Страница:
– Так что скажешь?
– Когда придёт? – спросил я, просматривая его личные данные в поисках даты рождения. Узнав, что в прошлом августе ему исполнилось семнадцать лет, я облегчённо вздохнул. Конечно, он перелезет через стену в доме Капулетти и без особого труда заберётся на знаменитый балкон. Для этой сцены, которую я уже представлял себе, требовались мускулы, отвага и настоящая молодость. Однако, чтобы решить окончательно, нужно услышать его. Я содрогнулся при мысли о том, что он заговорит с чудовищным акцентом простолюдина.
– Сегодня после обеда.
Я так разволновался, что даже ласково потрепал Леду по щёке:
– Молодец, восхитительно. Но где ты его отыскала?
Леда рассмеялась. Потом успокоилась и призналась, что увидела Френсиса Фремптона неделю назад в одном театре Вест-Энда. Однако я не должен пугаться. Обещаю? Она обратила на него внимание, когда он выступал в совершенно неожиданной роли.
– Питера Пэна? – в изумлении переспросил я.
И Леда кивнула, дав понять этим простым движением, насколько Ромео Монтекки и Питер Пэн, персонажи, казалось бы, абсолютно несходные, на самом деле похожи: их отличают чистота, упрямство, упорство. Я не проявил любопытства, не стал спрашивать, что побудило её отправиться на этот детский спектакль. Если Френсис – наш человек, вопросов нет.
Я нервничал, то и дело посматривая на часы и желая, чтобы время пролетело быстрее, занялся разными бумажными делами, позвонил в Италию Федерико узнать, какие у него новости, и наконец сообщил Леде, что среди желающих стать Джульеттой завтра появится Лавиния Олифэнт, дочь Эвелин Уоллес. Да, именно моей Эвелин.
Леда радостно посмотрела на меня.
– Если повезёт, – сказала она, – можно считать, что уже нашли обоих героев, причём без всех этих бесконечных собеседований с претендентами.
Это всё шестое чувство виновато. Или удача? Быть может, думаю я теперь, спустя много лет, тогда вмешался злой рок?
А в тот момент у меня возникло ощущение, будто я уже почти на вершине успеха, полон энергии, чтобы взяться за работу над моим вторым фильмом, лучшим, готов спорить об этом. Мне виделось предсказание тому на небе, в каждом событии, в том, как быстро находилось решение всех проблем. И когда настало три часа, и Леда поднялась, чтобы пригласить в комнату Френсиса Фремптона, я уже знал, что остановлю свой выбор на нём. Я чувствовал это нутром.
– Come in, come in.[24] – Я помахал и, когда он подошел, привстав со стула, протянул ему руку: – How do you do?[25]
Френсис был в тёмном костюме, словно на похороны собрался, даже галстук надел. Он пожал мою руку чересчур крепко, будто хотел таким образом что-то сообщить, возможно, что он не слабак, как я мог подумать при первом взгляде на него. Он долго не отводил от меня своего мрачного взгляда, потом медленно произнёс:
– How do you do?
Я представился, он тоже. И мы оба одновременно опустились на стулья, а Леда осталась стоять между нами, словно посредник. Я передал ей сценарий с отмеченным текстом, она протянула его Френсису. Сцена в склепе, предсмертный монолог Ромео.
Но прежде чем послушать его, прежде чем дать ему несколько мгновений, чтобы освоиться с этим текстом, я попросил рассказать о себе, своей семье, воспитании, где он родился.
– In London,[26] – сказал он. Но уточнил, что умрёт не тут.
Я улыбнулся в ответ на такое решительное, такое романтическое утверждение, узнав в нём максимализм молодости.
Нет на свете юношей, которые хоть однажды не предрекали бы собственную смерть, описывая ужасные мучения, которые их ждут, или посмертную дань уважения. Возможно, это способ бросить вызов судьбе, а потом будь что будет. Но быть может, даже скорее всего, это способ отстраниться от жизни, пока не поздно, пока она ещё не слишком привязала к себе, не влюбила. Потому что тысячи обстоятельств подстерегают нас за каждым углом, никто не читал книгу судеб, никто не может утверждать, будто он – призовая лошадь.
– Did you read Romeus and Juliet?[27] – задал я следующий вопрос.
– Трагедию Шекспира? – уточнил он.
– Of course.[28]
И счёл нужным сообщить нам, что я ведь вполне мог иметь в виду поэму Артура Брука, написанную в 1562 году, которая послужила Шекспиру источником вдохновения. На это я ответил, что в таком случае сказал бы: The Tragic History of Romeus and Juliet,[29] – иначе мы, конечно, запутались бы. И тогда он признался: нет, не читал ни того, ни другого, к сожалению.
Я пожал плечами, чувствуя, что ему непременно хочется противоречить мне, но это лишь позабавило меня, и я улыбнулся ему.
Он очень удивился. Похоже, я обезоружил его на какое-то мгновение, и он уже не мог больше сохранять свой мрачный вид, теперь просто стойко держался. Я заметил, как нервно он теребит страницу, и спросил, уже мягче, каким он представляет себе Ромео.
– Too sad not to be happy. Too happy not to be sad,[30] — негромко проговорил он и получил за это полный восхищения взгляд Леды, которая перестала наконец делать заметки в своём блокноте.
Слишком печальным, чтобы быть счастливым. Слишком счастливым, чтобы быть печальным.
Я почти не сомневался, что он не допустит никаких грубых ошибок и что меня не ждут никакие неприятные сюрпризы, и всё же я напрягся и стиснул пальцы, когда Френсис поднялся, чтобы прочитать отрывок из трагедии. Я закрыл глаза, потом открыл, нахмурился. Он улыбнулся мне?
Я услышал, как взволнованно дышит рядом со мной Леда, а потом она замерла. Повисла тишина, и мы с Ледой поняли, что не сможем нарушить её, казалось, какие-то высшие силы заставляют нас помолчать.
Френсис негромко произнёс, ошарашив нас:
– O, she doth teach the torches to burn brigaht! Она затмила факелов лучи! Сияет красота её в ночи, как в ухе мавра жемчуг несравненный. Редчайший дар, для мира слишком ценный!
Я взглянул на Леду и прочитал в её глазах свою мысль. Мы не могли остановить его, нет, хотя он и подшутил над нами и читал монолог Ромео на празднике в доме Капулетти, из первого акта. При том, что явно забавлялся до сих пор и что конечно же трагедию читал. Ещё как читал. Его голос, удивительно проникновенный, мёдом вливался в наши уши, запечатывал уста и отметал все возражения. Мы не могли велеть Ромео перестать быть Ромео.
– Did my heart love till now? – Громкий вздох. – И я любил? Нет, отрекайся взор: я красоты не видел до сих пор!
Я нисколько не сомневался: Френсис – великолепен. Вспомнив нашу первую встречу, я не мог отыскать ничего, что хоть в малейшей степени не устраивало бы меня в нём, ни одной неприятной мелочи. И положился на Леду, которая рождена для того, чтобы гасить любые всплески эмоций. Однако на этот раз – вот чудеса! – даже она, похоже, не смогла разглядеть ни малейшего изъяна.
Мы весь вечер провели с нею, поглядывая друг на друга в ожидании, кто из нас разрешит наконец эту загадку: рискнём или не рискнём? В этом заключалась вся проблем а. Можно сразу поручить ему эту роль, не тратя времени и сил на выслушивание лепета целой толпы мальчишек, приехавших из всех уголков Англии на шекспировский призыв, а потом без конца сожалеть о своей ошибке. Или же, попросив подождать, потерять его, а потом жалеть об этом до конца жизни.
