– А ты кто такой? – буркнул молодой боец с продавленным шрамом, сползающим с черепа на лоб. Он подвинулся, освобождая место.
– Разберемся, – буркнул Зорин. – Новенький я в вашем классе. Принимаете новеньких?
– Да сколь угодно! – хохотнул солдат. – Новенькие тут долго не живут. А стареньких днем с огнем не сыщешь. Игумнов моя фамилия. Федор Игумнов. Я за пьянку, а ты?
– Да вроде как за драку…
Первая полуторка, набитая матерящимися штрафниками, помчалась по проселочной дороге в объезд села. Вторая неслась по улице Советской между двухэтажными бараками. Разбегались старики, женщины в платочках, дети, забирались в подвалы. Стая собак скакала за машиной, возбужденно гавкая. Над центром Калиничей висел тяжелый дым. Оттуда все еще доносились автоматные очереди, временами оживал крупнокалиберный пулемет. Гранатометчик в каске, обтянутой маскировочной сеткой, выпрыгнул из-за поворота, как черт из табакерки. А вот это «Панцерфауст», – машинально отметил Зорин. Водитель не спал, грязно выругался, выворачивая баранку. Машина съехала с дороги, ткнулась в фонарный столб, на котором отродясь не было фонаря, но висел суровый плакат, предупреждающий о том, что диверсант не дремлет. А ведь действительно не дремлет! Рвануло метрах в тридцати от машины. Двоих посекло осколками, вывалились из кузова. Кто-то закричал, хватаясь за окровавленное лицо. Зорин выхватил у раненого автомат – ему уже не поможет.
– К машине! – ревел Кумарин, выскакивая из кабины. – Рассыпаться по улице! Вперед, к штабу!
Люди, охваченные возбуждением, бежали по улице. Трещали выстрелы. Зорин видел, как пятились фигурки в защитных мешковатых комбинезонах, стреляли прицельными очередями. Падали штрафники – то один вываливался из толпы, то другой, то третий. Он залег на тротуаре, разбросав ноги, ловил в перекрестие прицела перебегающие фигурки. Плавно нажал на спуск – гитлеровец выронил автомат, винтом ушел в землю. Второй схватил раненого за воротник, начал оттаскивать и повалился – пуля пробила каску.
– Загораешь, новичок? – рядом пристроился Игумнов, засыпанный кирпичной пылью и известкой, передернул затвор карабина – укороченной винтовки Мосина-Нагана.
Он вовремя прилег – взрыв прогремел шагах в сорока. Выбило остатки тротуарной плитки, посыпались разбитые стекла, с треском вывалилась оконная рама. Несколько солдат свалило осколками. Кто-то выл, перебирая ногами – в животе зияла огромная дыра и оттуда что-то выползало – густое, серое, тошнотворное…
– Сеньку Рыбакова убили, тьфу ты, – сплюнул Игумнов. – Месяц ему давали, завтра бы уже освободился…
– Смотри, – Зорин ткнул подбородком вверх. – Это что, пожарная вышка?
– Уж точно не маяк, – ухмыльнулся Игумнов, щурясь из-под ладони на заходящее солнце. Слева за бараками возвышалось долговязое дощатое сооружение. Никому еще не пришла идея туда забраться. Капитан Кумарин сидел за углом, обнимая водосточную трубу, стрелял из табельного ТТ и зычным матом подгонял солдат. Атака захлебнулась. Улица простреливалась насквозь. К автоматным очередям добавилась трескотня пулемета MG-13, весьма популярного у солдат вермахта и СС.
– Идешь со мной? – бросил Зорин, перекатываясь на проезжую часть. Спрятался за трупом – солдат лежал оскаленный, запрокинув непокрытую голову.
– Ну, пошли, прогуляемся… – Игумнов покатился за ним, увертываясь от пуль, подхватил ручной пулемет Дегтярева с плоским дисковым магазином – пулеметчик сидел, привалившись к бордюру, собирал кровь из горла в подол гимнастерки. Зорин подхватил сумку с дисками, рыбкой нырнул в полумертвый кустарник, доживающий свой век на обочине.
– Товарищ капитан, мы на вышку!
Кумарин резко обернулся, кивнул. То ли ранили командира – с нижней губы струйкой стекала кровь, то ли сам от злости прокусил. Зорин с Игумновым нырнули в узкий проулок. С ними увязались еще двое – был и третий, но упал, схватился за простреленную ногу…
Они карабкались по шаткой лестнице, подсаживая друг дружку, торопились, выражались. Прятались в переплетениях лестниц и бревенчатых простенков, гнездились на уязвимой позиции. Вид с пожарной вышки открывался далекий от совершенства и какой-то унылый. Районный центр был сравнительно компактен. В центре Калиничей горело уже не одно, а несколько строений. Удушливый дым стелился над поселком. Советская улица, по которой рвались к штабу бойцы Кумарина, просматривалась лишь частично. Штрафная рота на этом участке несла большие потери. Двигаться в полный рост было полным безумием, бойцы перебегали от дома к дому, прятались за деревьями, стреляли с колена. Диверсанты отходили, поняв, что на этом участке им не прорваться. Пеший взвод закончил марш-бросок и вышел на позиции: на севере и северо-востоке, за дымовой завесой, разгорелась ожесточенная стрельба – диверсантов, пытающихся выбраться из поселка, встретили наспех одетые штрафники.
