Страница:
— Отче, — шепнула Цинь-цзяо. — А вдруг я заставлю тебя стыдиться?
Сама только мысль об этом заставили ладони чесаться, как будто они были грязными, как будто их немедленно следовало вымыть.
— Каким бы результат не был, мне за тебя стыдно не будет.
Он хлопнул в ладони. Один из стариков принес тяжелую миску и поставил ее перед Цинь-цзяо.
— Вложи сюда руки, — приказал отец.
Миска была наполнена густой, черной мазью. Цинь-цзяо задрожала.
— Я не могу вложить руки в это.
Отец схватил ее за предплечья и силой сунул ладони девочки в миску. Цинь-цзяо вскрикнула — никогда еще отец не применял к ней силы. Когда же он ее отпустил, все руки были покрыты липким илом. Девочка с трудом хватала воздух; она не могла даже дышать, глядя на эту грязь, чувствуя ее.
Старец вынес миску из зала.
— Где я могу смыть это, отец? — простонала Цинь-цзяо — Нигде, — ответил тот. — Никогда уже ты не сможешь помыться.
Поскольку же Цинь-цзяо была еще ребенком, она ему поверила. Она не знала, что эти слова являются частью испытания. Она глядела, как отец уходит, слышала, как захлопывается за ним дверь. Девочка осталась одна.
Поначалу она вытянула руки перед собой, стараясь, чтобы они не касались одежды, и отчаянно искала хоть что-нибудь, чем можно было бы очиститься. Но ей не удалось найти даже капельки воды, ни клочка тряпки. Зал не был пустым — здесь стояли стулья, столы, скульптуры, громадные каменные вазы — но у всех них поверхности были твердыми, гладкими и такими чистыми, что она и не осмелилась к ним прикоснуться. Тем не менее, чувство грязи делалось невыносимым. Любым путем руки нужно было отчистить.
— Отец! — закричала она. — Приди же и отмой мои руки!
Тот наверняка ее слышал. Наверняка он прятался где-то рядом, ожидая результата испытания. Он обязан был ее слыхать… но не пришел.
Единственной тканью в помещении было платьице Цинь-цзяо. Девочка могла бы вытереть руки об него, но тогда ей пришлось бы носить эту грязь на себе; она могла бы испачкать и другие части своего тела. Понятно, что платье можно было бы снять — только вот как это сделать, не касаясь грязными пальцами к коже?
Она попробовала. Поначалу соскребла как можно больше жирного ила о гладкие руки статуи. Прости меня, сказала девочка на тот случай, если бы статуя принадлежала богу. Потом я отчищу тебя своим платьем.
Затем она потянулась рукой за голову и схватила ткань у шеи, чтобы стянуть платьице через голову. Жирные пальцы соскользнули по шелку; спиной она почувствовала холод ила, пропитавшего ткань. Сейчас вытрусь, подумала Цинь-цзяо.
В конце концов ей удалось схватить достаточно крепко, чтобы потянуть. Шелковая ткань прошла через голову, но, еще не сняв платьице до конца, девочка знала, что лишь ухудшила собственное положение. Она запачкала мазью свои длинные волосы, а те упали на лицо. Теперь уже не только одни руки, но и шея, волосы и лицо были нечистыми.
Тем не менее, Цинь-цзяо не отказалась от своих попыток. Она сняла платье, после чего старательно оттерла руки, потом лицо. Безрезультатно. Жирная грязь прикипела к коже, и девочка не могла ее оттуда убрать. Ей казалось, что шелк лишь размазал грязь по лицу. Никогда еще в жизни она не была столь чудовищно, невыносимо грязной. И, самое страшное, что ничего не удавалось сделать.
— Отец! Приди и забери меня отсюда! Я не хочу быть богослышащей!
Но тот не приходил. Цинь-цзяо разрыдалась.
Вся штука была в том, что слезы не помогали. Чем дольше девочка плакала, тем сильнее чувствовала себя грязной. С текущими по щекам слезами она отчаянно выискивала способ убрать грязь с рук. Девочка опять попробовала вытираться шелковым платьем, но потом уже начала вытирать их об стены. Продвигаясь по периметру зала, она размазывала ил. При этом она терлась руками так сильно, что кожа разогревалась, растапливая жирную грязь. Снова и снова, пока ладони не сделались красными, а размягченный трением ил не стек, а может и не был счесан невидимыми занозами в деревянных стенках.
Когда ладони и пальцы стали болеть столь сильно, что Цинь-цзяо уже не чувствовала на них грязи, она стала оттирать ими лицо, царапать ногтями, чтобы содрать ее отовсюду. А загрязнившиеся руки вновь оттирала о стенки.
В конце концов, совершенно обессилев, она упала на пол и зарыдала уже из-за изболевшихся рук, из-за собственной беспомощности, невозможностью хорошо очиститься. Она крепко стиснула веки, а слезы катились по щекам. Девочка вытирала глаза и лицо и чувствовала, какой липкой, какой грязной сделалась мокрая от слез кожа. Она понимала, что это значит: боги осудили ее и посчитали нечистой. Она недостойна жить. Если не может очиститься, значит обязана умереть. Это их удовлетворит. Нужно было только найти способ, чтобы исполнить волю богов. Чтобы перестать дышать. Отец еще пожалеет, что не пришел, когда она звала его, но с этим ничего нельзя поделать. Она очутилась во власти богов, они же не посчитали ее достойной остаться среди живых. В конце концов, какое право имела она на жизнь, когда уже столько лет воздух перестал проходить сквозь врата уст ее мамы?
Сначала она подумала над тем, чтобы воспользоваться платьем, запихнуть его в горло и перекрыть дыхание. Или, может, затянуть его на шее… Но ткань была грязная, вся покрытая жирным илом. Следовало поискать другой способ.
Цинь-цзяо подошла к стенке, нажала на нее. Крепкое дерево. После этого она откинулась и изо всех сил ударилась лбом о доски. Боль вспыхнула фонтаном. Наполовину потеряв сознание, девочка соскользнула по стене в сидячую позу. Голова раскалывалась от боли, зал кружился перед глазами. На какое-то мгновение она даже позабыла о грязных руках.
Только облегчение длилось недолго. Цинь-цзяо видела на стенке немного мутное пятно в том месте, где ил со лба загрязнил блестящую, отполированную поверхность. Боги напомнили ей, что она толь же грязная, как и ранее. Небольшое количество боли вовсе не удовлетворит ее недостойное поведение и вида.
