– Да не подозреваю я тебя в коварстве. Изложил факты, вот и все.
На лицо ее набежали морщины, брови нахмурились, но она поклялась себе держаться, не устраивать сцен. Родню ее Гордон никогда не видел, однако нетрудно представить, как она возвращается в свой городок с незаконным младенцем или, что ненамного лучше, замужем за супругом, не способном кормить семью. Глядя вниз, Розмари готовилась принять честное решение.
– Ладно, нечего на тебя взваливать. В общем, хочешь – женись, не хочешь – не женись. Я все равно оставлю этого ребенка.
– Оставишь? Правда?
– Я решила.
Он обнял, прижал ее. Пальто Розмари было расстегнуто, и тело дышало такой нежностью. Гордон вздохнул – он будет последним из кретинов, если даст ей уйти. Выбор? Держа ее в объятиях, ясно виделось – альтернативы невозможны.
– Сознайся, хочешь ведь, чтоб я вернулся в «Альбион»?
– Нет. Только, если сам захочешь.
– Хочешь, хочешь! Естественно! Мечтаешь увидеть меня наконец во всем блеске солидности: на «хорошем месте», с четырьмя фунтами в неделю, с фикусом на окошке? А, мечтаешь?
– Ну хорошо – мечтаю! Хотела бы так, но совершенно не хочу принуждать. Мне тогда будет просто ужасно. Ты должен быть свободным.
– Абсолютно?
– Да.
– Понимаешь, о чем говоришь? Вот, может, уеду и брошу тебя с младенцем.
– Бросишь так бросишь. Ты свободен.
Вскоре она ушла. Предполагалось завтра встретиться для окончательных решений. Гордон остался размышлять. Полной уверенности в «Альбионе», конечно, нет, но, с другой стороны, если сам Эрскин обещал… Сосредоточиться не удавалось, клиенты осаждали как никогда. Только присядешь, очередная настырная бестолочь жаждет «эротику», «криминал», «любовную драму». Часов в шесть Гордон вдруг решительно погасил свет, вышел и запер дверь. Необходимо было побыть одному. Чизмен узнает – придет в ярость, может быть, даже выгонит. И хрен с ним!
Гордон пошел по Ламбет-кат. Тихие сумерки, слякоть, тусклые фонари, крики лоточников. На ходу лучше думалось. Но как же, как? Или в «Альбион», или бросить Розмари – ничего другого. Тешить себя надеждами на «хорошее», но не столь гнусное место, напрасно. Кому нужны немолодые потрепанные типы? «Альбион» – единственный шанс.
На углу перед Вестминстерским мостом красовался ряд мертвенно бледных в неоновом свете плакатов. Один, огромный, трехметровый, рекламировал Порошковый Супербульон. Фирма производитель явно расцвела, раскошелившись на новый образ с целой серией четверостиший. Вместо «вкушающего наслаждение» придурка теперь радостно и нагло пялилось семейство чудищ из розового сала, а ниже было начертано:
Перейдя улицу и повернув обратно, он, однако, поймал себя на странном ощущении: ему больше не хотелось войны. Впервые за многие месяцы, даже годы – не хотелось.
Вот возьмут в «Альбион», так скоро, может, самому придется сочинять дифирамбы порошковому бульону. Опять туда! Любое «хорошее место» тошнотворно, но заниматься этим? Господи! Нет, туда невозможно. Он должен отстоять себя! А Розмари? В отцовском доме, с младенцем, ужасая родичей каким-то своим мужем, который не может заработать ни гроша. Хором будут пилить ее. А их ребенок?.. Хитер Бизнес-бог! Если б ловил только на всякие такие штучки, как яхты, лимузины, шлюхи, шампанское, но доберется ведь до самой потаенной твоей чести-совести, а тут куда денешься – на лопатках.
В голове неотвязно брякали стишки «супербульона». Набраться духа и держаться, до конца бороться против денег! Умел же как-то до сих пор. Перед глазами пробежали картинки своего житья. Честно сказать, дрянная жизнь – радости нет, толку нет; ничего не достигнуто кроме нищеты. Однако сам так выбрал, сам хотел, даже сейчас хотел вниз, в яму, где деньги уже не властны. Этот ребенок все перевернул. Хотя, в конце концов, ну что случилось? Рядовая передряга. Нравственность общества, греховность особей – дилемма, старая как мир.
Гордон заметил вывеску муниципальной библиотеки, мелькнула мысль: этот младенец, а что он, собственно, сейчас такое? Что там, у Розмари в утробе? Можно наверно выяснить в специальной медицинской литературе. Он вошел.
В отделе выдачи книг за барьером восседала недавно кончившая университет, блеклая, крайне неприятная особа в очках. Насчет всех посетителей (по крайней мере, мужского пола) у нее имелось твердое подозрение: ищут порнографию. Сверлящий взгляд сквозь холодные круглые стеклышки мгновенно разоблачал тайные умыслы развратника. И никакие ухищрения не помогали скрыть порок, ведь даже толковый словарь можно листать, отыскивая эти самые словечки…
Поглощенному своими проблемами Гордону было не до подозрений известного типа библиотекарши:
– Будьте добры, есть что-нибудь по гинекологии?
– По какой теме, повторите? – победно сверкнули стеклышки очков (еще один любитель гнусностей!).
– Ну, что-нибудь по акушерству. Внутриутробное развитие и прочее.
– Такого рода литература выдается только специалистам, – ледяным тоном отрезала многомудрая дева.
– Простите, мне очень важно посмотреть.
– Вы студент медик?
– Нет.
– Тогда я совершенно не понимаю причин интересоваться этим разделом медицины.
«Вот зараза!», – чертыхнулся про себя Гордон. Но робости, что прежде непременно сковала бы в подобном случае, не ощутил, терпеливо настаивая:
– Видите ли, в чем дело: мы с женой собираемся завести ребенка, а знаний о беременности маловато. Надеемся, научные руководства что-то подскажут.
Дева не поверила (этот непрезентабельный субъект – молодожен?), однако ввиду исполнения служебных функций редко удавалось отшить публику, разве что очень юную. Так что в итоге все-таки пришлось сопроводить клиента к столику и выложить перед ним пару увесистых коричневых томов. Хотя лучи бдительной оптики из-за барьера продолжали неустанно сверлить затылок Гордона.
Он наугад раскрыл верхний том – джунгли убористого текста, густо испещренного латынью. Ни черта не понять. Где тут иллюстрации? Между прочим, сколько уже: месяца полтора, побольше? Ага, рисунок.
Девятинедельный плод неприятно поразил уродством. В профиль свернулась какая-то жалкость, с мизерным тельцем под огромной купольной головой, посреди которой лишь крошечная кнопка уха. Поджатые паучьи ножки, бескостная тонюсенькая ручка прикрыла (к лучшему, надо полагать) лицо. Нечто невзрачно-странное и все-таки уже карикатурно похожее на человечка. Гордону раньше эмбрионы представлялись вроде разбухшей лягушачьей икры. Хотя наверно еще совсем небольшое? Так, «рост тридцать миллиметров». Размером со сливу.
