранжевыми рогами и такими не копытами. – Сейчас одёжку тебе подходящую подберу.
Григорий скрылся в спальне. Послышался звук открывшейся двери шифоньера. Старовер тем временем осмотрелся, осторожно прошёлся по горнице, остановился около старых фотографий, развешенных между окон. Одна особенно привлекла его внимание. Старовер что-то помычал, снял фото со стены и впился в неё цепким взором.
– Одёжа не абы что, – послышался голос Григория из спальни, – но чистая и не рваная. В ней за венгеровца вполне сойдёшь.
Хозяин вышел из спальни и застал Старовера с фото в руках. Он бросил вещи на диван.
– Чего смотришь? – удивился Григорий. Приблизился к Староверу и принял у него из рук фото. На нём был изображён мужчина лет тридцати пяти в амуниции красноармейца с казачьей шашкой наперевес. – А!!! Так это ж прадед мой, Михаил Венгеров. Фотография чудом сохранилась. – Григорий повесил фото на прежне место. – Давай переодевайся, я сейчас ботинки тебе принесу.
Когда Григорий вернулся из сеней с ботинками в руках, Старовер стоял на прежнем месте.
– Ох, горе ты моё… Давай раздевайся, помогу тебе… – в сердцах произнёс хозяин. – Запуганный ты какой-то… Да никто тебя в моём доме не обидит… Немного очухаешься, да я тебя ко врачу отведу.
Вскоре Старовер, обряженный в обновки, сидел за столом.
– Бери хлеб, лучок, редисочку для аппетиту… – хлопотал Григорий. – У меня в печке картошка в мундире варёная стоит. Остыла небось, да ничего холодной можно с сольцой поесть.
Григорий извлёк из печки чугунок с картошкой и поставил на стол.
– Вчерашняя, с вечера варил… – пояснил он, открывая крышку. Он извлёк из чугунка большую аппетитную картофелину и протянул гостю. – Держи, прошлого урожая, но сохранилась хорошо, рассыпчатая.
Старовер взял картофелину, покрутил её в руках, понюхал, словно не ел целый век и забыл, как выглядит простая крестьянская пища. Григорий усмехнулся и подумал: «Забили мужика божьи люди вконец… Все мозги растерял бедолага…»
Затем Старовер надкусил картофелину прямо с кожурой…
– Почти добрались… – констатировал Григорий. – Ещё немного осталось…
Телега, поскрипывая, приближалась к центру села – церкви святого Спаса. Старовер, словно пробудившись ото сна, всем телом подался вперёд, а затем промычал что-то невнятное, указывая длинными перстами правой руки на церковь.
– Церковь Святого Спаса… Самая красивая в области… Во времена Сталина с неё все купола снесли и кресты. Теперь вот восстанавливают… Говорят, будет возведён храм преподобномученицы княгини Елизаветы, вон уже и фундамент закладывают. А часовню Параскевы Пятницы еже освятили… Так, что ежели хочешь – иди помолись…
Старовер молчал, по его щекам струились слёзы и бесследно пропадали в длинной бороде. Григорий оглянулся и пристальным взором смерил незнакомца.
– Что давно в Венгерово не был? Перемен много… Говорят, скоро жизнь наладиться и заживём мы в развитом капитализме. Да так твою через так! Только я во все эти сказки не верю. Нам давно ещё обещали, что будем жить при коммунизме, а деньги станут за ненадобностью. Каждому, мол, по потребностям, а от каждого по способностям! А теперь развали всё подчистую, разворовали! Три кожевенных завода на селе были… И что? Где они теперь? Стоят, не работают… Неужто обувка никому не нужна? А церковь восстанавливают… Пусть я не верую, но дело хорошее… Эх, за что отцы наши воевали и деды? За то, чтобы народное добро растащили?! Деда моего Михаила Венгерова колчаковцы расстреляли, а до это пытали нещадно… Памятник ему стоит в центре города… Не удивлюсь, если в одно прекрасное время снесут: скажут, пережиток прошлого…
Григорий что-то говорил о своём, о наболевшем. Старовер же долго смотрел на церковь, провожая её взором, из его глаз струились слёзы.
Так за монологом Григорий подкатил к дому, соскочил с телеги, отворил выкрашенные коричневой краской ворота. Рыжуха, умная животина, сама зашла во двор и остановилась. Из будки выскочил пёс Гошка, приветливо тявкнул, пробежался вокруг телеги. Григорий затворил ворота и начал распрягать лошадь, затем отвёл в стойло и наполнил бадейку чистой водой. Рыжуха тотчас припала к ней губами.
Старовер сидел на телеге посреди двора. Подле него крутился Гошка, с интересом поглядывая на гостя.