Тогда она снова ударилась о стенку. Но на этот раз боль была не такой сильной. Снова и снова… пока не поняла, что совершенно невольно тело отклоняется от ударов, отказывается заставлять себя страдать. Это помогло ей понять, почему боги столь презирают ею: именно за эту слабость, из-за которой она даже не могла заставить повиноваться даже собственное тело. Но данном случае она вовсе не была беспомощной. Обманом можно было склонить его к выполнению приказов воли.
Цинь-цзяо выбрала самую высокую статую, высотой метра в три. Это была бронзовая фигура идущего мужчины с мечом в поднятой руке. На ней было множество складок и выделяющихся частей, чтобы девочка смогла на нее забраться. Пальцы соскальзывали, но она не сдавалась, пока не очутилась на плечах фигуры. Одной рукой она держалась за шлем, а второй — за меч.
В какое-то мгновение, коснувшись клинка, девочка подумала, а не попытаться ли перерезать себе шею… ведь тогда она уже точно не сможет дышать. Только это не было настоящее острие, меч оказался совершенно тупым, к тому же — ей не удавалось поместить шею под нужным углом. Поэтому она вернулась к первоначальному плану.
Несколько раз Цинь-цзяо глубоко вздохнула, сплела руки за спиной и упала вперед. Упаду на голову — и это будет завершением собственной нечистоты.
Но, когда пол уже мчался ей навстречу, Цинь-цзяо утратила владение собой. Она вскрикнула, чувствовала за спиной, как руки сами вырываются из замка сжатых пальцев, как они продвигаются вперед, чтобы смягчить падение. Поздно, подумала она с мрачным удовлетворением.
А потом она ударилась головой о пол, и все залила чернота.
Еще она заметила, что руки все еще покрыты ужасной черной мазью. Вновь она испытала чувство невыносимой грязи: приговор богов. Видать, попытка самоубийства их вовсе не удовлетворила. Боги не позволят ей так легко сбежать от их приговора.
Что же можно сделать? — спрашивала она себя в отчаянии. Как же я могу очиститься перед вами, боги? Цинь-цзяо, прародительница-сердце моя, укажи мне, каким образом могу я заслужить, чтобы боги осудили меня не так сурово?
Вспомнилась любовная песнь Цинь-цзяо, «Разделенные», одна из первых строф, которую отец давал ей выучить на память. Тогда ей было три года. Вскоре после того он сообщил ей, что мама умрет. Теперь пришел подходящий момент, чтобы вернуться к стихотворению: разве не была она сейчас разделена с любовью богов? Разве не обязана она была вновь соединиться с ними, чтобы те приняли ее в качестве одной из по-настоящему богослышащих?
Чем было это любовное письмо? — размышляла Цинь-цзяо. Строки возвращающихся гусей? Но ведь в этом зале гусей нет. Танцующие над потоком снежинки? Тут нет ни снега, ни текущей речки.
«И все же, когда опускаю взгляд, радость охватывает мое сердце». Вот это уже указание, решение. Цинь-цзяо была уверена в этом. Медленно, осторожно она повернулась на живот. Один лишь разик попыталась она опереться на левой руке, но, как только согнула локоть, то чуть не потеряла сознание. В конце концов, она встала на колени, низко опустив голову и опираясь правой рукой. И опустив взгляд. Стихотворение обещало, что радость охватит ее сердце.
Лучше себя она не почувствовала — оставалась такой же грязной, все болело. Опущенный взгляд не показал ей ничего, одни только отполированные доски пола и слои древесины, волнистыми линиями уходящие из под коленок до самого края зала.
Линии. Линии слоев древесины, строки гусей. А разве нельзя поглядеть на древесные слои как на быстрый поток? Она обязана последовать за ними как те гуси; она должна танцевать над быстрыми потоками как снежинки. Как раз это и означало обещание стихотворения: когда она опустит взгляд, радость охватит ее сердце.
Цинь-цзяо выбрала один слой, более темную линию, рекой вьющейся по более светлому дереву. Она сразу же поняла, что это и есть поток, вдоль течения которого следует идти. Она не смела касаться его пальцем — грязным и недостойным. Следовало проследить за ним легонько, как гуси скользят в воздухе, как снежинка касается ручья. Вдоль линии можно пройти лишь взглядом.
И она начала прослеживать ее, продвигаясь к самой стене. Несколько раз девочка дернулась столь быстро, что потеряла ее, забыла, какая это из множества. Но тут же она отыскивала ее вновь, во всяком случае, на это надеялась. И тут она добралась до стены. Достаточно ли этого? Остались ли довольны боги?
Почти, но не совсем. Когда взгляд соскальзывал с линии, Цинь-цзяо не была уверена, возвращается ли она к той же самой. Ведь снежинки не перескакивают от ручья к ручью. Необходимо было проследить за нужной линией по всей ее длине. На сей раз она начала от самой стенки, склонившись низко-низко, чтобы движения руки не отвлекали внимания. Девочка передвигалась очень медленно, не позволяя себе даже моргнуть, пускай даже глаза и горели огнем. Она знала, что если потеряет эту линию, вдоль которой сейчас движется, ее ждет возвращение, и все нужно будет делать с самого начала. Урок следовало исполнить во всем совершенстве; в противном случае он утратит силу очищения.
Это длилось целую вечность. Да, конечно же, она мигала, но не инстинктивно, не случайно. Когда глаза резало до невозможности, она склоняла голову так низко, чтобы левый глаз оказывался над самым слоем. Только лишь тогда, на мгновение, она закрывала правый глаз. Когда испытывалось облегчение, тогда девочка открывала его, продвигала над древесным слоем и после того закрывала левый. Таким образом она добралась до средины зала; здесь доска заканчивалась и соединялась со следующей.
Цинь-цзяо не была до конца уверена, а хватит ли этого, можно ли будет закончить, пройдя одну доску, или же следует отыскать следующий слой и идти вдоль него. Она сделала движение, как будто хотела подняться — тем самым испытывая богов, убеждаясь, остались ли те довольны ею. Выпрямилась… и не почувствовала ничего. Поднялась, оставаясь такой же свободной.
