Осинский Валерий. Ужиный угол

   Буря где-то повалила столбы электропередачи. Под свечку, непогоду и самогон завихрилась мысль, как водоворот вокруг пустого места. Пилот пригубил для компании. Задушевные разговоры отшумели в юности, но сейчас обстоятельства располагали.
   – Злоба в людях, Коля, ибо веры нет! – вел в полголоса монолог Молотков. В майке и портах он доверительно подался к собеседнику и по привычке пытался заглянуть под черную повязку, в глаза. От жестикуляции пламя дрожало, и на стене шевелились две гигантские тени. – Знание умножает печаль. Щас так кумекают, задень меня, я тебе такую тварь дрожащую покажу, Федя вздрогнет! Всем все можно! Душа наподобие инвентарного номера попам для отчетности нужна. А твоя, например, правда в том, что твоя родина сейчас на моей кровати спит. Остальное все муйня!
   – Это в тебе, Леня, одиночество кричит! – прошептал Кузнецов. – Ты за бабкой, и водиле денег! Не перебивай! Вот, где – правда. Если бы каждый за себя, мы бы тут не сидели! Когда со мной это случилось, я понял, человек человеку поможет, если только не вместо другого делать. Разницу улавливаешь? А ты значит верующий…
   – Крещеный, но в церковь не хожу. Молитв не знаю. Бабка учила, да забыл…
   – А я было испугался!
   Беззвучно рассмеялись.
   – Нет, Коля! Попам не верю. Но без Бога нельзя. Пусть он нарисованный на дощечке! Или пусть домашний. Но, чтобы и ты, и я, чтобы мы, не сговариваясь, понимали какой! Бог – это великая мечта человека! А без мечты человек – тля. Он на звезды смотреть должен. Наковырялся за день в земле. А потом поднял морду к небу и сказал «Эх, мля! Не все же одна картошка!» И на сердце легче!
   – Ты стихи, часом не пишешь?
   – Ну вот, стихи! Ты, как моя жена! Если про звезды, так с чудинкой, что ли? – Леня опять подался к приятелю. – А я приглядываюсь, ты тоже, вроде мечтатель, хоть и военный? Ладно, не куксись! Лермонтов, Толстой и Куприн из военных. Уважаю. Ты про армию молчишь. Офицер. Рядовые дела тебе по фигу. А у каждого из нас, если прикинуть, свое Куликово поле в жизни бывает! Так вот послушай.
   В армии еще духом я не поладил с чурками. Знаешь, наверное: если я, положим, из Тамбова, а ты из Костромы, то хрен ты за меня впишешься. А у них иначе. Зацепил одного, так они сначала ордой порвут, а потом земляка спросят, из-за чего сыр-бор. Вот отловят они меня всей ватагой. Наваляют. Потом я одного встречу, – больше не успевал – навешаю крендельков маковых. Опять они меня ловят. Через пару недель Леня Молотков – один большой синяк. До того дошел, что решил, одного удавлю. А там, хоть в дисбате гнить. А отступить нельзя! Как потом служить? Узнал про то наш сержант, дембель. С дедами переловил он орду и устроил им Куликово поле. Привели ко мне на расправу самых матерых чурок. В душе я пляшу от злорадства, пестую месть. Чурки насупились. Деды мне говорят, молоти их, как они тебя молотили. Смотрю я на чурок. Знаю, случись нам встретиться, опять бы увечили. Кулаки зудят. А как начали дружки науськивать – бей, бей, бей! – руки опустились, и злость прошла. Говорю, в драке могу! А как палач, нет! И ушел.
   Сержант уволился. Ну, думаю, вешайся, Леня. Неделя, месяц проходят. Не тронули! А потом ихний, в нашей роте, признался: сначала они меня за дурачка считали – лезет на рожон, ну и лупи его для смеха. А вышло иное…
   Вот, Коля, сколько лет прошло, и не раз я на кулаках за правду, и по глупости выходил. А все гадаю, кем бы я стал, если бы ударил чурок, когда их держали? И в чем правда, в том, что сержанта боялись и не мстили ему и, значит, мне, либо в том, что совестно нам было руки друг на дружку поднять? А еще думаю, как бы повернулось, если бы сержант за меня не вступился?