Григорий завёл Старовера через сени в дом. Обстановка была простой, выдавая одинокий образ жизни хозяина. На столе стояло пара глиняных горшков, на плоской тарелке с надколотым краем лежал молодой зелёный лук и редис, чуть поодаль – хлеб, нарезанный толстыми ломтями. На выкрашенном белой краской деревянном буфете сидела серая кошка. При виде хозяина она смачно зевнула, томно вытянула передние лапки и осталась лежать на прежнем месте.
Горницу в три окна от спальни отделяли ситцевые цветастые занавески, повешенные ещё заботливой рукой ныне покойной хозяйки. С тех пор Григорий в жилище ничего не менял. Всё осталось, как прежде при жене.
В правом углу от входа видели иконы. Григорий, хоть и разочаровался в Господе, убрать их таки не решился. Лишь изредка смахивал с них пыль, свечей не разжигал. Между окнами, украшенными белыми занавесками с ришелье, виднелись в самодельных рамках старые фотографии начала века, времён второй мировой войны, шестидесятых годов, когда Григорий и его жена были молоды и полны надежд на будущее. Современным фото среди них места не нашлось.
Старовер, как столб стоял подле двери.
– Да ты проходи, садись, – Григорий жестом указал на диван, застеленный гобеленовой накидкой, купленной в местном сельпо. Над диваном красовался плюшевый коврик с изображением оленя с ярко-оранжевыми рогами и такими не копытами. – Сейчас одёжку тебе подходящую подберу.
Григорий скрылся в спальне. Послышался звук открывшейся двери шифоньера. Старовер тем временем осмотрелся, осторожно прошёлся по горнице, остановился около старых фотографий, развешенных между окон. Одна особенно привлекла его внимание. Старовер что-то помычал, снял фото со стены и впился в неё цепким взором.
– Одёжа не абы что, – послышался голос Григория из спальни, – но чистая и не рваная. В ней за венгеровца вполне сойдёшь.
Хозяин вышел из спальни и застал Старовера с фото в руках. Он бросил вещи на диван.
– Чего смотришь? – удивился Григорий. Приблизился к Староверу и принял у него из рук фото. На нём был изображён мужчина лет тридцати пяти в амуниции красноармейца с казачьей шашкой наперевес. – А!!! Так это ж прадед мой, Михаил Венгеров. Фотография чудом сохранилась. – Григорий повесил фото на прежне место. – Давай переодевайся, я сейчас ботинки тебе принесу.
Когда Григорий вернулся из сеней с ботинками в руках, Старовер стоял на прежнем месте.
– Ох, горе ты моё… Давай раздевайся, помогу тебе… – в сердцах произнёс хозяин. – Запуганный ты какой-то… Да никто тебя в моём доме не обидит… Немного очухаешься, да я тебя ко врачу отведу.
Вскоре Старовер, обряженный в обновки, сидел за столом.
– Бери хлеб, лучок, редисочку для аппетиту… – хлопотал Григорий. – У меня в печке картошка в мундире варёная стоит. Остыла небось, да ничего холодной можно с сольцой поесть.
Григорий извлёк из печки чугунок с картошкой и поставил на стол.
– Вчерашняя, с вечера варил… – пояснил он, открывая крышку. Он извлёк из чугунка большую аппетитную картофелину и протянул гостю. – Держи, прошлого урожая, но сохранилась хорошо, рассыпчатая.
Старовер взял картофелину, покрутил её в руках, понюхал, словно не ел целый век и забыл, как выглядит простая крестьянская пища. Григорий усмехнулся и подумал: «Забили мужика божьи люди вконец… Все мозги растерял бедолага…»
Затем Старовер надкусил картофелину прямо с кожурой…
Село Спасское. 1894 год
В селе Спасском до первой мировой войны жизнь била ключом. Небольшие кожевенные заводы, маслобойня, мельница, бесчисленные торговые лавки и ремесленные мастерские исправно работали, обеспечивая селян всем необходим. Излишки же продукции реализовались на еженедельных ярмарках в центре города.
Селяне жили в достатке, занимались ремеслом и домашним хозяйством, сеяли и жали хлеба, водили скотину и всем были довольны. Никто не хаял существующую власть, никому и в голову не приходило, что вместо царя-батюшки Николая II может править кто-то другой, ну разве, что его сын и наследник.
Поляки, сосланные почти что полвека назад в эти места прижились и пустили глубокие корни. Станислав Хлюстовский, потомок ссыльных поляков, держал свою мастерскую по изготовлению обуви. Кожи он закупал тут же в селе. Его дом, полная чаша – просторный и благоустроенный, радовал глаз. Хозяйничала в доме Злата, жена Станислава, из рода Якубовских.