А если раньше? Он полистал назад, нашел рисунок шестинедельного зародыша. Ух, просто жуть! Ну почему начало и конец у человека физически столь безобразны? Человеческое здесь еще не проступило – что-то дохленькое, голова повисла вялым пузырем, даже лица нет, одна черточка-морщинка, намечающая то ли глаз, то ли рот, и вместо рук пока коротенькие ласты. «Рост пятнадцать миллиметров», с лесной орех.
Задумавшись, он долго просидел над этими рисунками. Подробности уродства давали особую реальность тому, что вдруг образовалось внутри Розмари. Случайно, по неосторожности зачатый и вспухший уже со сливу комочек плоти, чье дальнейшее существование зависит сейчас от него, Гордона. И ведь растет комочек уже какой-то собственной, отдельной жизнью. Скроешься тут, улизнешь?
Надо решать. Гордон вернул книги очкастой гидре и медленно пошел к выходу, но внезапно, даже не осознав зачем, резко свернул в общий читальный зал. У длинных столов как обычно дремала масса всякой с утра набивавшейся бездомной или неприкаянной шушеры. Один стол был целиком отдан периодическим изданиям для женщин. Взяв первое лежавшее у края, Гордон присел в сторонке и раскрыл.
Американский журнал из тех, что адресуются домохозяйкам, содержал главным образом рекламу, а также несколько душещипательных историй, где воспевались те же прелести. Какие! Глянцевый калейдоскоп белья, косметики, шелковых чулок, ювелирных гарнитуров; страница за страницей: помада, кружевные трусики, лосьон, консервы, пилюли для похудания – мир денег во всей красе. Панорама дикости, жадности, распущенности, пошлого снобизма и слабоумия.
Сюда его хотят загнать? Здесь ему светит счастье Неплохо Зарабатывать? Листая чуть медленнее, он пробегал глазами подписи под картинками: «Нет обаяния без улыбки, нет улыбки без зубной пасты «Долли»» – «…не стоит, детка, гробить жизнь на кухне; просто открой банку, и твой обед готов!» – «…вы еще позволяете мозолям угнетать вашу личность?» – «Сверхупругие матрасы «Волшебный сон»» – ««Алколайз» мигом укрощает бурю в желудке!» – «Всякий назавтра сможет цитировать Данте, приобретя всемирно знаменитый Карманный «Культсловарь»».
Дерьмо чертово!
Разумеется, печатное изделие американцев, лидеров во всех видах безобразия, будь то мороженное с содовой, рэкет или теософия. Гордон сходил, принес с того же стола английский журнал – надо надеться, не столь тупо и агрессивно («не станет никогда рабом британец!»[31]). Так, поглядим. Так, так.
«Верните талии былую стройность!» – «… у входа в его особняк она подумала: «Ах, милый мальчик, моложе на двадцать лет, свою сверстницу бросил и так безумно влюблен в меня!» – «Быстрое исцеление от геморроя» – «Дивная нега полотенец «Морской бриз»» – «…всего неделю наносила этот крем, и на щеках вновь заиграл школьный румянец» – «Красивое белье это уверенность!» – ««Готовый хрустящий завтрак»: детишки утром требуют хрустяшек!» – «С плиткой «Витолата» бодрость на целый день!».
Опять вертеться в этом! Частью всего вот этого! О боже, боже, боже!
Гордон вышел на улицу. Хуже всего, что выбор сделан, сознание смирилось, давно смирилось; колебания были лишь играми с самим собой. Неодолимо мощная стихия тащит, диктует. Он нашел телефонную будку (успела Розмари вернуться к себе в общежитие?), выудил из кармана монетку – как раз два пенса, сунул их в щель, набрал номер.
– Але, слушаю! – недовольно прогнусавил женский голос.
Он нажал кнопку соединения. Жребий брошен.
– Будьте добры, можно поговорить с мисс Ватерлоо?
– А кто звонит-то?
– Скажите ей, это мистер Комсток. Она дома?
– Ну, погодите; схожу, гляну.
Пауза.
– Алло? Гордон, ты?
– Алло, алло, Розмари? Я только хотел сказать тебе, что, в общем, все решил.
– О… – несколько секунд она молчала, затем слегка дрогнувшим голосом спросила: – Так, и что же?
– Нормально, схожу к ним, наймусь, если возьмут
– Ой, Гордон, здорово! Ой, как я рада? А ты не сердишься? Не злишься, что это я тебя заставила?
– Да все в порядке. Я подумал тут, ну правда, надо хватать эту службу. Завтра схожу в контору.
– Как я рада!
– Будем надеяться, старик Эрскин не наболтал, дадут место.
– Конечно же, конечно! Только одно, милый, ты ведь оденешься прилично, да? Это всегда так важно.
– Ясно. Займу денег у Равелстона, выкуплю выходной костюм.
– Не надо ничего занимать, у меня отложено четыре фунта. Я сейчас побегу, еще успею отправить тебе телеграфом. Но обязательно купи ботинки новые и новый галстук, слышишь? И Гордон, умоляю тебя!
– Что?
– Наденешь шляпу, хорошо? Без шляпы в офис как-то неудобно.
– Черт! Года два не нахлобучивал. Что, непременно надо?
– Ну, без шляпы вид такой, знаешь, не солидный.
– Ладно, раз надо, напялю хоть котелок.
– Нет-нет, обычную мягкую шляпу. И ты, милый, успеешь ведь подстричься?
– Будь спокойна. Предстану в лучшем бизнес-виде: аккуратен, туповат, деловит.
– Милый, спасибо тебе, я так счастлива. Но надо срочно бежать, успеть деньги тебе отправить. Спокойной ночи, дорогой! Удачи!
– Спокойной ночи.
Гордон выскочил из будки. Что натворил? Слизняк! Продал все, изменил своей присяге! Долгую одинокую битву в момент закончил полной сдачей. Верую, Господи, клятвой в верности обрезаю плоть свою. Падаю ниц, каюсь и повинуюсь. Он шел с какой-то новой энергией. Что-то странное будоражило душу, струилось по всем жилам. Что? Унижение, стыд, отчаяние? Гнев, оттого что снова пресмыкаться перед деньгами? Тоска из-за бескрайней рутины впереди? Он напрягся, пытаясь уловить, выяснить новое непонятное чувство. И понял – стало легче.
Да, легче. Облегчение, освобождение, конец нищете, грязи и одиночеству, можно вернуться к нормальной жизни. А все гордые клятвы кучкой сброшенных наконец цепей. Так и должно было случиться, просто судьба взяла свое. Вспомнилось сочувствие на тугом румяном лице Эрскина, когда тот на прощание не советовал бросаться «хорошим местом», и свое возмущенно кипевшее внутри «никогда! ни за что на свете!». Даже тогда уже угадывался нынешний финал. Розмари с младенцем в утробе только повод, только предлог. Не будь этого, подвернулось бы, толкнуло что-то другое. Вышло так, как втайне, сокровенно желалось самому.
Что ж, очевидно слишком сильно бурлят жизненные соки, чтобы презреть обыденность и добровольно изъять себя из потока реальности. Два тяжких года проклинал мир денег, сражался с ним, скрывался от него, а в результате не одна нищета, вместе с ней явные пустота, тупик. От денег отрекаешься? Отрекись заодно от жизни. Но не тобой назначены земные сроки, не ты решаешь… Завтра явится он в «Альбион», подстриженный и свежевыбритый, солидный (не забыть бы кроме костюма пальто выкупить!), в шляпе скромной конторской гусеницы, ни следа лохматого поэта, вольно плюющего на рваные подметки. Возьмут, чего ж не взять такого, да еще с нужными фирме талантами. Готов, готов продать душу и усердно трудиться.