   Кузнецов поерзал на табуретке.
   – Ты меня попом на исповеди выбрал? Сказать бы тебе, выбрось ерунду из головы. Так ведь хочется на звезды взглянуть! – Они снова засмеялись.
   – Коль! Скажи, почему так: сколько книжек написано про доброту, а все ж хочется зуба за зуб лишить, а не щеку подставить?
   – Сам знаешь! Чтобы не повадно было…
   – Что Наталья у тебя такая серьезная? Щас ничего. Физкультура на воздухе ей на пользу. А раньше из лица кирзу крои…
   – У нее спроси! – усмехнулся Кузнецов.
   – Потому что в горах не Колю, а меня нашли! – женщина неслышно вошла, поправляя волосы. Ее большая тень дрогнула на стене.
   – Да ты мать Тереза! Спит? – спросил Молотков. Наташа кивнула. – Плеснуть?
   Хозяин ушел за стопкой. Женщина, кутаясь в платок, подсела к мужу.
   – Молотков, – сказала Наталья, – хочешь, я тебе по хозяйству отработаю? У меня теперь вон, какие руки! – Она показала ладони, но в запрыгавшем огне свечи Леня ничего не разглядел и пренебрежительно отмахнулся.
   – Ты лучше вот, что скажи. Ты – школьная химичка? – Наташа утвердительно промычала. – Я директора знаю! Мужик ничего, но с тараканами, как у Дьяконова. Баб боится и всю жизнь роман пишет. Давал почитать. Начало, как у Белых и Пантелеева. Сурово вывел. А эндшпиль что-то между Гари Портером и Властелином яиц. Без чекушки не разобрать. Хошь, протекцию?
   – Хороший ты мужик, Молотков, но трепло! О делах говорят трезвыми.
   Леня опять отмахнулся.
   – Я под нагревом лучше трезвого мыслю! С этого, – он щелкнул себя по кадыку, – греческая философия началась. И русская! Веню Ерофеева читай!
   В Бобрах Кузнецовых сначала звали «дачники». Шатались по лесу за грибами и ягодами, для физкультуры ковырялись в огороде. Осенью, нет, чтоб рвануть в город – все надрывались по хозяйству. А получалось кое-как.
   Случалось, прохожий остановится возле дома Кузнецовых у колодца – оцинкованное ведро и алюминиевая кружка всегда стояли на деревянном люке. Любопытно, как управляется слепой. Зырк, зырк! Хозяев не видать. Все при деле. Выплеснет остатки из кружки, крякнет – «че болтают?» – и пойдет.
   Наталье сочувствовали. Инвалид! – он теперь живи, как придется! А у молодой женщины соблазны! Она же делит судьбу слепого. И не жалуется. Потешались над ее цветником перед домом. «Больше огорода!» Недоумевали, зачем наряжается, если муж не ценит. Списывали на ее городские привычки. «Притрется!» Главное, ребенок ухожен. Значит, с главной обязанностью бабы справляется. Коль случалось Наташе пройтись по деревне, те кто, видел ее улыбчивые серые глаза, и зрелую стать, шеи сворачивали – не полуденный ли то мираж, и сейчас его развеет ветер: такая краля в их дыре редкость. Болтали, а куда ей с ребенком и без жилья? Инвалиду меж собой пеняли: «Такой бриллиант в навоз бросил!» Не одобряли, что Наталья курит папиросы.
   Когда узнали, что – училка, удивились.
   Первого сентября одноклассники решили проверить Дениса на крепость? Потом пошли смывать кровавые сопли, а в коридоре директор. Для новенького – оратор со школьной линейки. Галстук лежал гнутой лопатой на его животе.
   – Я, Степанов Андрей Васильевич! – сказал тот певучим басом. – Ты из шестого «А»?
   – А что, еще есть? – хлюпнул новый юшкой.
   Директор накатал красным в дневнике Кузнецова приглашение родителям к знакомству. У остальных расписался в воспитательных целях.