Сын Николай рос смышленым и подвижным ребёнком. В свои девять лет во всём старался помогать отцу и матери, опекал младшую трёхлетнюю сестру Кристину.
Станислав считал: Николай должен учиться, чтобы полученные знания по письму и арифметике применять на пользу семейного дела. Ибо в мастерской ему нужны грамотные помощники. Поэтому он решил отдать сына в церковно-приходскую школу.
Однажды за завтраком, сидя за столом, Станислав сказал сыну:
– Закончится сезон жатвы – пойдёшь в школу. Подрастёшь – будет на кого мастерскую оставить.
Николай прожевал хлеб, запил утренним молоком.
– И я смогу читать?
– Сможешь… – подтвердил отец.
– А ты мне купишь книжку про войну? – тотчас выпалил Николай и залпом осушил чашку с молоком.
Отец рассмеялся.
– Матка Боска! – на польский манер воскликнула Злата. – Про какую-такую войну? На что она тебе сдалась? Ты отцу в мастерской пособляй!
Отец рассмеялся.
– Чтение развивает разум! Так говорил мой отец и дед. Если хочешь – достану тебе из сундука книги отца, может одна и про войну найдётся.
– Хочу! – с готовностью подтвердил Николай.
Злата всплеснула руками.
– Балуешь ты его, Станислав! Ни к чему мальчишке голову забивать!
Станислав отрицательно покачал головой.
– Не права ты, Злата. Отец твой, земля ему пухом, считал, что грамота – для богатых. Сиречь ни ты, ни братья твои не умеют ни писать, ни читать. А мои дети будут учиться.
– Неужто Кристина тоже? – удивилась жена.
– Девочкам учиться не грех. – Спокойно отрезал Станислав. – Спасибо за завтрак, дела в мастерской ждут.
Станислав встал из-за стола перекрестился на образа и вышел из горницы.
Родителя Мишки ещё спали, отец раскатисто храпел, – скоро пробудится мать, чтобы подоить корову, а затем её выгнать на выпас. Он тихо, чтобы не разбудить домочадцев, выскользнул в сени. Там он взял приготовленный с вечера туесок с червями и удочку.
Раннее утро, едва занималась летняя заря, встретило Мишку влажной от росы травой и ещё свежим ночным воздухом. Он босиком промчался по утоптанной дорожке, ведущей к задней калитке, а затем огородами вышел из деревни, направившись в аккурат к Тартасе.
Мишка любил утреннюю рыбную ловлю. Он наслаждался нарождающимся рассветом, росой, влажным ароматом трав, пением птиц и… свободой. Свободу он любил больше всего. Лишь на речке он мог забыть об отце, который постоянно пил и избивал мать и старших сестёр, ему поначалу тоже перепадало. Но затем Мишка научился ловко уворачиваться от отца и прятаться на чердаке. Сёстры не чаяли скорей бы уж выйти замуж и оставить отеческий дом, да кому они были нужны бесприданницы. Мишкина мать едва сводила концы с концами и в свои тридцать пять лет вся сгорбилась от непосильного крестьянского труда. От отца проку было мало, он не мог долго удержаться на одной работе – начинал пить и хозяин выгонял его прочь. Поэтому сёстры рано начали помогать матери по хозяйству. Мишка же, как подрос, каждый день поутру уходил ловить рыбу. Сёстры ловко разделывали улов – жарили, вялили, коптили.
Мишка благополучно добрался до своего излюбленного рыбного места, нацепил червяка на крючок, забросил удочку в воду. Затем он разделся, спустился в реку подле берега, прошёл немного по пояс в воде и нырнул. Над водой он уже появился с садком-рачевней, наполненной раками. Он выбрался на берег, распотрошил рачевню, добычу сложил в сетку и туго её стянул, чтобы раки не выбрались наружу, забросил её в воду подле берега и привязал к специальному воткнутому в землю колышку. Затем положил в пустую рачевню наживку из рыбы, спустился в реку, дошёл до нужного места и нырнул…
Установив садок, Мишка оделся и встал подле удочки. Ему не было холодно – утренние походы по росе и купание в прохладной воде с весны по осень закалили его. Он принялся насвистывать деревенскую песенку, зная, что через пару часов к нему присоединится его друг Колька Хлюст.
Хлюстами на селе называли семейство Хлюстовских. Кто первым придумал такое прозвище уже кануло в Лету. Хлюстами звали и отца и деда Станислава. Однако, несмотря на такое прозвище, Хлюстовские пользовались заслуженным уважением в Спасском. Станислав был человеком домовитым, работящим, рачительным, но не жадным. Он регулярно жертвовал церкви Святого Спаса деньги, лично принимал участие в ремонте часовни. Беднякам, и такие были в Спасском при всём царившем в нём достатке, как правило, это семьи потерявшие кормильца, на Рождество дарил обувку, произведённую в своей мастерской.