Дальше? Возможно, весь этот двухлетний бунт просто сотрется в памяти. Ну, некая задержка, легкая заминка в карьере. Быстренько привыкнет цинично щуриться, не думать дальше прямой выгоды, строчить баллады во славу чипсов. Так честно, праведно продаст душу, что искреннее забудет мятеж против тиранства Бизнес-бога. Женится и устроится, обретет достаток со всем набором: стричь лужайку, катать колясочку, слушать концерт по радио, взирать на фикус. Станет достойным, уважающим порядок солдатиком огромной армии, которую качает в метро утром на службу, вечером домой. Может быть, это даже хорошо.
Шаг его сделался спокойнее, ровней. Тридцатилетнему, с первой сединой, ему казалось, что он начинает взрослеть. Обычная история, кто в юности не бунтовал против лжи и несправедливости? Его бунт длился чуть подольше. Завершившись, однако, столь плачевно! Интересно, сколько отшельников в угрюмых норах втайне мечтали бы вернуться к пошлой суете? Впрочем, наверно есть и те, кто не мечтают. Кем-то неплохо сказано, что в нашем мире выживает только святой или мерзавец. Гордон Комсток не святой. Тогда, пожалуй, лучше скромным мерзавцем, без претензий. Пришел туда, куда хотел, сдался своим же потаенным желаниям и успокоился.
Гордон вскинул глаза – улица где-то рядом с его жильем, но незнакомая. Унылые, облезлые дома, по преимуществу из однокомнатных квартирок. Закопченный кирпич, оградки, беленые крылечки, в окнах портьеры с бахромой, частенько между ними билетики «сдается», почти везде фикусы. Стандарт жалкой благопристойности. В общем, улочка того сорта, что страстно грезилось разбабахать к чертовой матери.
Здешние жильцы – клерки, продавцы, мелкие торговцы, страховые агенты, водители трамвая – знают они, что их, марионеток, в каждом движении водят за ниточки? Нет, ничего они не знают. Не до того, столько насущных забот: родиться, жениться, плодить детишек, вкалывать, умирать. Может не так уж плохо раствориться среди них? Пусть вся наша цивилизация на жадности и страхе, в частной жизни рядовых обывателей это загадочно преображается в нечто пристойное. За своими нарядно обшитыми шторками, со своей ребятней и лаковой фанерной мебелью, принимая и добродетельно чтя кодекс денег, вот эти самые низы среднего класса все-таки ухитряются блюсти приличия. Как-то умеют перетолковать скотский рабовладельческий устав в понятия о личной чести. И держать фикус для них значит «держаться достойно». Кроме того, они живучие. Плетут саму вязь жизни. Делают то, что недоступно ни святым, ни возвышенным душам, – детей рожают.
А этот фикус просто древо жизни, пришло вдруг в голову.
Карман оттягивала рукопись. Гордон достал пачку свернутых, мятых, истрепавшихся по краям листов. Всего четыре сотни строк, плод добровольного двухлетнего изгнания, жалкий недоносок. Ладно, покончено. Поэма! Еще чего, стихи в 1935-м!
Куда ж это теперь? Самое правильное – порвать, в унитаз спустить. Но снова запихивать в карман, тащить до дома… Ага, решетка над уличным стоком. С ближайшего окна из-под волана шелковой желтой занавески поглядывал красавец фикус.
Гордон отогнул страницу «Прелестей Лондона», в чернильном хаосе мелькнула лихорадочно записанная строчка. Сердце сжалось. Кое-что было вроде не совсем ужасно. Если б только когда-нибудь закончить! Столько вбито сюда и разом малодушно выкинуть? Оставить? Спрятать, урывками потихоньку работать, пытаться довести? Что-то, может, и выйдет.
Ну нет! Не виляй! Сдаваться, так сдаваться.
Он сложил пачку пополам и пропихнул сквозь решетку. Шлепнувшись, хлюпнув, рукопись исчезла под водой.
Vicisti, O ficus! Ликуй, Фикус, ты победил!
12
На лицо ее набежали морщины, брови нахмурились, но она поклялась себе держаться, не устраивать сцен. Родню ее Гордон никогда не видел, однако нетрудно представить, как она возвращается в свой городок с незаконным младенцем или, что ненамного лучше, замужем за супругом, не способном кормить семью. Глядя вниз, Розмари готовилась принять честное решение.
– Ладно, нечего на тебя взваливать. В общем, хочешь – женись, не хочешь – не женись. Я все равно оставлю этого ребенка.
– Оставишь? Правда?
– Я решила.
Он обнял, прижал ее. Пальто Розмари было расстегнуто, и тело дышало такой нежностью. Гордон вздохнул – он будет последним из кретинов, если даст ей уйти. Выбор? Держа ее в объятиях, ясно виделось – альтернативы невозможны.
– Сознайся, хочешь ведь, чтоб я вернулся в «Альбион»?
– Нет. Только, если сам захочешь.
– Хочешь, хочешь! Естественно! Мечтаешь увидеть меня наконец во всем блеске солидности: на «хорошем месте», с четырьмя фунтами в неделю, с фикусом на окошке? А, мечтаешь?
– Ну хорошо – мечтаю! Хотела бы так, но совершенно не хочу принуждать. Мне тогда будет просто ужасно. Ты должен быть свободным.
– Абсолютно?
– Да.
– Понимаешь, о чем говоришь? Вот, может, уеду и брошу тебя с младенцем.
– Бросишь так бросишь. Ты свободен.
Вскоре она ушла. Предполагалось завтра встретиться для окончательных решений. Гордон остался размышлять. Полной уверенности в «Альбионе», конечно, нет, но, с другой стороны, если сам Эрскин обещал… Сосредоточиться не удавалось, клиенты осаждали как никогда. Только присядешь, очередная настырная бестолочь жаждет «эротику», «криминал», «любовную драму». Часов в шесть Гордон вдруг решительно погасил свет, вышел и запер дверь. Необходимо было побыть одному. Чизмен узнает – придет в ярость, может быть, даже выгонит. И хрен с ним!
Гордон пошел по Ламбет-кат. Тихие сумерки, слякоть, тусклые фонари, крики лоточников. На ходу лучше думалось. Но как же, как? Или в «Альбион», или бросить Розмари – ничего другого. Тешить себя надеждами на «хорошее», но не столь гнусное место, напрасно. Кому нужны немолодые потрепанные типы? «Альбион» – единственный шанс.
На углу перед Вестминстерским мостом красовался ряд мертвенно бледных в неоновом свете плакатов. Один, огромный, трехметровый, рекламировал Порошковый Супербульон. Фирма производитель явно расцвела, раскошелившись на новый образ с целой серией четверостиший. Вместо «вкушающего наслаждение» придурка теперь радостно и нагло пялилось семейство чудищ из розового сала, а ниже было начертано:
Гордон смотрел как завороженный. Немыслимо! Дичь какая, «питательно-живительный»… И как бездарно, натужно, полуграмотно! Но нечто грозно устрашающее, если представить, что эта муть по всему Лондону, по всей Англии травит людям мозги. Он кинул взгляд вдоль безобразно тоскливой улицы – да, если всюду эти «супербульоны», войны не избежать. Мигание светящейся рекламы предвестием огненных взрывов. Гул артиллерии, тучи бомбардировщиков – бабах! И вся наша цивилизация к черту, куда ей и дорога.