   На уроке химии – его вел директор – Денис смесью из реактивов вывел запись. Да так ловко, что заводская краска документа, не пострадала. Затея понравилась пацанам: Денис уничтожил криминальные отметины и в их дневниках. На беду, Паша Комаров, щуплый и трусоватый – его терпели за услужливость – заработал у Степанова бал.
   – Где роспись? – спросил директор. Паша ссутулился и молчал с плаксивой миной на малокровном лице: в школе знали, Степанов не любил ябед. Директор проверил дневники штрафников. Класс замер. Казалось, мгновение, и малый сболтнет. Директор спас положение любимой шуткой. Он приложил ухо к голове Комарова, и «послушал мысли». Дети засмеялись.
   – Кузнецов, после урока ко мне в кабинет!
   Там в приватной беседе Степанов узнал, что навыки прикладной химии у мальчика от матери, дипломированного педагога: из озорства они с сыном часто материализовали биохимические формулы.
   – Молотков вам кто? – поинтересовался директор. Денис пожал плечами.
   – Сосед!
   – Передай родителям, я сам заеду!
   – А как он узнал? – спросил во дворе Комаров. Денис приложил ухо к его голове. Ожидавшие их пацаны, загоготали.
   И в субботу директор завернул на хутор. В клетчатой рубашке и в кепке «на темя» – передовик с агитки былых времен. Филя заворчал, но не поднялся с душистых стружек в углу сарая.
   Степанов разглядывал Кузнецова: движения не суетливые и точные. Речь с юморцой. Но скоро неловкость перед инвалидом сменило беспокойство: гость чувствовал себя голым в аквариуме натуралиста. Взгляд этот был отовсюду. Разум бунтовал: слепой, а видит!
   – Как это у вас, получается? – спросил Степанов. Пилот понял.
   – Ну, например, костер зимой. Как не повернись, а тепло чувствуешь. Вот вы для меня по цвету и качеству примерно, как огонь…
   – Предположим. А вообще… – Степанов сделал круговое движение руками.
   – А вообще? – пилот мизинцем поскреб подбородок. – Не знаю. Я только то, что было, но забыто, пока… пока все хорошо. Все это, – отвертка в его руке быстро описала дугу и наугад остановилась в направлении леса, синевшего в проеме сарая, – имеет смысл лишь с нами. Природа, или еще что. Вот у нас с этим взаимоотдача. Пока, правда, отдавать у меня хуже выходит…
   Андрей Васильевич осмотрелся. Инструменты аккуратно расставлены и развешены вдоль стен сарая. Центром этого простого и понятного мира был коренастый человек в комбинезоне, впускавший чужого в запасник сердца…
   Тут пес вскочил, – древесный мусор навис на лохматом брюхе и задних лапах – завилял хвостом и, срываясь на фальцет, радостно затявкал во дворе.
   – Все новые горизонты в человеке открываете? – Леня Молотков с березовым веничком подмышкой входил в мастерскую. Застежки дзинькали на его сандалиях. Сосед потрепал по загривку Филю, норовившего прыгнуть на грудь. Пилот услышал приятеля еще от калитки и отер руки. Он криво ухмылялся: любой серьезный разговор Леня сводил к шутке.
   – Привет, как бы чего не вышло! – поздоровался с директором Леня.
   – Здоров, горьковский топ!