Часть десанта пыталась пробиться через западную околицу села. С пожарной вышки все прекрасно было видно. По прямой здесь было метров триста. Широкое поле, изрезанное канавами и заросшее бурьяном, покосившийся плетень, сараи, амбары, соломенные крыши беленых известью хат. Между околицей и лесом, в котором запросто мог затеряться не один диверсионный отряд, петляла перепаханная дорога. Полуторка с разгона въехала в рытвину, от удара сломалась ось, кабина накренилась, из нее выскочил офицер, что-то кричал, размахивая пистолетом. Отвалился правый борт, и людская масса – человек тридцать – посыпалась из кузова в траву. Орали глотки, сверкали глаза. Люди передергивали затворы, перебежками рассредоточивались в цепь. Помимо них там были еще какие-то люди – в траве копошились фигурки. Как видно, драпанувшие из поселка связисты, штабники, прочий военный и полувоенный люд. Белели повязки – неужели и госпиталю досталось? Он вспомнил – госпиталь ведь в том же здании! Поле простреливалось, люди прижимались к земле, передвигались короткими перебежками. Комвзвода – молодой длинноногий парнишка, выпускник пехотного училища – истерично что-то выкрикивал, переползал с места на место. Пинал какого-то увальня, не спешащего вылезать из оврага. Стихли выстрелы. Офицер привстал, проорал что-то дурным голосом, побежал вперед. Поднялись еще несколько, бросились за ним. И вся лавина – штрафники, связисты, комендантские бездельники, даже раненые, сверкающие окровавленными повязками – покатилась по полю, вопя что-то непотребное, страшное, никак не «За Родину да за Сталина»…
Зорин приладил пулемет, но куда стрелять? Так и будет статистом? Покосился на соседа – Федор Игумнов корчился рядом, тяжело дышал, зверская ухмылка перекашивала небритое лицо. Под ногами, на нижнем ярусе, корчились еще двое – он слышал, как они отрывисто переругивались.
– Может, мне эту штуку дашь? – прохрипел Игумнов. – Я в пулеметном взводе служил, для меня эта штука как клюшка для хоккеиста.
– Перебьешься, – буркнул Зорин, – мы тоже не пальцем деланы.
Фашисты, засевшие на околице, открыли огонь. Застучал ручной пулемет. Споткнулся длинноногий офицер, повалился в бурьян орущей физиономией. Упали еще четверо. Остальные залегли. Кто-то, прихрамывая, побежал назад. Пули взрыли фонтанчики под ногами – он рухнул, пополз, оттопырив тощий зад. Плотность огня нарастала. Лежащие в траве не выдерживали, отползали. Пулеметчик решил развлечься – перенес огонь на застрявшую в бездорожье полуторку. Разбилось лобовое стекло, подпрыгнула, забилась в ржавых петлях крышка капота. Пули продырявили бензобак – вспыхнуло, повалил густой дым, мгновенно окутал дорогу, фигурки людей, копошащихся в траве…
Но самое страшное началось, когда фашисты пошли на прорыв. Вырастали из травы, из оврага, из сараев, разбивали сапогами шаткие оградки. Спокойные, в защитных комбинезонах, в касках, обтянутых сетками, обвешанные боеприпасами. Строчили от бедра, переходили на легкий бег. Десяток, два десятка… Штрафники отползали, хаотично отстреливались. Немцы были словно заговоренные, никто не падал. Они работали слаженно, четко, подчиняясь командам не лезущего на рожон офицера. Эти упыри смеялись, спокойно разговаривали, грызли травинки! Зорин упер приклад в плечо, подтянул ногу, приподнялся, отыскивая мишень. Что такое «Дегтяреву» триста метров? А немцы ускорялись, продолжали стрелять, невозмутимо выбивали пустые магазины, вставляли новые. И вдруг присели, стали по одному выбрасывать длинные противопехотные гранаты! Вставали фонтаны взрывов. Вспышки, пламя, грохот. Штрафники откатывались, пятились, кто-то не выдерживал, убегал в полный рост. Многие падали, напичканные свинцом. Эсэсовцы неторопливо поднимались, вскидывали автоматы…
Зорин начал стрелять – короткими, злыми очередями. Первые пули ушли в белый свет. Не пристрелян пулемет, и как им воюют, мать их! Он перенес огонь ниже. Видел, как пуля пробила каску, диверсант повалился ничком. Второй замахнулся гранатой – и застыл, словно задумался. Ноги подкосились, медленно осел. Граната взорвалась в руке – Зорин видел собственными глазами, как фрицу оторвало половину головы! Окровавленное туловище завалилось в бурьян. Осколки разлетелись – упали еще двое. Немцы дрогнули, завертели головами – сообразили, что стреляют сзади. Зорин продолжал палить – очереди делались жестче. Сломался офицер, схватился за простреленную голяшку, присел, что-то проорал. Щелчок – иссяк диск. Дьявол! В этих плоских магазинах всего-то сорок семь патронов…
– Федор, спишь? Диск давай!
– Ага, понял… – завозился невольный напарник, выхватил из сумки свежий диск – новенький, сияющий зеленой краской. Судорожно громоздил его на станину и не мог попасть дрожащими руками в пазы.
– Да чтоб тебя, давай я сам…
Застрочили двое, что были под ними. Заходил ходуном бревенчатый настил.
– Эй, парни, как вы там? – прокричал Зорин.
– А чё нам сделается? – хрипло прокричали в ответ. – Далеко, зараза, неинтересно!
– Вы кто, мужики?
– Да мы-то все те же – Костюк, Гурвич, третий взвод… А ты, пулеметчик, что за гость такой?
– Зорин моя фамилия… Ладно, мужики, позднее представимся и обменяемся верительными грамотами… – Ноги затекли, он потряс ими, снова припал к пулемету. Даже не заметил, как иссяк магазин. Кожух раскалился, дымился. С водичкой на этой вышке, видимо, проблемы… Игумнов был уже наготове, отцепил диск, отшвырнул, пристроил новый.
– Это последний!