Надоело быть больным,
Слабым, нерешительным?
Силы даст супербульон
Питательно-живительный!
Перейдя улицу и повернув обратно, он, однако, поймал себя на странном ощущении: ему больше не хотелось войны. Впервые за многие месяцы, даже годы – не хотелось.
Вот возьмут в «Альбион», так скоро, может, самому придется сочинять дифирамбы порошковому бульону. Опять туда! Любое «хорошее место» тошнотворно, но заниматься этим? Господи! Нет, туда невозможно. Он должен отстоять себя! А Розмари? В отцовском доме, с младенцем, ужасая родичей каким-то своим мужем, который не может заработать ни гроша. Хором будут пилить ее. А их ребенок?.. Хитер Бизнес-бог! Если б ловил только на всякие такие штучки, как яхты, лимузины, шлюхи, шампанское, но доберется ведь до самой потаенной твоей чести-совести, а тут куда денешься – на лопатках.
В голове неотвязно брякали стишки «супербульона». Набраться духа и держаться, до конца бороться против денег! Умел же как-то до сих пор. Перед глазами пробежали картинки своего житья. Честно сказать, дрянная жизнь – радости нет, толку нет; ничего не достигнуто кроме нищеты. Однако сам так выбрал, сам хотел, даже сейчас хотел вниз, в яму, где деньги уже не властны. Этот ребенок все перевернул. Хотя, в конце концов, ну что случилось? Рядовая передряга. Нравственность общества, греховность особей – дилемма, старая как мир.
Гордон заметил вывеску муниципальной библиотеки, мелькнула мысль: этот младенец, а что он, собственно, сейчас такое? Что там, у Розмари в утробе? Можно наверно выяснить в специальной медицинской литературе. Он вошел.
В отделе выдачи книг за барьером восседала недавно кончившая университет, блеклая, крайне неприятная особа в очках. Насчет всех посетителей (по крайней мере, мужского пола) у нее имелось твердое подозрение: ищут порнографию. Сверлящий взгляд сквозь холодные круглые стеклышки мгновенно разоблачал тайные умыслы развратника. И никакие ухищрения не помогали скрыть порок, ведь даже толковый словарь можно листать, отыскивая эти самые словечки…
Поглощенному своими проблемами Гордону было не до подозрений известного типа библиотекарши:
– Будьте добры, есть что-нибудь по гинекологии?
– По какой теме, повторите? – победно сверкнули стеклышки очков (еще один любитель гнусностей!).
– Ну, что-нибудь по акушерству. Внутриутробное развитие и прочее.
– Такого рода литература выдается только специалистам, – ледяным тоном отрезала многомудрая дева.
– Простите, мне очень важно посмотреть.
– Вы студент медик?
– Нет.
– Тогда я совершенно не понимаю причин интересоваться этим разделом медицины.
«Вот зараза!», – чертыхнулся про себя Гордон. Но робости, что прежде непременно сковала бы в подобном случае, не ощутил, терпеливо настаивая:
– Видите ли, в чем дело: мы с женой собираемся завести ребенка, а знаний о беременности маловато. Надеемся, научные руководства что-то подскажут.
Дева не поверила (этот непрезентабельный субъект – молодожен?), однако ввиду исполнения служебных функций редко удавалось отшить публику, разве что очень юную. Так что в итоге все-таки пришлось сопроводить клиента к столику и выложить перед ним пару увесистых коричневых томов. Хотя лучи бдительной оптики из-за барьера продолжали неустанно сверлить затылок Гордона.
Он наугад раскрыл верхний том – джунгли убористого текста, густо испещренного латынью. Ни черта не понять. Где тут иллюстрации? Между прочим, сколько уже: месяца полтора, побольше? Ага, рисунок.
Девятинедельный плод неприятно поразил уродством. В профиль свернулась какая-то жалкость, с мизерным тельцем под огромной купольной головой, посреди которой лишь крошечная кнопка уха. Поджатые паучьи ножки, бескостная тонюсенькая ручка прикрыла (к лучшему, надо полагать) лицо. Нечто невзрачно-странное и все-таки уже карикатурно похожее на человечка. Гордону раньше эмбрионы представлялись вроде разбухшей лягушачьей икры. Хотя наверно еще совсем небольшое? Так, «рост тридцать миллиметров». Размером со сливу.
А если раньше? Он полистал назад, нашел рисунок шестинедельного зародыша. Ух, просто жуть! Ну почему начало и конец у человека физически столь безобразны? Человеческое здесь еще не проступило – что-то дохленькое, голова повисла вялым пузырем, даже лица нет, одна черточка-морщинка, намечающая то ли глаз, то ли рот, и вместо рук пока коротенькие ласты. «Рост пятнадцать миллиметров», с лесной орех.
Задумавшись, он долго просидел над этими рисунками. Подробности уродства давали особую реальность тому, что вдруг образовалось внутри Розмари. Случайно, по неосторожности зачатый и вспухший уже со сливу комочек плоти, чье дальнейшее существование зависит сейчас от него, Гордона. И ведь растет комочек уже какой-то собственной, отдельной жизнью. Скроешься тут, улизнешь?
Надо решать. Гордон вернул книги очкастой гидре и медленно пошел к выходу, но внезапно, даже не осознав зачем, резко свернул в общий читальный зал. У длинных столов как обычно дремала масса всякой с утра набивавшейся бездомной или неприкаянной шушеры. Один стол был целиком отдан периодическим изданиям для женщин. Взяв первое лежавшее у края, Гордон присел в сторонке и раскрыл.
Американский журнал из тех, что адресуются домохозяйкам, содержал главным образом рекламу, а также несколько душещипательных историй, где воспевались те же прелести. Какие! Глянцевый калейдоскоп белья, косметики, шелковых чулок, ювелирных гарнитуров; страница за страницей: помада, кружевные трусики, лосьон, консервы, пилюли для похудания – мир денег во всей красе. Панорама дикости, жадности, распущенности, пошлого снобизма и слабоумия.
Сюда его хотят загнать? Здесь ему светит счастье Неплохо Зарабатывать? Листая чуть медленнее, он пробегал глазами подписи под картинками: «Нет обаяния без улыбки, нет улыбки без зубной пасты «Долли»» – «…не стоит, детка, гробить жизнь на кухне; просто открой банку, и твой обед готов!» – «…вы еще позволяете мозолям угнетать вашу личность?» – «Сверхупругие матрасы «Волшебный сон»» – ««Алколайз» мигом укрощает бурю в желудке!» – «Всякий назавтра сможет цитировать Данте, приобретя всемирно знаменитый Карманный «Культсловарь»».
Дерьмо чертово!
Разумеется, печатное изделие американцев, лидеров во всех видах безобразия, будь то мороженное с содовой, рэкет или теософия. Гордон сходил, принес с того же стола английский журнал – надо надеться, не столь тупо и агрессивно («не станет никогда рабом британец!»[31]). Так, поглядим. Так, так.