Когда Колька Хлюст присоединился к Мишке, тот уже словил трёх увесистых карасей и две щучки. Колька с откровенной завистью посмотрел на улов:
– Матёрые рыбёхи! Везёт же тебе!
Мишка только посмеялся.
– Дык я тут с рассвета торчу! По росе ещё пришёл! Ты бы меньше спал!
Колька недовольно шмыгнул носом.
– Ладно тебе… Садки мои не проверял?..
– Не-а… – мотнул Мишка лохматой кудрявой головой.
Колька разделся и полез в воду: два небольших садка были наполовину заполнены раками.
…Одеваясь Колька не преминул доложить другу:
– После жатвы пойду учиться… Так батяня решил…
Мишка тяжело вздохнул.
– Я тоже бы хотел грамоте учиться. Можно потом приказчиком в лавке стать.
– Точно! – Колька поддержал друга. – Мамку на старости лет обеспечишь, да сеструхам на приданое наберёшь.
В это же день за ужином Мишка высказался отцу:
– Грамоте учиться хочу.
Отец чуть ложкой не подавился.
– Баловство всё это! Чем грамота тебе в поле поможет?
– А я в поле работать не хочу. В приказчики пойду… – решительно ответил Мишка отцу.
Тот со всего размаха стукнул ложкой об стол.
– Перед панами польскими спину гнуть будешь?! – рявкнул он. – Они во всех лавках заправляют!
Мишка не растерялся и нашёлся, что ответить отцу:
– Бать, дык лавки – то ихние… Паны их сами построили, товар купили…
Отец аж побагровел от злости и рыкнул, сжав кулаки:
– Как ты смеешь старших оговаривать? Сморчок! Всё дружбу с Хлюстом водишь! Чую панский дух! Не бывать тому!
Мать и сёстры подскочили на скамьях от страха, понимая, что Мишке сейчас достанется сполна.
– Хорош базгалить[8]! – вдруг оборвала мать. – Поздно уже…
Венгеров-старший недовольно зыркнул на жену.
– Абанат![9] Весь в твою породу уродился!
Женщина лишь пожала плечами и примирительно сказала:
– Коли не хочешь, чтоб сын твой на панов горбился, дык он в город может податься.
– А что там? Лучше? – зло бросил отец. – Везде одни кровососы.
Он резко встал из-за стола и вышел из горницы.
– Всё равно пойду учиться… – процедил сквозь зубы Мишка.
Мать испуганно посмотрела на сына.
После жатвы Мишкин отец решил податься в город на заработки. Жена его не останавливала, не уговаривала остаться. Он смастерил деревянный сундучок с ручкой для перевозки вещей. В глубине души женщина испытывала облегчение: «Пусть уходит, без него проживём… Хоть бить перестанет меня и девочек…»
Наконец Венгеров-старший собрал вещи в свежевыделанный сундук. Обвёл глазами горницу, жену и детей.
– Поеду в Омск. Как устроюсь – сообщу. Прощевайте…
Мишкина мать пристально посмотрела на мужа, словно хотела запечатлеть его образ напоследок. Она была уверена: муж не вернётся, денег присылать не будет. Теперь она – соломенная вдова. Пятнадцать лет прошло с тех пор, как они обвенчались в церкви Святого Спаса. Была ли между ними тогда любовь?..
К нему подошёл учитель, подьячий здешней церкви, обучавший отроков прилежному письму.
– Вот незадача-то – клякса… – спокойно констатировал он. – Что ж бывает… – Подьячий спокойно выдал Мишке чистый лист бумаги и дал наставления: – Пиши с прилежанием, сильно перо в чернила не окунай, только кончик, сиречь и этот литок кляксами покроется.
Мишка кивнул, его русые кудри упали на лоб и прикрыли глаза. Подьячий, зная положение в Мишкиной семье, потрепал мальчишку по голове.
– Оброс ты больно отрок. Скажи матушке, дабы чуб тебе укоротила. Да скажи ей: пусть до батюшки Александра дойдёт. Ей, как соломенной вдове, помощь общества полагается.
– Скажу… – коротко буркнул Мишка и снова принялся за писанину. Однако кровь прилила к его лицу: соломенная вдова… Это звучало в адрес матери оскорбительно. В этот миг Мишка подумал: «Вырасту, уеду в Омск, найду отца и всю морду ему разобью…»
Колька и Мишка регулярно посещали церковную школу. Занятия начинались рано поутру и заканчивались в полдень, чтобы ученики могли помогать родителям по хозяйству. Домашних уроков им не задавали.