Ага! Выходит, они остались ею довольны. Теперь мазь на коже казалась всего лишь капелькой масла. Ей уже не нужно было мыться… не в этот момент. Она открыла иной способ очиститься, показать богам свою преданность. После этого девочка легла на полу, улыбаясь и тихо плача от радости. Ли Цинь-цзяо, моя прародительница-сердце, благодарю тебя за то, что ты подсказала мне этот способ. Теперь я уже соединилась с богами; разлука подошла к завершению. Мама, я снова с тобою, чистая и достойная. Белый Тигр Запада, я сделалась достаточно чистой, чтобы положить руку на твоей шерсти и не загрязнить ее.
Ее коснулись чьи-то руки… Руки отца, поднимающие ее вверх. Капли воды упали на лицо, на обнаженную кожу — отцовские слезы.
— Ты жива, — прошептал он. — Моя богослышащая, моя самая дорогая, моя доченька, жизнь моя, моя Блистающая Светом, сияй же вечно. Потом Цинь-цзяо довелось узнать, что на время испытания отца пришлось связать и заткнуть рот, когда же она забралась на статую и пыталась прижать шею к мечу, он рванулся с такой силой, что стул, к которому его привязали, упал, и отец тоже ударился головой о пол. Это посчитали величайшей милостью богов, поскольку он не видел падения дочери с фигуры. Когда она лежала без сознания, он все время рыдал. Потом же, когда она опустилась на колени и начала прослеживать древесные слои в полу, он первый понял, что это означает.
— Глядите, — прошептал он. — Боги поручили ей задание. Боги обратились к ней. Другие позднее установили, что никогда еще не видели прослеживавшего древесные слои. Такого еще не было в Каталоге Божественных Голосов: Ожидание — у — Двери, Счет — по -Пятеркам, Подсчет — Предметов, Рассмотрение — Случайных — Смертей, Срывание — Ногтей, Попытки — Грызть — Камень, Раздирание — Кожи, Вырывание-Волос, Выкалывание-Глаз — все эти действия были известны как покаяния, назначенные богами, ритуалы послушания, очищающие душу богослышащей особы, чтобы боги могли наполнить его разум мудростью. Только вот никто еще не видал Слежения — Древесных — Слоев. Тем не менее, отец понял, что делает Цинь-цзяо, дал ритуалу имя и прибавил его в Каталог Голосов. И теперь он навечно будет носить ее имя, Хань Цинь-цзяо, первой, кому боги приказали его исполнить. Она сделалась исключительной.
Равно как исключительной была ее предприимчивость в поисках способа очищения рук, а потом и способа покончить с собой. Многие пытались оттереть руки о стены, большинство сразу же пыталось воспользоваться собственной одеждой. Но вот трение ладонями о доски, чтобы разогреть кожу, было воспринято как дело чрезвычайно редкое и остроумное. И хотя удары головой о стену встречались часто, то вот падение со скульптуры вниз головой — такое происходило редко. И никто из тех, кто пытался сделать это перед девочкой, не имел достаточно силы воли, чтобы так долго держать руки за спиной. Весь храм шумел слухами, и очень скоро известия дошли до всех святынь на Дао.
Для Хань Фей-цы было огромной честью, что дочь его так сильно предана богам. История же о том, как он сам чуть не обезумел, когда Цинь-цзяо пыталась покончить с собой тоже распространилась во все стороны и тронула многие сердца.
— Возможно, что он и вправду самый великий из богослышащих, — говорили люди. — Но дочь свою он любит больше жизни.
И начали дарить его любовью столь огромной, как перед тем — уважением.
И как раз после того люди начали шептаться о возможной божественности Хань Фей-цы.
— Он великолепный и сильный. Боги захотят слушать его, — повторяли люди, которые его ценили. — и при всем этом, он настолько чувствителен, что всегда будет любить обитателей Дао и стараться приносить им добро. Разве не таким должен быть бог планеты?
Понятное дело, что решение об этом должно было быть принято позднее. Пока человек не умрет, он не может сделаться богом даже деревушки, не говоря уже о всей планете. Можно ли оценить, каким он будет богом, пока не ознакомишься со всей его жизнью, от начала до конца?
Подобные слухи много раз достигали ушей Цинь-цзяо. В то время, как она становилась старше, сознание того, что ее отца могут выбрать богом планеты Дао, сделалось одним из указателей всей ее жизни. Но именно тогда навечно запомнила она, что это его руки несли ее скрюченное, болящее тело к ложу выздоровления, что это из его глаз горячие слезы капали на ее похолодевшую кожу, это его голос шептал чудесные, наполненные любовью слова на древнем языке:
— Дорогая моя, моя Блистающая Светом, не забирай же своего сияния из моей жизни. Что бы не произошло, не делай себе беды, ибо я тогда наверняка умру.
Сама только мысль об этом заставили ладони чесаться, как будто они были грязными, как будто их немедленно следовало вымыть.
— Каким бы результат не был, мне за тебя стыдно не будет.
Он хлопнул в ладони. Один из стариков принес тяжелую миску и поставил ее перед Цинь-цзяо.
— Вложи сюда руки, — приказал отец.
Миска была наполнена густой, черной мазью. Цинь-цзяо задрожала.
— Я не могу вложить руки в это.
Отец схватил ее за предплечья и силой сунул ладони девочки в миску. Цинь-цзяо вскрикнула — никогда еще отец не применял к ней силы. Когда же он ее отпустил, все руки были покрыты липким илом. Девочка с трудом хватала воздух; она не могла даже дышать, глядя на эту грязь, чувствуя ее.
Старец вынес миску из зала.
— Где я могу смыть это, отец? — простонала Цинь-цзяо — Нигде, — ответил тот. — Никогда уже ты не сможешь помыться.
Поскольку же Цинь-цзяо была еще ребенком, она ему поверила. Она не знала, что эти слова являются частью испытания. Она глядела, как отец уходит, слышала, как захлопывается за ним дверь. Девочка осталась одна.
Поначалу она вытянула руки перед собой, стараясь, чтобы они не касались одежды, и отчаянно искала хоть что-нибудь, чем можно было бы очиститься. Но ей не удалось найти даже капельки воды, ни клочка тряпки. Зал не был пустым — здесь стояли стулья, столы, скульптуры, громадные каменные вазы — но у всех них поверхности были твердыми, гладкими и такими чистыми, что она и не осмелилась к ним прикоснуться. Тем не менее, чувство грязи делалось невыносимым. Любым путем руки нужно было отчистить.
— Отец! — закричала она. — Приди же и отмой мои руки!