Снимать фильм – это всё равно что встать за штурвал судна далеко в открытом море: понимаешь, что, прежде чем доберёшься до берега, увидишь и волны, и штиль. Тут нужно лишь сделать ставку и надеяться, что не ошибся в выборе команды, потому что, если хоть кто-то покинет её на середине пути, никто не увидит завершения дела.
На следующее утро после первого тура собеседований, когда Леда вернулась в офис с двумя чашками кофе и мы остались наконец одни, я спросил, не надоело ли ей выслушивать искалеченные монологи бедного Ромео и смотреть, как мечутся молодые люди, во что бы то ни стало желающие умереть, распростёршись у моих ног.
– Я думаю, Шекспир переворачивается в могиле, – сказала Леда, вынудив меня улыбнуться.
– Тогда позвоним Френсису и сообщим ему хорошую новость. Закроем эту главу, и я сосредоточусь на выборе Джульетты. Через час за этой дверью соберётся сорок девушек, жаждущих получить роль, – а мне ужасно нужна таблетка от головной боли!
Леда тотчас предложила слетать в аптеку и, оставив кофе на столе, выбежала из комнаты, прежде чем я успел ответить ей и остановить.
Так что, когда часы показали половину третьего и первая девушка из списка села на стул перед письменным столом, нахально глядя на нас с Ледой, у меня с головой снова всё оказалось в порядке, и зрение тоже обострилось.
Она сразу вызвала антипатию, но я не распрощался с ней немедленно из-за её волос – великолепных светлых локонов, которыми и любовался всё время, пока шло прослушивание, машинально кивая головой, но не слыша ни одного слова из того, что она произносила.
К счастью, когда она поинтересовалась, можно ли использовать нож для резки бумаг как кинжал, Леда вовремя помешала мне согласиться, посоветовав ей воспользоваться воображением.
Так менее опасно, поскольку лезвие ножа для бумаги остро заточено. А для нас, подчеркнула Леда, это важно, поскольку об актрисе судят по многим качествам, но в первую очередь по силе её воображения.
Потом явилась восемнадцатилетняя девица, черноволосая, с короткой стрижкой и накрашенными ресницами. Она села, теребя свою короткую юбку, и заговорила о Шекспире как о школьном приятеле.
Затем вошла худенькая, как тростинка, светловолосая девушка с пухлыми губами, вся в веснушках. Её звали Роза Дэлтон, до сих пор помню это имя, потому что даже подумал было, что она могла бы подойти, но тут же отказался от этой мысли, увидев её безобразные руки: пальцы жёлтые от никотина, ногти обгрызены.
Я проводил ее улыбкой сожаления и вздохом неодобрения.
Настал черёд Лавинии. Она вошла в комнату одна, дважды постучав и подождав, пока я дважды не крикнул ей «Come in».[31] На ней было фиолетовое платье, вопреки суеверию, и мне понравилось, что она не уступает условностям, хотя родилась и выросла, можно сказать, по законам театра.
Она не села, а остановилась, вытянувшись в струнку, и пришлось предложить ей стул. Мне хотелось, чтобы она почувствовала себя раскованно, и потому я задал неверный вопрос.
– Didn't Evelyn accompany you?[32]
– No, she had rehearsal today.[33]
Я вспомнил, что два дня назад Эвелин рассказала мне за ужином о своих новых обширных планах. Она только что начала репетировать в Королевском шекспировском театре классическую пьесу Сон в летнюю ночь, премьера которой намечалась на лето, и это ещё одна причина, почему она ни за что не согласилась бы на роль синьоры Капулетти, которую, как я тогда же понял, даже и предлагать ей не стал бы.
Лавиния сцепила пальцы, чтобы они не дрожали. Но это не помогало, кроме того, ей не удавалось спокойно смотреть на нас, она всё время переводила взгляд со стола на мой нос, со стены за нами на свои туфли.
Когда она увидела, что Леда поднялась, желая посмотреть на неё в профиль, покраснела. И Леда тоже покраснела, возвратившись к своему стулу и предприняв немало усилий, чтобы рухнуть на него, а не мимо.
Я спросил, есть ли у неё какой-нибудь театральный опыт, хотя прекрасно знал, что есть, – но мне хотелось, чтобы, ответив утвердительно на первый вопрос, она обрела хоть немного уверенности в себе.
Я держался как преподаватель, помогающий робкому ученику простейшей подсказкой, за которую он должен ухватиться.
Я растрогался, разволновался при мысли, что видел Лавинию ещё ребёнком, когда отец приводил её за руку на съёмочную площадку, и что теперь не открываю её для себя, а лишь встречаю вновь.
Я прикусил язык, чтобы не спросить её о Джоне, вовремя сообразив, что лучше не напоминать о сбежавшем родителе. Эвелин даже перестала упоминать его имя в наших разговорах, вырвав, словно сорняк, воспоминание о нём из своего сердца.
– Well…[34] — произнёс я спустя некоторое время, когда разговор явно затянулся, и указал на сценарий, который мы раздали всем девушкам, ожидавшим приглашения на собеседование. Почему бы не попробовать вот эту сцену?
Лавиния кивнула, пробежала глазами страницу и посмотрела на меня. Неловко поднялась. Губы побледнели, лицо побелело, и я испугался, что она сейчас упадёт в обморок. Но этого не произошло, она стояла прямо, не шелохнувшись, и смотрела на нас.
Леда подняла бровь, желая без слов приободрить Лавинию, явно испытывая симпатию из-за нерешительности, сближавшей их.
Лавиния опустила ресницы, медленно сжала кулак и посмотрела не неё:
– What’s here?..[35]
Что вижу я! В руке Ромео склянка! Там яд принёс безвременную смерть.
И замолчала.
Я подался вперёд, ей навстречу, прося отбросить робость, неважно, что она не помнит точно слов, нам нужен не Шекспир, а только её игра.
Лавиния вздохнула, поправила волосы, взглядом умоляя отпустить её.
– Goon, please,[36] – всё же тихо попросил я.
Лавиния опустила голову и, сдавшись, сделала из вежливости ещё одну попытку:
– O churl! Drunk all, and left no friendly drop to help me after?..
О жадный! Выпил всё и не оставил даже капли милосердной мне на помощь! Тебя я прямо в губы поцелую. Быть может, яд на них ещё остался – он мне поможет умереть блаженно.
И умолкла, затаив дыхание.
– Sorry, I can’t,[37] – произнесла она наконец.
Когда я спросил почему, она ответила, что никогда не сможет играть так же, как её мать, мы ведь, конечно, ждём от неё именно этого – что она станет юным повторением великой Эвелин Уоллес. Но она ничего не может поделать, у нее нет материнской стати, её уверенности, её сценического обаяния. Её таланта.
– Why are you laughing?[38] — спросила она, удивившись моей улыбке и округлив глаза.
Леда тоже не понимала, почему я смеюсь.
– Что с тобой? – спросил она, посмотрев на меня в упор.
Я пожал плечами. Если бы мне нужна была Эвелин, мы позвали бы Эвелин, а не её дочь. Мы не из тех, кто считает, будто цветы в саду источают одинаковый аромат и что Капулетти и Монтекки во что бы то ни стало должны ненавидеть друг друга.
Лавиния долго смотрела на меня, пока не убедилась, что я говорю искренно, и улыбнулась.
– Уста твои теплы, – произнесла она наконец как Джульетта. И повернулась, чтобы выйти.
Когда Леда выглянула в коридор, приглашая следующую девушку, я уже понял, что больше ничего не жду в этот день.