В той же церковной школе занимался и женский класс. Девочек обучалось числом много меньше, чем мальчишек. Женский класс был разновозрастной.
Друзья ещё с начала учёбы заприметили в школе девчонку, статную, как тростинка, белолицую, голубоглазую, с длинной пшеничной косой, перевязанной красной ленточкой. Девчонка жила на другом конце села и звали её Даша Мартынова.
При виде девочки мальчишки испытывали явное волнение. Колька опускал очи долу, Мишка же напротив, пялился на неё, словно взрослый охальник. Так за переглядками и осень прошла, наконец, наступила зима…
Начиная с середины декабря, аж по самое Крещение в школе наступали каникулы. Селяне рубили в лесу ёлки, дети украшали их самодельными игрушками. Мишка взял отцовский топор, надел лыжи и отправился в лес. Раз он теперь в доме за мужика, то не может оставить мать и сестриц без праздника. Он прошёлся по подлеску, выбрал ёлку, соразмерную своему росту и ловко срубил.
В день Святого Вонифатия[10], мученика Тимофея и преподобного Илии Муромца Печерского в церкви Святого Спаса отцом Александром была совершена надлежащая служба. Раскатистый голос священника огласил церковь молитвой:
«О многострадальный и всехвальный мучениче Вонифатие! Ко твоему заступлению ныне прибегаем, молений нас, поющих тебе, не отвержи, но милостивно усльши нас. Виждь братию и сестры наша, тяжким недугом пианства одержимыя, виждь того ради от матере своея, Церкви Христовой, и вечнаго спасения отпадающия. О святый мучениче Вонифатие, коснися сердцу их данною ти от Бога благодатию, скоро возстави от падений греховных и ко спасительному воздержанию приведи их…».
На службе семейство Хлюстовских стояло в первых рядах перед алтарём. Станислав, облачённый в новый лабашак, сшитый женой из отменной шерсти с бархатной отделкой и мягкие сапоги, внимал каждому слову отца Александра. Злата, покрытая новым цветастым платком, казалась умиротворённой, её лица не покидала лёгкая улыбка, словно женщина хотела сказать: «Вот посмотрите на мужа моего красавца и детей… Да я ещё бабёнка, хоть куда… И всё у меня хорошо… Живу я в достатке… В Господа верую и потому не оставляет он меня своей благодатью…»
Маленькую Кристину, также разряженную в новые одежды, на руках держала дюжая нянька. Девочка смирно сидела у неё на левой руке, правой же женщина осеняла время от времени себя крестным знамением. Николай, также разодетый в пух и прах, пытался сосредоточиться на молитве – ему хотелось обернуться и увидеть Дашу Мартынову…
Семейство Венгеровых с трудом расположилось в церкви у самого входа. Народу набилось не протолкнуться. Те, кто пришёл позже из соседних деревень, стояли на паперти.
В помещении было душно от дыхания множества людей и воскурений. Среди пёстрой разряженной толпы селян Мишка попытался разглядеть дружка Кольку, но тщетно. Вдруг его взор зацепил стройную девочку, покрытую цвета незабудок платком. Из-под головного убора по спине струилась пшеничного цвета коса. В новой тёмно-синей с отделкой курме[11] она казалась старше своих лет. Мишкино сердце учащённо забилось: она, Дашка Мартынова! Девочка стояла подле родителей и внимала молитве.
Первым порывом Мишки было – пробиться сквозь толпу, подойти к Дашке и взять её за руку. Затем он окинул взором свои потёртые от времени разлапистые выворотижки[12] и большой не по размеру зипун. Мишке стало неловко: такая красивая девочка, нарядно одетая и он рядом – в старой обувке и отцовском перешитом зипуне. Мишка тяжело вздохнул и подумал: «Вырасту, стану приказчиком приду к Дашке разряженный в пух и прах, одарю её дорогими подарками…»
Селяне жили в достатке, занимались ремеслом и домашним хозяйством, сеяли и жали хлеба, водили скотину и всем были довольны. Никто не хаял существующую власть, никому и в голову не приходило, что вместо царя-батюшки Николая II может править кто-то другой, ну разве, что его сын и наследник.
Поляки, сосланные почти что полвека назад в эти места прижились и пустили глубокие корни. Станислав Хлюстовский, потомок ссыльных поляков, держал свою мастерскую по изготовлению обуви. Кожи он закупал тут же в селе. Его дом, полная чаша – просторный и благоустроенный, радовал глаз. Хозяйничала в доме Злата, жена Станислава, из рода Якубовских.
Сын Николай рос смышленым и подвижным ребёнком. В свои девять лет во всём старался помогать отцу и матери, опекал младшую трёхлетнюю сестру Кристину.