– Не обрадовал! – прокричал Зорин. Обидно, только в раж войдешь…
Прореженная цепочка гитлеровцев пошатнулась, стала ломаться. Немцы пятились, сумбурно стреляли. Двое или трое стали строчить по селу – били наудачу, не понимая, где засел пулеметчик. Но кто-то узрел пожарную вышку, закричал, тыкая в нее пальцем. Наблюдательность не помогла – Зорин уже разобрался с «особенностями» пулемета, пули взломали грудную клетку, гитлеровец взмахнул руками, сделал сложное страдальческое лицо…
Объявился кто-то храбрый в рядах штрафников. Поднялся, вскинул винтовку. И снова боевой азарт охватил бойцов (не всех, к сожалению). Поднялись десятка полтора – кинулись в атаку, крича лужеными глотками. Немцы тревожно перекликались. Кто-то отбросил пустой автомат, выхватил саперную лопатку. Кто-то хлопал себя по пустым подсумкам. Двое оттаскивали к амбару раненого офицера. Отступать с достоинством времени не было. Негодующая толпа уже неслась. Закатное солнце блестело в штыках. Сшиблась клокочущая энергией толпа с цепочкой фрицев, смяла, началось избиение. Мелькали приклады, ноги, руки. Свалился молоденький боец, застреленный в упор. Немец лихорадочно передергивал затвор, а на него летел штрафник, сжимая винтовку с пристегнутым штыком, орал во все воронье горло. Немец рвал заклинивший затвор, два крика слились в нестройный рев. Боец проткнул его насквозь, выдернул штык, а потом наносил мощные колющие удары в агонизирующее тело… Дрались на кулаках – размахивать оружием в этой тесноте было невозможно. Плечистый мужик повалил своего «соперника» ударом в челюсть и не давал ему подняться, бил и бил безостановочно по лицу, превращая его в кровавую маску… Кто-то вырвал у фашиста саперную лопатку, треснул по каске, а потом по ключице, по ненавистной фашистской морде… Диверсанты побежали, увязая в траве. В живых осталось только трое. Проворный боец, весь в крови, возможно, и не в своей, – подобрал автомат, принялся строчить, особо не целясь. Срезал одного. Захлопали винтовки и карабины. Упал второй. Последний повернулся лицом к советским солдатам, плюхнулся на колени, задрал руки. Не помогло – пули рвали комбинезон, дырявили фашистские внутренности…
Опьяненные победой, радостно вопили, трясли винтовками. Подтягивались отстающие. Седой раненый волочил забинтованную ногу. Объявился старший – командир отделения из числа отбывающих наказание. Замахал трофейным автоматом, что-то сипло орал, показывал рукой. Бойцы бежали к околице, растянувшись в неровную цепь. А когда до плетней оставалось метров тридцать, укрывшийся за поленницей пулеметчик вновь открыл огонь. Двое свалились как подкошенные – в том числе и командир отделения. Остальные залегли, кто-то начал отползать. Но вот метнулась фигура, полетела граната – а метатель, проделав ловкий кувырок, покатился в рытвину. Рвануло у поленницы – посыпались дрова, пулеметное гнездо накрылось ржавым тазом. Вставали бойцы, устремлялись в штыковую…
– Шабаш, мужики! – прокричал Зорин, отбрасывая ненужный пулемет. – Все вниз, бежим к штабу! Ох, будет там сейчас заваруха!
Подобной развязки диверсанты не ожидали. Дислоцированную на окраине Калиничей штрафную роту за противника не считали. Диверсантов давили с трех направлений, и волей-неволей им пришлось возвращаться к горящему штабу. Кольцо замкнули – ценой неимоверных усилий и десятков человеческих жизней. Картина у штаба предстала во всем безобразии. Правое крыло бывшей районной больницы, где располагался госпиталь, было окутано тяжелым зловонным дымом. Пламя перетекало на левое крыло, в котором находился непосредственно штаб. Языки огня лизали крышу, плясали по карнизу. В оконных проемах госпиталя бесновалось пламя, огнем охватывались новые помещения, дым вырывался толчками. Удушливый запах гари стелился по округе. На площади перед больницей творилось что-то невообразимое. Обугленные останки «Виллисов» и «газиков», подорванный грузовик с красным крестом на борту, разбитая телега хозяйственного взвода, повсюду трупы – в большинстве безоружные. Нападение было внезапным, люди выскакивали из здания, метались, падали замертво. Несколько тел валялись на крыльце – солдаты комендантской роты хотели оказать сопротивление. Даже выстрела не сделали. Сердце сжалось – мина угодила под дерево, вырвав его с корнем. Две девочки-медсестрички, засыпанные землей, лежали на краю воронки. У Валечки юбка задралась, обнажились некрасивые коленки, а Женечка даже в смерти была хорошенькой – ротик изумленно приоткрылся, в глазках поблескивали кубики льда. Он вспомнил, как извивалась она под ним на сеновале, как жадно, до крови, кусала ему губы. Как смеялась потом после алчного, сокрушающего соития – тихо так, облегченно, почти счастливо. Сглотнул комок – и что же ты творишь, война…
Никто не знал, сколько фашистов засело в здании. Может, десяток или два. Несколько минут назад туда прорвались еще четверо. Окровавленные, оборванные, страшные – их выдавили из заброшенного сквера на задах больницы – деваться фашистам было некуда, побежали к своим, сидящим в западне. Поначалу их было семеро, но двое полегли на площади, а третий был снят прицельным выстрелом уже в проеме. В оконных глазницах на втором этаже мелькали тени, потрескивали автоматные очереди. Иногда вылетали гранаты – но взрывались там, где уже давно не было живых. Уцелевшие штрафники растянулись по периметру, прятались за деревьями, за кустами, за обломками техники. Кто-то засел в одноэтажном здании напротив. Двое бойцов, приставив к стене лестницу, пытались взгромоздить на крышу станковый пулемет Горюнова на колесном станке. Импровизированный штаб разместился за оградительным бетонным блоком, окрашенным в полоску. Ругался восьмиэтажным, витиевато закрученным матом комроты Кумарин, созывал командиров отделений, выражал крайнее недовольство – за каким, собственно, хреном их подвигло погибнуть почти всех?
– Ткаченко, выполняйте! – слегка заикаясь (видимо, контузило), выкрикивал Кумарин. – Берите людей! Обойти здание, изучить возможность проникновения внутрь!
– Товарищ капитан, – хрипел кто-то, – пытались уже! Там ограда и сквер, не развернуться! Они бросают гранаты нам на головы! Трое уже погибли! Они сами не смогут там выйти – пожарный выход в той части здания, где… пожар! А из окон полезут – там Канторович с пулеметом и еще четверо наших…
– Ткаченко, выполняйте! Вы поняли приказ?!
Царила полная неразбериха. Все перемешалось – штрафники, остатки комендантской роты, взвода связи, какие-то штабные личности с зелеными от переживания физиономиями. Два взвода штрафников понесли тяжелые потери, третий представлял еще что-то боеспособное, но людей разбросало, лежали, придавленные к земле, и собрать их под огнем во что-то стройное и маневренное было невозможно. Зорин лежал в воронке, вырытой разорвавшейся миной, недалеко от угла здания, выковыривал грязь из затвора ППШ. Чертыхался Игумнов и тоже выковыривал грязь – только из уха. Стучал по нему грязной ладонью, хмуро прислушивался, опять стучал.