Тот наверняка ее слышал. Наверняка он прятался где-то рядом, ожидая результата испытания. Он обязан был ее слыхать… но не пришел.
Единственной тканью в помещении было платьице Цинь-цзяо. Девочка могла бы вытереть руки об него, но тогда ей пришлось бы носить эту грязь на себе; она могла бы испачкать и другие части своего тела. Понятно, что платье можно было бы снять — только вот как это сделать, не касаясь грязными пальцами к коже?
Она попробовала. Поначалу соскребла как можно больше жирного ила о гладкие руки статуи. Прости меня, сказала девочка на тот случай, если бы статуя принадлежала богу. Потом я отчищу тебя своим платьем.
Затем она потянулась рукой за голову и схватила ткань у шеи, чтобы стянуть платьице через голову. Жирные пальцы соскользнули по шелку; спиной она почувствовала холод ила, пропитавшего ткань. Сейчас вытрусь, подумала Цинь-цзяо.
В конце концов ей удалось схватить достаточно крепко, чтобы потянуть. Шелковая ткань прошла через голову, но, еще не сняв платьице до конца, девочка знала, что лишь ухудшила собственное положение. Она запачкала мазью свои длинные волосы, а те упали на лицо. Теперь уже не только одни руки, но и шея, волосы и лицо были нечистыми.
Тем не менее, Цинь-цзяо не отказалась от своих попыток. Она сняла платье, после чего старательно оттерла руки, потом лицо. Безрезультатно. Жирная грязь прикипела к коже, и девочка не могла ее оттуда убрать. Ей казалось, что шелк лишь размазал грязь по лицу. Никогда еще в жизни она не была столь чудовищно, невыносимо грязной. И, самое страшное, что ничего не удавалось сделать.
— Отец! Приди и забери меня отсюда! Я не хочу быть богослышащей!
Но тот не приходил. Цинь-цзяо разрыдалась.
Вся штука была в том, что слезы не помогали. Чем дольше девочка плакала, тем сильнее чувствовала себя грязной. С текущими по щекам слезами она отчаянно выискивала способ убрать грязь с рук. Девочка опять попробовала вытираться шелковым платьем, но потом уже начала вытирать их об стены. Продвигаясь по периметру зала, она размазывала ил. При этом она терлась руками так сильно, что кожа разогревалась, растапливая жирную грязь. Снова и снова, пока ладони не сделались красными, а размягченный трением ил не стек, а может и не был счесан невидимыми занозами в деревянных стенках.
Когда ладони и пальцы стали болеть столь сильно, что Цинь-цзяо уже не чувствовала на них грязи, она стала оттирать ими лицо, царапать ногтями, чтобы содрать ее отовсюду. А загрязнившиеся руки вновь оттирала о стенки.
В конце концов, совершенно обессилев, она упала на пол и зарыдала уже из-за изболевшихся рук, из-за собственной беспомощности, невозможностью хорошо очиститься. Она крепко стиснула веки, а слезы катились по щекам. Девочка вытирала глаза и лицо и чувствовала, какой липкой, какой грязной сделалась мокрая от слез кожа. Она понимала, что это значит: боги осудили ее и посчитали нечистой. Она недостойна жить. Если не может очиститься, значит обязана умереть. Это их удовлетворит. Нужно было только найти способ, чтобы исполнить волю богов. Чтобы перестать дышать. Отец еще пожалеет, что не пришел, когда она звала его, но с этим ничего нельзя поделать. Она очутилась во власти богов, они же не посчитали ее достойной остаться среди живых. В конце концов, какое право имела она на жизнь, когда уже столько лет воздух перестал проходить сквозь врата уст ее мамы?
Сначала она подумала над тем, чтобы воспользоваться платьем, запихнуть его в горло и перекрыть дыхание. Или, может, затянуть его на шее… Но ткань была грязная, вся покрытая жирным илом. Следовало поискать другой способ.
Цинь-цзяо подошла к стенке, нажала на нее. Крепкое дерево. После этого она откинулась и изо всех сил ударилась лбом о доски. Боль вспыхнула фонтаном. Наполовину потеряв сознание, девочка соскользнула по стене в сидячую позу. Голова раскалывалась от боли, зал кружился перед глазами. На какое-то мгновение она даже позабыла о грязных руках.
Только облегчение длилось недолго. Цинь-цзяо видела на стенке немного мутное пятно в том месте, где ил со лба загрязнил блестящую, отполированную поверхность. Боги напомнили ей, что она толь же грязная, как и ранее. Небольшое количество боли вовсе не удовлетворит ее недостойное поведение и вида.
Тогда она снова ударилась о стенку. Но на этот раз боль была не такой сильной. Снова и снова… пока не поняла, что совершенно невольно тело отклоняется от ударов, отказывается заставлять себя страдать. Это помогло ей понять, почему боги столь презирают ею: именно за эту слабость, из-за которой она даже не могла заставить повиноваться даже собственное тело. Но данном случае она вовсе не была беспомощной. Обманом можно было склонить его к выполнению приказов воли.
Цинь-цзяо выбрала самую высокую статую, высотой метра в три. Это была бронзовая фигура идущего мужчины с мечом в поднятой руке. На ней было множество складок и выделяющихся частей, чтобы девочка смогла на нее забраться. Пальцы соскальзывали, но она не сдавалась, пока не очутилась на плечах фигуры. Одной рукой она держалась за шлем, а второй — за меч.
В какое-то мгновение, коснувшись клинка, девочка подумала, а не попытаться ли перерезать себе шею… ведь тогда она уже точно не сможет дышать. Только это не было настоящее острие, меч оказался совершенно тупым, к тому же — ей не удавалось поместить шею под нужным углом. Поэтому она вернулась к первоначальному плану.
Несколько раз Цинь-цзяо глубоко вздохнула, сплела руки за спиной и упала вперед. Упаду на голову — и это будет завершением собственной нечистоты.
Но, когда пол уже мчался ей навстречу, Цинь-цзяо утратила владение собой. Она вскрикнула, чувствовала за спиной, как руки сами вырываются из замка сжатых пальцев, как они продвигаются вперед, чтобы смягчить падение. Поздно, подумала она с мрачным удовлетворением.
А потом она ударилась головой о пол, и все залила чернота.