Станислав считал: Николай должен учиться, чтобы полученные знания по письму и арифметике применять на пользу семейного дела. Ибо в мастерской ему нужны грамотные помощники. Поэтому он решил отдать сына в церковно-приходскую школу.
Однажды за завтраком, сидя за столом, Станислав сказал сыну:
– Закончится сезон жатвы – пойдёшь в школу. Подрастёшь – будет на кого мастерскую оставить.
Николай прожевал хлеб, запил утренним молоком.
– И я смогу читать?
– Сможешь… – подтвердил отец.
– А ты мне купишь книжку про войну? – тотчас выпалил Николай и залпом осушил чашку с молоком.
Отец рассмеялся.
– Матка Боска! – на польский манер воскликнула Злата. – Про какую-такую войну? На что она тебе сдалась? Ты отцу в мастерской пособляй!
Отец рассмеялся.
– Чтение развивает разум! Так говорил мой отец и дед. Если хочешь – достану тебе из сундука книги отца, может одна и про войну найдётся.
– Хочу! – с готовностью подтвердил Николай.
Злата всплеснула руками.
– Балуешь ты его, Станислав! Ни к чему мальчишке голову забивать!
Станислав отрицательно покачал головой.
– Не права ты, Злата. Отец твой, земля ему пухом, считал, что грамота – для богатых. Сиречь ни ты, ни братья твои не умеют ни писать, ни читать. А мои дети будут учиться.
– Неужто Кристина тоже? – удивилась жена.
– Девочкам учиться не грех. – Спокойно отрезал Станислав. – Спасибо за завтрак, дела в мастерской ждут.
Станислав встал из-за стола перекрестился на образа и вышел из горницы.
* * *
Мишка Венгеров пробудился рано, едва светало. Он соскочил с печки, умылся из бадейки стоявшей подле двери. Надел штаны, рубаху; расстелил на столе старый материн выцветший от времени платок – положил на него краюху хлеба, пару картофелин, кусок рыбы для наживки и завязал в узел.Родителя Мишки ещё спали, отец раскатисто храпел, – скоро пробудится мать, чтобы подоить корову, а затем её выгнать на выпас. Он тихо, чтобы не разбудить домочадцев, выскользнул в сени. Там он взял приготовленный с вечера туесок с червями и удочку.
Раннее утро, едва занималась летняя заря, встретило Мишку влажной от росы травой и ещё свежим ночным воздухом. Он босиком промчался по утоптанной дорожке, ведущей к задней калитке, а затем огородами вышел из деревни, направившись в аккурат к Тартасе.
Мишка любил утреннюю рыбную ловлю. Он наслаждался нарождающимся рассветом, росой, влажным ароматом трав, пением птиц и… свободой. Свободу он любил больше всего. Лишь на речке он мог забыть об отце, который постоянно пил и избивал мать и старших сестёр, ему поначалу тоже перепадало. Но затем Мишка научился ловко уворачиваться от отца и прятаться на чердаке. Сёстры не чаяли скорей бы уж выйти замуж и оставить отеческий дом, да кому они были нужны бесприданницы. Мишкина мать едва сводила концы с концами и в свои тридцать пять лет вся сгорбилась от непосильного крестьянского труда. От отца проку было мало, он не мог долго удержаться на одной работе – начинал пить и хозяин выгонял его прочь. Поэтому сёстры рано начали помогать матери по хозяйству. Мишка же, как подрос, каждый день поутру уходил ловить рыбу. Сёстры ловко разделывали улов – жарили, вялили, коптили.
Мишка благополучно добрался до своего излюбленного рыбного места, нацепил червяка на крючок, забросил удочку в воду. Затем он разделся, спустился в реку подле берега, прошёл немного по пояс в воде и нырнул. Над водой он уже появился с садком-рачевней, наполненной раками. Он выбрался на берег, распотрошил рачевню, добычу сложил в сетку и туго её стянул, чтобы раки не выбрались наружу, забросил её в воду подле берега и привязал к специальному воткнутому в землю колышку. Затем положил в пустую рачевню наживку из рыбы, спустился в реку, дошёл до нужного места и нырнул…
Установив садок, Мишка оделся и встал подле удочки. Ему не было холодно – утренние походы по росе и купание в прохладной воде с весны по осень закалили его. Он принялся насвистывать деревенскую песенку, зная, что через пару часов к нему присоединится его друг Колька Хлюст.