Я подождал неделю, прежде чем познакомил их. Тем временем занимался разными делами, связанными с производством фильма, ходил со старыми друзьями по ресторанам, побывал на спектакле Питер Пэн в Вест-Энде и постарался убедить Эвелин, что её дочь непременно должна играть в моём фильме.
Я не понимал, почему она так упорствовала. В какой-то момент даже подумал, будто она ревнует Лавинию к будущему, которое открывается перед ней, полное надежд и обещаний, в каких самой Эвелин теперь уже отказано. Но это слишком мелочная мысль, и я сразу же отправил её в самый дальний уголок памяти, стараясь найти убедительные доводы в пользу моего предложения.
Даже если она не хотела признавать, что её дочь так или иначе всё равно пойдёт по её стопам, потому что все профессии передаются из поколения в поколение, и у человека, родившегося в актёрской семье, заложено в генах идти на сцену. Я же только предлагал ей прекрасный, грандиозный дебют, на международном уровне. Было бы безумием отказываться от этого.
И действительно, в конце концов Эвелин согласилась. Согласилась с большой неохотой, что в мае Лавиния приедет к нам, в Италию, на съёмки фильма, и договорилась с колледжем, где училась дочь, чтобы ей разрешили пропустить без последствий последнюю четверть учебного года.
И вот настал день, когда мы окончательно обо всём условились, когда я мог познакомить моих молодых героев и понять, не ошибся ли в выборе.
Я оставил Леду в гостинице собирать вещи, потому что наутро мы собирались уехать, и отправился на свидание с дрожью в сердце. И со складным стулом, который прихватил на время в гостинице. Я решил изменить обстановку, уйти от белых обыденных стен офиса и встретиться с ними в Гайд-парке, возле Марбл-арч,[39] под весенним моросящим дождиком, который неутомимо сопровождал меня всё время пребывания в Лондоне.
Френсис и Лавиния появились вместе, идя с одной и той же стороны, он немного впереди неё. Прошли одновременно под аркой и издали помахали. И только когда остановились передо мной, поняли, что оба направляются ко мне. Они переглянулись, внезапно оробев, догадавшись, что Ромео только что встретился с Джульеттой, и не зная, улыбаться сразу же или отложить улыбку на потом.
Приветствуя ребят, я приобнял их за плечи и слегка сблизил. Почувствовал, как они напряжены, и, желая избавить их от некоторой неловкости, поинтересовался, сами они представятся друг другу или же роль церемониймейстера предназначена мне.
Френсис сдул чёлку с глаз и решительно взял руку Лавинии ещё прежде, чем она протянула её, и девушка изумлённо охнула от боли.
И они засмеялись, тихо-тихо, переглядываясь. Лёд был сломлен.
– If I profane with my unworthiest hand… – произнёс Френсис мгновение спустя, заговорив уже как Ромео, отчего я невольно вздрогнул. – Когда рукою недостойной грубо я осквернил святой алтарь – прости. Как два смиренных пилигрима, губы лобзаньем смогут след греха смести.
Я ожидал, что Лавиния промолчит и от смущения спрячет лицо в воротник. Однако глаза её заблестели, когда она отнимала руку, и голос её ответил:
– Good piligrim… Любезный пилигрим, ты строг чрезмерно к своей руке: лишь благочестье в ней. Есть руки у святых: их может, верно, коснуться пилигрим рукой своей.
На какое-то мгновение я не поверил самому себе, не поверил своим ушам, тому, что восхитило меня. Возможно ли? Потом я подумал: наверное, это отрепетировано заранее, чтобы поразить меня.
Но когда Фрэнис произнёс: My name’s Francis. Nice to meet you,[40] – и Лавиния в ответ назвала своё имя и протянула ему руку, я понял что они действительно видят друг друга впервые. На моих глазах происходило чудо – прекрасное, без малейшего расхождения соединение двух незнакомых до этой минуты существ в одно, единое. И своим фильмом я показал бы это чудо миру.
Мне не требовались никаких других подтверждений, и просто так, ради шутки, я решил пройти с ними сцену на балконе, желая потешить свою гордость ещё одним мгновением славы. Мне хотелось развлечься. Поэтому я взял складной стул, который в ожидании ребят прислонил к ограде, раскрыл и попросил Лавинию подняться на него.
– What?[41] – с испугом спросила она, склонив голову к плечу.
Я объяснил ей, что она может считать это неким профессиональным приёмом. Пусть доверится мне. Вознесясь над английской землёй, она действительно станет свободной – от самой себя, от сегодняшнего дня – и сделается настоящей Джульеттой. Я подал ей руку, желая помочь, и ободряюще улыбнулся.
Френсис вскинул брови и смотрел так, будто находился где-то очень далеко от нас, словно ощущал себя любопытным зрителем, а не участником затеи. Он сощурился и спросил, не придётся ли и ему подняться потом на стул или же Ромео может оставаться подданным Её Величества королевы. Иронию, сквозившую в его вопросе, я смягчил решительно кивком:
– You too, of course.[42]
Лавиния тихо рассмеялась, вынудив невольно улыбнуться и своего товарища.
– You see, it’s funny, – сказал я. Разве это не забавно?
Несколько прохожих обернулись и посмотрели, что происходит в этом пресловутом уголке Лондона, где всем позволено говорить что угодно и где в данный конкретный момент Ромео и Джульетта прониклись взаимной симпатией.
2. МАЙ
– Когда придёт? – спросил я, просматривая его личные данные в поисках даты рождения. Узнав, что в прошлом августе ему исполнилось семнадцать лет, я облегчённо вздохнул. Конечно, он перелезет через стену в доме Капулетти и без особого труда заберётся на знаменитый балкон. Для этой сцены, которую я уже представлял себе, требовались мускулы, отвага и настоящая молодость. Однако, чтобы решить окончательно, нужно услышать его. Я содрогнулся при мысли о том, что он заговорит с чудовищным акцентом простолюдина.
– Сегодня после обеда.
Я так разволновался, что даже ласково потрепал Леду по щёке:
– Молодец, восхитительно. Но где ты его отыскала?
Леда рассмеялась. Потом успокоилась и призналась, что увидела Френсиса Фремптона неделю назад в одном театре Вест-Энда. Однако я не должен пугаться. Обещаю? Она обратила на него внимание, когда он выступал в совершенно неожиданной роли.
– Питера Пэна? – в изумлении переспросил я.
И Леда кивнула, дав понять этим простым движением, насколько Ромео Монтекки и Питер Пэн, персонажи, казалось бы, абсолютно несходные, на самом деле похожи: их отличают чистота, упрямство, упорство. Я не проявил любопытства, не стал спрашивать, что побудило её отправиться на этот детский спектакль. Если Френсис – наш человек, вопросов нет.
Я нервничал, то и дело посматривая на часы и желая, чтобы время пролетело быстрее, занялся разными бумажными делами, позвонил в Италию Федерико узнать, какие у него новости, и наконец сообщил Леде, что среди желающих стать Джульеттой завтра появится Лавиния Олифэнт, дочь Эвелин Уоллес. Да, именно моей Эвелин.
Леда радостно посмотрела на меня.
– Если повезёт, – сказала она, – можно считать, что уже нашли обоих героев, причём без всех этих бесконечных собеседований с претендентами.
Это всё шестое чувство виновато. Или удача? Быть может, думаю я теперь, спустя много лет, тогда вмешался злой рок?
А в тот момент у меня возникло ощущение, будто я уже почти на вершине успеха, полон энергии, чтобы взяться за работу над моим вторым фильмом, лучшим, готов спорить об этом. Мне виделось предсказание тому на небе, в каждом событии, в том, как быстро находилось решение всех проблем. И когда настало три часа, и Леда поднялась, чтобы пригласить в комнату Френсиса Фремптона, я уже знал, что остановлю свой выбор на нём. Я чувствовал это нутром.