– Оглох, что ли? – покосился на него Зорин.
– Да не, сам не понимаю, – пожал плечами Федор. – То слышу, то все дрожит и затухает. Чертовщина какая-то. За ранение не прокатит?
– А что? – не понял Зорин.
– Как что? – удивился Игумнов. – За ранение освобождают от наказания, снимают судимость, отправляют на лечение, а потом – в родную часть.
– Размечтался, – хмыкнул усатый Костюк, лежащий за пнем, – лучше пальчик порежь. Или выбеги вон туда, – он кивнул на усеянный телами пустырь, – бок подставь, глядишь, и заштопают.
– Не вижу особой разницы, где воевать, – подал голос рассудительный Гурвич, лежащий за Костюком, – ему было лет тридцать пять, носатый, с глазами навыкате. – Там пристрелят, здесь пристрелят, какая разница? Ну, побегаешь неделькой дольше – принципиальная разница?
– Так какого же хрена тебя еще не пристрелили? – крякнул Костюк. – Месяца полтора уже в штрафниках обретаешься, нет? Тебя даже ранить-то толком не могут.
– А я на рожон не лезу, – ухмыльнулся Гурвич и начал растирать кулаком покусанную кровопийцей щеку. Покосился на Зорина: – Не бойся, не трус. Просто ненавижу этот ложный ура-патриотизм и расейское шапкозакидательство. Вместо того чтобы думать, мы хватаем пустую винтовку и радостно прем на танк – тупо гибнем и считаем, что таким чудовищным образом поднимаем престиж советского человека.
– Ты иудей, что ли? – проворчал Зорин.
– Да какой я иудей, – фыркнул Гурвич. – Даже на интеллигента не тяну. Чертежником был на заводе машинных агрегатов…
– Ну, слава тебе господи, хоть на интеллигента он не тянет, – проворчал Костюк. – Вот только интеллигентов нам тут и не хватало. А ты кто по происхождению, парень? – повернулся он к Зорину: – Из рабочих, крестьян?
– Интеллигент, – проворчал Зорин. Все заржали.
– Что-то не похож, – хмыкнул Костюк.
– Сам удивляюсь…
Набежала фиолетовая туча, усилился ветер. С новой силой разгорелся пожар в правом крыле. Затрещала крыша. Откуда-то возник прихрамывающий, потерявший фуражку Шалевич – военком штрафной роты. По лбу из незначительной раны стекала кровь. Жилы на шее судорожно бились, раздувались крылья ноздрей. Он присел за деревом, с которого взрывом ободрало кору, вытащил из кобуры наган образца 1895 года.
– Ну что, бойцы! – прокричал хрипло, обозрев залегших бойцов. – Добьем фашистскую нечисть? А ну, поднимайся, за мной, в атаку!
– Вот неугомонный, – проворчал Гурвич. – Какой резон атаковать? Полежать спокойно не даст…
Оперся на приклад, начал подниматься – не спешил рядовой Гурвич бросаться в гущу событий. Атака на штаб, захваченный фашистскими диверсантами, была, мягко говоря, не самым удачным решением проблемы. Многие даже выбежать из-за деревьев не успели – полегли под шквальным огнем. Остальные вынеслись на пустырь перед зданием и стали судорожно искать укрытие. Огонь был таким плотным, что не давал даже добежать до разбитого грузовика санчасти. Зорин распластался за мертвой лошадью – какое ни есть, а укрытие. Солдаты пятились, ведя хаотичный огонь. Раскатисто стучал пулемет – пули кромсали пустырь, выворачивали гравий, терзали мертвые тела.
– Твою мать, вот попали… – подполз Игумнов с винтовкой, юркнул за разбитую телегу, уставился, озадаченно почесывая затылок, на мертвого военкома Шалевича, у которого из глазной впадины сочилась кровь, а под затылком расплывалась целая лужа.
Зорин озирался. Костюк ошпаренно моргал из-за дерева, в траве под ним копошился Гурвич, отползал, загребая рукой, словно забыл, что не в бассейне. Фашистский пулемет не унимался, припадок одолел – долбил и долбил по пустырю. В дуэль вступил станковый Горюнов – взгромоздили-таки на крышу! Мишени пулеметчик особенно не выискивал, выворачивал кладку, рамы, бил уцелевшие стекла. Кто-то вскрикнул в здании – нашла пуля героя.
– Что он делает, придурок? – ворчал Игумнов. – По пулеметчику надо стрелять… Вон он, гад, в окне маячит – на втором этаже, балкон его удачно прикрывает…
Пулеметчик словно услышал его – перенес огонь. С балкона посыпалась штукатурка, сломалась балясина, рухнула на землю. Глухой вскрик – и вражеский пулеметчик заткнулся.
– Ходу, Леха, – спохватился Игумнов, выкатился из-за телеги и кинулся прочь из простреливаемой местности. Зорин подхватил автомат и тоже побежал. Выскочили из укрытий еще несколько человек…
Затишье продолжалось секунд пятнадцать. Мертвого пулеметчика сменил живой, прошелся по тем, кто не успел попрятаться, и принялся долбить по крыше, где за дымоходом укрылся расчет «Горюнова». И снова все вернулось на исходную. Штрафники лежали в укрытиях метрах в семидесяти от фасада, ругались, зализывали раны. По округе расплывался удушливый дым. Люди кашляли, дышали через рукав. Под напором ветра пожар разгорелся, дым валил клубами. Просела крыша в правой части здания, обрывались перекрытия. К счастью, ветер сменил направление, дул теперь в другую сторону, дышать стало легче. Замолкли оба пулемета, настало затишье. Стонали раненые. Подстреленный в живот боец выбрался из-под трупа товарища, пополз боком под защиту деревьев. Мелькнула юбочка, Зорин проморгался – нет, не почудилось! Имени санинструктора он пока не знал – молодая девчонка, маленькая, плотненькая, в пилотке, натянутой на уши, гимнастерке со стоячим воротом и юбке блеклого серо-коричневого цвета, – прижимая тяжелую сумку к бедру, бежала на помощь раненому.