Хлюстами на селе называли семейство Хлюстовских. Кто первым придумал такое прозвище уже кануло в Лету. Хлюстами звали и отца и деда Станислава. Однако, несмотря на такое прозвище, Хлюстовские пользовались заслуженным уважением в Спасском. Станислав был человеком домовитым, работящим, рачительным, но не жадным. Он регулярно жертвовал церкви Святого Спаса деньги, лично принимал участие в ремонте часовни. Беднякам, и такие были в Спасском при всём царившем в нём достатке, как правило, это семьи потерявшие кормильца, на Рождество дарил обувку, произведённую в своей мастерской.
Когда Колька Хлюст присоединился к Мишке, тот уже словил трёх увесистых карасей и две щучки. Колька с откровенной завистью посмотрел на улов:
– Матёрые рыбёхи! Везёт же тебе!
Мишка только посмеялся.
– Дык я тут с рассвета торчу! По росе ещё пришёл! Ты бы меньше спал!
Колька недовольно шмыгнул носом.
– Ладно тебе… Садки мои не проверял?..
– Не-а… – мотнул Мишка лохматой кудрявой головой.
Колька разделся и полез в воду: два небольших садка были наполовину заполнены раками.
…Одеваясь Колька не преминул доложить другу:
– После жатвы пойду учиться… Так батяня решил…
Мишка тяжело вздохнул.
– Я тоже бы хотел грамоте учиться. Можно потом приказчиком в лавке стать.
– Точно! – Колька поддержал друга. – Мамку на старости лет обеспечишь, да сеструхам на приданое наберёшь.
В это же день за ужином Мишка высказался отцу:
– Грамоте учиться хочу.
Отец чуть ложкой не подавился.
– Баловство всё это! Чем грамота тебе в поле поможет?
– А я в поле работать не хочу. В приказчики пойду… – решительно ответил Мишка отцу.
Тот со всего размаха стукнул ложкой об стол.
– Перед панами польскими спину гнуть будешь?! – рявкнул он. – Они во всех лавках заправляют!
Мишка не растерялся и нашёлся, что ответить отцу:
– Бать, дык лавки – то ихние… Паны их сами построили, товар купили…
Отец аж побагровел от злости и рыкнул, сжав кулаки:
– Как ты смеешь старших оговаривать? Сморчок! Всё дружбу с Хлюстом водишь! Чую панский дух! Не бывать тому!
Мать и сёстры подскочили на скамьях от страха, понимая, что Мишке сейчас достанется сполна.
– Хорош базгалить[8]! – вдруг оборвала мать. – Поздно уже…
Венгеров-старший недовольно зыркнул на жену.
– Абанат![9] Весь в твою породу уродился!
Женщина лишь пожала плечами и примирительно сказала:
– Коли не хочешь, чтоб сын твой на панов горбился, дык он в город может податься.
– А что там? Лучше? – зло бросил отец. – Везде одни кровососы.
Он резко встал из-за стола и вышел из горницы.
– Всё равно пойду учиться… – процедил сквозь зубы Мишка.
Мать испуганно посмотрела на сына.
После жатвы Мишкин отец решил податься в город на заработки. Жена его не останавливала, не уговаривала остаться. Он смастерил деревянный сундучок с ручкой для перевозки вещей. В глубине души женщина испытывала облегчение: «Пусть уходит, без него проживём… Хоть бить перестанет меня и девочек…»
Наконец Венгеров-старший собрал вещи в свежевыделанный сундук. Обвёл глазами горницу, жену и детей.
– Поеду в Омск. Как устроюсь – сообщу. Прощевайте…
Мишкина мать пристально посмотрела на мужа, словно хотела запечатлеть его образ напоследок. Она была уверена: муж не вернётся, денег присылать не будет. Теперь она – соломенная вдова. Пятнадцать лет прошло с тех пор, как они обвенчались в церкви Святого Спаса. Была ли между ними тогда любовь?..
* * *
Колька и Мишка сидели за одной партой и старательно, высунув языки от усердия, выводили на листках бумаги гусиными остро отточенными перьями буквы. Мишка посмотрел на свой очередной кривой «Аз» и недовольно фыркнул. Он заглянул в листок соседа – у того буквы получались ровненькие, статные как девицы на выданье. Мишка почесал за ухом и вздохнул. Обмакнул перо в чернильницу и уже намеревался продолжить свою писанину, как вдруг с кончика пера на молочного цвета бумагу упала чёрная капля и тотчас растеклась неровными краями.К нему подошёл учитель, подьячий здешней церкви, обучавший отроков прилежному письму.
– Вот незадача-то – клякса… – спокойно констатировал он. – Что ж бывает… – Подьячий спокойно выдал Мишке чистый лист бумаги и дал наставления: – Пиши с прилежанием, сильно перо в чернила не окунай, только кончик, сиречь и этот литок кляксами покроется.