– Come in, come in.[24] – Я помахал и, когда он подошел, привстав со стула, протянул ему руку: – How do you do?[25]
Френсис был в тёмном костюме, словно на похороны собрался, даже галстук надел. Он пожал мою руку чересчур крепко, будто хотел таким образом что-то сообщить, возможно, что он не слабак, как я мог подумать при первом взгляде на него. Он долго не отводил от меня своего мрачного взгляда, потом медленно произнёс:
– How do you do?
Я представился, он тоже. И мы оба одновременно опустились на стулья, а Леда осталась стоять между нами, словно посредник. Я передал ей сценарий с отмеченным текстом, она протянула его Френсису. Сцена в склепе, предсмертный монолог Ромео.
Но прежде чем послушать его, прежде чем дать ему несколько мгновений, чтобы освоиться с этим текстом, я попросил рассказать о себе, своей семье, воспитании, где он родился.
– In London,[26] – сказал он. Но уточнил, что умрёт не тут.
Я улыбнулся в ответ на такое решительное, такое романтическое утверждение, узнав в нём максимализм молодости.
Нет на свете юношей, которые хоть однажды не предрекали бы собственную смерть, описывая ужасные мучения, которые их ждут, или посмертную дань уважения. Возможно, это способ бросить вызов судьбе, а потом будь что будет. Но быть может, даже скорее всего, это способ отстраниться от жизни, пока не поздно, пока она ещё не слишком привязала к себе, не влюбила. Потому что тысячи обстоятельств подстерегают нас за каждым углом, никто не читал книгу судеб, никто не может утверждать, будто он – призовая лошадь.
– Did you read Romeus and Juliet?[27] – задал я следующий вопрос.
– Трагедию Шекспира? – уточнил он.
– Of course.[28]
И счёл нужным сообщить нам, что я ведь вполне мог иметь в виду поэму Артура Брука, написанную в 1562 году, которая послужила Шекспиру источником вдохновения. На это я ответил, что в таком случае сказал бы: The Tragic History of Romeus and Juliet,[29] – иначе мы, конечно, запутались бы. И тогда он признался: нет, не читал ни того, ни другого, к сожалению.
Я пожал плечами, чувствуя, что ему непременно хочется противоречить мне, но это лишь позабавило меня, и я улыбнулся ему.
Он очень удивился. Похоже, я обезоружил его на какое-то мгновение, и он уже не мог больше сохранять свой мрачный вид, теперь просто стойко держался. Я заметил, как нервно он теребит страницу, и спросил, уже мягче, каким он представляет себе Ромео.
– Too sad not to be happy. Too happy not to be sad,[30] — негромко проговорил он и получил за это полный восхищения взгляд Леды, которая перестала наконец делать заметки в своём блокноте.
Слишком печальным, чтобы быть счастливым. Слишком счастливым, чтобы быть печальным.
Я почти не сомневался, что он не допустит никаких грубых ошибок и что меня не ждут никакие неприятные сюрпризы, и всё же я напрягся и стиснул пальцы, когда Френсис поднялся, чтобы прочитать отрывок из трагедии. Я закрыл глаза, потом открыл, нахмурился. Он улыбнулся мне?
Я услышал, как взволнованно дышит рядом со мной Леда, а потом она замерла. Повисла тишина, и мы с Ледой поняли, что не сможем нарушить её, казалось, какие-то высшие силы заставляют нас помолчать.
Френсис негромко произнёс, ошарашив нас:
– O, she doth teach the torches to burn brigaht! Она затмила факелов лучи! Сияет красота её в ночи, как в ухе мавра жемчуг несравненный. Редчайший дар, для мира слишком ценный!
Я взглянул на Леду и прочитал в её глазах свою мысль. Мы не могли остановить его, нет, хотя он и подшутил над нами и читал монолог Ромео на празднике в доме Капулетти, из первого акта. При том, что явно забавлялся до сих пор и что конечно же трагедию читал. Ещё как читал. Его голос, удивительно проникновенный, мёдом вливался в наши уши, запечатывал уста и отметал все возражения. Мы не могли велеть Ромео перестать быть Ромео.
– Did my heart love till now? – Громкий вздох. – И я любил? Нет, отрекайся взор: я красоты не видел до сих пор!
Я нисколько не сомневался: Френсис – великолепен. Вспомнив нашу первую встречу, я не мог отыскать ничего, что хоть в малейшей степени не устраивало бы меня в нём, ни одной неприятной мелочи. И положился на Леду, которая рождена для того, чтобы гасить любые всплески эмоций. Однако на этот раз – вот чудеса! – даже она, похоже, не смогла разглядеть ни малейшего изъяна.
Мы весь вечер провели с нею, поглядывая друг на друга в ожидании, кто из нас разрешит наконец эту загадку: рискнём или не рискнём? В этом заключалась вся проблем а. Можно сразу поручить ему эту роль, не тратя времени и сил на выслушивание лепета целой толпы мальчишек, приехавших из всех уголков Англии на шекспировский призыв, а потом без конца сожалеть о своей ошибке. Или же, попросив подождать, потерять его, а потом жалеть об этом до конца жизни.
Снимать фильм – это всё равно что встать за штурвал судна далеко в открытом море: понимаешь, что, прежде чем доберёшься до берега, увидишь и волны, и штиль. Тут нужно лишь сделать ставку и надеяться, что не ошибся в выборе команды, потому что, если хоть кто-то покинет её на середине пути, никто не увидит завершения дела.
На следующее утро после первого тура собеседований, когда Леда вернулась в офис с двумя чашками кофе и мы остались наконец одни, я спросил, не надоело ли ей выслушивать искалеченные монологи бедного Ромео и смотреть, как мечутся молодые люди, во что бы то ни стало желающие умереть, распростёршись у моих ног.
– Я думаю, Шекспир переворачивается в могиле, – сказала Леда, вынудив меня улыбнуться.
– Тогда позвоним Френсису и сообщим ему хорошую новость. Закроем эту главу, и я сосредоточусь на выборе Джульетты. Через час за этой дверью соберётся сорок девушек, жаждущих получить роль, – а мне ужасно нужна таблетка от головной боли!
Леда тотчас предложила слетать в аптеку и, оставив кофе на столе, выбежала из комнаты, прежде чем я успел ответить ей и остановить.
Так что, когда часы показали половину третьего и первая девушка из списка села на стул перед письменным столом, нахально глядя на нас с Ледой, у меня с головой снова всё оказалось в порядке, и зрение тоже обострилось.
Она сразу вызвала антипатию, но я не распрощался с ней немедленно из-за её волос – великолепных светлых локонов, которыми и любовался всё время, пока шло прослушивание, машинально кивая головой, но не слыша ни одного слова из того, что она произносила.
К счастью, когда она поинтересовалась, можно ли использовать нож для резки бумаг как кинжал, Леда вовремя помешала мне согласиться, посоветовав ей воспользоваться воображением.
Так менее опасно, поскольку лезвие ножа для бумаги остро заточено. А для нас, подчеркнула Леда, это важно, поскольку об актрисе судят по многим качествам, но в первую очередь по силе её воображения.
Потом явилась восемнадцатилетняя девица, черноволосая, с короткой стрижкой и накрашенными ресницами. Она села, теребя свою короткую юбку, и заговорила о Шекспире как о школьном приятеле.
