Явление третье

   Елеся, Лариса, потом Фетинья, Мигачева.

   Лариса. Но как вы не авантажны!
   Елеся. Умыться-то недолго; да ведь сколько ни умывайся, белей воды будешь. Медведь и не умывается, да здоров живет.
   Лариса. Вы, пожалуй, и на крышу влезете.
   Елеся. Что ж, Москву видней-с.
   Лариса. Но когда же вы мной заниматься будете? К вам и подойти нельзя.
   Елеся. Ничего-с, я со всякой осторожностью. Пожалуйте, здесь довольно свободно разговаривать можно.

   Лариса подходит к нему. Выходят из калитки Фетинья и Мигачева.

   Фетинья. Я, матушка, никогда не закусываю, этой глупой привычки не имею.
   Мигачева. Вы такая умная, такая умная, что уж я и руки врозь.
   Елеся (Ларисе). Однако наши старушки разговорцу-то себе прибавили.
   Лариса. Одно для них развлечение, потому как они ко всему в жизни довольно бесчувственны.
   Фетинья. Почему я умна?
   Мигачева. Бог одарил.
   Фетинья. Потому я женщина ученая.
   Мигачева. Уж одно при одном.
   Фетинья. Я женщина ученая, очень ученая.
   Мигачева. Другие б и рады, да негде им этого ученья взять.
   Фетинья. Моему ученью ты не обрадуешься: я себе все ученье видела от супруга.
   Мигачева. От супруга? Скажите!
   Фетинья. Да, от супруга. Ты спроси только, чем я не бита. И кочергой бита, и поленом бита, и об печку бита, только печкой не бита.
   Мигачева. Однако же…
   Фетинья. Первая мне наука была за мои чувствы, что чувствительна я до всего и сейчас в слезы. Вторая за характер.
   Мигачева. Что ж, ваш характер очень даже легкий.
   Фетинья. Не скажи ты этого, не скажи! Женщина я добрая, точно… и если б не мой вздорный характер, дурацкий, что готова я до ножей из всякой малости, кажется, давно бы я была святая.
   Мигачева. Вспыльчивы?
   Фетинья. Вот за это-то за самое.
   Мигачева (Елесе). Что ты носишься с ведром-то, слоны-то продаешь! Красил бы поскорее, да и к стороне. Наговориться-то после успеете.
   Лариса (Елесе). Оставьте эти слова безо внимания.
   Елеся. Любовь, маменька.
   Мигачева. Ну, любовь! Ты дело-то отделай сначала!
   Елеся. Я, маменька, живо!
   Мигачева. Да ты старательней!
   Елеся. Что тут! Не живопись какая! Я, маменька, сразу, я вот как. (Поет.) Танцуй, Матвей. (Красит машинально, переговариваясь и пересмеиваясь с Ларисой.)
   Фетинья (садясь на скамью у калитки). И сама я не похвалю свой характер; из-за малости, вот из-за малости, готова я съесть человека. Приятна ты мне, а задень меня чем-нибудь… Присесть, устала. (Садится на скамью подле загородки.)
   Мигачева. Ах, вы поосторожней! Тут…
   Елеся (одной рукой обнимает Ларису, другой красит, не глядя). Танцуй, Матвей. (Задевает Фетинью кистью по лицу.)
   Фетинья. Уах! Батюшки! Что это такое?
   Елеся. Не жалей лаптей. (Задевает еще.)
   Фетинья. Ай!
   Мигачева. Разбойник, что ты делаешь! Что сделал, погляди!
   Елеся (взглянув ни Фетинью). Окрасил. (Бросает кисть и с отчаянием опускает руки.)
   Мигачева (Фетинье). Матушка, Фетинья Мироновна, утритесь! (Хочет утереть ее.)
   Фетинья. Не тронь, не тронь! Вотрешь, хуже будет, внутрь войдет. Ах!
   Мигачева. Матушка, умойтесь подите! Ручки, ножки буду целовать.
   Фетинья. Нет! Вы будете красить, а я умывайся. Тебе хочется, чтобы знаку-то не было. Нет! Не хочу, не хочу. По всей Москве так пойду, пусть люди смотрят.
   Мигачева. Матушка, припадаем к стопам твоим! Умойся!
   Фетинья. Нет, по улицам пойду, по всем переулкам пойду. Вот призрели нищих, а они на-ко что! Поняла я тебя теперь, очень хорошо поняла!
   Мигачева. Да я-то чем же…
   Фетинья (Елесе). Ты не то что в наш сад, и мимо-то не ходи, а то собак выпущу! (Мигачевой.) Поняла я тебя теперь довольно хорошо. Вот вы что, заместо благодарности. Да чтоб я забыла, да, кажется, ни в жизнь. (Ларисе.) Иди, говорят! Аль того ж дожидаешься? Поводись с нищими-то, от них все станется. Окна-то на вашу сторону заколотить велю.
   Лариса. Да пойдемте, будет вам маскарад-то представлять. (Уходит.)
   Фетинья. Вот еще выкормила чаду на свою голову. (Уходя.) Не забуду я вам обиды! До суда дойду. (Уходит.)