Мишка кивнул, его русые кудри упали на лоб и прикрыли глаза. Подьячий, зная положение в Мишкиной семье, потрепал мальчишку по голове.
– Оброс ты больно отрок. Скажи матушке, дабы чуб тебе укоротила. Да скажи ей: пусть до батюшки Александра дойдёт. Ей, как соломенной вдове, помощь общества полагается.
– Скажу… – коротко буркнул Мишка и снова принялся за писанину. Однако кровь прилила к его лицу: соломенная вдова… Это звучало в адрес матери оскорбительно. В этот миг Мишка подумал: «Вырасту, уеду в Омск, найду отца и всю морду ему разобью…»
Колька и Мишка регулярно посещали церковную школу. Занятия начинались рано поутру и заканчивались в полдень, чтобы ученики могли помогать родителям по хозяйству. Домашних уроков им не задавали.
В той же церковной школе занимался и женский класс. Девочек обучалось числом много меньше, чем мальчишек. Женский класс был разновозрастной.
Друзья ещё с начала учёбы заприметили в школе девчонку, статную, как тростинка, белолицую, голубоглазую, с длинной пшеничной косой, перевязанной красной ленточкой. Девчонка жила на другом конце села и звали её Даша Мартынова.
При виде девочки мальчишки испытывали явное волнение. Колька опускал очи долу, Мишка же напротив, пялился на неё, словно взрослый охальник. Так за переглядками и осень прошла, наконец, наступила зима…
Начиная с середины декабря, аж по самое Крещение в школе наступали каникулы. Селяне рубили в лесу ёлки, дети украшали их самодельными игрушками. Мишка взял отцовский топор, надел лыжи и отправился в лес. Раз он теперь в доме за мужика, то не может оставить мать и сестриц без праздника. Он прошёлся по подлеску, выбрал ёлку, соразмерную своему росту и ловко срубил.
В день Святого Вонифатия[10], мученика Тимофея и преподобного Илии Муромца Печерского в церкви Святого Спаса отцом Александром была совершена надлежащая служба. Раскатистый голос священника огласил церковь молитвой:
«О многострадальный и всехвальный мучениче Вонифатие! Ко твоему заступлению ныне прибегаем, молений нас, поющих тебе, не отвержи, но милостивно усльши нас. Виждь братию и сестры наша, тяжким недугом пианства одержимыя, виждь того ради от матере своея, Церкви Христовой, и вечнаго спасения отпадающия. О святый мучениче Вонифатие, коснися сердцу их данною ти от Бога благодатию, скоро возстави от падений греховных и ко спасительному воздержанию приведи их…».
На службе семейство Хлюстовских стояло в первых рядах перед алтарём. Станислав, облачённый в новый лабашак, сшитый женой из отменной шерсти с бархатной отделкой и мягкие сапоги, внимал каждому слову отца Александра. Злата, покрытая новым цветастым платком, казалась умиротворённой, её лица не покидала лёгкая улыбка, словно женщина хотела сказать: «Вот посмотрите на мужа моего красавца и детей… Да я ещё бабёнка, хоть куда… И всё у меня хорошо… Живу я в достатке… В Господа верую и потому не оставляет он меня своей благодатью…»
Маленькую Кристину, также разряженную в новые одежды, на руках держала дюжая нянька. Девочка смирно сидела у неё на левой руке, правой же женщина осеняла время от времени себя крестным знамением. Николай, также разодетый в пух и прах, пытался сосредоточиться на молитве – ему хотелось обернуться и увидеть Дашу Мартынову…
Семейство Венгеровых с трудом расположилось в церкви у самого входа. Народу набилось не протолкнуться. Те, кто пришёл позже из соседних деревень, стояли на паперти.
В помещении было душно от дыхания множества людей и воскурений. Среди пёстрой разряженной толпы селян Мишка попытался разглядеть дружка Кольку, но тщетно. Вдруг его взор зацепил стройную девочку, покрытую цвета незабудок платком. Из-под головного убора по спине струилась пшеничного цвета коса. В новой тёмно-синей с отделкой курме[11] она казалась старше своих лет. Мишкино сердце учащённо забилось: она, Дашка Мартынова! Девочка стояла подле родителей и внимала молитве.
Первым порывом Мишки было – пробиться сквозь толпу, подойти к Дашке и взять её за руку. Затем он окинул взором свои потёртые от времени разлапистые выворотижки[12] и большой не по размеру зипун. Мишке стало неловко: такая красивая девочка, нарядно одетая и он рядом – в старой обувке и отцовском перешитом зипуне. Мишка тяжело вздохнул и подумал: «Вырасту, стану приказчиком приду к Дашке разряженный в пух и прах, одарю её дорогими подарками…»