Затем вошла худенькая, как тростинка, светловолосая девушка с пухлыми губами, вся в веснушках. Её звали Роза Дэлтон, до сих пор помню это имя, потому что даже подумал было, что она могла бы подойти, но тут же отказался от этой мысли, увидев её безобразные руки: пальцы жёлтые от никотина, ногти обгрызены.
Я проводил ее улыбкой сожаления и вздохом неодобрения.
Настал черёд Лавинии. Она вошла в комнату одна, дважды постучав и подождав, пока я дважды не крикнул ей «Come in».[31] На ней было фиолетовое платье, вопреки суеверию, и мне понравилось, что она не уступает условностям, хотя родилась и выросла, можно сказать, по законам театра.
Она не села, а остановилась, вытянувшись в струнку, и пришлось предложить ей стул. Мне хотелось, чтобы она почувствовала себя раскованно, и потому я задал неверный вопрос.
– Didn't Evelyn accompany you?[32]
– No, she had rehearsal today.[33]
Я вспомнил, что два дня назад Эвелин рассказала мне за ужином о своих новых обширных планах. Она только что начала репетировать в Королевском шекспировском театре классическую пьесу Сон в летнюю ночь, премьера которой намечалась на лето, и это ещё одна причина, почему она ни за что не согласилась бы на роль синьоры Капулетти, которую, как я тогда же понял, даже и предлагать ей не стал бы.
Лавиния сцепила пальцы, чтобы они не дрожали. Но это не помогало, кроме того, ей не удавалось спокойно смотреть на нас, она всё время переводила взгляд со стола на мой нос, со стены за нами на свои туфли.
Когда она увидела, что Леда поднялась, желая посмотреть на неё в профиль, покраснела. И Леда тоже покраснела, возвратившись к своему стулу и предприняв немало усилий, чтобы рухнуть на него, а не мимо.
Я спросил, есть ли у неё какой-нибудь театральный опыт, хотя прекрасно знал, что есть, – но мне хотелось, чтобы, ответив утвердительно на первый вопрос, она обрела хоть немного уверенности в себе.
Я держался как преподаватель, помогающий робкому ученику простейшей подсказкой, за которую он должен ухватиться.
Я растрогался, разволновался при мысли, что видел Лавинию ещё ребёнком, когда отец приводил её за руку на съёмочную площадку, и что теперь не открываю её для себя, а лишь встречаю вновь.
Я прикусил язык, чтобы не спросить её о Джоне, вовремя сообразив, что лучше не напоминать о сбежавшем родителе. Эвелин даже перестала упоминать его имя в наших разговорах, вырвав, словно сорняк, воспоминание о нём из своего сердца.
– Well…[34] — произнёс я спустя некоторое время, когда разговор явно затянулся, и указал на сценарий, который мы раздали всем девушкам, ожидавшим приглашения на собеседование. Почему бы не попробовать вот эту сцену?
Лавиния кивнула, пробежала глазами страницу и посмотрела на меня. Неловко поднялась. Губы побледнели, лицо побелело, и я испугался, что она сейчас упадёт в обморок. Но этого не произошло, она стояла прямо, не шелохнувшись, и смотрела на нас.
Леда подняла бровь, желая без слов приободрить Лавинию, явно испытывая симпатию из-за нерешительности, сближавшей их.
Лавиния опустила ресницы, медленно сжала кулак и посмотрела не неё:
– What’s here?..[35]
Что вижу я! В руке Ромео склянка! Там яд принёс безвременную смерть.
И замолчала.
Я подался вперёд, ей навстречу, прося отбросить робость, неважно, что она не помнит точно слов, нам нужен не Шекспир, а только её игра.
Лавиния вздохнула, поправила волосы, взглядом умоляя отпустить её.
– Goon, please,[36] – всё же тихо попросил я.
Лавиния опустила голову и, сдавшись, сделала из вежливости ещё одну попытку:
– O churl! Drunk all, and left no friendly drop to help me after?..
О жадный! Выпил всё и не оставил даже капли милосердной мне на помощь! Тебя я прямо в губы поцелую. Быть может, яд на них ещё остался – он мне поможет умереть блаженно.
И умолкла, затаив дыхание.
– Sorry, I can’t,[37] – произнесла она наконец.
Когда я спросил почему, она ответила, что никогда не сможет играть так же, как её мать, мы ведь, конечно, ждём от неё именно этого – что она станет юным повторением великой Эвелин Уоллес. Но она ничего не может поделать, у нее нет материнской стати, её уверенности, её сценического обаяния. Её таланта.
– Why are you laughing?[38] — спросила она, удивившись моей улыбке и округлив глаза.
Леда тоже не понимала, почему я смеюсь.
– Что с тобой? – спросил она, посмотрев на меня в упор.
Я пожал плечами. Если бы мне нужна была Эвелин, мы позвали бы Эвелин, а не её дочь. Мы не из тех, кто считает, будто цветы в саду источают одинаковый аромат и что Капулетти и Монтекки во что бы то ни стало должны ненавидеть друг друга.
Лавиния долго смотрела на меня, пока не убедилась, что я говорю искренно, и улыбнулась.
– Уста твои теплы, – произнесла она наконец как Джульетта. И повернулась, чтобы выйти.
Когда Леда выглянула в коридор, приглашая следующую девушку, я уже понял, что больше ничего не жду в этот день.
Я подождал неделю, прежде чем познакомил их. Тем временем занимался разными делами, связанными с производством фильма, ходил со старыми друзьями по ресторанам, побывал на спектакле Питер Пэн в Вест-Энде и постарался убедить Эвелин, что её дочь непременно должна играть в моём фильме.
Я не понимал, почему она так упорствовала. В какой-то момент даже подумал, будто она ревнует Лавинию к будущему, которое открывается перед ней, полное надежд и обещаний, в каких самой Эвелин теперь уже отказано. Но это слишком мелочная мысль, и я сразу же отправил её в самый дальний уголок памяти, стараясь найти убедительные доводы в пользу моего предложения.
Даже если она не хотела признавать, что её дочь так или иначе всё равно пойдёт по её стопам, потому что все профессии передаются из поколения в поколение, и у человека, родившегося в актёрской семье, заложено в генах идти на сцену. Я же только предлагал ей прекрасный, грандиозный дебют, на международном уровне. Было бы безумием отказываться от этого.
И действительно, в конце концов Эвелин согласилась. Согласилась с большой неохотой, что в мае Лавиния приедет к нам, в Италию, на съёмки фильма, и договорилась с колледжем, где училась дочь, чтобы ей разрешили пропустить без последствий последнюю четверть учебного года.
И вот настал день, когда мы окончательно обо всём условились, когда я мог познакомить моих молодых героев и понять, не ошибся ли в выборе.
Я оставил Леду в гостинице собирать вещи, потому что наутро мы собирались уехать, и отправился на свидание с дрожью в сердце. И со складным стулом, который прихватил на время в гостинице. Я решил изменить обстановку, уйти от белых обыденных стен офиса и встретиться с ними в Гайд-парке, возле Марбл-арч,[39] под весенним моросящим дождиком, который неутомимо сопровождал меня всё время пребывания в Лондоне.
Френсис и Лавиния появились вместе, идя с одной и той же стороны, он немного впереди неё. Прошли одновременно под аркой и издали помахали. И только когда остановились передо мной, поняли, что оба направляются ко мне. Они переглянулись, внезапно оробев, догадавшись, что Ромео только что встретился с Джульеттой, и не зная, улыбаться сразу же или отложить улыбку на потом.
Приветствуя ребят, я приобнял их за плечи и слегка сблизил. Почувствовал, как они напряжены, и, желая избавить их от некоторой неловкости, поинтересовался, сами они представятся друг другу или же роль церемониймейстера предназначена мне.