Явление четвертое

   Мигачева и Елеся.

   Мигачева (плача). Все ты, разбойник, нарушил, все ты нарушил.
   Елеся. Вешайте! одно слово, вешайте! Удавить меня теперь одно средство!
   Мигачева. Что мне проку вешать-то тебя, что проку? Ну, удавлю я тебя, ну, удавлю, да что толку-то будет? Отвечай ты мне, что толку-то, отвечай! Ну, не злодей ты для своей матери?
   Елеся. Я, маменька, злодей. Я злодей. Теперь я сам вижу, что я злодей.
   Мигачева. И не кажись ты мне на глаза отныне и до века! И к воротам ты не подходи! Хоть бы ты провалился куда, развязал бы мою голову. Нет вот на человека пропасти!
   Елеся. А вдруг от слова-то станется!
   Мигачева. Что еще с тобой станется, погубитель?
   Елеся. Прочитаете в «Полицейских ведомостях».
   Мигачева. Отвяжись ты с своими ведомостями! Провались ты и с ведомостями вместе! Не расстроивай ты меня больше! И так мне слез своих не проплакать. Вот тебе и счастье! Словно во сне видела. У, варвар! (Уходит.)

   Выходит Петрович.

Явление пятое

   Елеся и Петрович.

   Елеся. Петрович, погибаю.
   Петрович. Опять?
   Елеся. Еще хуже.
   Петрович. Иль уголовщина?
   Елеся. Она самая. Фетинью Мироновну окрасил.
   Петрович. Каким колером?
   Елеся. Да все одно.
   Петрович. Нет, брат, разница.
   Елеся. Сажей, друг.
   Петрович. Худо!
   Елеся. Голландской.
   Петрович. Еще хуже. Ну, плохо твое дело! Ты бы лучше в какую-нибудь другую.
   Елеся. Почему так, скажи, братец?
   Петрович. Тут вот какой крючок! Окрась ты ее в зеленую или в синюю: можно сказать, что без умыслу. А сажа! Что такое сажа? Ее и в лавках-то не для краски, а больше для насмешки держат. Тут умысел твой видимый.
   Елеся. Ответ велик?
   Петрович. Велик. Что муж в гильдию платит, так за жену вдвое заплатишь, а кабы дочь окрасил, так вчетверо.
   Елеся. Прощай, друг! Не скоро увидимся.
   Петрович. Куда ты?
   Елеся. Скитаться. (Убегает.)

   Петрович входит в лавку. Из дома выходят Анна и Настя.

Явление шестое

   Анна, Настя, потом Баклушин.

   Анна. Он теперь, того гляди, придет, коль не обманет. Помни все, что я тебе говорила. Так прямо ему и режь. Об чем ты, дурочка, плачешь? Ведь уж все равно, долго он ходить к тебе не станет, скорехонько ему надоест, сам он тебя бросит. Тогда хуже заплачешь, да еще слава дурная пойдет. А тебе славу свою надо беречь, у тебя только ведь и богатства-то. Вон он, кажется, идет. Смотри же, будь поумнее! Богатым девушкам можно быть глупыми, а бедной девушке ума терять нельзя, а то пропадешь. (Уходит.)

   Входит Баклушин.