– Разберемся, – буркнул Зорин. – Новенький я в вашем классе. Принимаете новеньких?
– Да сколь угодно! – хохотнул солдат. – Новенькие тут долго не живут. А стареньких днем с огнем не сыщешь. Игумнов моя фамилия. Федор Игумнов. Я за пьянку, а ты?
– Да вроде как за драку…
Первая полуторка, набитая матерящимися штрафниками, помчалась по проселочной дороге в объезд села. Вторая неслась по улице Советской между двухэтажными бараками. Разбегались старики, женщины в платочках, дети, забирались в подвалы. Стая собак скакала за машиной, возбужденно гавкая. Над центром Калиничей висел тяжелый дым. Оттуда все еще доносились автоматные очереди, временами оживал крупнокалиберный пулемет. Гранатометчик в каске, обтянутой маскировочной сеткой, выпрыгнул из-за поворота, как черт из табакерки. А вот это «Панцерфауст», – машинально отметил Зорин. Водитель не спал, грязно выругался, выворачивая баранку. Машина съехала с дороги, ткнулась в фонарный столб, на котором отродясь не было фонаря, но висел суровый плакат, предупреждающий о том, что диверсант не дремлет. А ведь действительно не дремлет! Рвануло метрах в тридцати от машины. Двоих посекло осколками, вывалились из кузова. Кто-то закричал, хватаясь за окровавленное лицо. Зорин выхватил у раненого автомат – ему уже не поможет.
– К машине! – ревел Кумарин, выскакивая из кабины. – Рассыпаться по улице! Вперед, к штабу!
Люди, охваченные возбуждением, бежали по улице. Трещали выстрелы. Зорин видел, как пятились фигурки в защитных мешковатых комбинезонах, стреляли прицельными очередями. Падали штрафники – то один вываливался из толпы, то другой, то третий. Он залег на тротуаре, разбросав ноги, ловил в перекрестие прицела перебегающие фигурки. Плавно нажал на спуск – гитлеровец выронил автомат, винтом ушел в землю. Второй схватил раненого за воротник, начал оттаскивать и повалился – пуля пробила каску.
– Загораешь, новичок? – рядом пристроился Игумнов, засыпанный кирпичной пылью и известкой, передернул затвор карабина – укороченной винтовки Мосина-Нагана.
Он вовремя прилег – взрыв прогремел шагах в сорока. Выбило остатки тротуарной плитки, посыпались разбитые стекла, с треском вывалилась оконная рама. Несколько солдат свалило осколками. Кто-то выл, перебирая ногами – в животе зияла огромная дыра и оттуда что-то выползало – густое, серое, тошнотворное…
– Сеньку Рыбакова убили, тьфу ты, – сплюнул Игумнов. – Месяц ему давали, завтра бы уже освободился…
– Смотри, – Зорин ткнул подбородком вверх. – Это что, пожарная вышка?
– Уж точно не маяк, – ухмыльнулся Игумнов, щурясь из-под ладони на заходящее солнце. Слева за бараками возвышалось долговязое дощатое сооружение. Никому еще не пришла идея туда забраться. Капитан Кумарин сидел за углом, обнимая водосточную трубу, стрелял из табельного ТТ и зычным матом подгонял солдат. Атака захлебнулась. Улица простреливалась насквозь. К автоматным очередям добавилась трескотня пулемета MG-13, весьма популярного у солдат вермахта и СС.
– Идешь со мной? – бросил Зорин, перекатываясь на проезжую часть. Спрятался за трупом – солдат лежал оскаленный, запрокинув непокрытую голову.
– Ну, пошли, прогуляемся… – Игумнов покатился за ним, увертываясь от пуль, подхватил ручной пулемет Дегтярева с плоским дисковым магазином – пулеметчик сидел, привалившись к бордюру, собирал кровь из горла в подол гимнастерки. Зорин подхватил сумку с дисками, рыбкой нырнул в полумертвый кустарник, доживающий свой век на обочине.
– Товарищ капитан, мы на вышку!
Кумарин резко обернулся, кивнул. То ли ранили командира – с нижней губы струйкой стекала кровь, то ли сам от злости прокусил. Зорин с Игумновым нырнули в узкий проулок. С ними увязались еще двое – был и третий, но упал, схватился за простреленную ногу…
Они карабкались по шаткой лестнице, подсаживая друг дружку, торопились, выражались. Прятались в переплетениях лестниц и бревенчатых простенков, гнездились на уязвимой позиции. Вид с пожарной вышки открывался далекий от совершенства и какой-то унылый. Районный центр был сравнительно компактен. В центре Калиничей горело уже не одно, а несколько строений. Удушливый дым стелился над поселком. Советская улица, по которой рвались к штабу бойцы Кумарина, просматривалась лишь частично. Штрафная рота на этом участке несла большие потери. Двигаться в полный рост было полным безумием, бойцы перебегали от дома к дому, прятались за деревьями, стреляли с колена. Диверсанты отходили, поняв, что на этом участке им не прорваться. Пеший взвод закончил марш-бросок и вышел на позиции: на севере и северо-востоке, за дымовой завесой, разгорелась ожесточенная стрельба – диверсантов, пытающихся выбраться из поселка, встретили наспех одетые штрафники.