   – А вот вам, мужики, такой анекдот! – Леня присел на перевернутое ведро. – Давеча подъезжает к моему особняку дядя на черном джипе и в клифте до земли. В руке кожаная папочка. На носике очечки понтовитые в тонкой золоченой оправе. С дядей мордастый шкаф на полголовы выше нашего Василича. Заходят. Здороваются. Тот, что в очечках, вещает. Вот мы привезли денежки за вашу холобуду. Купите две, такие как у вас. Но в другом месте. Либо однокомнатную нору в городском небоскребе. Ваша бывшая жена претензий на участок не имеет. И еще что-то грамотное объяснил про то, как ловко они устроят мою судьбу. Тебя, Коля, в пример ставил. Мол, ты согласие на переезд дал. – Молотков взглянул на пилота. – Я так и понял, что врет адвокатишка. Отвечаю, мне, мол, и тут не плохо. А про себя, Коля, дивлюсь, как хорошо дядя все про всех знает. Завязалась меж нами словесная возня. Тут шкаф рычит. Тебе, козел, капусту предлагают, а ты бодаешься. Гляди, как бы без рогов не остался. Я ему, мол, если нас на необитаемый остров переселить, ты на бутербродах из этой капусты через неделю загнешься. А я со своей картошечкой, да кроликами перекантуюсь. Спрашиваю, сколько отступного положите за березовый запах, против банановых рощ. Адвокат предложил подумать, оставил адресок с телефончиком, и раскланялся.
   Молотков извлек из кармана выцветшей ковбойки визитную карточку. Степанов прочитал вслух тесненную золотом надпись с вензелем:
   – Кондратьев Олег Олегович, адвокат, – и пояснил Кузнецову. – Доверенный человек Костикова, нашего городничего.
   Мужчины помолчали. Было ясно – большое начальство что-то задумало на счет жителей хуторов. И хорошего ждать от таких фантазий нечего.
   – А когда они садились в машину, – продолжил Молотков с иронией, – померещилась мне на заднем сидении морда егерька Сереги. Дорогу показал, а выползти постеснялся, гаденыш. Самогоночки то попил со мной, совестно.
   – Ну-у, – басовито протянул Степанов, – этот продаст, не поморщится! Через него они и знают про вас. – И задумчиво добавил. – Миронов не зря возле начальства трется. Посулили ему чего-то.
   – Тебе заметней с твоих паркетных высот, – сказал Молотков.
   Выяснили, Степанов ехал мыться: в машине белье. Хозяин предложил остаться. Леня добавил: «Баня нагрелась! – Пошутил – И интеллигенты тут!» Степанов хмыкнул и согласился. Компания ему нравилась.
   Под первый заход в парилке – Степанов и Кузнецов под потолком в панамах, Молотков ступенькой ниже – Леня начал одну из своих баек.
   – Ты, Коля, человек здесь новый, а потому не знаешь, как все начиналось.
   – Что начиналось? – рассеянно спросил пилот.
   – Отсюда все в мире через зад пошло!
   Слушатели хмыкнули. Леня отер усы. Его острые хребет и лопатки выступали под кожей. Тело покраснело, словно мясо просвечивалось.
   – Как-то устроился на таможне, – Молотков неопределенно кивнул, – служивый Мзда. Приглашали его в ГАИ. Там мордастые нарасхват. Но Мзда решил, чем у обочины, так лучше на границе миров в тепле культурку стеречь.
   Трудится таможенник. В доме у него полная чаша. Ряху наел – простому смертному не обойти. А непростой с ним договориться: на каждую вещь у Мзды прейскурант, какой Мзде процент полагается.
   Как-то случилась жуткая непогода. Таможенник готов хоть с птицы перо за пролет взять, с мыши писк. Да попрятались все твари. Пережидают ненастье. Соратники Мзды спать улеглись. А он не дремлет: выгоду свою сторожит. И, удача! – видит: реку нелегально переходит путник. «Ты куда это собрался?» – кричит с берега Мзда. И трясется от радости, что не проворонил выгоду. «Туда!» – кивнул незнакомец на другой берег. «Да как же ты пойдешь туда? А документ предъявить? А багаж показать?» «Так и пойду! – отвечает незнакомец. – Чем этот берег отличается от того? А эти люди от тех?» Мзда чуть дара речи не лишился. «Да ты что! – восклицает. – Там те люди, а здесь эти! Усекаешь разницу?» Потоптался незнакомец, да так и не понял. «Ладно, – говорит, – некогда мне! Узнал меня? Зачем мне паспорт? Решил я поглядеть, как вы меня чтите!» Тут смекнул Мзда, чему его бабка в детстве учила, да слушал он плохо: стоит незнакомец посреди стремнины и течение его не уносит. С длинных одежд, волос и бородищи путника струится вода. А он сухой. На радостях Мзда едва рассудка не лишился. Брякнулся на колени. «Да как же не узнать! – кричит. – Узнал! За тебя еще две тысячи лет серебром давали! А теперь ты, антикварная ценность!» Поморщился незнакомец. «Многих дураков я видел, – говорит, – но ты среди них первый!» И повернулся идти. «Стой! – кричит Мзда, и ласково добавляет. – А то стрелять буду!» Путник стал. Интересно ему, чем дело кончиться. «Сам посуди, – объясняет Мзда, – одна древняя деревяшка с твоим портретом эких деньжищ стоит. А ты, ходячий брэнд, просто так через границу! Меня же расстреляют за разбазаривание государственной собственности в особо крупных размерах!» «И, что делать?» – растерялся путник. Мзда потупил глазки. «Договоримся! Думай!» Путник оторопел. «Сколько?» «По-божески!» Вздохнул путник, отсчитал тридцатку серебром и перешел на другой берег.