Френсис сдул чёлку с глаз и решительно взял руку Лавинии ещё прежде, чем она протянула её, и девушка изумлённо охнула от боли.
И они засмеялись, тихо-тихо, переглядываясь. Лёд был сломлен.
– If I profane with my unworthiest hand… – произнёс Френсис мгновение спустя, заговорив уже как Ромео, отчего я невольно вздрогнул. – Когда рукою недостойной грубо я осквернил святой алтарь – прости. Как два смиренных пилигрима, губы лобзаньем смогут след греха смести.
Я ожидал, что Лавиния промолчит и от смущения спрячет лицо в воротник. Однако глаза её заблестели, когда она отнимала руку, и голос её ответил:
– Good piligrim… Любезный пилигрим, ты строг чрезмерно к своей руке: лишь благочестье в ней. Есть руки у святых: их может, верно, коснуться пилигрим рукой своей.
На какое-то мгновение я не поверил самому себе, не поверил своим ушам, тому, что восхитило меня. Возможно ли? Потом я подумал: наверное, это отрепетировано заранее, чтобы поразить меня.
Но когда Фрэнис произнёс: My name’s Francis. Nice to meet you,[40] – и Лавиния в ответ назвала своё имя и протянула ему руку, я понял что они действительно видят друг друга впервые. На моих глазах происходило чудо – прекрасное, без малейшего расхождения соединение двух незнакомых до этой минуты существ в одно, единое. И своим фильмом я показал бы это чудо миру.
Мне не требовались никаких других подтверждений, и просто так, ради шутки, я решил пройти с ними сцену на балконе, желая потешить свою гордость ещё одним мгновением славы. Мне хотелось развлечься. Поэтому я взял складной стул, который в ожидании ребят прислонил к ограде, раскрыл и попросил Лавинию подняться на него.
– What?[41] – с испугом спросила она, склонив голову к плечу.
Я объяснил ей, что она может считать это неким профессиональным приёмом. Пусть доверится мне. Вознесясь над английской землёй, она действительно станет свободной – от самой себя, от сегодняшнего дня – и сделается настоящей Джульеттой. Я подал ей руку, желая помочь, и ободряюще улыбнулся.
Френсис вскинул брови и смотрел так, будто находился где-то очень далеко от нас, словно ощущал себя любопытным зрителем, а не участником затеи. Он сощурился и спросил, не придётся ли и ему подняться потом на стул или же Ромео может оставаться подданным Её Величества королевы. Иронию, сквозившую в его вопросе, я смягчил решительно кивком:
– You too, of course.[42]
Лавиния тихо рассмеялась, вынудив невольно улыбнуться и своего товарища.
– You see, it’s funny, – сказал я. Разве это не забавно?
Несколько прохожих обернулись и посмотрели, что происходит в этом пресловутом уголке Лондона, где всем позволено говорить что угодно и где в данный конкретный момент Ромео и Джульетта прониклись взаимной симпатией.
2. МАЙ
К наступлению того пророческого, как никогда полного ароматов мая я собрал превосходную съёмочную группу: ни один персонаж не остался без своего исполнителя, не пришлось искать ни одного техника. В воздухе помимо цветочных ароматов веяло дыхание любви молодых людей всего мира. Наши Ромео и Джульетта, казалось, появились в самый подходящий момент, чтобы олицетворять пробуждение чувств.
Продюсер не очень-то щедро отвечал на мои запросы, нам следовало экономить, мы не смели испортить ни одного сантиметра плёнки. Он не делал ставку на Шекспира. Поэтому, чтобы как можно лучше подготовиться к съёмкам, я решил немного отодвинуть их начало. Начнём снимать не позднее июня и будем стремительно двигаться дальше, с тем чтобы завершить работу в сентябре, к концу лета и хорошей погоды. Нам оставался месяц, чтобы понять слабые и сильные стороны друг друга.
Я решил поступить, как в театре, – подготовить фильм за кулисами, на репетиционной площадке, а потом явить его объективу, следуя хронологии событий. Я хотел, чтобы любовь накалялась, развивалась бурно, стремительно устремляясь к финалу, и я никогда не позволил бы себе начать, ну скажем, со сцены у балкона, а потом вернуться к самому началу.
Для сбора актёров я не видел лучшего места, чем мой новый дом на флорентийском холме. Дом оказался слишком просторным для одного человека, даже для двоих, покупка его была опрометчивым поступком, и я не знал, благодарить себя или проклинать за это. Так или иначе, я только что закончил в нём ремонт и подумал, что собрать там артистов – отличный повод торжественно отметить новоселье.
И вот один за другим стали приезжать туда все – техники и актёры. Они слетались ко мне со всех концов земного шара, больше всего из Англии и Италии. Федерико прибыл из Канады, где работал с Рино Томболези, который снимал свой третий и никому не нужный итальянский вестерн. Иногда я спрашивал Федерико, как он может соглашаться работать над фильмом, который никогда не выйдет на экран и не прибавит известности его имени. Мне хотелось, чтобы он нашёл работу получше. Но Федерико неизменно пожимал плечами и тихо замечал, что нередко у тебя просто нет выбора и, если не хочешь неприятностей, беззлобно соглашайся на то, что преподносит судьба.
Лавиния прилетела в аэропорт Фьюмичино прозрачным утром в одиннадцать тридцать и оказалась предпоследней, кого мы ждали. Френсис ещё сдавал в Лондоне выпускные экзамены, его ждали через два дня – он прилетит свободный и, я надеялся, счастливый.
Я поднял руку высоко над головами окружавших меня людей.
Эвелин предупредила, что занята на родине, у неё спектакль, предстоит дебют в Стратфорде-на-Эйвоне, но она поручила одной своей подруге сопровождать дочь в Италию, чтобы чувствовать себя спокойнее. Поэтому я не испугался, когда увидел идущую мне навстречу тощую женщину с рыбьими, прозрачно-голубыми глазами, которая придерживала Лавинию за локоть и смотрела на меня, как на щипача.[43] Она выглядела поникшей, уставшей от перелёта и жары, расстроенной. Старше меня.
Лавиния тепло поздоровалась со мной, обняла и, воспользовавшись этим, отошла от маминой подруги.
– Ferruccio, this is Miss Burns, my chaperon,[44] – представила она, и в глазах её я увидел смех.
Я решил, что будет уместно склонить голову в знак уважения.
– Hello. How do you do? – сказал я, протягивая руку.
Мисс Бернс рукой в голубой атласной перчатке пожала только кончики моих пальцев. Потом оглядела меня с головы до ног в поисках каких-нибудь примет, которые помогли бы понять, что я собой представляю. Но и сегодня ещё я убеждён, что она приняла меня за шофёра.
– Lucy, this is Ferruccio Tiezzi, mum’s friend,[45] – объяснила ей Лавиния, стоя сзади.
И мисс Бернс разомкнула свои губы ниточкой, чтобы испустить вздох облегчения. Потом кивнула и сказала:
– Oh, the director, I see. Pleased to meet you.[46]
Она с мольбой попросила вывести её как можно скорее отсюда, ей не хватает воздуха и нужен хотя бы глоток воды.