* * *
Цинь-цзяо очнулась, испытывая боль в затекшей руке и страшную головную боль, которая вспыхивала при каждом ее шевелении. Но девочка жила. Когда ей удалось открыть глаза, то увидала, что уже темно. Неужели наступила ночь? Она не могла шевельнуть левой рукой, той самой, что затекла; на локте она заметила страшный покрасневший синяк и подумала, что наверняка при падении что-то сломала.Еще она заметила, что руки все еще покрыты ужасной черной мазью. Вновь она испытала чувство невыносимой грязи: приговор богов. Видать, попытка самоубийства их вовсе не удовлетворила. Боги не позволят ей так легко сбежать от их приговора.
Что же можно сделать? — спрашивала она себя в отчаянии. Как же я могу очиститься перед вами, боги? Цинь-цзяо, прародительница-сердце моя, укажи мне, каким образом могу я заслужить, чтобы боги осудили меня не так сурово?
Вспомнилась любовная песнь Цинь-цзяо, «Разделенные», одна из первых строф, которую отец давал ей выучить на память. Тогда ей было три года. Вскоре после того он сообщил ей, что мама умрет. Теперь пришел подходящий момент, чтобы вернуться к стихотворению: разве не была она сейчас разделена с любовью богов? Разве не обязана она была вновь соединиться с ними, чтобы те приняли ее в качестве одной из по-настоящему богослышащих?
Луна, заливающая западный альков, означала, что это бог, а не человек-влюбленный воспевается в этом стихотворении. Все отсылки к западу всегда означали, что дело касается богов. Ли Цинь-цзяо ответила на молитву малолетней Хань Цинь-цзяо и послала ей это стихотворение, чтобы излечить страдание, избавиться от которого невозможно — нечистоту тела.
Прислал мне кто-то
Любовное письмо
Строками возвращающихся гусей
А луна заливает
Западный альков
Когда снежинки танцуют
Над быстрым потоком
Вновь думаю о тебе
О нас обоих
Живущих в печали
О тебе
Страданий невозможно избежать
И все же, когда опускаю взгляд
Радость охватывает мое сердце
Чем было это любовное письмо? — размышляла Цинь-цзяо. Строки возвращающихся гусей? Но ведь в этом зале гусей нет. Танцующие над потоком снежинки? Тут нет ни снега, ни текущей речки.
«И все же, когда опускаю взгляд, радость охватывает мое сердце». Вот это уже указание, решение. Цинь-цзяо была уверена в этом. Медленно, осторожно она повернулась на живот. Один лишь разик попыталась она опереться на левой руке, но, как только согнула локоть, то чуть не потеряла сознание. В конце концов, она встала на колени, низко опустив голову и опираясь правой рукой. И опустив взгляд. Стихотворение обещало, что радость охватит ее сердце.
Лучше себя она не почувствовала — оставалась такой же грязной, все болело. Опущенный взгляд не показал ей ничего, одни только отполированные доски пола и слои древесины, волнистыми линиями уходящие из под коленок до самого края зала.
Линии. Линии слоев древесины, строки гусей. А разве нельзя поглядеть на древесные слои как на быстрый поток? Она обязана последовать за ними как те гуси; она должна танцевать над быстрыми потоками как снежинки. Как раз это и означало обещание стихотворения: когда она опустит взгляд, радость охватит ее сердце.
Цинь-цзяо выбрала один слой, более темную линию, рекой вьющейся по более светлому дереву. Она сразу же поняла, что это и есть поток, вдоль течения которого следует идти. Она не смела касаться его пальцем — грязным и недостойным. Следовало проследить за ним легонько, как гуси скользят в воздухе, как снежинка касается ручья. Вдоль линии можно пройти лишь взглядом.
И она начала прослеживать ее, продвигаясь к самой стене. Несколько раз девочка дернулась столь быстро, что потеряла ее, забыла, какая это из множества. Но тут же она отыскивала ее вновь, во всяком случае, на это надеялась. И тут она добралась до стены. Достаточно ли этого? Остались ли довольны боги?
Почти, но не совсем. Когда взгляд соскальзывал с линии, Цинь-цзяо не была уверена, возвращается ли она к той же самой. Ведь снежинки не перескакивают от ручья к ручью. Необходимо было проследить за нужной линией по всей ее длине. На сей раз она начала от самой стенки, склонившись низко-низко, чтобы движения руки не отвлекали внимания. Девочка передвигалась очень медленно, не позволяя себе даже моргнуть, пускай даже глаза и горели огнем. Она знала, что если потеряет эту линию, вдоль которой сейчас движется, ее ждет возвращение, и все нужно будет делать с самого начала. Урок следовало исполнить во всем совершенстве; в противном случае он утратит силу очищения.
Это длилось целую вечность. Да, конечно же, она мигала, но не инстинктивно, не случайно. Когда глаза резало до невозможности, она склоняла голову так низко, чтобы левый глаз оказывался над самым слоем. Только лишь тогда, на мгновение, она закрывала правый глаз. Когда испытывалось облегчение, тогда девочка открывала его, продвигала над древесным слоем и после того закрывала левый. Таким образом она добралась до средины зала; здесь доска заканчивалась и соединялась со следующей.
Цинь-цзяо не была до конца уверена, а хватит ли этого, можно ли будет закончить, пройдя одну доску, или же следует отыскать следующий слой и идти вдоль него. Она сделала движение, как будто хотела подняться — тем самым испытывая богов, убеждаясь, остались ли те довольны ею. Выпрямилась… и не почувствовала ничего. Поднялась, оставаясь такой же свободной.
Ага! Выходит, они остались ею довольны. Теперь мазь на коже казалась всего лишь капелькой масла. Ей уже не нужно было мыться… не в этот момент. Она открыла иной способ очиститься, показать богам свою преданность. После этого девочка легла на полу, улыбаясь и тихо плача от радости. Ли Цинь-цзяо, моя прародительница-сердце, благодарю тебя за то, что ты подсказала мне этот способ. Теперь я уже соединилась с богами; разлука подошла к завершению. Мама, я снова с тобою, чистая и достойная. Белый Тигр Запада, я сделалась достаточно чистой, чтобы положить руку на твоей шерсти и не загрязнить ее.
Ее коснулись чьи-то руки… Руки отца, поднимающие ее вверх. Капли воды упали на лицо, на обнаженную кожу — отцовские слезы.