Часть десанта пыталась пробиться через западную околицу села. С пожарной вышки все прекрасно было видно. По прямой здесь было метров триста. Широкое поле, изрезанное канавами и заросшее бурьяном, покосившийся плетень, сараи, амбары, соломенные крыши беленых известью хат. Между околицей и лесом, в котором запросто мог затеряться не один диверсионный отряд, петляла перепаханная дорога. Полуторка с разгона въехала в рытвину, от удара сломалась ось, кабина накренилась, из нее выскочил офицер, что-то кричал, размахивая пистолетом. Отвалился правый борт, и людская масса – человек тридцать – посыпалась из кузова в траву. Орали глотки, сверкали глаза. Люди передергивали затворы, перебежками рассредоточивались в цепь. Помимо них там были еще какие-то люди – в траве копошились фигурки. Как видно, драпанувшие из поселка связисты, штабники, прочий военный и полувоенный люд. Белели повязки – неужели и госпиталю досталось? Он вспомнил – госпиталь ведь в том же здании! Поле простреливалось, люди прижимались к земле, передвигались короткими перебежками. Комвзвода – молодой длинноногий парнишка, выпускник пехотного училища – истерично что-то выкрикивал, переползал с места на место. Пинал какого-то увальня, не спешащего вылезать из оврага. Стихли выстрелы. Офицер привстал, проорал что-то дурным голосом, побежал вперед. Поднялись еще несколько, бросились за ним. И вся лавина – штрафники, связисты, комендантские бездельники, даже раненые, сверкающие окровавленными повязками – покатилась по полю, вопя что-то непотребное, страшное, никак не «За Родину да за Сталина»…
Зорин приладил пулемет, но куда стрелять? Так и будет статистом? Покосился на соседа – Федор Игумнов корчился рядом, тяжело дышал, зверская ухмылка перекашивала небритое лицо. Под ногами, на нижнем ярусе, корчились еще двое – он слышал, как они отрывисто переругивались.
– Может, мне эту штуку дашь? – прохрипел Игумнов. – Я в пулеметном взводе служил, для меня эта штука как клюшка для хоккеиста.
– Перебьешься, – буркнул Зорин, – мы тоже не пальцем деланы.
Фашисты, засевшие на околице, открыли огонь. Застучал ручной пулемет. Споткнулся длинноногий офицер, повалился в бурьян орущей физиономией. Упали еще четверо. Остальные залегли. Кто-то, прихрамывая, побежал назад. Пули взрыли фонтанчики под ногами – он рухнул, пополз, оттопырив тощий зад. Плотность огня нарастала. Лежащие в траве не выдерживали, отползали. Пулеметчик решил развлечься – перенес огонь на застрявшую в бездорожье полуторку. Разбилось лобовое стекло, подпрыгнула, забилась в ржавых петлях крышка капота. Пули продырявили бензобак – вспыхнуло, повалил густой дым, мгновенно окутал дорогу, фигурки людей, копошащихся в траве…
Но самое страшное началось, когда фашисты пошли на прорыв. Вырастали из травы, из оврага, из сараев, разбивали сапогами шаткие оградки. Спокойные, в защитных комбинезонах, в касках, обтянутых сетками, обвешанные боеприпасами. Строчили от бедра, переходили на легкий бег. Десяток, два десятка… Штрафники отползали, хаотично отстреливались. Немцы были словно заговоренные, никто не падал. Они работали слаженно, четко, подчиняясь командам не лезущего на рожон офицера. Эти упыри смеялись, спокойно разговаривали, грызли травинки! Зорин упер приклад в плечо, подтянул ногу, приподнялся, отыскивая мишень. Что такое «Дегтяреву» триста метров? А немцы ускорялись, продолжали стрелять, невозмутимо выбивали пустые магазины, вставляли новые. И вдруг присели, стали по одному выбрасывать длинные противопехотные гранаты! Вставали фонтаны взрывов. Вспышки, пламя, грохот. Штрафники откатывались, пятились, кто-то не выдерживал, убегал в полный рост. Многие падали, напичканные свинцом. Эсэсовцы неторопливо поднимались, вскидывали автоматы…
Зорин начал стрелять – короткими, злыми очередями. Первые пули ушли в белый свет. Не пристрелян пулемет, и как им воюют, мать их! Он перенес огонь ниже. Видел, как пуля пробила каску, диверсант повалился ничком. Второй замахнулся гранатой – и застыл, словно задумался. Ноги подкосились, медленно осел. Граната взорвалась в руке – Зорин видел собственными глазами, как фрицу оторвало половину головы! Окровавленное туловище завалилось в бурьян. Осколки разлетелись – упали еще двое. Немцы дрогнули, завертели головами – сообразили, что стреляют сзади. Зорин продолжал палить – очереди делались жестче. Сломался офицер, схватился за простреленную голяшку, присел, что-то проорал. Щелчок – иссяк диск. Дьявол! В этих плоских магазинах всего-то сорок семь патронов…
– Федор, спишь? Диск давай!
– Ага, понял… – завозился невольный напарник, выхватил из сумки свежий диск – новенький, сияющий зеленой краской. Судорожно громоздил его на станину и не мог попасть дрожащими руками в пазы.
– Да чтоб тебя, давай я сам…
Застрочили двое, что были под ними. Заходил ходуном бревенчатый настил.
– Эй, парни, как вы там? – прокричал Зорин.
– А чё нам сделается? – хрипло прокричали в ответ. – Далеко, зараза, неинтересно!
– Вы кто, мужики?
– Да мы-то все те же – Костюк, Гурвич, третий взвод… А ты, пулеметчик, что за гость такой?
– Зорин моя фамилия… Ладно, мужики, позднее представимся и обменяемся верительными грамотами… – Ноги затекли, он потряс ими, снова припал к пулемету. Даже не заметил, как иссяк магазин. Кожух раскалился, дымился. С водичкой на этой вышке, видимо, проблемы… Игумнов был уже наготове, отцепил диск, отшвырнул, пристроил новый.
– Это последний!