«Верните талии былую стройность!» – «… у входа в его особняк она подумала: «Ах, милый мальчик, моложе на двадцать лет, свою сверстницу бросил и так безумно влюблен в меня!» – «Быстрое исцеление от геморроя» – «Дивная нега полотенец «Морской бриз»» – «…всего неделю наносила этот крем, и на щеках вновь заиграл школьный румянец» – «Красивое белье это уверенность!» – ««Готовый хрустящий завтрак»: детишки утром требуют хрустяшек!» – «С плиткой «Витолата» бодрость на целый день!».
Опять вертеться в этом! Частью всего вот этого! О боже, боже, боже!
Гордон вышел на улицу. Хуже всего, что выбор сделан, сознание смирилось, давно смирилось; колебания были лишь играми с самим собой. Неодолимо мощная стихия тащит, диктует. Он нашел телефонную будку (успела Розмари вернуться к себе в общежитие?), выудил из кармана монетку – как раз два пенса, сунул их в щель, набрал номер.
– Але, слушаю! – недовольно прогнусавил женский голос.
Он нажал кнопку соединения. Жребий брошен.
– Будьте добры, можно поговорить с мисс Ватерлоо?
– А кто звонит-то?
– Скажите ей, это мистер Комсток. Она дома?
– Ну, погодите; схожу, гляну.
Пауза.
– Алло? Гордон, ты?
– Алло, алло, Розмари? Я только хотел сказать тебе, что, в общем, все решил.
– О… – несколько секунд она молчала, затем слегка дрогнувшим голосом спросила: – Так, и что же?
– Нормально, схожу к ним, наймусь, если возьмут
– Ой, Гордон, здорово! Ой, как я рада? А ты не сердишься? Не злишься, что это я тебя заставила?
– Да все в порядке. Я подумал тут, ну правда, надо хватать эту службу. Завтра схожу в контору.
– Как я рада!
– Будем надеяться, старик Эрскин не наболтал, дадут место.
– Конечно же, конечно! Только одно, милый, ты ведь оденешься прилично, да? Это всегда так важно.
– Ясно. Займу денег у Равелстона, выкуплю выходной костюм.
– Не надо ничего занимать, у меня отложено четыре фунта. Я сейчас побегу, еще успею отправить тебе телеграфом. Но обязательно купи ботинки новые и новый галстук, слышишь? И Гордон, умоляю тебя!
– Что?
– Наденешь шляпу, хорошо? Без шляпы в офис как-то неудобно.
– Черт! Года два не нахлобучивал. Что, непременно надо?
– Ну, без шляпы вид такой, знаешь, не солидный.
– Ладно, раз надо, напялю хоть котелок.
– Нет-нет, обычную мягкую шляпу. И ты, милый, успеешь ведь подстричься?
– Будь спокойна. Предстану в лучшем бизнес-виде: аккуратен, туповат, деловит.
– Милый, спасибо тебе, я так счастлива. Но надо срочно бежать, успеть деньги тебе отправить. Спокойной ночи, дорогой! Удачи!
– Спокойной ночи.
Гордон выскочил из будки. Что натворил? Слизняк! Продал все, изменил своей присяге! Долгую одинокую битву в момент закончил полной сдачей. Верую, Господи, клятвой в верности обрезаю плоть свою. Падаю ниц, каюсь и повинуюсь. Он шел с какой-то новой энергией. Что-то странное будоражило душу, струилось по всем жилам. Что? Унижение, стыд, отчаяние? Гнев, оттого что снова пресмыкаться перед деньгами? Тоска из-за бескрайней рутины впереди? Он напрягся, пытаясь уловить, выяснить новое непонятное чувство. И понял – стало легче.
Да, легче. Облегчение, освобождение, конец нищете, грязи и одиночеству, можно вернуться к нормальной жизни. А все гордые клятвы кучкой сброшенных наконец цепей. Так и должно было случиться, просто судьба взяла свое. Вспомнилось сочувствие на тугом румяном лице Эрскина, когда тот на прощание не советовал бросаться «хорошим местом», и свое возмущенно кипевшее внутри «никогда! ни за что на свете!». Даже тогда уже угадывался нынешний финал. Розмари с младенцем в утробе только повод, только предлог. Не будь этого, подвернулось бы, толкнуло что-то другое. Вышло так, как втайне, сокровенно желалось самому.
Что ж, очевидно слишком сильно бурлят жизненные соки, чтобы презреть обыденность и добровольно изъять себя из потока реальности. Два тяжких года проклинал мир денег, сражался с ним, скрывался от него, а в результате не одна нищета, вместе с ней явные пустота, тупик. От денег отрекаешься? Отрекись заодно от жизни. Но не тобой назначены земные сроки, не ты решаешь… Завтра явится он в «Альбион», подстриженный и свежевыбритый, солидный (не забыть бы кроме костюма пальто выкупить!), в шляпе скромной конторской гусеницы, ни следа лохматого поэта, вольно плюющего на рваные подметки. Возьмут, чего ж не взять такого, да еще с нужными фирме талантами. Готов, готов продать душу и усердно трудиться.
Дальше? Возможно, весь этот двухлетний бунт просто сотрется в памяти. Ну, некая задержка, легкая заминка в карьере. Быстренько привыкнет цинично щуриться, не думать дальше прямой выгоды, строчить баллады во славу чипсов. Так честно, праведно продаст душу, что искреннее забудет мятеж против тиранства Бизнес-бога. Женится и устроится, обретет достаток со всем набором: стричь лужайку, катать колясочку, слушать концерт по радио, взирать на фикус. Станет достойным, уважающим порядок солдатиком огромной армии, которую качает в метро утром на службу, вечером домой. Может быть, это даже хорошо.
Шаг его сделался спокойнее, ровней. Тридцатилетнему, с первой сединой, ему казалось, что он начинает взрослеть. Обычная история, кто в юности не бунтовал против лжи и несправедливости? Его бунт длился чуть подольше. Завершившись, однако, столь плачевно! Интересно, сколько отшельников в угрюмых норах втайне мечтали бы вернуться к пошлой суете? Впрочем, наверно есть и те, кто не мечтают. Кем-то неплохо сказано, что в нашем мире выживает только святой или мерзавец. Гордон Комсток не святой. Тогда, пожалуй, лучше скромным мерзавцем, без претензий. Пришел туда, куда хотел, сдался своим же потаенным желаниям и успокоился.
Гордон вскинул глаза – улица где-то рядом с его жильем, но незнакомая. Унылые, облезлые дома, по преимуществу из однокомнатных квартирок. Закопченный кирпич, оградки, беленые крылечки, в окнах портьеры с бахромой, частенько между ними билетики «сдается», почти везде фикусы. Стандарт жалкой благопристойности. В общем, улочка того сорта, что страстно грезилось разбабахать к чертовой матери.
Здешние жильцы – клерки, продавцы, мелкие торговцы, страховые агенты, водители трамвая – знают они, что их, марионеток, в каждом движении водят за ниточки? Нет, ничего они не знают. Не до того, столько насущных забот: родиться, жениться, плодить детишек, вкалывать, умирать. Может не так уж плохо раствориться среди них? Пусть вся наша цивилизация на жадности и страхе, в частной жизни рядовых обывателей это загадочно преображается в нечто пристойное. За своими нарядно обшитыми шторками, со своей ребятней и лаковой фанерной мебелью, принимая и добродетельно чтя кодекс денег, вот эти самые низы среднего класса все-таки ухитряются блюсти приличия. Как-то умеют перетолковать скотский рабовладельческий устав в понятия о личной чести. И держать фикус для них значит «держаться достойно». Кроме того, они живучие. Плетут саму вязь жизни. Делают то, что недоступно ни святым, ни возвышенным душам, – детей рожают.