Пока я вёл их к выходу, неся чемоданы, которые задевали чужие вещи и ударялись о мои колени, я припомнил традиционные вопросы, какие задают в подобной ситуации. Как долетели? Всё ли прошло хорошо? Сколько времени находились в пути? Лавиния сказала, что сидела у окна, что никогда и думать не думала, что увидит Италию с высоты, что моя страна изумительна, что она, Лавиния, в восторге. Мисс Бернс ограничилась кратким замечанием по поводу постоянных воздушных ям:
– It was awful.[47]
Когда я закрыл дверцу машины и увидел за стеклом круглые глаза мисс Бернс, я спросил себя, не специально ли мне в отместку прислала её Эвелин. Титания,[48] королева фей, смеялась надо мной по ту сторону гор и равнин, по ту сторону Ла-Манша.
Лавиния села на заднее сиденье, наверное не желая беспокоить и без того уже уставшую chaperon, но сразу же просунула голову между спинками передних кресел и поинтересовалась, можем ли заехать в Рим. Или сразу отправимся во Флоренцию? Я понял по её тону, что она охотно, пусть даже мельком, взглянула бы на столицу Античности, и ответил, что Рим ожидает нас с распростёртыми объятиями.
Мне тоже не хотелось лишний раз кататься туда-сюда, поэтому я решил, что мы переночуем в доме у моего помощника режиссёра, а завтра съездим в аэропорт, встретим Френсиса и все вместе отправимся во Флоренцию. Федерико преспокойно оставил мне ключи от своей двухкомнатной квартиры на пьяцца делла Канчеллерия. Он уже привык.
– Как чудесно, я очень рада, – произнесла Лавиния по-итальянски, и я чуть не подскочил от удивления.
Я посмотрел на неё в зеркало заднего обзора.
– И что это значит? – с любопытством спросил я. – Говоришь по-итальянски?
Лавиния продолжала улыбаться, но покраснела: значит, ещё не совсем рассталась со своей робостью. Опять по-английски – так быстрее – она объяснила, что начала брать уроки в Лондоне, в школе, где преподавали исключительно носители языка. Пока ещё не успела многому научиться, но получила самые необходимые знания и кое-что уже понимает, например вывески на улицах.
– Запрещено плевать, – со смехом прочла она.
Я пообещал, что мы постараемся каждый день учить её чему-нибудь, и уверил что в конце концов она будет говорить как настоящая итальянская синьорина и Эвелин не узнает её.
Мисс Бернс помахала перчаткой, как веером.
– В Италии всегда так жарко? – спросила она спустя некоторое время, когда я уже забыл, как звучит её голос.
Я подтвердил, слишком красноречиво улыбнувшись. Она скривилась и больше ни разу не обращалась ко мне, пока не приехали в Рим, и то лишь для того, чтобы поинтересоваться, не стоит ли убавить скорость: ей показалось, будто мы проехали перекрёсток на красный свет.
На следующее утро я повёз Лавинию на площадь Навона и на площадь Испании, потом мы поднялись на Капитолийский холм и наконец подошли к фонтану Треви, где она бросила в воду монетку в двадцать лир, задумав желание, которое нам не открыла.
Мисс Бернс ограничилась тем, что следовала за нею повсюду, словно белая тень, стараясь не встречаться со мною взглядом, лишь бы не разговаривать. Но неизбежно, много раньше, чем нам хотелось бы, нашу прогулку всё же сопроводила беседа. Мы говорили о том о сём, а Лавиния шла рядом и молчала, думая о чём-то своём, совсем не похожем на то, о чём думают люди в зрелом возрасте, хотя и молодых и старых освещает одно и то же солнце.
Я понял, что Люси – дальняя родственница Эвелин. Знает её с детства, когда та ещё играла в куклы, познакомились они у общей тётушки за пятичасовым чаем согласно лучшей английской традиции. Поскольку Люси не сказала «когда мы были детьми», я понял, что она в то время была подростком, значит, теперь ей уже около пятидесяти лет. Она впервые в Италии, ничего ей здесь не нравится, и более всего перспектива провести тут ещё три месяца. Но она заверила, что для Эвелин готова сделать всё что угодно.
Я оценил её искренность.
На следующее утро после типичного итальянского завтрака – рогалик и капучино – мы сели в машину и отправились в аэропорт. Мисс Бернс на этот раз сидела рядом со мной, бледная как полотно, жалуясь на нестерпимую тошноту. Я знал, как она сожалеет, что послушалась Лавинию и отказалась ради римской новинки от своего привычного чая с тостом.
Она так и сидела всю дорогу до Флоренции, закрыв глаза, но не теряя бдительности и прислушиваясь, о чём говорят позади неё молодые люди.
Френсис и Лавиния, думая, что она спит, говорили тихо, не злоупотребляя красивыми фразами и напыщенными выражениями. Иногда долго молчали со свойственной молодым людям непосредственностью, не ощущая необходимости заполнить тишину пустыми фразами, лишь бы избежать неловкости. Они смотрели в окно на пейзаж, который постепенно приобретал краски и силуэты Тосканы и навсегда запечатлевался в памяти.
Жаркий ветер ворошил мои волосы, которые я не сумел в это утро причесать так же аккуратно, как всегда. Федерико куда-то дел мою баночку с бриллиантином, которую я оставил в шкафчике в ванной, утверждая, будто гораздо лучше, когда голова у меня не блестит. Я не знал, сердиться или радоваться его прямоте.
Следующие недели мы занимались главным образом поисками натуры для съёмок. Пока актёры знакомились со своими персонажами и проникались взаимной симпатией, сидя на краю бассейна, или заучивали свой текст, расположившись в плетёных ивовых креслах, и пока солнце обжигало только что подстриженную лужайку в моём саду и подрумянивало бледную кожу всех этих заезжих англичан, мы втроём – я, Леда и Федерико – совершали подвиг, отыскивая места, подходящие для съёмок.
Продюсер не очень-то щедро отвечал на мои запросы, нам следовало экономить, мы не смели испортить ни одного сантиметра плёнки. Он не делал ставку на Шекспира. Поэтому, чтобы как можно лучше подготовиться к съёмкам, я решил немного отодвинуть их начало. Начнём снимать не позднее июня и будем стремительно двигаться дальше, с тем чтобы завершить работу в сентябре, к концу лета и хорошей погоды. Нам оставался месяц, чтобы понять слабые и сильные стороны друг друга.
Я решил поступить, как в театре, – подготовить фильм за кулисами, на репетиционной площадке, а потом явить его объективу, следуя хронологии событий. Я хотел, чтобы любовь накалялась, развивалась бурно, стремительно устремляясь к финалу, и я никогда не позволил бы себе начать, ну скажем, со сцены у балкона, а потом вернуться к самому началу.
Для сбора актёров я не видел лучшего места, чем мой новый дом на флорентийском холме. Дом оказался слишком просторным для одного человека, даже для двоих, покупка его была опрометчивым поступком, и я не знал, благодарить себя или проклинать за это. Так или иначе, я только что закончил в нём ремонт и подумал, что собрать там артистов – отличный повод торжественно отметить новоселье.
И вот один за другим стали приезжать туда все – техники и актёры. Они слетались ко мне со всех концов земного шара, больше всего из Англии и Италии. Федерико прибыл из Канады, где работал с Рино Томболези, который снимал свой третий и никому не нужный итальянский вестерн. Иногда я спрашивал Федерико, как он может соглашаться работать над фильмом, который никогда не выйдет на экран и не прибавит известности его имени. Мне хотелось, чтобы он нашёл работу получше. Но Федерико неизменно пожимал плечами и тихо замечал, что нередко у тебя просто нет выбора и, если не хочешь неприятностей, беззлобно соглашайся на то, что преподносит судьба.
Лавиния прилетела в аэропорт Фьюмичино прозрачным утром в одиннадцать тридцать и оказалась предпоследней, кого мы ждали. Френсис ещё сдавал в Лондоне выпускные экзамены, его ждали через два дня – он прилетит свободный и, я надеялся, счастливый.