   – Все? – спросил Степанов, смахнул с подбородка пот, и рассыпал из горсти.
   – На той стороне путника упрятали в тюрьму за контрабанду самого себя. Готовят документы на депортацию русского оккупанта! А когда правительства хватились, урегулировали межгосударственные соглашения о совместном использовании ходячего брэнда, путник вознесся. Хотели уволить Мзду за ротозейство. Да нельзя без Мзды.
   Слушатели хмыкнули.
   – Теперь мораль! – сказал Молотков.
   – Как у Федор Михалыча? – спросил пилот.
   – Нет, Коля, в его притчах назидание. А мораль в том, что мы с тобой по четвертому десятку живем. Сколько на нашем веку законы менялись? А человек все тот же! Выполняй, что дурак придумал! За что раньше сажали, за то завтра орден дадут! Или наоборот: оставят нам лишь братство земное! И возлюбить я должен мурло, которое меня из моего дома прет. Так что, Коля, в давешней нашей беседе, ты правее – по роже то оно доходчивее будет!
   – О чем он, Николай Иваныч? – спросил Степанов. Пилот вяло махнул.
   – Зря отмахиваешься, Коля! Почему он у них теперь на подобии Санты Клауса, не скажу! Спиноз не читал! Но и там согласились, за ноуменами и феноменами начинается не их мозгов дело! А у нас тыщу лет Россию спасали, да просмотрели ветхозаветного деда Мошу за иконкой! Наши мартышки буевы решили жить по писанию! Да беда! Ветхий и Новый завет плохо стыкуется. В «Слове о законе и благодати» Иллариона на это общий взгляд уже имеется. А я так думаю, что в Нагорной проповеди он для нищих духом все разжевал. Но не возьмет в толк стадо, что это за Бог такой без обрядов и правил? Тогда в мудрый ярославский закон махнули запрещающие и разрешающие обычаи Чисел! Внукам завещали княжеские жития! Бороды отпустили, гривы, как пейсы. Христиане, а календарь семь тысяч лет от сотворения мира вели, и новый год с сентября! Петр, вот, поправил! Баб на женские половины, за Царские врата, книгу в ковчег. И даже плач над покойниками не просто плач, а политика, как у древних записано. Но для тех человек прах, раб и говно! У них Иегова страшилка. А наш – пожалел человека. За него умер! Они не поймут, если человек говно, зачем за него на крест? И наши тужатся, рожают откровения! А все шиш получается! Как ни гнал он две тысячи лет назад, в церквях лавки Богом торгуют, жрецы в роскоши или о роскоши пекутся. Намекни им об этом, как Леву, от церкви отлучат. Кормушка! Ну, да в делах своих попы сами разберутся. Если ходят к ним, значит людям надо! Однако, хоть третий Рим, хоть почва, хоть социализм, а все выходит, именем Христовым жгли, воевали, а простые, перекрестясь, ближнего топором по башке. Вот общее федоровское дело никак не всходит. И ни Горбатый, ни Боря, ни Вова ничего не исправят! Никакую государственную идеологию не изобретут. Ибо дедушка Моша все из-за иконки подмигивает. За тысячи лет они ни на шаг от своего не отступили, и посмеиваются над нами, такими же упертыми, но не обрезанными. Мол, ваш Бог добрее вас. Всех простил. А вы за предначертанную ошибку две тысячи лет простить ни нас, никого не можете! Не гордыня ли то, смертный грех? Потому и не ладится житуха никак!