А этот фикус просто древо жизни, пришло вдруг в голову.
Карман оттягивала рукопись. Гордон достал пачку свернутых, мятых, истрепавшихся по краям листов. Всего четыре сотни строк, плод добровольного двухлетнего изгнания, жалкий недоносок. Ладно, покончено. Поэма! Еще чего, стихи в 1935-м!
Куда ж это теперь? Самое правильное – порвать, в унитаз спустить. Но снова запихивать в карман, тащить до дома… Ага, решетка над уличным стоком. С ближайшего окна из-под волана шелковой желтой занавески поглядывал красавец фикус.
Гордон отогнул страницу «Прелестей Лондона», в чернильном хаосе мелькнула лихорадочно записанная строчка. Сердце сжалось. Кое-что было вроде не совсем ужасно. Если б только когда-нибудь закончить! Столько вбито сюда и разом малодушно выкинуть? Оставить? Спрятать, урывками потихоньку работать, пытаться довести? Что-то, может, и выйдет.
Ну нет! Не виляй! Сдаваться, так сдаваться.
Он сложил пачку пополам и пропихнул сквозь решетку. Шлепнувшись, хлюпнув, рукопись исчезла под водой.
Vicisti, O ficus! Ликуй, Фикус, ты победил!
12
У выхода из бюро регистраций Равелстон начал прощаться, но они и слышать не хотели, настояли вместе позавтракать. Однако уж не в «Модильяни» – в одном из милых ресторанчиков Сохо, где замечательно кормят «четыре блюда за полкроны» и где их угостили чесночной колбасой, бифштексом с жареной картошкой, слегка водянистым сладким пудингом, а также красным «Мэдок-экстра», бутылка за три боба.
Гостем на свадьбе был один Равелстон (роль второго свидетеля исполнил кроткий беззубый старикан, карауливший возле бюро, вознагражденный парой шиллингов). Джулия не смогла покинуть рабочий пост в кафе. Самим молодоженам удалось задолго, под разными предлогами, отпроситься со службы на денек. За исключением Джулии и Равелстона никто о брачной регистрации не знал. Розмари собиралась еще месяца два поработать, родным же пока ничего не сообщала, чтобы не вынуждать бесчисленных сестер и братьев тратиться на подарки. Воображая некий торжественный ритуал, Гордон вначале хотел даже венчаться в церкви, однако Розмари пресекла этот полет фантазии.
Уже второй месяц Гордон трудился в «Альбионе». Определили ему недельные четыре фунта десять шиллингов. Как только Розмари уволится, станет, конечно, туговато. Но затеплились надежды на повышение в будущем году. Да и родители Розмари, надо полагать, подкинут деньжат по случаю рождения внука (внучки).
Бывший шеф Гордона, мистер Клу, недавно уволился, место его занял мистер Уорнер, канадец с пятилетним опытом работы в нью-йоркской рекламной фирме. Новый шеф был кипучим энтузиастом; впрочем, довольно симпатичным. Сейчас для них с Гордоном наступило горячее времечко. Покорив страну дезодорантом «Апрельская роса», теперь «Царица гигиены и красоты» замыслила бросить на рынок зубной эликсир, устраняющий запах изо рта. Образ заставил текстовиков изрядно поломать голову и уже почти сложился, когда у руководства «Царицы гигиены» блеснула новая идея – а запах от потных ног? Непаханое поле с широчайшей, гигантской перспективой! Требовался некий убойный слоган, нечто на уровне «чудо ночного голодания»; что-то, вонзавшееся в мозг отравленной стрелой. Три дня мистер Уорнер просидел, мрачно, сосредоточенно уставясь в одну точку, а затем выдал гениальное «По-По». Сокращенное «порный пот», так кратко и так властно – наповал! Узнавшему, что означает «По-По», уже нельзя было взглянуть на эти буквы без виноватой дрожи. Правда, Гордон забеспокоился, не обнаружив в словарях прилагательного «порный», но мистер Уорнер отмахнулся: «Есть – нет, хрен с ним, сожрут!». Ну, а «Царица гигиены», естественно, пришла в восторг.
Денег не пожалели. По всей территории Британских островов огромные рекламные щиты теперь мощно вбивали в головы «По-По». Везде лишь жесткая шрифтовая лапидарность:
После свадебного завтрака, простившись с Равелстоном, они сели в такси – машину до ресторана брал Равелстон, поэтому решились позволить себе и обратно на авто. Слегка разомлевшие от вина, ехали, любовались в окно солнечным пыльным маем. Голова Розмари лежала на плече Гордона, его рука играла тоненьким обручальным колечком на ее пальце (конечно, позолота, цена пять шиллингов, но вид просто отличный).
– Не забыть снять кольцо завтра перед работой, – напомнила себе Розмари.
– Надо же, впрямь женаты! Все, супруги навек, «пока смерть не разлучит вас».
– Даже страшновато, да?
– Ну, справимся как-нибудь. Заведем свой домик, с колыбелькой, с фикусом.
Он приподнял, поцеловал ее лицо. Сегодня она впервые чуточку и не слишком удачно подкрасилась. Вообще, лица молодоженов на ярком свету юностью не сияли. Милые морщинки у Розмари, борозды на щеках Гордона, ей явно под тридцать, а ему с виду так все тридцать пять. Но свои три белые волосинки Розмари накануне вырвала.
– Ты меня любишь? – спросил он.
– Обожаю, глупый.
– Похоже, правда. Хотя за что такую облезлую образину?
– Мне нравится.
Они потянулись поцеловаться, но в испуге отпрянули, так как из окна поравнявшегося лимузина оскорбленно уставились две сухопарые ехидны.
Квартирка на Эджвер-роуд была довольно милой. Квартал, правда, угрюмый, зато близко от центра и тихо – улочка тупиковая. Этаж последний, из заднего окна вид на строения Пэддингтонского вокзала. Спальня, гостиная, кухонька, ванна (душ), клозет. Двадцать один шиллинг в неделю, без мебели. Уже кое-какая обстановка. Равелстон, чрезвычайно кстати, подарил полный набор посуды. Джулия – некий кошмарный «столик» с ореховой фанеровкой и сколотым краем. Как Гордон умолял ее ничего не покупать! Бедняга Джулия, кошелек ее, конечно, сильно тряхнуло перед Рождеством, к тому же в марте был день рождения тети Энджелы. Но разве могла она не сделать солидный подарок к свадьбе? Бог знает, чего ей стоило выложить тридцать бобов за это столярное диво. Маловато пока белья и столовых приборов, но постепенно, откладывая деньги, подкупят.