— Ты жива, — прошептал он. — Моя богослышащая, моя самая дорогая, моя доченька, жизнь моя, моя Блистающая Светом, сияй же вечно. Потом Цинь-цзяо довелось узнать, что на время испытания отца пришлось связать и заткнуть рот, когда же она забралась на статую и пыталась прижать шею к мечу, он рванулся с такой силой, что стул, к которому его привязали, упал, и отец тоже ударился головой о пол. Это посчитали величайшей милостью богов, поскольку он не видел падения дочери с фигуры. Когда она лежала без сознания, он все время рыдал. Потом же, когда она опустилась на колени и начала прослеживать древесные слои в полу, он первый понял, что это означает.
— Глядите, — прошептал он. — Боги поручили ей задание. Боги обратились к ней. Другие позднее установили, что никогда еще не видели прослеживавшего древесные слои. Такого еще не было в Каталоге Божественных Голосов: Ожидание — у — Двери, Счет — по -Пятеркам, Подсчет — Предметов, Рассмотрение — Случайных — Смертей, Срывание — Ногтей, Попытки — Грызть — Камень, Раздирание — Кожи, Вырывание-Волос, Выкалывание-Глаз — все эти действия были известны как покаяния, назначенные богами, ритуалы послушания, очищающие душу богослышащей особы, чтобы боги могли наполнить его разум мудростью. Только вот никто еще не видал Слежения — Древесных — Слоев. Тем не менее, отец понял, что делает Цинь-цзяо, дал ритуалу имя и прибавил его в Каталог Голосов. И теперь он навечно будет носить ее имя, Хань Цинь-цзяо, первой, кому боги приказали его исполнить. Она сделалась исключительной.
Равно как исключительной была ее предприимчивость в поисках способа очищения рук, а потом и способа покончить с собой. Многие пытались оттереть руки о стены, большинство сразу же пыталось воспользоваться собственной одеждой. Но вот трение ладонями о доски, чтобы разогреть кожу, было воспринято как дело чрезвычайно редкое и остроумное. И хотя удары головой о стену встречались часто, то вот падение со скульптуры вниз головой — такое происходило редко. И никто из тех, кто пытался сделать это перед девочкой, не имел достаточно силы воли, чтобы так долго держать руки за спиной. Весь храм шумел слухами, и очень скоро известия дошли до всех святынь на Дао.
Для Хань Фей-цы было огромной честью, что дочь его так сильно предана богам. История же о том, как он сам чуть не обезумел, когда Цинь-цзяо пыталась покончить с собой тоже распространилась во все стороны и тронула многие сердца.
— Возможно, что он и вправду самый великий из богослышащих, — говорили люди. — Но дочь свою он любит больше жизни.
И начали дарить его любовью столь огромной, как перед тем — уважением.
И как раз после того люди начали шептаться о возможной божественности Хань Фей-цы.
— Он великолепный и сильный. Боги захотят слушать его, — повторяли люди, которые его ценили. — и при всем этом, он настолько чувствителен, что всегда будет любить обитателей Дао и стараться приносить им добро. Разве не таким должен быть бог планеты?
Понятное дело, что решение об этом должно было быть принято позднее. Пока человек не умрет, он не может сделаться богом даже деревушки, не говоря уже о всей планете. Можно ли оценить, каким он будет богом, пока не ознакомишься со всей его жизнью, от начала до конца?
Подобные слухи много раз достигали ушей Цинь-цзяо. В то время, как она становилась старше, сознание того, что ее отца могут выбрать богом планеты Дао, сделалось одним из указателей всей ее жизни. Но именно тогда навечно запомнила она, что это его руки несли ее скрюченное, болящее тело к ложу выздоровления, что это из его глаз горячие слезы капали на ее похолодевшую кожу, это его голос шептал чудесные, наполненные любовью слова на древнем языке:
— Дорогая моя, моя Блистающая Светом, не забирай же своего сияния из моей жизни. Что бы не произошло, не делай себе беды, ибо я тогда наверняка умру.
Глава 4
ДЖЕЙН
Очень многие твои братья становятся христианами. Они верят в бога, которого принесли с собою люди.
А ты не веришь в Бога?
Такая проблема никогда не появлялась. Мы всегда помнили собственные начала.
Вы эволюционировали. Мы же были созданы.
Вирусом.
Вирусом, который был создан Богом, чтобы сотворить нас.
Выходит, ты тоже верующий.
Я понимаю веру.
Нет. Ты веры желаешь.
Я желаю ее в достаточной степени, чтобы вести себя так, будто верую. Может статься, что именно этим вера и является. Или же сознательным сумасшествием.
Как выяснилось, на корабль Миро перебрались не только Валентина с Яктом. Сюда же прибыла и Пликт, чтобы поселиться в несчастной, малюсенькой каморке, где у нее не было места достаточно, чтобы хорошенько выпрямиться. Она была аномалией этого путешествия: ни член семейства, ни экипажа, ни приятельница. Пликт слушала лекции Эндера, когда тот пребывал на Трондхейме в качестве Голоса Тех, Кого Нет. И она открыла, совершенно самостоятельно, что Эндрю Виггин был самым первым Голосом, и что он же был Эндером Виггином.
Валентина никак не могла понять, почему к этой интеллигентной молодой женщине пришла одержимость Эндером Виггином. Иногда она думала? Может, именно так и зарождаются религии. Основатель не ищет учеников, они приходят сами и требуют их учить.
Во всяком случае, Пликт осталась с Валентиной и ее семьей все те годы, с тех пор как Эндер покинул Трондхейм. Она учила детей и помогала в исследованиях, все время ожидая прихода дня, когда вся семья отправиться, чтобы соединиться с Эндрю. День, в приход которого веровала только Пликт.
Потому-то в ходе второй половины рейса к Лузитании, на корабле Миро летело четверо людей: Валентина, сам Миро, Якт и Пликт. По крайней мере, Валентина так считала. На третий день с момента встречи она узнала и о пятом компаньоне, который сопровождал их с самого начала.
В тот день, как обычно, вся четверка собралась на мостике. Впрочем, им и не было пойти куда-нибудь еще. Ведь это был транспортный корабль — кроме мостика и спальных помещений на нем имелся лишь небольшой коридор и туалет. Все остальное было предназначено для груза, а не для людей — во всяком случае, таких, что требуют хотя бы элементарных удобств.
Валентине недостаток обособленности совершенно не мешал. Она несколько притормозила производство антиправительственных текстов. Более важным ей казалось знакомство с Миро, а через него — с Лузитанией: с ее обитателями, свинксами, а в особенности — с семьей Миро, поскольку Эндер женился на Новинье, матери парня. Валентина охотно выслушивала подобную информацию. Она бы не была столь долгое время историком и биографом, если бы не научилась экстраполировать мельчайших фактов.