   – Нельзя же только хаять! – сказал Степанов. – Если все так плохо, откуда взялись Пушкин и Толстой, Сикорский и Королев?
   – Интеллигентские штучки: устами великих гумус в жопу целовать! Запомни, крепко ругает только тот, кто любит!
   Директор наклонился и «послушал мысли» Молоткова.
   – Ты чего? – уклонился тот. – Прибереги шуточки для своих спиногрызов.
   – От многого знания, много скорби! – певуче пробасил Степанов. – Что было то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем!
   – Ну, да! – сердито сказал Молотков. – Давай все в Алеши Горшки запишемся! Стоило русской мысли над человеком стонать от шинели до братьев, и от Дона до пирамиды, чтобы возбуждаться голубым салом и жизнью насекомых! Если бы я умел мысли записывать, я бы такую статью накатал: «Алеша Горшок, Матренин двор и кое-что о русском бунте!» И объяснил бы, почему «Капитанская дочка» самая правильная, а Александр Сергеевич самый народный. Мы терпим, но нас не зли. Коль, а ты, наверное, в женской бане мог бы работать! – вдруг загоготал Молотков. Пилот добродушно улыбнулся. Шрамы на его лице побагровели от зноя.
   – А ты, что предлагаешь для обустройства Земного шара? – пошутил он.
   – Я? – Молотков подумал. – Походить бы по земле, посмотреть, как люди живут. На одном месте человек мохом обрастает. Мысли у него ядовитые появляются. Живем, будто вечные. Гадим друг другу…
   – Запел! – пробасил Степанов. – Пойдем, остудимся.
   А через неделю директор приехал по делу. Повесил на крюк шляпу. Поправил галстук-лопату. Согрелся чаем у печки – осенние дни холодные. И все молчком. Лишь похвалил за прилежание Дениса. Про себя отметил, как в косом луче солнца, перемахнувшем шторку, юлила редкая пылинка; отметил библиотеку, на полках до потолка с порожками резным орнаментом. «Сам что ли резал?» И тут же забыл вопрос. Книги об авиации, по военной истории и философии. Полистал с разрешения хозяев.
   – Иногда мне перечитывают… – пояснил пилот. Он чистил карабин и сейчас отложил затвор на тряпку.
   – Оружие не забываешь, Николай Иванович! – Степанов втиснул книгу на место. – Так то, не глядя, и автомат соберешь?
   – Пожалуй…
   – Смотрю, пробирки у вас, Наталья Александровна?
   – С чего вы взяли, что у меня? – Наташа улыбнулась. Степанов понял, что проговорился. Тогда без обиняков он предложил офицеру вести военное дело. Его жене – химию и биологию. Разъяснил: «Деньги не великие, но живые!» Рассказал о кадровых трудностях сельской школы. И получалось, будто советовался. Денис отложил уроки и прислушался.
   – Хорошо б то было! – Наташа приложила ладони к теплой «Яне», и посмотрела на мужа. Тот упер подбородок в переплетенные пальцы и отшутился:
   – Дают, бери? – и добавил. – То-то загадочно молчишь! Какой из меня педагог!
   – И я рискую! Но ощущение у меня имеется, что получится у вас!
   На том и решили.
   Случается, живет человек: ни прибыли от него, ни убытка, ни зарубки в памяти людей. А после смерти останутся о нем на надгробье лишь две скупые даты. Другой, где бы не появился, везде – свой. Для местных, учительство наполнило смыслом пребывание Кузнецовых в деревне
   Дома Наташа наизусть бормотала материал. Надела голубой костюм: в нем два раза ходила в ресторан. И в школе ее прозвали Невеста. Старшеклассников называла на «вы». В учительской Степанов подобрал измятый в ладони после урока платок «химички», влажный от волнения. Молотков дразнил ее Натаха Менделеевна, и подбивал «сварганить змеевик».