– Не обрадовал! – прокричал Зорин. Обидно, только в раж войдешь…
Прореженная цепочка гитлеровцев пошатнулась, стала ломаться. Немцы пятились, сумбурно стреляли. Двое или трое стали строчить по селу – били наудачу, не понимая, где засел пулеметчик. Но кто-то узрел пожарную вышку, закричал, тыкая в нее пальцем. Наблюдательность не помогла – Зорин уже разобрался с «особенностями» пулемета, пули взломали грудную клетку, гитлеровец взмахнул руками, сделал сложное страдальческое лицо…
Объявился кто-то храбрый в рядах штрафников. Поднялся, вскинул винтовку. И снова боевой азарт охватил бойцов (не всех, к сожалению). Поднялись десятка полтора – кинулись в атаку, крича лужеными глотками. Немцы тревожно перекликались. Кто-то отбросил пустой автомат, выхватил саперную лопатку. Кто-то хлопал себя по пустым подсумкам. Двое оттаскивали к амбару раненого офицера. Отступать с достоинством времени не было. Негодующая толпа уже неслась. Закатное солнце блестело в штыках. Сшиблась клокочущая энергией толпа с цепочкой фрицев, смяла, началось избиение. Мелькали приклады, ноги, руки. Свалился молоденький боец, застреленный в упор. Немец лихорадочно передергивал затвор, а на него летел штрафник, сжимая винтовку с пристегнутым штыком, орал во все воронье горло. Немец рвал заклинивший затвор, два крика слились в нестройный рев. Боец проткнул его насквозь, выдернул штык, а потом наносил мощные колющие удары в агонизирующее тело… Дрались на кулаках – размахивать оружием в этой тесноте было невозможно. Плечистый мужик повалил своего «соперника» ударом в челюсть и не давал ему подняться, бил и бил безостановочно по лицу, превращая его в кровавую маску… Кто-то вырвал у фашиста саперную лопатку, треснул по каске, а потом по ключице, по ненавистной фашистской морде… Диверсанты побежали, увязая в траве. В живых осталось только трое. Проворный боец, весь в крови, возможно, и не в своей, – подобрал автомат, принялся строчить, особо не целясь. Срезал одного. Захлопали винтовки и карабины. Упал второй. Последний повернулся лицом к советским солдатам, плюхнулся на колени, задрал руки. Не помогло – пули рвали комбинезон, дырявили фашистские внутренности…
Опьяненные победой, радостно вопили, трясли винтовками. Подтягивались отстающие. Седой раненый волочил забинтованную ногу. Объявился старший – командир отделения из числа отбывающих наказание. Замахал трофейным автоматом, что-то сипло орал, показывал рукой. Бойцы бежали к околице, растянувшись в неровную цепь. А когда до плетней оставалось метров тридцать, укрывшийся за поленницей пулеметчик вновь открыл огонь. Двое свалились как подкошенные – в том числе и командир отделения. Остальные залегли, кто-то начал отползать. Но вот метнулась фигура, полетела граната – а метатель, проделав ловкий кувырок, покатился в рытвину. Рвануло у поленницы – посыпались дрова, пулеметное гнездо накрылось ржавым тазом. Вставали бойцы, устремлялись в штыковую…
– Шабаш, мужики! – прокричал Зорин, отбрасывая ненужный пулемет. – Все вниз, бежим к штабу! Ох, будет там сейчас заваруха!
Подобной развязки диверсанты не ожидали. Дислоцированную на окраине Калиничей штрафную роту за противника не считали. Диверсантов давили с трех направлений, и волей-неволей им пришлось возвращаться к горящему штабу. Кольцо замкнули – ценой неимоверных усилий и десятков человеческих жизней. Картина у штаба предстала во всем безобразии. Правое крыло бывшей районной больницы, где располагался госпиталь, было окутано тяжелым зловонным дымом. Пламя перетекало на левое крыло, в котором находился непосредственно штаб. Языки огня лизали крышу, плясали по карнизу. В оконных проемах госпиталя бесновалось пламя, огнем охватывались новые помещения, дым вырывался толчками. Удушливый запах гари стелился по округе. На площади перед больницей творилось что-то невообразимое. Обугленные останки «Виллисов» и «газиков», подорванный грузовик с красным крестом на борту, разбитая телега хозяйственного взвода, повсюду трупы – в большинстве безоружные. Нападение было внезапным, люди выскакивали из здания, метались, падали замертво. Несколько тел валялись на крыльце – солдаты комендантской роты хотели оказать сопротивление. Даже выстрела не сделали. Сердце сжалось – мина угодила под дерево, вырвав его с корнем. Две девочки-медсестрички, засыпанные землей, лежали на краю воронки. У Валечки юбка задралась, обнажились некрасивые коленки, а Женечка даже в смерти была хорошенькой – ротик изумленно приоткрылся, в глазках поблескивали кубики льда. Он вспомнил, как извивалась она под ним на сеновале, как жадно, до крови, кусала ему губы. Как смеялась потом после алчного, сокрушающего соития – тихо так, облегченно, почти счастливо. Сглотнул комок – и что же ты творишь, война…
Никто не знал, сколько фашистов засело в здании. Может, десяток или два. Несколько минут назад туда прорвались еще четверо. Окровавленные, оборванные, страшные – их выдавили из заброшенного сквера на задах больницы – деваться фашистам было некуда, побежали к своим, сидящим в западне. Поначалу их было семеро, но двое полегли на площади, а третий был снят прицельным выстрелом уже в проеме. В оконных глазницах на втором этаже мелькали тени, потрескивали автоматные очереди. Иногда вылетали гранаты – но взрывались там, где уже давно не было живых. Уцелевшие штрафники растянулись по периметру, прятались за деревьями, за кустами, за обломками техники. Кто-то засел в одноэтажном здании напротив. Двое бойцов, приставив к стене лестницу, пытались взгромоздить на крышу станковый пулемет Горюнова на колесном станке. Импровизированный штаб разместился за оградительным бетонным блоком, окрашенным в полоску. Ругался восьмиэтажным, витиевато закрученным матом комроты Кумарин, созывал командиров отделений, выражал крайнее недовольство – за каким, собственно, хреном их подвигло погибнуть почти всех?
– Ткаченко, выполняйте! – слегка заикаясь (видимо, контузило), выкрикивал Кумарин. – Берите людей! Обойти здание, изучить возможность проникновения внутрь!
– Товарищ капитан, – хрипел кто-то, – пытались уже! Там ограда и сквер, не развернуться! Они бросают гранаты нам на головы! Трое уже погибли! Они сами не смогут там выйти – пожарный выход в той части здания, где… пожар! А из окон полезут – там Канторович с пулеметом и еще четверо наших…
– Ткаченко, выполняйте! Вы поняли приказ?!
Царила полная неразбериха. Все перемешалось – штрафники, остатки комендантской роты, взвода связи, какие-то штабные личности с зелеными от переживания физиономиями. Два взвода штрафников понесли тяжелые потери, третий представлял еще что-то боеспособное, но людей разбросало, лежали, придавленные к земле, и собрать их под огнем во что-то стройное и маневренное было невозможно. Зорин лежал в воронке, вырытой разорвавшейся миной, недалеко от угла здания, выковыривал грязь из затвора ППШ. Чертыхался Игумнов и тоже выковыривал грязь – только из уха. Стучал по нему грязной ладонью, хмуро прислушивался, опять стучал.