Последний лестничный марш они одолели чуть не вприпрыжку. К себе! Десятки вечеров ушли на обустройство. Так интересно было заиметь свое жилье. Ведь даже собственной кровати до сих пор ни у нее, ни у него не бывало; после родительского дома только в съемных меблированных комнатках. Войдя, они неспешно прогулялись по апартаментам, внимательно и восхищенно осматривая всякую деталь. Двойная кровать с розовым стеганым одеялом! В комоде стопки простыней и полотенец! Раздвижной стол, четыре жестких стула, диван, два кресла, книжный шкаф, индийский коврик и так удачно купленное на барахолке медное ведерко для угля! И все свое, каждая тряпка, деревяшка (по крайней мере, пока взносы платятся вовремя). Они вошли в кухоньку. Изумительно, все есть: и холодильник, и плита, и столик с эмалированной крышкой, сушилка для посуды, кастрюли, чайник, продуктовая корзинка, даже коробка мыльных хлопьев, даже банка стиральной соды – хоть сейчас начинай хлопотать. Держась за руки, они стали у окна полюбоваться Пэддингтонским вокзалом.
– Ох, милый, что за счастье – у себя! И никаких хозяек!
– А мне больше всего нравится, что мы будем теперь завтракать вместе. Столько знакомы, а ведь никогда вдвоем не завтракали. Представляешь, я сижу, а напротив ты, кофе мне наливаешь?
– Так давай прямо сейчас, а? Я умираю от желания погромыхать этими плошками.
Она сварила кофе и на лаковом подносе (тоже необыкновенно удачная покупка на распродаже) принесла в гостиную. Взяв чашечку, Гордон прошел к окну. Улица далеко внизу расплывалась в солнечном мареве, будто затопленная ласковым золотым морем. Гордон опустил допитую чашку на столик рядом:
– Вот сюда мы поставим фикус.
– Что мы сюда поставим?
– Фикус.
Она расхохоталась. Видя, что слова его всерьез не восприняты, он добавил:
– Надо пойти и заказать, пока цветочный магазин открыт.
– Гордон, ты что? Какой фикус?
– Обыкновенный. Будем за ним ухаживать; говорят, листья лучше всего протирать мягкой суконкой.
Розмари схватила его за руку, вглядываясь в лицо:
– Шутка?
– С какой стати?
– Фикус! Эту корягу жуткую! Да и куда его? Тут ни за что не поставлю, а в спальне тем более. Спальня с фикусом, бред!
– В спальню не надо. Его место здесь, у окна в гостиной, чтобы все люди из дома напротив любовались.
– Смеешься? Ну конечно, смеешься надо мной!
– Вполне серьезно. Говорю тебе, нам нужен фикус.
– Но зачем?
– Должен быть. Первое, чем положено обзаводиться новой семье. Часть свадебного ритуала.
– Не городи ерунды! Фикусов я не желаю. Ну, в крайнем случае, купи герань.
– Герань не то. Необходим именно фикус.
– Только не нам, у нас такой пошлости не появится.
– Появится. Ты разве не дала обет во всем быть верной мне?
– Нисколько, мы перед алтарем не стояли.
– Все равно, брак подразумевает это церковное «любить до гроба и во всем повиноваться».
– Во-первых, не так, а во-вторых, фикуса здесь не будет.
– Непременно будет.
– Не будет, Гордон!
– Будет.
– Нет!
– Да.
– Нет!
Она не понимала, ей казалось, он просто дразнит. Оба вспылили, началась обычная их перепалка. Первая супружеская стычка. Минут через двадцать они отправились покупать фикус.
Но только спустились на несколько ступенек, Розмари замерла, схватившись за перила. Приоткрыв губы, прислушалась:
– Гордон!
– А?
– Шевельнулось.
– Что?
– Ребенок. Он шевельнулся.
– Правда?
Под ребрами у Гордона пробежал холодок сладкой жути. Голова на миг закружилась от страстно вожделеющего, но необычайно нежного порыва. Встав на колени, он ухом прижался к ее животу.
– Ничего не слышу, – вздохнул он наконец.
– Конечно, дурачок. Еще рано.
– Но я потом услышу?
– Наверно. Мне-то и сейчас слышно, а тебе, видимо, месяца через три.
– И ты почувствовала – шевельнулся? Точно? Уверена?
– О да! – погладила она его прижатую голову.
Долго еще он простоял на коленях, слыша, правда, лишь пульс, стучащий в собственном ухе. Но ошибиться она не могла. Значит, дремавшее в укромной теплой тьме, существо это ожило и заворочалось.
В общем, кое-что новенькое все-таки случилось в семействе Комстоков.
1936
Гостем на свадьбе был один Равелстон (роль второго свидетеля исполнил кроткий беззубый старикан, карауливший возле бюро, вознагражденный парой шиллингов). Джулия не смогла покинуть рабочий пост в кафе. Самим молодоженам удалось задолго, под разными предлогами, отпроситься со службы на денек. За исключением Джулии и Равелстона никто о брачной регистрации не знал. Розмари собиралась еще месяца два поработать, родным же пока ничего не сообщала, чтобы не вынуждать бесчисленных сестер и братьев тратиться на подарки. Воображая некий торжественный ритуал, Гордон вначале хотел даже венчаться в церкви, однако Розмари пресекла этот полет фантазии.
Уже второй месяц Гордон трудился в «Альбионе». Определили ему недельные четыре фунта десять шиллингов. Как только Розмари уволится, станет, конечно, туговато. Но затеплились надежды на повышение в будущем году. Да и родители Розмари, надо полагать, подкинут деньжат по случаю рождения внука (внучки).
Бывший шеф Гордона, мистер Клу, недавно уволился, место его занял мистер Уорнер, канадец с пятилетним опытом работы в нью-йоркской рекламной фирме. Новый шеф был кипучим энтузиастом; впрочем, довольно симпатичным. Сейчас для них с Гордоном наступило горячее времечко. Покорив страну дезодорантом «Апрельская роса», теперь «Царица гигиены и красоты» замыслила бросить на рынок зубной эликсир, устраняющий запах изо рта. Образ заставил текстовиков изрядно поломать голову и уже почти сложился, когда у руководства «Царицы гигиены» блеснула новая идея – а запах от потных ног? Непаханое поле с широчайшей, гигантской перспективой! Требовался некий убойный слоган, нечто на уровне «чудо ночного голодания»; что-то, вонзавшееся в мозг отравленной стрелой. Три дня мистер Уорнер просидел, мрачно, сосредоточенно уставясь в одну точку, а затем выдал гениальное «По-По». Сокращенное «порный пот», так кратко и так властно – наповал! Узнавшему, что означает «По-По», уже нельзя было взглянуть на эти буквы без виноватой дрожи. Правда, Гордон забеспокоился, не обнаружив в словарях прилагательного «порный», но мистер Уорнер отмахнулся: «Есть – нет, хрен с ним, сожрут!». Ну, а «Царица гигиены», естественно, пришла в восторг.
Денег не пожалели. По всей территории Британских островов огромные рекламные щиты теперь мощно вбивали в головы «По-По». Везде лишь жесткая шрифтовая лапидарность:
«По-По»Одна фраза, и никаких картинок, никаких пояснений. К этому времени любой в Англии знал, что такое «По-По». Мистер Уорнер намечал сюжеты, стиль оформления, а Гордон писал конкретные тексты для газет и журналов. Горестные истории, романы в сотню слов о девушках, стареющих без женихов, о безнадежно одиноких холостяках, о страдалицах, не имеющих денег на ежедневную новую пару чулок и потому обреченных увидеть мужа в объятиях «другой женщины». Сочинял Гордон прекрасно, лучше чем что-либо когда-либо. Мистер Уорнер на каждом совещании хвалил его. В умении писать сжато и выразительно сказались годы упорных трудов Гордона над словом. Так что муки за право стать «писателем» все-таки не пропали даром.