   Баклушин. Вот я и опять к вам.
   Настя. Ах, это вы!
   Баклушин. Да, я. Видите, как я держу слово.
   Настя. Напрасно беспокоились. У вас, должно быть, времени некуда девать.
   Баклушин. Чтоб видеть вас, я всегда найду время.
   Настя. Неужели? А лучше бы вы не ходили, оставили меня в покое.
   Баклушин. Что так? Что с вами?
   Настя. Мне некогда занимать вас разговорами; я бедная девушка, мне нужно работать. Вы такой щеголь, вы любите одеваться хорошо, а хотите, чтоб я встречала вас в этом платье и не стыдилась! За что вы меня мучите? С меня довольно и того, что я каждый день плачу, когда надеваю это рубище. Вы одеты вон как хорошо, а я — на что это похоже.
   Баклушин. Ах, какое вы бедное существо!
   Настя. Ну, вот бедная, так мне и нечего разговаривать с вами, а надо работать.
   Баклушин. Ну, одну минуточку.
   Настя. Да что минуточку! Вот мне завтра опять идти в город, у купцов просить.
   Баклушин. Что вы, что вы! Послушайте! Вам нельзя оставаться в этом положении.
   Настя. Я знаю, что нельзя; я и не останусь.
   Баклушин. Как же вы поступить хотите?
   Настя. Да вам что за дело. Вот были давеча деньги, истратила вот задаром…
   Баклушин. Вы меня пугаете.
   Настя. Хоть бы какие-нибудь деньжонки, а то ничего! Как это! Ни платья, ничего…
   Баклушин. Мне страшно за вас. Вы в опасности.
   Настя. Ну, что ж такое! Туда мне и дорога. Никому меня не жалко; никто меня не любит. Как это, ни башмаков, ничего…
   Баклушин. Как бы мне хотелось помочь вам!
   Настя. Ну, так что ж, за чем же дело стало?
   Баклушин. Но как помочь, как?
   Настя. Дайте мне тысячу рублей ассигнациями.
   Баклушин. Не меньше?
   Настя. Не меньше. Мне так нужно.
   Баклушин. Но отчего же непременно тысячу, отчего не больше? Вам это слово нечаянно попало на язык, вот вы и говорите.
   Настя. Вы думаете? Как же! Нет, нет, уж я знаю. Вот если не дадите тысячу рублей, ну, и…
   Баклушин. Ну, и что же?
   Настя. Ну, и разговаривать вам со мной, и видеть меня нельзя.
   Баклушин. А если дам?
   Настя. Тогда пожалуйте к нам, когда вам угодно. Да что, Модест Григорьич, ведь у вас нет, так нечего и говорить.
   Баклушин. И очень жалко, что нет.
   Настя. И я жалею, да уж делать нечего.
   Баклушин. Скажите, кто вас научил так разговаривать?
   Настя. Что вы меня все еще за дуру считаете! Нет, уж извините! Да что мне разговаривать! мне некогда, меня тетенька забранит.
   Баклушин. За что?
   Настя. Что я не работаю. Хорошо разве тут с вами под забором-то стоять! Вам хочется, чтоб про меня дурная слава пошла?
   Баклушин. Ну, бог с вами! Прощайте! будьте счастливы!
   Настя. Покорно вас благодарю. А что ж, вы давеча обещали подумать-то? Подумали вы?
   Баклушин. Извините! Обстоятельства такие, просто самому хоть в петлю.
   Настя. Я так и знала. Ну, прощайте!

   Баклушин медленно удаляется.

   Что тетенька со мной сделала! Вот уж я теперь совсем одна в божьем мире. И точно вот, как я бросилась в море, а плавать не умею. (Входит на крыльцо и кланяется Баклушину, который стоит у лавки.)

   Входит Разновесов и осматривается. На крыльцо выходит Анна.

Явление седьмое

   Анна, Настя, Разновесов, вдали Баклушин.

   Настя. Тетенька, куда вы?
   Анна. Погляди, кто пришел-то! Встретить надо.
   Настя. Вот он! Ах! Что же, что же вы скажете?
   Анна. Что же мне говорить, Настенька? Я могу только попросить его, чтоб он не обижал тебя.
   Настя. Да за что ж меня обижать! Я ведь беззащитна, совсем беззащитна.