   Пилот удивлял школьников сборкой-разборкой «калаша», «сказками о битвах». Злопыхатели наушничали, холостяк Степанов через «Кутузова» к химичке подбирается; у военного в строю «с голым болтом» стоять можно, а по классу во время занятий бумажные голуби порхают. Другие утверждали, «он глисту в ж…е услышит», у него не забалуешь. Но к слепому учителю с псом на поводе привыкли все. В классе Филя дремал у батареи, и шумно вздыхал, если дети ерошили его загривок.
   – Твоих уважают! – сказал Комаров Денису.
   Степанов бывал у Кузнецовых, помешивал чай и говорил о школе.
   – Дайте почитать ваш роман? – просила Наталья.
   – Баловство это! – краснел директор, но рукопись принес.
   – Коль, о чем они шепчутся? – ехидничал Молотков. – Дошепчутся!
   – По роже получишь! – отвечал пилот. – У человека должна быть тайна.
   – Как у тебя! Молчун – не молчун. Слушаешь, а о мыслях молчишь!
   – А что болтать? Прошлое не поможет. А нового не сделал.
   На озере у берега пацаны «открыли» остров. Точнее – на обмелевшем заливе, где гнездились птицы. На остров вел брод, и там гнила сосна, поваленная бурей. Ее корни выщербили высокий берег. Яму сверху укрыл толстенный ствола. Со временем края пещеры поросли густой травой, заводь перед входом – тростником. Дети разровняли в пещере стены, утоптали песок и единогласно решили, в Ужином углу – так назвали тайник – можно жить. В непогоду здесь разводили костер. Натаскали припасы и замуровали от зверя. К находке привели военрука. И постановили никому больше не рассказывать о заповедном месте. Выходило что-то вроде военной игры. Но Денис сболтнул Молоткову. Мужик по детски восхитился затее, сволок в тайник «буржуйку», приладил трубу, и получилось настоящее зимовье, с запасом сухарей, перловой крупы, сушеной рыбы и пачкой чая. Тут же хранили чайник, пару алюминиевых кружек и гнутые тарелки. На случай ночной рыбалки.
   Как-то пилот, Леня, Денис и Филя проверили Ужиный угол. Передохнули. Погрелись кипятком.
   Дотлевала багряно-лимонная осень. Мозглявый ветер случайными порывами сметал с серого леса желто-рдяные пятна отшелушившейся краски. Леня в стеганом ватнике на валуне прихлебывал из кружки и впитывал взглядом горизонт. Бирюзовое с белыми поперечными прожилками небо, скучая, глядело на свое отражение в воде. Денис в бардовом пуховике чесал брыли Филе, млевшему на спине.
   – На этом болоте раньше и был рай! – брякнул Молотков. Кузнецов криво хмыкнул. Денис вопросительно посмотрел на взрослых. Пес на всякий случай рявкнул. Молотков невозмутимо продолжал. – Ты, малый, слушай, твой папаня такое в школе не расскажет! После вознесения Спасителя, на Земле остались Его двенадцать учеников. И еще семьдесят учеников тех двенадцати.
   – Знаю, мама объясняла!
   – А, тогда слышал, что один из семидесяти был русский? Ваня. Из этих мест. Правда, он не знал, что он русский. Тогда даже варягов не было. В библейские времена звали его Иоанн.
   Послушал Ваня старших про тело Господне, про полезные для души вещи. Почитал евангелия каноников, и те, которые Тело полагает пустой брехней, и крепко задумался. Если сподвижники Учителя несут отсебятину, то простые смертные закончат разнотолки расчленением Тела. А значит надо прекращать метать бисер. Пора потихоньку мастачить Парадиз. Личным примером приманить людей к светлому настоящему. А лучше нашего отшиба для такого дела места не найти: редкий Савл с легионерами продерется сквозь эти чащобы. Теплолюбивый фарисей загнется от стужи. Идеальная ссылка для экспериментаторов. От преисподней не отличить!