Истинным сокровищем в данном плане оказался сам Миро — не идущий на контакт, не верящий в людей, наполненный отвращением к своему беспомощному телу. Но ведь это так понятно. Буквально несколько месяцев назад он понес потерю и все время пытался найти себя заново. Валентина не боялась за его будущее; она прекрасно видела, что юноша обладает сильной волей, что он нее тот человек, который легко сдается. Ничего, он еще приспособится к новой ситуации.
Более всего ее интересовали его мысли. Ей казалось, что тюрьма тела освободила его разум. После случившегося с ним, тело его было чуть ли не полностью парализовано. Он мог лишь неподвижно лежать и размышлять. Понятно, что большую часть времени он посвящал рассмотрению собственного несчастья, собственных ошибок, навечно утраченного для него будущего. Но многие часы он рассматривал и проблемы, над которыми погруженные в свою работу люди никогда не задумываются. И на третий день их совместного путешествия Валентина пыталась извлечь из юноши как раз эти мысли.
— Большинство людей никогда не морочит ими себе голову, во всяком случае, не столь серьезно. Но ты — да, — сказала она ему.
— То, что я обдумываю это, вовсе не означает, что я что-то знаю, — ответил ей на это Миро.
Валентина уже привыкла к его выговору, хотя медлительность иногда доводила ее до ярости. Она не могла оказать невнимательности, а это требовало постоянного волевого усилия.
— Природа вселенной, — отозвался Якт.
— Источники жизни, — прибавила Валентина. — Ты размышлял над сутью жизни. И я хочу знать, к чему же ты пришел.
— Как функционирует вселенная, и почему мы все в ней торчим, — рассмеялся Миро. — Так, дурацкие теории.
— Как-то раз я на целых две недели один застрял в ледовом поле, без всякого обогрева, — признался Якт. — Так что не думаю, чтобы ты был в состоянии придумать что-то такое, что я посчитаю дурацким.
Валентина усмехнулась. Якт не был ученым, а его жизненная философия в самых общих чертах ограничивалась тем, чтобы держать экипаж в повиновении и выловить как можно больше рыбы. Но он знал, что Валентина хочет потянуть парня за язык, потому и помогал, как мог, почувствовать тому свободно; помогал поверить, что все относятся к нему серьезно.
И было важно, чтобы это сделал именно Якт. Валентина заметила, впрочем, и сам Якт, как глядит на него Миро. Якт был уже стариком, но все еще обладал плечами, руками и спиной рыбака; каждое его движение говорило о его прекрасном владении собственным телом. Миро даже прокомментировал данный факт, несколько фальшиво, но в голосе его звучало искреннее удивление:
— Ты сложен будто двадцатилетний. — Так он сказал, а Валентина явно услыхала наполненный иронией подтекст, который должен был мучить парня: А у меня, молодого, тело артретичного девяностолетнего старика.
Якт очень много значил для Миро, он представлял то будущее, которое юноша навсегда утратил. Восхищение и отвращение; Миро было бы очень трудно говорить в присутствии Якта, если бы тот не позаботился о том, чтобы проявлять уважение к парню.
Ясное дело, что Пликт при этом разговоре сидела на своем месте молча, замкнувшись в себе, практически невидимая.
— Ну ладно, — сказал Миро. — Размышления о природе действительности и души.
— Теология или метафизика? — удостоверилась Валентина.
— В основном метафизика. И физика. Ни то, ни другое моей специальностью не является. И я нужен был тебе вовсе не для такой болтовни.
— Я и сама не всегда знаю, чего мне нужно.
— Ладно, — вздохнул Миро. Он несколько раз глубоко вдохнул воздух, как будто размышлял, с чего бы начать. — О филотических сплетениях вы знаете.
— То же, что и все, — призналась Валентина. — И мне известно, что за последние две с половиной тысячи лет подобные размышления ни к чему не привели, поскольку невозможно провести эксперименты.
Речь шла о старинном открытии, еще тех времен, когда теория пыталась догнать развитие техники. Юные студенты-физики заучивали на память несколько мудрых утверждений: «Филоты являются основным строительным материалом всяческой материи и энергии. Филоты не имеют массы и инерции. Филоты обладают лишь положением, стабильностью и связями». И все знали, что соединения филот и сплетения филотических лучей обеспечивают действие анзиблей, позволяя обеспечивать мгновенную связь между планетами и космолетами, находящимися в множестве световых лет. Но никто не знал, почему же анзибли действуют. Поскольку же на филоты невозможно было воздействовать, то опыты с ними были практически невозможны. Их можно было только наблюдать, да и то, через из соединения.
— Филотика, — буркнул Якт. — Анзибли?
— Побочный продукт.
— Ну а какая тут связь с душой? — спросила Валентина.
Миро уже собирался было ответить, но совершенно неожиданно нахмурился, по-видимому, при мысли, что должен провозгласить длинную речь своими сопротивляющимися, недвижными губами. Какое-то время он беззвучно шевелил ими.
А ты не веришь в Бога?
Такая проблема никогда не появлялась. Мы всегда помнили собственные начала.
Вы эволюционировали. Мы же были созданы.
Вирусом.
Вирусом, который был создан Богом, чтобы сотворить нас.
Выходит, ты тоже верующий.
Я понимаю веру.
Нет. Ты веры желаешь.
Я желаю ее в достаточной степени, чтобы вести себя так, будто верую. Может статься, что именно этим вера и является. Или же сознательным сумасшествием.
Как выяснилось, на корабль Миро перебрались не только Валентина с Яктом. Сюда же прибыла и Пликт, чтобы поселиться в несчастной, малюсенькой каморке, где у нее не было места достаточно, чтобы хорошенько выпрямиться. Она была аномалией этого путешествия: ни член семейства, ни экипажа, ни приятельница. Пликт слушала лекции Эндера, когда тот пребывал на Трондхейме в качестве Голоса Тех, Кого Нет. И она открыла, совершенно самостоятельно, что Эндрю Виггин был самым первым Голосом, и что он же был Эндером Виггином.
Валентина никак не могла понять, почему к этой интеллигентной молодой женщине пришла одержимость Эндером Виггином. Иногда она думала? Может, именно так и зарождаются религии. Основатель не ищет учеников, они приходят сами и требуют их учить.
Во всяком случае, Пликт осталась с Валентиной и ее семьей все те годы, с тех пор как Эндер покинул Трондхейм. Она учила детей и помогала в исследованиях, все время ожидая прихода дня, когда вся семья отправиться, чтобы соединиться с Эндрю. День, в приход которого веровала только Пликт.
Потому-то в ходе второй половины рейса к Лузитании, на корабле Миро летело четверо людей: Валентина, сам Миро, Якт и Пликт. По крайней мере, Валентина так считала. На третий день с момента встречи она узнала и о пятом компаньоне, который сопровождал их с самого начала.
В тот день, как обычно, вся четверка собралась на мостике. Впрочем, им и не было пойти куда-нибудь еще. Ведь это был транспортный корабль — кроме мостика и спальных помещений на нем имелся лишь небольшой коридор и туалет. Все остальное было предназначено для груза, а не для людей — во всяком случае, таких, что требуют хотя бы элементарных удобств.
Валентине недостаток обособленности совершенно не мешал. Она несколько притормозила производство антиправительственных текстов. Более важным ей казалось знакомство с Миро, а через него — с Лузитанией: с ее обитателями, свинксами, а в особенности — с семьей Миро, поскольку Эндер женился на Новинье, матери парня. Валентина охотно выслушивала подобную информацию. Она бы не была столь долгое время историком и биографом, если бы не научилась экстраполировать мельчайших фактов.
Истинным сокровищем в данном плане оказался сам Миро — не идущий на контакт, не верящий в людей, наполненный отвращением к своему беспомощному телу. Но ведь это так понятно. Буквально несколько месяцев назад он понес потерю и все время пытался найти себя заново. Валентина не боялась за его будущее; она прекрасно видела, что юноша обладает сильной волей, что он нее тот человек, который легко сдается. Ничего, он еще приспособится к новой ситуации.
Более всего ее интересовали его мысли. Ей казалось, что тюрьма тела освободила его разум. После случившегося с ним, тело его было чуть ли не полностью парализовано. Он мог лишь неподвижно лежать и размышлять. Понятно, что большую часть времени он посвящал рассмотрению собственного несчастья, собственных ошибок, навечно утраченного для него будущего. Но многие часы он рассматривал и проблемы, над которыми погруженные в свою работу люди никогда не задумываются. И на третий день их совместного путешествия Валентина пыталась извлечь из юноши как раз эти мысли.
— Большинство людей никогда не морочит ими себе голову, во всяком случае, не столь серьезно. Но ты — да, — сказала она ему.
— То, что я обдумываю это, вовсе не означает, что я что-то знаю, — ответил ей на это Миро.
Валентина уже привыкла к его выговору, хотя медлительность иногда доводила ее до ярости. Она не могла оказать невнимательности, а это требовало постоянного волевого усилия.
— Природа вселенной, — отозвался Якт.
— Источники жизни, — прибавила Валентина. — Ты размышлял над сутью жизни. И я хочу знать, к чему же ты пришел.
— Как функционирует вселенная, и почему мы все в ней торчим, — рассмеялся Миро. — Так, дурацкие теории.
— Как-то раз я на целых две недели один застрял в ледовом поле, без всякого обогрева, — признался Якт. — Так что не думаю, чтобы ты был в состоянии придумать что-то такое, что я посчитаю дурацким.
Валентина усмехнулась. Якт не был ученым, а его жизненная философия в самых общих чертах ограничивалась тем, чтобы держать экипаж в повиновении и выловить как можно больше рыбы. Но он знал, что Валентина хочет потянуть парня за язык, потому и помогал, как мог, почувствовать тому свободно; помогал поверить, что все относятся к нему серьезно.
И было важно, чтобы это сделал именно Якт. Валентина заметила, впрочем, и сам Якт, как глядит на него Миро. Якт был уже стариком, но все еще обладал плечами, руками и спиной рыбака; каждое его движение говорило о его прекрасном владении собственным телом. Миро даже прокомментировал данный факт, несколько фальшиво, но в голосе его звучало искреннее удивление:
— Ты сложен будто двадцатилетний. — Так он сказал, а Валентина явно услыхала наполненный иронией подтекст, который должен был мучить парня: А у меня, молодого, тело артретичного девяностолетнего старика.
Якт очень много значил для Миро, он представлял то будущее, которое юноша навсегда утратил. Восхищение и отвращение; Миро было бы очень трудно говорить в присутствии Якта, если бы тот не позаботился о том, чтобы проявлять уважение к парню.
Ясное дело, что Пликт при этом разговоре сидела на своем месте молча, замкнувшись в себе, практически невидимая.
— Ну ладно, — сказал Миро. — Размышления о природе действительности и души.
— Теология или метафизика? — удостоверилась Валентина.
— В основном метафизика. И физика. Ни то, ни другое моей специальностью не является. И я нужен был тебе вовсе не для такой болтовни.
— Я и сама не всегда знаю, чего мне нужно.
— Ладно, — вздохнул Миро. Он несколько раз глубоко вдохнул воздух, как будто размышлял, с чего бы начать. — О филотических сплетениях вы знаете.
— То же, что и все, — призналась Валентина. — И мне известно, что за последние две с половиной тысячи лет подобные размышления ни к чему не привели, поскольку невозможно провести эксперименты.
Речь шла о старинном открытии, еще тех времен, когда теория пыталась догнать развитие техники. Юные студенты-физики заучивали на память несколько мудрых утверждений: «Филоты являются основным строительным материалом всяческой материи и энергии. Филоты не имеют массы и инерции. Филоты обладают лишь положением, стабильностью и связями». И все знали, что соединения филот и сплетения филотических лучей обеспечивают действие анзиблей, позволяя обеспечивать мгновенную связь между планетами и космолетами, находящимися в множестве световых лет. Но никто не знал, почему же анзибли действуют. Поскольку же на филоты невозможно было воздействовать, то опыты с ними были практически невозможны. Их можно было только наблюдать, да и то, через из соединения.
— Филотика, — буркнул Якт. — Анзибли?
— Побочный продукт.
— Ну а какая тут связь с душой? — спросила Валентина.
Миро уже собирался было ответить, но совершенно неожиданно нахмурился, по-видимому, при мысли, что должен провозгласить длинную речь своими сопротивляющимися, недвижными губами. Какое-то время он беззвучно шевелил ими.