Я поднял руку высоко над головами окружавших меня людей.
Эвелин предупредила, что занята на родине, у неё спектакль, предстоит дебют в Стратфорде-на-Эйвоне, но она поручила одной своей подруге сопровождать дочь в Италию, чтобы чувствовать себя спокойнее. Поэтому я не испугался, когда увидел идущую мне навстречу тощую женщину с рыбьими, прозрачно-голубыми глазами, которая придерживала Лавинию за локоть и смотрела на меня, как на щипача.[43] Она выглядела поникшей, уставшей от перелёта и жары, расстроенной. Старше меня.
Лавиния тепло поздоровалась со мной, обняла и, воспользовавшись этим, отошла от маминой подруги.
– Ferruccio, this is Miss Burns, my chaperon,[44] – представила она, и в глазах её я увидел смех.
Я решил, что будет уместно склонить голову в знак уважения.
– Hello. How do you do? – сказал я, протягивая руку.
Мисс Бернс рукой в голубой атласной перчатке пожала только кончики моих пальцев. Потом оглядела меня с головы до ног в поисках каких-нибудь примет, которые помогли бы понять, что я собой представляю. Но и сегодня ещё я убеждён, что она приняла меня за шофёра.
– Lucy, this is Ferruccio Tiezzi, mum’s friend,[45] – объяснила ей Лавиния, стоя сзади.
И мисс Бернс разомкнула свои губы ниточкой, чтобы испустить вздох облегчения. Потом кивнула и сказала:
– Oh, the director, I see. Pleased to meet you.[46]
Она с мольбой попросила вывести её как можно скорее отсюда, ей не хватает воздуха и нужен хотя бы глоток воды.
Пока я вёл их к выходу, неся чемоданы, которые задевали чужие вещи и ударялись о мои колени, я припомнил традиционные вопросы, какие задают в подобной ситуации. Как долетели? Всё ли прошло хорошо? Сколько времени находились в пути? Лавиния сказала, что сидела у окна, что никогда и думать не думала, что увидит Италию с высоты, что моя страна изумительна, что она, Лавиния, в восторге. Мисс Бернс ограничилась кратким замечанием по поводу постоянных воздушных ям:
– It was awful.[47]
Когда я закрыл дверцу машины и увидел за стеклом круглые глаза мисс Бернс, я спросил себя, не специально ли мне в отместку прислала её Эвелин. Титания,[48] королева фей, смеялась надо мной по ту сторону гор и равнин, по ту сторону Ла-Манша.
Лавиния села на заднее сиденье, наверное не желая беспокоить и без того уже уставшую chaperon, но сразу же просунула голову между спинками передних кресел и поинтересовалась, можем ли заехать в Рим. Или сразу отправимся во Флоренцию? Я понял по её тону, что она охотно, пусть даже мельком, взглянула бы на столицу Античности, и ответил, что Рим ожидает нас с распростёртыми объятиями.
Мне тоже не хотелось лишний раз кататься туда-сюда, поэтому я решил, что мы переночуем в доме у моего помощника режиссёра, а завтра съездим в аэропорт, встретим Френсиса и все вместе отправимся во Флоренцию. Федерико преспокойно оставил мне ключи от своей двухкомнатной квартиры на пьяцца делла Канчеллерия. Он уже привык.
– Как чудесно, я очень рада, – произнесла Лавиния по-итальянски, и я чуть не подскочил от удивления.
Я посмотрел на неё в зеркало заднего обзора.
– И что это значит? – с любопытством спросил я. – Говоришь по-итальянски?
Лавиния продолжала улыбаться, но покраснела: значит, ещё не совсем рассталась со своей робостью. Опять по-английски – так быстрее – она объяснила, что начала брать уроки в Лондоне, в школе, где преподавали исключительно носители языка. Пока ещё не успела многому научиться, но получила самые необходимые знания и кое-что уже понимает, например вывески на улицах.
– Запрещено плевать, – со смехом прочла она.
Я пообещал, что мы постараемся каждый день учить её чему-нибудь, и уверил что в конце концов она будет говорить как настоящая итальянская синьорина и Эвелин не узнает её.
Мисс Бернс помахала перчаткой, как веером.
– В Италии всегда так жарко? – спросила она спустя некоторое время, когда я уже забыл, как звучит её голос.
Я подтвердил, слишком красноречиво улыбнувшись. Она скривилась и больше ни разу не обращалась ко мне, пока не приехали в Рим, и то лишь для того, чтобы поинтересоваться, не стоит ли убавить скорость: ей показалось, будто мы проехали перекрёсток на красный свет.
На следующее утро я повёз Лавинию на площадь Навона и на площадь Испании, потом мы поднялись на Капитолийский холм и наконец подошли к фонтану Треви, где она бросила в воду монетку в двадцать лир, задумав желание, которое нам не открыла.
Мисс Бернс ограничилась тем, что следовала за нею повсюду, словно белая тень, стараясь не встречаться со мною взглядом, лишь бы не разговаривать. Но неизбежно, много раньше, чем нам хотелось бы, нашу прогулку всё же сопроводила беседа. Мы говорили о том о сём, а Лавиния шла рядом и молчала, думая о чём-то своём, совсем не похожем на то, о чём думают люди в зрелом возрасте, хотя и молодых и старых освещает одно и то же солнце.
Я понял, что Люси – дальняя родственница Эвелин. Знает её с детства, когда та ещё играла в куклы, познакомились они у общей тётушки за пятичасовым чаем согласно лучшей английской традиции. Поскольку Люси не сказала «когда мы были детьми», я понял, что она в то время была подростком, значит, теперь ей уже около пятидесяти лет. Она впервые в Италии, ничего ей здесь не нравится, и более всего перспектива провести тут ещё три месяца. Но она заверила, что для Эвелин готова сделать всё что угодно.
Я оценил её искренность.
На следующее утро после типичного итальянского завтрака – рогалик и капучино – мы сели в машину и отправились в аэропорт. Мисс Бернс на этот раз сидела рядом со мной, бледная как полотно, жалуясь на нестерпимую тошноту. Я знал, как она сожалеет, что послушалась Лавинию и отказалась ради римской новинки от своего привычного чая с тостом.
Она так и сидела всю дорогу до Флоренции, закрыв глаза, но не теряя бдительности и прислушиваясь, о чём говорят позади неё молодые люди.
Френсис и Лавиния, думая, что она спит, говорили тихо, не злоупотребляя красивыми фразами и напыщенными выражениями. Иногда долго молчали со свойственной молодым людям непосредственностью, не ощущая необходимости заполнить тишину пустыми фразами, лишь бы избежать неловкости. Они смотрели в окно на пейзаж, который постепенно приобретал краски и силуэты Тосканы и навсегда запечатлевался в памяти.
Жаркий ветер ворошил мои волосы, которые я не сумел в это утро причесать так же аккуратно, как всегда. Федерико куда-то дел мою баночку с бриллиантином, которую я оставил в шкафчике в ванной, утверждая, будто гораздо лучше, когда голова у меня не блестит. Я не знал, сердиться или радоваться его прямоте.
Следующие недели мы занимались главным образом поисками натуры для съёмок. Пока актёры знакомились со своими персонажами и проникались взаимной симпатией, сидя на краю бассейна, или заучивали свой текст, расположившись в плетёных ивовых креслах, и пока солнце обжигало только что подстриженную лужайку в моём саду и подрумянивало бледную кожу всех этих заезжих англичан, мы втроём – я, Леда и Федерико – совершали подвиг, отыскивая места, подходящие для съёмок.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента