Кард Орсон Скотт. Тысяча смертей

   И так далее и тому подобное. Джерри лепетал с час, пытаясь доказать, что он трус, что он ничтожество, что он виноват, что правительство в респектабельности соперничает с Богом.
   А когда закончил, прокурор снова вошел в комнату, качая головой.
   — Мистер Кроув, вы в состоянии выступить гораздо лучше. Ни один человек из публики не поверил ни единому вашему слову. Ни один человек из отобранных для слушания не поверил, что вы хоть чуть-чуть искренни. Вы по-прежнему считаете, что правительство надо свергнуть. Так что нам снова придется прибегнуть к лечению.
   — Позвольте мне исповедаться еще раз.
   — Проба есть проба, мистер Кроув. Прежде чем мы разрешим вам иметь хоть какое-то отношение к жизни, придется еще раз умереть.
   Теперь Джерри с самого начала орал благим матом. О достоинстве думать не приходилось: его подвесили под мышки над продолговатым цилиндром, наполненным кипящим маслом. Погружали очень медленно. Смерть наступила, когда масло дошло ему до груди, — ноги к тому времени уже совершенно сварились, и большие куски мяса отставали от костей.
   Его ввели и в эту камеру. А когда масло остыло настолько, что к нему можно было прикасаться, заставили выудить куски своего собственного трупа.
   Джерри во всем признался и покаялся снова, но публику, отобранную для теста, убедить не удалось.
   — Этот человек насквозь фальшивый, — заявили слушатели. — Он и сам не верит ни единому своему слову.
   — Судя по всему, — заметил прокурор. — После своей смерти вы очень хотите сотрудничать с нами. Но ваши слова идут не от сердца, у вас остаются оговорки. Придется помочь вам снова.
   Джерри пронзительно закричал и замахнулся на прокурора. Когда охранники оттащили его, а прокурор поглаживал разбитый нос, Джерри закричал:
   — Разумеется, я лгу! Сколько бы меня ни убивали, факт остается фактом: наше правительство — из дураков, избранное злобными лживыми ублюдками!
   — Напротив, — возразил прокурор, стараясь сохранить хорошие манеры и бодрость духа, несмотря на то, что из носа у него текла кровь, — если мы убьем вас достаточное количество раз, ваш менталитет полностью переменится.
   — Вы не в состоянии изменить правды!
   — Изменили же мы ее для всех других, кто уже прошел через это. И вы далеко не первый, кому пришлось пойти в третий клон. Только на этот раз, мистер Кроув, постарайтесь, пожалуйста, быть героем.
   С него сняли кожу живьем, сначала с рук и с ног, затем его кастрировали, сорвали кожу с живота и груди. Он умер молча, — хотя нет, не молча, всего лишь безголосо, — вырезали гортань. Он обнаружил, что, даже лишенный голоса, оказался в состоянии вышептать крик, от которого все еще звенело в ушах. Когда он пробудился, то его опять вынудили войти в камеру и отнести свой окровавленный труп в комнату для захоронений. Он снова исповедался, и снова публика не поверила ему.
   Его медленно раздробили на кусочки. После пробуждения пришлось самому отчищать и отмывать окровавленные остатки с дробильни. Но публика лишь заметила:
   — Интересно, кого этот подонок думает обмануть.
   Его выпотрошили и сожгли внутренности у него на глазах. Его заразили бешенством и растянули агонию смерти на две недели. Потом распяли и оставили на солнце умирать от жажды. Потом сбросили с десяток раз с крыши одноэтажного дома, пока он не умер в очередной раз.
   Однако публика понимала, что Джерри Кроув не раскаялся.
   — Боже мой, Кроув, сколько же, по-вашему, я могу этим заниматься? — спросил прокурор. Вид у него был не очень бодрый. Джерри даже подумал, что он близок к отчаянию.
   — Крутовато для вас? — сказал Джерри, благодарный за этот разговор, который обеспечивал ему передышку на несколько минут между смертями.
   — За какого человека вы меня принимаете? Все равно мы оживим его через минуту, говорю я себе, но ведь я занялся этим делом вовсе не для того, чтобы находить новые, все более ужасные способы умерщвлять людей.
   — Вам не нравится?! А ведь у вас прямо-таки талант по этой части.
   Прокурор резко посмотрел на Кроува.
   — Иронизируете? И вы еще в состоянии шутить? Неужто смерть для вас ничего не значит?
   Джерри не ответил, а лишь попытался смахнуть слезы, которые теперь то и дело непрошенно набегали на глаза.
   — Кроув, это недешево. Мы потратили на вас миллиарды рублей. Даже со скидкой на инфляцию — это большие деньги.
   — В бесклассовом обществе деньги не нужны.
   — Что это вы себе позволяете, черт побери? Даже теперь вы пытаетесь бунтовать? Корчите из себя героя?
   — Нет.
   — Неудивительно, что нам пришлось убивать вас восемь раз.
   — Мне очень жаль. Видит небо, мне очень жаль.
   — Я просил, чтобы меня перевели с этой работы. Очевидно, я не в состоянии сломать вас.
   — Сломать меня! Можно подумать, мне не хочется, чтобы меня сломали!
   — Вы нам слишком дорого обходитесь. Раскаяния преступников в своих заблуждениях приносят определенную выгоду. Но вы обходитесь нам слишком дорого. Сейчас соотношение «затраты-выгода» просто смехотворно. Всему есть предел, и сумма, которую мы можем потратить на вас, тоже небезгранична.
   — У меня есть один способ, сэкономить вам деньги.
   — У меня тоже. Убедите эту чертову публику!
   — Когда будете убивать меня в очередной раз, не надевайте мне шлем.
   Прокурор, казалось, вконец шокирован.
   — Это был бы конец. Смертная казнь. У нас гуманное правительство. Мы никогда никого не убиваем навсегда.
   Ему выстрелили в живот, он истек кровью и умер. Его сбросили с утеса в море, и его съела акула. Его повесили вверх ногами, чтобы голова как раз погружалась в воду, и, когда он устал поднимать голову, он утонул.
   Однако на протяжении всех этих испытаний Джерри все больше и больше приучал организм к боли. Разум его, наконец, усвоил, что ни одна из этих смертей не является постоянной. И теперь, когда наступал момент смерти, по-прежнему ужасный, Джерри переносил его лучше. Он уже не так голосил и умирал с большим спокойствием. Он даже научился ускорять сам процесс: намеренно вбивая в легкие побольше воды, намеренно извиваясь, чтобы привлечь акулу. Когда охранники приказали забить его до смерти ногами, он до последнего вопил: «Сильней!»
   Наконец, когда провели его пробу, он с пылом и страстностью заявил аудитории, что русское правительство — это самая ужасная империя, которую когда-либо знал мир. На этот раз русские сумели удержать власть — нет внешнего мира, откуда могут прийти варвары. Прибегнув к соблазну, они заставили самый свободный народ в мире полюбить рабство. Слова шли от сердца — он презирал русских и дорожил воспоминаниями о том, что некогда, пусть очень давно, в Америке были свобода, закон и даже какая-никакая, но справедливость.
   Прокурор вернулся в комнату с мертвенно-бледным лицом.
   — Ублюдок, — выдохнул он.
   — О-о. Вы хотите сказать, на этот раз попалась честная публика.
   — Сто верноподданнически настроенных граждан. И вы разложили всех, кроме трех.
   — Разложил?!
   — Убедили их.
   Наступило молчание. Прокурор уткнулся лицом в ладони.
   — Вы потеряли работу? — спросил Джерри.
   — Разумеется.
   — Мне жаль. Вы хорошо ее выполняли.
   Прокурор посмотрел на него с отвращением.
   — На этой работе еще никто не срывался. А мне никогда не приходилось умерщвлять дважды. Вы же умерли с десяток раз, Кроув. Вы привыкли к смерти.
   — Я этого не хотел.
   — Как вам это удалось?
   — Не знаю.
   — И что вы за животное, Кроув? Неужто вы не можете придумать какую-нибудь ложь и поверить в нее?
   Кроув усмехнулся. В былые дни в данной ситуации он бы громко рассмеялся. Неважно, привык он к смерти или нет, но у него остались шрамы, и ему уже никогда громко не рассмеяться.
   — Такая уж у меня была работа. Как драматурга. Волевое временное прекращение неверия.
   Дверь отворилась, вошел весьма важный с виду человек в военной форме, увешанный медалями. За ним четыре солдата. Прокурор вздохнул и встал.
   — До свиданья, Кроув.
   — До свиданья, — попрощался Джерри.
   — Вы очень сильный человек.
   — Вы тоже, — сказал Джерри.
   И прокурор ушел.
   На этот раз солдаты увезли Джерри из тюрьмы в совершенно иное место. Во Флориду, на мыс Канаверал, где размещался большой комплекс зданий. До Джерри дошло, что его отправляют в изгнание.
   — Каково оно? — спросил он технического работника, который готовил его к полету.
   — Кто знает? — вопросом ответил техник. — Никто ведь оттуда еще не возвращался…
   — После того как самек перестанет действовать, будут ли у меня проблемы с пробуждением?
   — Здесь на земле, в лаборатории — нет. А там, в космосе — кто его знает?
   — Но, вы полагаете, мы будем жить?
   — Мы отправляем вас на планеты, которые по всем параметрам должны быть обитаемы. Если нет — весьма сожалею. Тут вы рискуете. Худшее, что с вами может случиться, это смерть.
   — И это… все? — пробормотал Джерри.
   — Ну ложитесь и дайте мне записать ваши мысли.
   Джерри лег, и шлем — в который уже раз — записал его мысли. Тут, разумеется, ничего нельзя было поделать: когда осознаешь, что твои мысли записываются, обнаружил Джерри, просто невозможно не пытаться думать о чем-то важном. Как будто играешь на сцене. Только на этот раз публика будет представлена одним-единственным человеком — самим собой, когда ты проснешься.
   Но он подумал вот о чем: и этот и другие звездолеты, которые будут или уже отправлены колонизировать миры-тюрьмы, не так уж и безопасно для русских. Правда, заключенные, отправленные на этих гулаг-кораблях, будут находиться вдали от земли много веков, прежде чем совершат посадку, а многие из них наверняка не выживут. И все же…
   Я выживу, подумал Джерри, когда шлем подхватил импульсы его мозга и стал заносить их на пленку. Там, в космосе, русские создают своих собственных варваров. Я стану Аттиллой, царем гуннов. Мой сын станет Магометом. Мой внук станет Чингис-Ханом.
   Один из нас когда-нибудь разграбит Рим.
   Тут ему ввели самек, и тот разлился по телу Джерри, забирая с собой его сознание, и Джерри с ужасом узнавания, понял, что это смерть, но смерть, которую можно только приветствовать, и он не возражал против нее. На этот раз, когда проснется, он будет свободным.
   Он напевал себе под нос, пока не забыл, как напевать. Его тело вместе с сотнями других тел положили на звездолет и вытолкнули в космос.