   Анна подходит к Разновесову. Настя стоит на крыльце в оцепенении.

   Анна (Разновесову). Здравствуйте!
   Разновесов (кланяется). Пожалуйте сюда к сторонке!
   Анна. Вы бы в комнату пожаловали, посмотрели, как мы живем.
   Разновесов. Нет, уж вы нас извините-с! Этот самый ваш домик-с? Плох-с. Отсюда вижу.
   Анна. Да что ж хорошего на улице…
   Разновесов. Нет, уж извините-с! Мы тоже осторожность свою знаем. Не знавши-то, да в семейный дом неловко, — бывали примеры.
   Анна. Хоть убейте, не пойму.
   Разновесов. Меня тоже, так как слабости наши многим известны, записочкой пригласили в один дом.
   Анна. Ну, так что же-с?
   Разновесов. Ну, только что взошел, ту ж секунду расписку в пятьсот целковых и взяли. Можно и здесь; разговор не велик. Пожалуйте сюда, к сторонке. (Отходит к стороне и говорит с Анной тихо.)

   Баклушин подходит к Насте.

   Баклушин. Что это за господин?
   Настя. Ах, оставьте меня, отойдите! Зачем вы воротились? Зачем! Боже мой! (Убегает в комнату.)
   Разновесов (Анне). Уж это само собой-с, из рук в руки. И насчет вас мы тоже этот порядок знаем; вы не беспокойтесь! Ситчику темненького, а когда и шерстяной материи, недорогой; нынче эта фабрикация в ходу.
   Анна. Покорно вас благодарю.
   Разновесов. Насчет скромности оченно нам желательно, чтоб разговору этого меньше.
   Анна. Какой разговор! Чем тут хвастаться, батюшко, помилуйте!
   Разновесов. Так-с, правду изволите говорить. А от нас уж разговору не будет, потому мы тоже опасность имеем от супруги, так как наша супруга, при всей их бестолковости, очень горячий характер имеют-с.
   Анна. Уж вы поберегите.
   Разновесов. Само собою-с. Дебошу от нас не ожидайте. У других это точно, что дебоширство на первом плане, потому в том вся их жизнь проходит, а мы совсем на другом положении основаны. Конечно, иногда, с приятелями…
   Анна. Ох, уж с приятелями-то…
   Разновесов. Ничего-с, сударыня, нельзя же. Иногда с обеда-с какого немножко навеселе: куда ж деться! А, впрочем, деликатно.
   Анна. Знаю я вашу деликатность-то. Кто и видывал-то вас вдоволь, и тому глядеть на вас сердце мрет, а кто не видывал-то, подумайте! Да, кажется… Боже вас сохрани!
   Разновесов. Однако ж мы себя ничем не доказали с дурной стороны.
   Анна (горячо). Да если вы ее обидите, я с вами жива не расстанусь. Варваром надо быть, зверем, а не человеком.
   Разновесов. Почему же так вы не верите нашей солидности?
   Анна. За нее я, господи боже мой, я вас со свету сживу.
   Разновесов. Мы, признаться сказать, при вашей бедности, от вас таких претензиев не ждали. А коль скоро вы, еще не видя от нас ничего, ни худого, ни доброго… Так мы лучше все это дело оставим. Потому что ежели кляузы…
   Анна. Какие кляузы! А жаль мне ее, бедную. (Плачет.)
   Настя (выглядывая из двери, Баклушину). Что, ушел? Ушел?
   Анна. Извините вы меня! У меня сердце поворачивается, ведь она сирота круглая. (Падает на колени.) Батюшко, отец родной! Ведь она голубка чистая! Грех вам будет ее обидеть!
   Настя (на крыльце). Тетенька, тетенька, что вы! Вот бы когда умереть-то! Модест Григорьич! Модест Григорьич!

   Баклушин подходит.

   Дайте мне ножик! Дайте мне ножик!
   Баклушин. Что вы, что вы! Успокойтесь!
   Анна (рыдая). Не погубите, вас бог накажет.
   Разновесов (поднимая Анну). Что вы, помилуйте! Нешто мы не понимаем? Тоже чувствы имеем. Будьте без сумления. Так уж завтрешнего числа пусть и перебираются, куда я сказал. На углу большой трущобы и малого захолустья. Изволите знать?
   Анна. Хорошо-с. Знаю.
   Разновесов. Прямо на все готовое-с. Прощенья просим.
   Анна. Прощайте!

   Разновесов уходит.

   Настя (бросаясь к тетке). Тетенька!
   Анна. Ну, Настенька, не вини меня ни перед богом, ни перед людями.
   Настя. Нет, нет, за что же! Я сама. Я одна виновата, я, я, несчастная.
   Баклушин. Настасья Сергевна, что это? Что с вами?
   Настя. Оставьте, меня! Уж теперь, как бы я вас ни любила, я для вас навек чужая. Я куплена!
   Баклушин (растроганный). Ах, боже мой, что вы делаете!
   Настя (падая ни грудь тетке). Тетенька, я погибла, я погибла!
   Анна (плача). Успокойся, мой друг, успокойся.
   Настя (бросаясь на колени с поднятыми руками). Господи, ничего я не прошу у тебя! Одной смерти, только одной смерти!

Действие четвертое

Лица

   Крутицкий.
   Анна.
   Настя.
   Епишкин.
   Фетинья.
   Мигачева.
   Елеся.
   Петрович.
   Лютов и два будочника.

   Декорация та же. Рассветает.

Явление первое

   Анна и Настя выходят из дому; Крутицкий в кустах сада Епишкина.

   Анна. Михей Михеич, где ты бродишь?
   Крутицкий (выходя из кустов). А? Кто тут? Кто тут? (Увидав Анну.) Ты зачем? Ты что не спишь? Ты спи, спи! Я стерегу.
   Анна. Отдохни немножко, ты старый человек.
   Крутицкий. Нет, нет, ты поди спи, ты спи!
   Анна. Да как мне уснуть-то! Ты всю ночь бродишь; Настя вот с вечера все металась да бредила, а теперь вот проснулась, плачет. Мы бы посидели на крылечке. А ты бы пошел, соснул.
   Крутицкий. Нет, нет, я тут погуляю.
   Анна. Ну, как хочешь. Сядь тут, Настенька! Ветром тебя обдует, лучше тебе будет.
   Настя. Какой страшный сон! Я и теперь вся дрожу!
   Анна. Да ты что видела, милая? Чего так испугалась?
   Настя (в дремоте). Будто иду я по улице и вижу свои похороны. Несут меня в открытом гробе…
   Анна. Ты засыпаешь, никак?
   Настя. Нет. И сама я на себя смотрю. И все я будто прячусь от людей, все совещусь. Надета на мне шинель, старая, изорванная, и странно… какая-то она двуличневая. В одну сторону отливает одним цветом, каким уж — не помню, а в другую золотым… Спать хочется… Так и сквозит, просвечивает золото. И, как будто… (Засыпает, прислонясь к плечу Анны.)
   Анна. Ну, уснула.
   Настя (во сне). Держите меня, не выпускайте!
   Анна. Э, матушка, вот ты что заговорила. Настенька, проснись! Пойдем в комнату, там уснешь.
   Настя. А? Что вы? Где я? Пойдемте!
   Анна. Михей Михеич, мы пойдем домой.
   Крутицкий. Идите, идите, я постерегу.
   Анна. Что ты, Михей Михеич, все стережешь! Этак и в самом деле подумают, что у нас денег много. Еще убьют, пожалуй; с тобой до беды доживешь (Уходит, Настя за ней.)
   Крутицкий. И убьют, и убьют. Чувствует, бедная.

   Из лавки выходит Лютов.

Явление второе

   Крутицкий, Лютов.

   Лютов (в дверь лавки). Сделай милость, Истукарий Лупыч, не торгуй по ночам! Нехорошо. (Подходит к Крутицкому.) Ну, что?
   Крутицкий. Не были, не пришли нынче. Что делать-то, не пришли.
   Лютов. Да и не придут. Только вы полицию беспокоите.
   Крутицкий. Нет, батюшка, Тигрий Львович, нет. Уж я вам их заманю, нарочно заманю. Я старый подьячий, я свое дело знаю. Разом всю шайку накроете, орден получите.
   Лютов. Недурно бы.
   Крутицкий. Верно, верно. Я сам слышал своими ушами, как они сговаривались.
   Лютов. Ну, теперь светло, я свою команду возьму. Надо квартал дозором обойти. (Подает руку Крутицкому.)
   Крутицкий. Уж завтра-то не откажите, батюшка, батюшка. (Подобострастно берет обеими руками руку Лютова и несколько раз кланяется.) Возьмите теперь, возьмите.

   Лютов дает свисток и уходит; два будочника выходят из кустов и издали идут за ним.

   Я от старых сыщиков слышал: никогда ты вора не хватай прежде времени, не мешай ему, не мешай, а то он на суде отвертится. А ты дай ему дело сделать, дай ему простор, да тогда и бери его. Вот мы их впустим, да и дадим им время распорядиться… Ведь, может быть… Что делать-то! Что делать-то! (Утирает слезы.) Может быть, они Анну и тук! (Делает рукой жест, как рубят топором.) Что делать-то! Зато уж всех на каторгу, всех на каторгу. Жаль Аннушку, да что ж! Это смерть хорошая; все равно что мученица. Да, да. А воров-то на каторгу.

   Входит Елеся.

Явление третье

   Крутицкий, Елеся.

   Крутицкий. Откуда ты?
   Елеся. Где был, там нету, Михей Михеич!
   Крутицкий. Что ж ты бродишь по ночам! Что ты бродишь?
   Елеся. Будешь бродить, Михей Михеич, как из дому-то ухватом. Разве б я спать-то не умел? Да, видно, скачи враже, як пан каже. Вот и скачи по холодку-то и слоняйся, как вор.
   Крутицкий. Да, как вор, как вор.
   Елеся. А что у нас тут воров, Михей Михеич!
   Крутицкий. Много?
   Елеся. Страсть! Я всех знаю.
   Крутицкий. Знаешь?
   Елеся. Знаю, Михей Михеич. Я по ночам рыбу ловлю, так часто их вижу. И, как их увижу, сейчас с ними в разговор: «Здравствуйте, господа жулики!» А они мне: «Здравствуйте, господин Мигачев!» — «У меня, в моем переулке, чтоб честно и благородно!» — «Слушаем, Елисей Иваныч!» — «А то смотрите!» — «Будьте покойны, Елисей Иваныч!» Вот я как с ними! Я над ними командую, задачи им задаю. Видели у Ларисы собачку маленькую, лохматенькую? Это я ей подарил. Говорю: «Господа жулики!» — «Что угодно, Елисей Иваныч?» — «Вы, говорю, по разным местам за своим промыслом ходите, так уж вам кстати. Чтоб была мне, говорю, собачка, маленькая, лохматенькая, хвостиком вот так!» — «Предоставим, Елисей Иваныч». Через день готова в лучшем виде, так точно.
   Крутицкий. Ты мне их укажи как-нибудь, чтоб мне их в лицо-то знать. Укажи!
   Елеся. Извольте. Да вот сейчас все эти воры подле нас будут.
   Крутицкий (с испугом). Где? Где?
   Елеся. А вот сюда в лавочку один по одному соберутся. Квартальный ушел из лавки?
   Крутицкий. Ушел.
   Елеся. Ну, так уж гляди, есть кто-нибудь.
   Крутицкий. Как же я их не видал?
   Елеся. У них с той улицы особый ход есть. У всякого плута свой расчет, Михей Михеич.
   Крутицкий. Много их?
   Елеся. Человек восемь. Сбудут свой товар Истукарию Лупычу да уж налегке и разойдутся по своим местам. Вон в окошечко смотрят.
   Крутицкий. Куда смотрят?
   Елеся. Дозор нейдет ли, да и на вас поглядывают.
   Крутицкий (прячась за Елесю). На меня?
   Елеся. Что, мол, такой за новый сторож проявился. Им тоже нужно сторожей знать; они тоже свою осторожность должны иметь.
   Крутицкий. Я не стеречь, я так вышел, погулять, не спится.
   Елеся. А дубина-то зачем с вами? Ха-ха-ха!

   В лавке хохот.

   Крутицкий (испугавшись). Я брошу ее, Елеся, брошу ее.
   Елеся. Бросьте лучше; а то ведь она об двух концах. (Хохочет.)

   В лавке хохот.

   Крутицкий. Чему они смеются, Елеся, чему?
   Елеся. Страсть напущают.
   Крутицкий. Они нас это, нас пугают?
   Елеся. Да вы не бойтесь. Это они игру ведут. Так, шутя. А все ж таки, чтобы и опасались. Что же это вы такое стережете?
   Крутицкий. Молчи ты, услышат.
   Елеся. Видно, у вас и вправду денег много.
   Крутицкий. Молчи ты, молчи, болтун! Эх, какой ты болтун. Ну, что ты болтаешь, ну, что! Ведь услышат!
   Елеся. Ну, а нет, так нет. Мне что.
   Крутицкий. Да зачем болтать, зачем болтать? Ну, услышат, что у меня деньги, ну, убьют меня, ну, туда мне и дорога, я уж старик. А тебе-то нехорошо; ты молодой человек, а все болтаешь. Так вот болтуном и прозовут, и нехорошо. Все и будут: болтун да болтун! Ну, что? Ну, что?
   Елеся. Да я к примеру, Михей Михеич.
   Крутицкий. Да не надо мне твоего примера.
   Елеся. Ведь я какой человек?
   Крутицкий. Какой? Глупый.
   Елеся. Нет, погодите! Я вот какой: будь у вас в кармане сто тысяч…
   Крутицкий (зажимая ему рот). Провались ты!
   Елеся. Нет, постойте! Хоть бы доподлинно, я никому не скажу! Мне что за дело! у вас в кармане деньги, значит…
   Крутицкий. Разбойник, разбойник! Вот навязался. Там слушают, пугают, а ты…
   Елеся. Ну, и значит, ваше при вас, а мое дело сторона. Так аль нет я говорю? Что мне до чужих денег, хоть бы у вас их миллион.
   Крутицкий (замахивается дубиной). Провались ты!
   Елеся. И провалюсь. Пойти метлу поискать да улицу подместь. Все-таки на улице порядок да и моцион, а то что-то меня к утру-то ветерком пробирать начало. Калитка-то у нас заперта. Да вот кто-то выходит.

   Выходит Петрович.

   Юркнуть, пока не заперли. (Уходит в калитку.)

Явление четвертое

   Крутицкий, Петрович.

   Петрович (про себя). Это кто? Михей? Он и есть. Ого! Какую дубину прибрал! Как награбленное-то бережет.

   Крутицкий, увидя Петровича, отворачивается.

   Что отворачиваешься от знакомых? Ты погляди на меня.
   Крутицкий. Невежа ты, вот что. Я чиновник.
   Петрович. Чины мы будем днем разбирать, а теперь, благо никого нет, поговорим запросто.
   Крутицкий. Иди своей дорогой, куда шел.
   Петрович. Вот что я тебе скажу! Ты в такую пору на улицу не выходи, а то, брат, неровен час…
   Крутицкий. Нечего мне бояться.
   Петрович. Ишь ты святой какой! Нечего ему бояться. Мало ль ты народу-то обидел? Мало ль по миру пустил? Ты меня бойся!

   Крутицкий хочет уйти.

   Куда ты, куда? (Останавливает его.) Нет, ты поговори со мной!
   Крутицкий (злобно). Я тебе ничего не сделал. Отойди, отступись! Служил я, так со всех брал, ты не лучше других; ты мне не отец родной, чтоб с тебя не брать. Ты сам по делам ходишь, сам с людей берешь.
   Петрович. И сам беру, и знаю, как люди берут, ты мне не толкун. Попался тебе баран лохматый, ну, и обстриги его. А ведь ты со шкурой норовишь. Ты у меня с деньгами-то полбока вырвал. Я барином зажил, а ты меня сразу в нищие разжаловал. Только одна своя душа осталась, а то все ты отнял. Ты из меня, как паук, всю кровь высосал.
   Крутицкий. Долго же ты помнишь! Ишь, какой памятливый!
   Петрович. Век не забуду. И не попадайся ты мне лучше, не вводи меня в грех.
   Крутицкий. Мы не в бессудной земле живем, не в бессудной.
   Петрович. Ну, да уж в Сибирь пойду, а тебя доконаю. Отольются тебе мой слезы.