Как с этим у
ТЕБЯ?
После свадебного завтрака, простившись с Равелстоном, они сели в такси – машину до ресторана брал Равелстон, поэтому решились позволить себе и обратно на авто. Слегка разомлевшие от вина, ехали, любовались в окно солнечным пыльным маем. Голова Розмари лежала на плече Гордона, его рука играла тоненьким обручальным колечком на ее пальце (конечно, позолота, цена пять шиллингов, но вид просто отличный).
– Не забыть снять кольцо завтра перед работой, – напомнила себе Розмари.
– Надо же, впрямь женаты! Все, супруги навек, «пока смерть не разлучит вас».
– Даже страшновато, да?
– Ну, справимся как-нибудь. Заведем свой домик, с колыбелькой, с фикусом.
Он приподнял, поцеловал ее лицо. Сегодня она впервые чуточку и не слишком удачно подкрасилась. Вообще, лица молодоженов на ярком свету юностью не сияли. Милые морщинки у Розмари, борозды на щеках Гордона, ей явно под тридцать, а ему с виду так все тридцать пять. Но свои три белые волосинки Розмари накануне вырвала.
– Ты меня любишь? – спросил он.
– Обожаю, глупый.
– Похоже, правда. Хотя за что такую облезлую образину?
– Мне нравится.
Они потянулись поцеловаться, но в испуге отпрянули, так как из окна поравнявшегося лимузина оскорбленно уставились две сухопарые ехидны.
Квартирка на Эджвер-роуд была довольно милой. Квартал, правда, угрюмый, зато близко от центра и тихо – улочка тупиковая. Этаж последний, из заднего окна вид на строения Пэддингтонского вокзала. Спальня, гостиная, кухонька, ванна (душ), клозет. Двадцать один шиллинг в неделю, без мебели. Уже кое-какая обстановка. Равелстон, чрезвычайно кстати, подарил полный набор посуды. Джулия – некий кошмарный «столик» с ореховой фанеровкой и сколотым краем. Как Гордон умолял ее ничего не покупать! Бедняга Джулия, кошелек ее, конечно, сильно тряхнуло перед Рождеством, к тому же в марте был день рождения тети Энджелы. Но разве могла она не сделать солидный подарок к свадьбе? Бог знает, чего ей стоило выложить тридцать бобов за это столярное диво. Маловато пока белья и столовых приборов, но постепенно, откладывая деньги, подкупят.
Последний лестничный марш они одолели чуть не вприпрыжку. К себе! Десятки вечеров ушли на обустройство. Так интересно было заиметь свое жилье. Ведь даже собственной кровати до сих пор ни у нее, ни у него не бывало; после родительского дома только в съемных меблированных комнатках. Войдя, они неспешно прогулялись по апартаментам, внимательно и восхищенно осматривая всякую деталь. Двойная кровать с розовым стеганым одеялом! В комоде стопки простыней и полотенец! Раздвижной стол, четыре жестких стула, диван, два кресла, книжный шкаф, индийский коврик и так удачно купленное на барахолке медное ведерко для угля! И все свое, каждая тряпка, деревяшка (по крайней мере, пока взносы платятся вовремя). Они вошли в кухоньку. Изумительно, все есть: и холодильник, и плита, и столик с эмалированной крышкой, сушилка для посуды, кастрюли, чайник, продуктовая корзинка, даже коробка мыльных хлопьев, даже банка стиральной соды – хоть сейчас начинай хлопотать. Держась за руки, они стали у окна полюбоваться Пэддингтонским вокзалом.
– Ох, милый, что за счастье – у себя! И никаких хозяек!
– А мне больше всего нравится, что мы будем теперь завтракать вместе. Столько знакомы, а ведь никогда вдвоем не завтракали. Представляешь, я сижу, а напротив ты, кофе мне наливаешь?
– Так давай прямо сейчас, а? Я умираю от желания погромыхать этими плошками.
Она сварила кофе и на лаковом подносе (тоже необыкновенно удачная покупка на распродаже) принесла в гостиную. Взяв чашечку, Гордон прошел к окну. Улица далеко внизу расплывалась в солнечном мареве, будто затопленная ласковым золотым морем. Гордон опустил допитую чашку на столик рядом:
– Вот сюда мы поставим фикус.
– Что мы сюда поставим?
– Фикус.
Она расхохоталась. Видя, что слова его всерьез не восприняты, он добавил:
– Надо пойти и заказать, пока цветочный магазин открыт.
– Гордон, ты что? Какой фикус?
– Обыкновенный. Будем за ним ухаживать; говорят, листья лучше всего протирать мягкой суконкой.
Розмари схватила его за руку, вглядываясь в лицо:
– Шутка?
– С какой стати?
– Фикус! Эту корягу жуткую! Да и куда его? Тут ни за что не поставлю, а в спальне тем более. Спальня с фикусом, бред!
– В спальню не надо. Его место здесь, у окна в гостиной, чтобы все люди из дома напротив любовались.
– Смеешься? Ну конечно, смеешься надо мной!
– Вполне серьезно. Говорю тебе, нам нужен фикус.
– Но зачем?
– Должен быть. Первое, чем положено обзаводиться новой семье. Часть свадебного ритуала.
– Не городи ерунды! Фикусов я не желаю. Ну, в крайнем случае, купи герань.
– Герань не то. Необходим именно фикус.
– Только не нам, у нас такой пошлости не появится.
– Появится. Ты разве не дала обет во всем быть верной мне?
– Нисколько, мы перед алтарем не стояли.
– Все равно, брак подразумевает это церковное «любить до гроба и во всем повиноваться».
– Во-первых, не так, а во-вторых, фикуса здесь не будет.
– Непременно будет.
– Не будет, Гордон!
– Будет.
– Нет!
– Да.
– Нет!
Она не понимала, ей казалось, он просто дразнит. Оба вспылили, началась обычная их перепалка. Первая супружеская стычка. Минут через двадцать они отправились покупать фикус.
Но только спустились на несколько ступенек, Розмари замерла, схватившись за перила. Приоткрыв губы, прислушалась:
– Гордон!
– А?
– Шевельнулось.
– Что?
– Ребенок. Он шевельнулся.
– Правда?
Под ребрами у Гордона пробежал холодок сладкой жути. Голова на миг закружилась от страстно вожделеющего, но необычайно нежного порыва. Встав на колени, он ухом прижался к ее животу.
– Ничего не слышу, – вздохнул он наконец.
– Конечно, дурачок. Еще рано.
– Но я потом услышу?
– Наверно. Мне-то и сейчас слышно, а тебе, видимо, месяца через три.
– И ты почувствовала – шевельнулся? Точно? Уверена?
– О да! – погладила она его прижатую голову.
Долго еще он простоял на коленях, слыша, правда, лишь пульс, стучащий в собственном ухе. Но ошибиться она не могла. Значит, дремавшее в укромной теплой тьме, существо это ожило и заворочалось.
В общем, кое-что новенькое все-таки случилось в семействе Комстоков.
1936