– Оглох, что ли? – покосился на него Зорин.
– Да не, сам не понимаю, – пожал плечами Федор. – То слышу, то все дрожит и затухает. Чертовщина какая-то. За ранение не прокатит?
– А что? – не понял Зорин.
– Как что? – удивился Игумнов. – За ранение освобождают от наказания, снимают судимость, отправляют на лечение, а потом – в родную часть.
– Размечтался, – хмыкнул усатый Костюк, лежащий за пнем, – лучше пальчик порежь. Или выбеги вон туда, – он кивнул на усеянный телами пустырь, – бок подставь, глядишь, и заштопают.
– Не вижу особой разницы, где воевать, – подал голос рассудительный Гурвич, лежащий за Костюком, – ему было лет тридцать пять, носатый, с глазами навыкате. – Там пристрелят, здесь пристрелят, какая разница? Ну, побегаешь неделькой дольше – принципиальная разница?
– Так какого же хрена тебя еще не пристрелили? – крякнул Костюк. – Месяца полтора уже в штрафниках обретаешься, нет? Тебя даже ранить-то толком не могут.
– А я на рожон не лезу, – ухмыльнулся Гурвич и начал растирать кулаком покусанную кровопийцей щеку. Покосился на Зорина: – Не бойся, не трус. Просто ненавижу этот ложный ура-патриотизм и расейское шапкозакидательство. Вместо того чтобы думать, мы хватаем пустую винтовку и радостно прем на танк – тупо гибнем и считаем, что таким чудовищным образом поднимаем престиж советского человека.
– Ты иудей, что ли? – проворчал Зорин.
– Да какой я иудей, – фыркнул Гурвич. – Даже на интеллигента не тяну. Чертежником был на заводе машинных агрегатов…
– Ну, слава тебе господи, хоть на интеллигента он не тянет, – проворчал Костюк. – Вот только интеллигентов нам тут и не хватало. А ты кто по происхождению, парень? – повернулся он к Зорину: – Из рабочих, крестьян?
– Интеллигент, – проворчал Зорин. Все заржали.
– Что-то не похож, – хмыкнул Костюк.
– Сам удивляюсь…
Набежала фиолетовая туча, усилился ветер. С новой силой разгорелся пожар в правом крыле. Затрещала крыша. Откуда-то возник прихрамывающий, потерявший фуражку Шалевич – военком штрафной роты. По лбу из незначительной раны стекала кровь. Жилы на шее судорожно бились, раздувались крылья ноздрей. Он присел за деревом, с которого взрывом ободрало кору, вытащил из кобуры наган образца 1895 года.
– Ну что, бойцы! – прокричал хрипло, обозрев залегших бойцов. – Добьем фашистскую нечисть? А ну, поднимайся, за мной, в атаку!
– Вот неугомонный, – проворчал Гурвич. – Какой резон атаковать? Полежать спокойно не даст…
Оперся на приклад, начал подниматься – не спешил рядовой Гурвич бросаться в гущу событий. Атака на штаб, захваченный фашистскими диверсантами, была, мягко говоря, не самым удачным решением проблемы. Многие даже выбежать из-за деревьев не успели – полегли под шквальным огнем. Остальные вынеслись на пустырь перед зданием и стали судорожно искать укрытие. Огонь был таким плотным, что не давал даже добежать до разбитого грузовика санчасти. Зорин распластался за мертвой лошадью – какое ни есть, а укрытие. Солдаты пятились, ведя хаотичный огонь. Раскатисто стучал пулемет – пули кромсали пустырь, выворачивали гравий, терзали мертвые тела.
– Твою мать, вот попали… – подполз Игумнов с винтовкой, юркнул за разбитую телегу, уставился, озадаченно почесывая затылок, на мертвого военкома Шалевича, у которого из глазной впадины сочилась кровь, а под затылком расплывалась целая лужа.
Зорин озирался. Костюк ошпаренно моргал из-за дерева, в траве под ним копошился Гурвич, отползал, загребая рукой, словно забыл, что не в бассейне. Фашистский пулемет не унимался, припадок одолел – долбил и долбил по пустырю. В дуэль вступил станковый Горюнов – взгромоздили-таки на крышу! Мишени пулеметчик особенно не выискивал, выворачивал кладку, рамы, бил уцелевшие стекла. Кто-то вскрикнул в здании – нашла пуля героя.
– Что он делает, придурок? – ворчал Игумнов. – По пулеметчику надо стрелять… Вон он, гад, в окне маячит – на втором этаже, балкон его удачно прикрывает…
Пулеметчик словно услышал его – перенес огонь. С балкона посыпалась штукатурка, сломалась балясина, рухнула на землю. Глухой вскрик – и вражеский пулеметчик заткнулся.
– Ходу, Леха, – спохватился Игумнов, выкатился из-за телеги и кинулся прочь из простреливаемой местности. Зорин подхватил автомат и тоже побежал. Выскочили из укрытий еще несколько человек…
Затишье продолжалось секунд пятнадцать. Мертвого пулеметчика сменил живой, прошелся по тем, кто не успел попрятаться, и принялся долбить по крыше, где за дымоходом укрылся расчет «Горюнова». И снова все вернулось на исходную. Штрафники лежали в укрытиях метрах в семидесяти от фасада, ругались, зализывали раны. По округе расплывался удушливый дым. Люди кашляли, дышали через рукав. Под напором ветра пожар разгорелся, дым валил клубами. Просела крыша в правой части здания, обрывались перекрытия. К счастью, ветер сменил направление, дул теперь в другую сторону, дышать стало легче. Замолкли оба пулемета, настало затишье. Стонали раненые. Подстреленный в живот боец выбрался из-под трупа товарища, пополз боком под защиту деревьев. Мелькнула юбочка, Зорин проморгался – нет, не почудилось! Имени санинструктора он пока не знал – молодая девчонка, маленькая, плотненькая, в пилотке, натянутой на уши, гимнастерке со стоячим воротом и юбке блеклого серо-коричневого цвета, – прижимая тяжелую сумку к бедру, бежала на помощь раненому.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента