Мэрри Оттен, Альбан Банса
Чародеи с Явы
Часть первая
ЯВА
ГЛАВА I
ДЖАКАРТА, ИЛИ ИНДОНЕЗИЯ РАЗОМ
Джакарта гигантским осьминогом раскинулась на берегу океана; широкие щупальца её улиц намертво вцепились в песок. Город-моллюск распластался по земле и с самолёта выглядит коричнево-голубым, словно продолжение Яванского моря… Правда, кое-где высятся строгие очертания современных зданий, построенных в западном стиле: большой отель «Индонезия», возведённый американцами, универмаг «Сарина», несколько жилых строений, но бетонные стены резко контрастируют с остальными домами, в беспорядке лепящимися вдоль каналов, — низенькими, невыразительными, с дощатыми перегородками и прилавками, выставленными прямо на улицу, по которой день и ночь течёт пёстрая толпа, — типичная картина Дальнего Востока. Тем не менее в этом скопище домов можно различить кварталы, микрорайоны и даже деревни.
Где начинается город? Нигде. Понятие города погребено численностью населения. Сегодняшняя Джакарта напоминает человека на перепутье. Ей предстоит выбор между традиционным образом жизни и современным стилем, выбор более трудный, чем на Западе, где человек может схорониться за стенами своего укладного быта, спрятаться в своей работе, где он защищён «достигнутым положением». Джакарта — город, выпирающий изо всех рамок, и в этом смысле символ сегодняшней Индонезии, желающей жить самостоятельно, нащупывающей свой собственный путь в хитросплетении современной экономики. Но в Джакарте, кроме того, целый сонм людей, потерявших точку опоры, сидит между двух стульев. Это — волнующий город, волнующий смешением рас и языков, своей непохожестью и пронзительной человечностью.
Каждая встреча на улице сулит открытие: здесь видишь людей на всех стадиях общественного развития. Разнятся и лица: тёмные суматранцы с жёсткой шевелюрой, светлокожие китайцы, золотисто-коричневые балийцы, оливковые яванцы, буги — желтолицые мореплаватели с побережья Сулавеси. Тут встретишь людей из всех районов Индонезийской республики: рослых парней из Аче, насупленных батаков, быстроглазых минангкабау, смешливых сунданцев, мадурцев в чёрных шапочках, замкнутых яванцев[1]; порой мелькнёт папуас в одной набедренной повязке, шагающий через улицу с сумасшедшим движением, словно по пустынному берегу…
Рядом сосуществуют вечное и сегодняшнее, нужда и излишество, крайняя бедность и беспредельное богатство: босая женщина, одетая в цветастый батик, кормит грудью ребёнка у подножия эскалатора многоэтажного универмага, мужчины играют в шашки, сидя на корточках, прямо на тротуаре.
Жизнь в этом городе протекает на улице. Здесь спят, работают, ведут бесконечные беседы, не обращая внимания на снующие автомобили. Рядом с лакированными американскими лимузинами трясутся старые колымаги, «опелеты» по-местному — невообразимые конструкции из досок и металлолома, оставшиеся со времён второй мировой войны. Глядя на них, ждёшь, что они вот-вот проломятся под тяжестью груза. Но индонезиец как истый мусульманин относится к судьбе с непоколебимой верой и покорностью. Каждый день он продлевает жизнь своему детищу, и оно продолжает годами ездить на последнем дыхании.
Роль такси выполняет «бечак». Это прочный голландский велосипед, к передней части которого приделано нечто вроде диванчика на колёсах с навесом от солнца. В подобном экипаже мощностью в одную человеческую силу зачастую не хватает необходимых деталей, но он непременно украшен множеством аксессуаров; велосипед ездит на литых шинах с сомнительными тормозами, но зато на нём развешаны разноцветные метёлочки, налеплены почтовые открытки и прочее в зависимости от фантазии водителя… А уж любезность водителя беспредельна! Велотаксист готов отвезти вас в любой квартал города… даже туда, куда вы вовсе не собирались ехать.
Колесницы принадлежат, как правило, китайцам, которые сдают их внаём нищим водителям, живущим на скудные чаевые. Те не тешат себя надеждой стать в один прекрасный день владельцами велотакси, поскольку стоимость бечака — двадцать пять тысяч рупий — превышает их годовой заработок.
Бечак, вообще говоря, — средство передвижения для привилегированных. Куда чаще встречаются пешие носильщики с гибким бамбуковым коромыслом на плечах. Тяжесть груза, болтающегося на концах коромысла, вынуждает человека двигаться быстрым шагом, почти скачками. Так переносят жестяные бидоны с хрустящими рисовыми лепёшками, разноцветные корзины с фруктами, привязанные за ноги туши баранов, а то и целые кулинарные агрегаты: маленький столик с приделанными к нему баночками для специй на одном конце и бидоном с супом на другом. Вся уличная торговля производится таким простым и дешёвым способом. Чтобы проложить себе дорогу в толпе, продавец колотит друг о друга бамбуковыми палочками. Другой способ — крик. Это может быть и вопль, и кудахтанье, и свист, и гавканье в зависимости от предмета торговли — разносит ли он суп или «сате» — кусочки баранины на шампурах, табак, фрукты или цыплят. Когда торговца останавливают покупатели, он слегка приседает и опускает наземь весь груз. Мгновение спустя он вновь пускается в путь, топоча по мостовой босыми пятками.
А вот передвижная аптека: женщина — врач, знахарка и колдунья в одном лице — тащит за спиной в большой корзине всю фармакопею в разнокалиберных бутылочках. За пятьдесят рупий вы можете купить у неё здоровье — нет-нет, не литр, а только стаканчик! Боли, раны, бесплодие — она лечит все. Её чудо-эликсиры, похоже, в особенности по душе женщинам, которые окликают её из каждого ларька.
Улица поставляет мастеров на все руки. За несколько рупий заблудившийся европеец легко сыщет гида, который доведёт его до отеля. Если он охоч до экзотических яств, ему подадут в ресторане блюдо из змеи, обезьяны или собаки. Если он едет в машине и у него кончилось горючее, на любом перекрёстке непременно найдётся полуголый владелец нескольких бидонов бензина по два литра ёмкостью… Подпольные менялы тут же предложат ему «очень выгодно» обменять его доллары, если только он не решит рискнуть ими за карточным столом в квартале увеселений.
Нищих почти не видно… Разве что детишки, вымазанные белой и красной краской, поют и пляшут на тротуаре под аккомпанемент тамбуринов…
Невозможно перечислить все занятия уличной толпы, вынужденной искать себе пропитание. Лишь пятая часть населения имеет постоянную работу, остальные должны, чтобы выжить, заниматься всевозможными эфемерными делами. Но скороспелое суждение об Индонезии по нашим европейским меркам будет неправильным: несмотря на стеснённые обстоятельства, люди сохраняют главную человеческую ценность — свободу.
Джакарта, подобно Амстердаму, — город каналов. Голландцы в первую очередь прорыли их, очевидно, в память о своей далёкой стране. В былые времена по водным артериям пакетботы доходили до центра города. С тех пор пески успели занести каналы и порт обмелел. Но каналам нашлось другое применение. На рассвете и вечером, когда заходящее солнце приглушает краски, мужчины, женщины и дети совершают здесь омовение. Глубоко вдавленные в землю каналы, пересекающие основные магистрали города, служат для удаления сточных вод. Однако вода, какой бы она ни была, призвана очищать тело. На Западе забота о гигиене отъединила нас от природных источников. Для индонезийцев Джакарты кроме как в «кали»[2] воды больше в городе нет, и люди пользуются ею. Звучит смех. Дети брызгаются, повизгивая от радости. Взрослые полощут зубы, чистят их мягкими корешками. Над поверхностью кали чернеют головы, сверкают зубы. Люди очищаются от скверны. Их всех объединила вода.
Падает ночь. Солнце исчезает очень быстро. Только воздушные змеи мелькают кое-где в гаснущих лучах. Их дёргают за нитки на пустырях, стараясь поднять как можно выше в неподвижном воздухе. Когда они с шуршанием падают, кажется, что это обессилевшие бабочки возвращаются на землю. Развлечение исполнено наивной прелести.
Ночь взрослит. Она приносит резкие возбуждающие запахи, которые дурманят голову, пробуждают чувственность, запахи страсти и тела, от которых начинают бегать мурашки по телу. Из глубин лавчонок мерцают неверные огоньки керосиновых ламп, окружая ореолом умиротворённые, улыбающиеся лица. На жаровнях в кокосовом масле шкварчат кусочки сате. Дети лёгонькими ладошками берут толстенные рисовые лепёшки. Запахи манго, мандаринов, сигарет с гвоздикой придают фантастический аромат ночи, бурлящей звуками и желаниями. Мужчины собираются в кружок у зыбкого огня, приткнувшись спиной к невидимой стене. Ночь — их дом, их очаг, их прибежище. Тени искажают предметы, расстояния, лица. В отличие от европейской ночи, которая сгущается вокруг нас, не оставляя ничего, кроме звёзд над головой, индонезийская ночь размывает тьму, разжижает её влажной жарой.
Чем ближе к порту, тем плотнее жмутся к земле строения. В тёмных лужах лежат, тупо глядя перед собой, буйволы. Чуть в отдалении кое-как сколоченные дощатые хибары клонятся на покосившихся сваях, между ними носятся стайки ребятишек. Женщины, прежде чем исчезнуть в дверном проёме, посылают загадочные улыбки.
Ветер доносит запах моря, запах простора. А вот и оно само, море. Позади рыбачьих селений, на песчаном берегу, где умирают тёплые волны, лежат баркасы с резными носами. Они вырублены из древесных стволов. Узкие длинные судёнышки, на которых ходят на вёслах или под парусом, похожи на вытащенных на песок рыбин. А изукрашенные фигуры чудищ на носу призваны отвести дурной глаз от рыбаков, дать знак морским монстрам, что это — «свои»…
Танджунгприок[3] — новый порт Джакарты. Когда голландцы строили Батавию, ставшую после обретения независимости Джакартой, они решили разбить здесь главный порт Индонезии; никто не предполагал, что русло каналов так быстро занесёт песком. Уже в 1887 году пришлось перенести порт на десять километров ближе к океану[4]. Сегодня Танджунгприок и Сурабая — основные морские ворота страны. Но, хотя к причалам там подходят океанские лайнеры, рыбу по-прежнему ловят по старинке.
Вот как выглядит оригинальный способ «лампаро»: в большое деревянное «окно», сколоченное из бамбуковых планок, опускают подобие верши, а люди, стоя наверху, зажигают факелы. Привлечённая светом рыба собирается в центре ловушки, откуда её вытаскивают в лодки.
Яванское море неглубокое, рыба ловится хорошо. Длинный баркас рассекает поверхность воды, а гребцы восьмером, стоя, налегают на весла. Позади баркаса по дну тянется сеть. Сделав круг, баркас останавливается, ныряльщик подхватывает сеть за край и подтягивает к борту. Гребцы ритмично вскрикивают в такт, наваливаясь всем телом на весла, а вперёдсмотрящий на верхушке мачты выглядывает рифы.
Улов попадает на рынок — громадное пропахшее рыбой строение ангарного типа, откуда несётся концерт голосов и звуков. На пол, скользкий от чешуи, вёдрами льют воду. Здесь вас охватывает ощущение свежести: поблёскивают в полумраке рыбьи спины, торговки, сидя на корточках, брызгают на них с ладони водой, снуют взмокшие мужчины. Толпа, волнуясь, течёт между прилавками. Здесь покупают, продают, закусывают… Но богатство красок этого торжища не даёт забыть о бедности. Добывание рыбы на Яве, как и повсюду, — это тяжкий труд, едва-едва позволяющий не умереть с голоду.
И наверное, чтобы оспорить нищету, отречься от неё, утешить себя, Джакарта устремляет к небу гранит, бронзу и золото своих памятников. Почти все развивающиеся страны утверждают себя возведением монументов-гигантов, символов новой нации, видя в этом залог будущего.
Статуя в ознаменование освобождения Западного Ириана[5] переходит в бетонную стрелу, которая разрывает цепи колониализма и одновременно бросает вызов законам тяготения.
На площади Мердека[6], вокруг которой расположено большинство административных правительственных зданий, президент Сукарно воздвиг огромный обелиск, на вершине которого горит золотое пламя весом в сто пятьдесят килограммов — гордость индонезийцев. В цоколе этого сооружения Сукарно намеревался разместить подобие музея восковых фигур, где в четырех композициях рассказывалась бы история Индонезии. Восковые персонажи должны были иллюстрировать то, как протомалайская культура[7] испытала индийское, затем арабское и, наконец, голландское влияние. В специальном углублении предполагалось изобразить сцену прихода к власти Сукарно и этапы его деятельности. Но оно так и осталось пустым: мрачное предчувствие остановило президента. И действительно, в скором времени он был смещён.
В Джакарте выстроен также стадион на сто тысяч мест[8], проложены широкие автострады.
Но все это — на поверхности. В глубине души индонезийцы, даже живя в столице, остаются связанными узами традиционной деревенской структуры. Они живут «кампунгами»[9] — замкнутыми общинами, внутри которых действуют строгие законы. Узкие, зачастую непроезжие улочки складываются в соты гигантского улья по имени Джакарта.
Общинное сознание этих тесно спаянных городских деревень не в силах примириться с разрушением традиций. Община в Индонезии значит гораздо больше, чем личность; община решает за человека все и яростно встаёт на защиту своих законов и верований.
Есть две Джакарты, тесно спаянные друг с другом: с одной стороны, традиционный город, состоящий из конгломерата деревень, с другой — Джакарта современных билдингов, обрисовывающих облик будущей столицы. Строгим контурам западной архитектуры город сопротивляется зыбкими формами деревянных лавчонок, живой массой покосившихся построек. Жизни в доме город предпочитает улицу, которую он наводняет пёстрой толпой. Широкие проспекты обрамлены курятниками. В небоскрёбах порой нет крыши, часто — воды и электричества; так они и высятся мрачной глыбой, словно символы половинчатой модернизации. Улицы асфальтированы, но тротуары по-прежнему земляные, в лужах. Мужчины по европейской моде носят брюки, но туфли встречаются не часто. Коловращение захватывает в водоворот событий разнородные явления; так, увядающее ремесленничество на потребу туризму все больше и больше стандартизирует свою продукцию; с другой стороны, попытки рационализировать быт по западному образцу не вписываются в рамки будничной жизни и остаются покамест не связанными с природными особенностями страны, её климатом, национальным характером. Западный рационализм не терпит компромиссов. В результате всепоглощающего желания подчинить себе все и вся, не считаясь ни с какими местными особенностями, формами жизни и традициями, Запад демонстрирует своё уродство, свои задворки. Его порождения, кичливо выставленные напоказ, где не следует, выглядят абсурдными. Колонизированный Восток — это окарикатуренный собственным тщеславием Запад.
Где начинается город? Нигде. Понятие города погребено численностью населения. Сегодняшняя Джакарта напоминает человека на перепутье. Ей предстоит выбор между традиционным образом жизни и современным стилем, выбор более трудный, чем на Западе, где человек может схорониться за стенами своего укладного быта, спрятаться в своей работе, где он защищён «достигнутым положением». Джакарта — город, выпирающий изо всех рамок, и в этом смысле символ сегодняшней Индонезии, желающей жить самостоятельно, нащупывающей свой собственный путь в хитросплетении современной экономики. Но в Джакарте, кроме того, целый сонм людей, потерявших точку опоры, сидит между двух стульев. Это — волнующий город, волнующий смешением рас и языков, своей непохожестью и пронзительной человечностью.
Каждая встреча на улице сулит открытие: здесь видишь людей на всех стадиях общественного развития. Разнятся и лица: тёмные суматранцы с жёсткой шевелюрой, светлокожие китайцы, золотисто-коричневые балийцы, оливковые яванцы, буги — желтолицые мореплаватели с побережья Сулавеси. Тут встретишь людей из всех районов Индонезийской республики: рослых парней из Аче, насупленных батаков, быстроглазых минангкабау, смешливых сунданцев, мадурцев в чёрных шапочках, замкнутых яванцев[1]; порой мелькнёт папуас в одной набедренной повязке, шагающий через улицу с сумасшедшим движением, словно по пустынному берегу…
Рядом сосуществуют вечное и сегодняшнее, нужда и излишество, крайняя бедность и беспредельное богатство: босая женщина, одетая в цветастый батик, кормит грудью ребёнка у подножия эскалатора многоэтажного универмага, мужчины играют в шашки, сидя на корточках, прямо на тротуаре.
Жизнь в этом городе протекает на улице. Здесь спят, работают, ведут бесконечные беседы, не обращая внимания на снующие автомобили. Рядом с лакированными американскими лимузинами трясутся старые колымаги, «опелеты» по-местному — невообразимые конструкции из досок и металлолома, оставшиеся со времён второй мировой войны. Глядя на них, ждёшь, что они вот-вот проломятся под тяжестью груза. Но индонезиец как истый мусульманин относится к судьбе с непоколебимой верой и покорностью. Каждый день он продлевает жизнь своему детищу, и оно продолжает годами ездить на последнем дыхании.
Роль такси выполняет «бечак». Это прочный голландский велосипед, к передней части которого приделано нечто вроде диванчика на колёсах с навесом от солнца. В подобном экипаже мощностью в одную человеческую силу зачастую не хватает необходимых деталей, но он непременно украшен множеством аксессуаров; велосипед ездит на литых шинах с сомнительными тормозами, но зато на нём развешаны разноцветные метёлочки, налеплены почтовые открытки и прочее в зависимости от фантазии водителя… А уж любезность водителя беспредельна! Велотаксист готов отвезти вас в любой квартал города… даже туда, куда вы вовсе не собирались ехать.
Колесницы принадлежат, как правило, китайцам, которые сдают их внаём нищим водителям, живущим на скудные чаевые. Те не тешат себя надеждой стать в один прекрасный день владельцами велотакси, поскольку стоимость бечака — двадцать пять тысяч рупий — превышает их годовой заработок.
Бечак, вообще говоря, — средство передвижения для привилегированных. Куда чаще встречаются пешие носильщики с гибким бамбуковым коромыслом на плечах. Тяжесть груза, болтающегося на концах коромысла, вынуждает человека двигаться быстрым шагом, почти скачками. Так переносят жестяные бидоны с хрустящими рисовыми лепёшками, разноцветные корзины с фруктами, привязанные за ноги туши баранов, а то и целые кулинарные агрегаты: маленький столик с приделанными к нему баночками для специй на одном конце и бидоном с супом на другом. Вся уличная торговля производится таким простым и дешёвым способом. Чтобы проложить себе дорогу в толпе, продавец колотит друг о друга бамбуковыми палочками. Другой способ — крик. Это может быть и вопль, и кудахтанье, и свист, и гавканье в зависимости от предмета торговли — разносит ли он суп или «сате» — кусочки баранины на шампурах, табак, фрукты или цыплят. Когда торговца останавливают покупатели, он слегка приседает и опускает наземь весь груз. Мгновение спустя он вновь пускается в путь, топоча по мостовой босыми пятками.
А вот передвижная аптека: женщина — врач, знахарка и колдунья в одном лице — тащит за спиной в большой корзине всю фармакопею в разнокалиберных бутылочках. За пятьдесят рупий вы можете купить у неё здоровье — нет-нет, не литр, а только стаканчик! Боли, раны, бесплодие — она лечит все. Её чудо-эликсиры, похоже, в особенности по душе женщинам, которые окликают её из каждого ларька.
Улица поставляет мастеров на все руки. За несколько рупий заблудившийся европеец легко сыщет гида, который доведёт его до отеля. Если он охоч до экзотических яств, ему подадут в ресторане блюдо из змеи, обезьяны или собаки. Если он едет в машине и у него кончилось горючее, на любом перекрёстке непременно найдётся полуголый владелец нескольких бидонов бензина по два литра ёмкостью… Подпольные менялы тут же предложат ему «очень выгодно» обменять его доллары, если только он не решит рискнуть ими за карточным столом в квартале увеселений.
Нищих почти не видно… Разве что детишки, вымазанные белой и красной краской, поют и пляшут на тротуаре под аккомпанемент тамбуринов…
Невозможно перечислить все занятия уличной толпы, вынужденной искать себе пропитание. Лишь пятая часть населения имеет постоянную работу, остальные должны, чтобы выжить, заниматься всевозможными эфемерными делами. Но скороспелое суждение об Индонезии по нашим европейским меркам будет неправильным: несмотря на стеснённые обстоятельства, люди сохраняют главную человеческую ценность — свободу.
Джакарта, подобно Амстердаму, — город каналов. Голландцы в первую очередь прорыли их, очевидно, в память о своей далёкой стране. В былые времена по водным артериям пакетботы доходили до центра города. С тех пор пески успели занести каналы и порт обмелел. Но каналам нашлось другое применение. На рассвете и вечером, когда заходящее солнце приглушает краски, мужчины, женщины и дети совершают здесь омовение. Глубоко вдавленные в землю каналы, пересекающие основные магистрали города, служат для удаления сточных вод. Однако вода, какой бы она ни была, призвана очищать тело. На Западе забота о гигиене отъединила нас от природных источников. Для индонезийцев Джакарты кроме как в «кали»[2] воды больше в городе нет, и люди пользуются ею. Звучит смех. Дети брызгаются, повизгивая от радости. Взрослые полощут зубы, чистят их мягкими корешками. Над поверхностью кали чернеют головы, сверкают зубы. Люди очищаются от скверны. Их всех объединила вода.
Падает ночь. Солнце исчезает очень быстро. Только воздушные змеи мелькают кое-где в гаснущих лучах. Их дёргают за нитки на пустырях, стараясь поднять как можно выше в неподвижном воздухе. Когда они с шуршанием падают, кажется, что это обессилевшие бабочки возвращаются на землю. Развлечение исполнено наивной прелести.
Ночь взрослит. Она приносит резкие возбуждающие запахи, которые дурманят голову, пробуждают чувственность, запахи страсти и тела, от которых начинают бегать мурашки по телу. Из глубин лавчонок мерцают неверные огоньки керосиновых ламп, окружая ореолом умиротворённые, улыбающиеся лица. На жаровнях в кокосовом масле шкварчат кусочки сате. Дети лёгонькими ладошками берут толстенные рисовые лепёшки. Запахи манго, мандаринов, сигарет с гвоздикой придают фантастический аромат ночи, бурлящей звуками и желаниями. Мужчины собираются в кружок у зыбкого огня, приткнувшись спиной к невидимой стене. Ночь — их дом, их очаг, их прибежище. Тени искажают предметы, расстояния, лица. В отличие от европейской ночи, которая сгущается вокруг нас, не оставляя ничего, кроме звёзд над головой, индонезийская ночь размывает тьму, разжижает её влажной жарой.
Чем ближе к порту, тем плотнее жмутся к земле строения. В тёмных лужах лежат, тупо глядя перед собой, буйволы. Чуть в отдалении кое-как сколоченные дощатые хибары клонятся на покосившихся сваях, между ними носятся стайки ребятишек. Женщины, прежде чем исчезнуть в дверном проёме, посылают загадочные улыбки.
Ветер доносит запах моря, запах простора. А вот и оно само, море. Позади рыбачьих селений, на песчаном берегу, где умирают тёплые волны, лежат баркасы с резными носами. Они вырублены из древесных стволов. Узкие длинные судёнышки, на которых ходят на вёслах или под парусом, похожи на вытащенных на песок рыбин. А изукрашенные фигуры чудищ на носу призваны отвести дурной глаз от рыбаков, дать знак морским монстрам, что это — «свои»…
Танджунгприок[3] — новый порт Джакарты. Когда голландцы строили Батавию, ставшую после обретения независимости Джакартой, они решили разбить здесь главный порт Индонезии; никто не предполагал, что русло каналов так быстро занесёт песком. Уже в 1887 году пришлось перенести порт на десять километров ближе к океану[4]. Сегодня Танджунгприок и Сурабая — основные морские ворота страны. Но, хотя к причалам там подходят океанские лайнеры, рыбу по-прежнему ловят по старинке.
Вот как выглядит оригинальный способ «лампаро»: в большое деревянное «окно», сколоченное из бамбуковых планок, опускают подобие верши, а люди, стоя наверху, зажигают факелы. Привлечённая светом рыба собирается в центре ловушки, откуда её вытаскивают в лодки.
Яванское море неглубокое, рыба ловится хорошо. Длинный баркас рассекает поверхность воды, а гребцы восьмером, стоя, налегают на весла. Позади баркаса по дну тянется сеть. Сделав круг, баркас останавливается, ныряльщик подхватывает сеть за край и подтягивает к борту. Гребцы ритмично вскрикивают в такт, наваливаясь всем телом на весла, а вперёдсмотрящий на верхушке мачты выглядывает рифы.
Улов попадает на рынок — громадное пропахшее рыбой строение ангарного типа, откуда несётся концерт голосов и звуков. На пол, скользкий от чешуи, вёдрами льют воду. Здесь вас охватывает ощущение свежести: поблёскивают в полумраке рыбьи спины, торговки, сидя на корточках, брызгают на них с ладони водой, снуют взмокшие мужчины. Толпа, волнуясь, течёт между прилавками. Здесь покупают, продают, закусывают… Но богатство красок этого торжища не даёт забыть о бедности. Добывание рыбы на Яве, как и повсюду, — это тяжкий труд, едва-едва позволяющий не умереть с голоду.
И наверное, чтобы оспорить нищету, отречься от неё, утешить себя, Джакарта устремляет к небу гранит, бронзу и золото своих памятников. Почти все развивающиеся страны утверждают себя возведением монументов-гигантов, символов новой нации, видя в этом залог будущего.
Статуя в ознаменование освобождения Западного Ириана[5] переходит в бетонную стрелу, которая разрывает цепи колониализма и одновременно бросает вызов законам тяготения.
На площади Мердека[6], вокруг которой расположено большинство административных правительственных зданий, президент Сукарно воздвиг огромный обелиск, на вершине которого горит золотое пламя весом в сто пятьдесят килограммов — гордость индонезийцев. В цоколе этого сооружения Сукарно намеревался разместить подобие музея восковых фигур, где в четырех композициях рассказывалась бы история Индонезии. Восковые персонажи должны были иллюстрировать то, как протомалайская культура[7] испытала индийское, затем арабское и, наконец, голландское влияние. В специальном углублении предполагалось изобразить сцену прихода к власти Сукарно и этапы его деятельности. Но оно так и осталось пустым: мрачное предчувствие остановило президента. И действительно, в скором времени он был смещён.
В Джакарте выстроен также стадион на сто тысяч мест[8], проложены широкие автострады.
Но все это — на поверхности. В глубине души индонезийцы, даже живя в столице, остаются связанными узами традиционной деревенской структуры. Они живут «кампунгами»[9] — замкнутыми общинами, внутри которых действуют строгие законы. Узкие, зачастую непроезжие улочки складываются в соты гигантского улья по имени Джакарта.
Общинное сознание этих тесно спаянных городских деревень не в силах примириться с разрушением традиций. Община в Индонезии значит гораздо больше, чем личность; община решает за человека все и яростно встаёт на защиту своих законов и верований.
Есть две Джакарты, тесно спаянные друг с другом: с одной стороны, традиционный город, состоящий из конгломерата деревень, с другой — Джакарта современных билдингов, обрисовывающих облик будущей столицы. Строгим контурам западной архитектуры город сопротивляется зыбкими формами деревянных лавчонок, живой массой покосившихся построек. Жизни в доме город предпочитает улицу, которую он наводняет пёстрой толпой. Широкие проспекты обрамлены курятниками. В небоскрёбах порой нет крыши, часто — воды и электричества; так они и высятся мрачной глыбой, словно символы половинчатой модернизации. Улицы асфальтированы, но тротуары по-прежнему земляные, в лужах. Мужчины по европейской моде носят брюки, но туфли встречаются не часто. Коловращение захватывает в водоворот событий разнородные явления; так, увядающее ремесленничество на потребу туризму все больше и больше стандартизирует свою продукцию; с другой стороны, попытки рационализировать быт по западному образцу не вписываются в рамки будничной жизни и остаются покамест не связанными с природными особенностями страны, её климатом, национальным характером. Западный рационализм не терпит компромиссов. В результате всепоглощающего желания подчинить себе все и вся, не считаясь ни с какими местными особенностями, формами жизни и традициями, Запад демонстрирует своё уродство, свои задворки. Его порождения, кичливо выставленные напоказ, где не следует, выглядят абсурдными. Колонизированный Восток — это окарикатуренный собственным тщеславием Запад.
ГЛАВА II
БОГОР И ПУНЧАК
Джакарта — своего рода анклав в провинции Западная Ява, которая занимает весь запад острова до границы, соединяющей Черибон на северном побережье с Чилачапом на южном. Долина Джакарты, прилегающая к Яванскому морю, в центре переходит в гористую возвышенность, которая круто обрывается в Индийский океан.
Вытянувшись на двести пятьдесят километров в длину и на пятьдесят в ширину, прорезанная реками, несущими плодородный ил, громадная долина, насколько хватает глаз, устлана плоскими рисовыми полями. По мере подъёма по склонам вулканов пейзаж становится богаче, появляются посадки других культур, климат увлажняется. По всей Индонезии, даже на северных склонах Джакартской долины, там, где вулканические возвышенности полого спускаются к морю, растёт гевея. На каучуковом дереве делают спиралеобразный надрез, и белёсый сок через воткнутую в ствол бамбуковую трубочку стекает в пустую половинку кокосового ореха. Высыхая, сок гевеи становится коричнево-фиолетовой эластичной массой. Несмотря на архаичный способ производства, Индонезия является сегодня вторым в мире экспортёром натурального каучука.
Голландцы завезли на острова архипелага культуру хинного дерева и были монополистами в производстве хинина, пока монополию не подорвали синтетические вещества.
Раньше Азия рисовалась нам жёлтой. Теперь мы увозим зелено-коричневый образ Азии. Набухшее от влаги низко висящее небо, мягкие контуры рисовых полей, запах зелени, тающий в сыром воздухе, — все это оставило в памяти смутное ощущение влажной дрёмы. Прямоугольные формы европейских городов и селений контрастируют с мягкими очертаниями Индонезии. Прямые линии сталкиваются, изогнутые — сопрягаются. Жизнь на Западе, упорядоченная и расчерченная, проходит целиком за стенами домов. В Индонезии все скользит, течёт, переплетается: страна округлостей и склонов, страна гибкости и причудливых линий…
В городе людское скопление не оставляет места зелени, город — это пыль, пот, работа. Но за его окраиной царит влажная зелень деревьев и громадных кустов, растительное неистовство, гудение стволов, скрежет листвы, говор коричневых вод, несущих белую пену. По дороге из Джакарты в Бандунг попадаешь в другой мир — мир приручённой человеком природы.
Дорога медленно высвобождается из цепких лап столицы, чёткие границы угадать невозможно. Вплоть до Богора идут чередой дома — маленькие, на низких сваях, отделённые квадратиками зелени — банановыми и кокосовыми рощицами, среди которых копошатся коричневые тела. Каждые десять метров встречаешь индонезийца, чаще всего с длинным бамбуковым коромыслом на плече, настолько длинным, что концы прогибаются до земли; этим шестам суждено стать мачтами каркасов. А «панели» из плетёных бамбуковых нитей, которые мужчины переносят на голове, — это будущие стены лёгких индонезийских домов.
Богор, лежащий на высоте двухсот шестидесяти шести метров над уровнем моря, получает наибольшее количество осадков. Бывшая официальная резиденция президента Сукарно, а сегодня дачное место состоятельных джакартцев, этот город известен главным образом своим ботаническим садом, который специалисты считают богатейшим в мире. Деревья, высаженные по линейке, тянутся к небу. Это подлинное пиршество природы, собрание её причуд и щедрот. Сад напоминает скорее буйный лес. Каждому растению здесь позволено свободно выразить себя; человек освободил его от плена ползучих кустарников и цепких паразитов, поместил в идеальные условия.
Филодендроны, в особенности Филодендрон трипар-титум из Венесуэлы, заворачиваются в собственные корни. Их мантии ниспадают сверху, словно каменные одежды средневековых статуй. Фагара литоралис с Суматры, Цизоксилум с Явы, Рефидора пинната с Соломоновых островов, Ригота алота из Индии… За этими музейными наименованиями кроются пышущие здоровьем гиганты.
Едва ли не самое любопытное — безлистное дерево пентас. На его ветвях тихонько покачиваются чёрные комочки: это, спрятавшись под своими блестящими кожистыми крыльями, висят вниз головой индийские лисицы[10]— своеобразная разновидность летучих мышей. «Живые листья» пентаса, стыдливо натянув на головы мембраны крыльев, прячут внутри рыжеватый мех. Непроницаемая плёнка создаёт впечатление, что это действительно какие-то диковинные плоды. Но едва заслышав подозрительный шум, «калонги» — так их зовут в Индонезии — разворачиваются, и изящные вещицы на глазах превращаются в жутких монстров. Гибкие тонкие перепонки расправляются с сухим треском, и летучая мышь, словно чёрный вестник несчастья, поднимается в воздух, испуская пронзительные крики. Калонги носятся в небе, покрытом дождевыми тучами, пропуская желтоватый свет сквозь прозрачные крылья, а потом вновь падают на ветви, лениво обмахиваясь.
В прудах, обсаженных экзотическими плакучими ивами, плавают гигантские лотосы, достигающие одного метра в диаметре; на них свободно умещается ребёнок. Их мясистые цветы — белые, сиреневого или бледно-розового оттенка — поистине дивной красоты.
Во влажной жаре теплиц распускаются собранные со всего света орхидеи, переливаются всеми оттенками зелёного кактусы с белыми прожилками. Дотрагивясь до листьев, чувствуешь под рукой нежную губку, пропитанную водой. Теплица выявляет интимную жизнь растений, их чувства. Крыша, смыкающаяся над головой, создаёт впечатление, будто мы погрузились под воду и плывём в сокровенной глубине растительного мира, чувствуя биение его сердца…
Между Богором и Бандунгом дорога поднимается на высоту тысячи метров, минуя окутанный туманом перевал Пунчак. Плантации чая покрывают склоны. В своё время голландцы строили здесь дачи, чтобы хоть на несколько часов вырваться из пекла Джакарты. Четырехгранные дома под яркими черепичными крышами среди зелени напоминают некую экваториальную Швейцарию. Зелень чайных кустов, зелень Индонезии — это цвет детства, но и цвет мудрости. Туман растворяется по мере того, как солнце поднимается к зениту. Холмы становятся ослепительно зелёными, мир брызжет свежестью и влагой. Он величествен.
Понемногу чай уступает место рису: мы спускаемся в Бандунгскую долину. Разрезанная пополам рекой Читарума, она глубоко входит в вулканические массивы— Салак на востоке, Гунтер и Галунгунг на севере. Виден Тангкубан-Прау — вулкан с двойным кратером в форме трапеции. Его название означает «Перевёрнутый корабль». Регулярно над конусом поднимаются с нутряным бульканьем серные пары — это дышит земля. Вокруг дымящегося вулкана на много километров окрест все черно: обугленные деревья, изборождённая земля, где в складках прячутся хилые кустики.
В этом опустошённом пейзаже есть что-то грандиозное, как в пампе, тундре или степи. В нем чувствуется зов простора — путь свободен, все дозволено; это призыв к единоборству с дикой природой.
На Яве не перестаёшь поражаться щедрости окружающей природы. И не мудрено, что человек населил это пышное богатство целым сонмом богов и духов. Поэтому в Индонезии ислам, монотеистская религия, родившаяся в пустыне, не смог одолеть воинства богов матери-Природы.
Вытянувшись на двести пятьдесят километров в длину и на пятьдесят в ширину, прорезанная реками, несущими плодородный ил, громадная долина, насколько хватает глаз, устлана плоскими рисовыми полями. По мере подъёма по склонам вулканов пейзаж становится богаче, появляются посадки других культур, климат увлажняется. По всей Индонезии, даже на северных склонах Джакартской долины, там, где вулканические возвышенности полого спускаются к морю, растёт гевея. На каучуковом дереве делают спиралеобразный надрез, и белёсый сок через воткнутую в ствол бамбуковую трубочку стекает в пустую половинку кокосового ореха. Высыхая, сок гевеи становится коричнево-фиолетовой эластичной массой. Несмотря на архаичный способ производства, Индонезия является сегодня вторым в мире экспортёром натурального каучука.
Голландцы завезли на острова архипелага культуру хинного дерева и были монополистами в производстве хинина, пока монополию не подорвали синтетические вещества.
Раньше Азия рисовалась нам жёлтой. Теперь мы увозим зелено-коричневый образ Азии. Набухшее от влаги низко висящее небо, мягкие контуры рисовых полей, запах зелени, тающий в сыром воздухе, — все это оставило в памяти смутное ощущение влажной дрёмы. Прямоугольные формы европейских городов и селений контрастируют с мягкими очертаниями Индонезии. Прямые линии сталкиваются, изогнутые — сопрягаются. Жизнь на Западе, упорядоченная и расчерченная, проходит целиком за стенами домов. В Индонезии все скользит, течёт, переплетается: страна округлостей и склонов, страна гибкости и причудливых линий…
В городе людское скопление не оставляет места зелени, город — это пыль, пот, работа. Но за его окраиной царит влажная зелень деревьев и громадных кустов, растительное неистовство, гудение стволов, скрежет листвы, говор коричневых вод, несущих белую пену. По дороге из Джакарты в Бандунг попадаешь в другой мир — мир приручённой человеком природы.
Дорога медленно высвобождается из цепких лап столицы, чёткие границы угадать невозможно. Вплоть до Богора идут чередой дома — маленькие, на низких сваях, отделённые квадратиками зелени — банановыми и кокосовыми рощицами, среди которых копошатся коричневые тела. Каждые десять метров встречаешь индонезийца, чаще всего с длинным бамбуковым коромыслом на плече, настолько длинным, что концы прогибаются до земли; этим шестам суждено стать мачтами каркасов. А «панели» из плетёных бамбуковых нитей, которые мужчины переносят на голове, — это будущие стены лёгких индонезийских домов.
Богор, лежащий на высоте двухсот шестидесяти шести метров над уровнем моря, получает наибольшее количество осадков. Бывшая официальная резиденция президента Сукарно, а сегодня дачное место состоятельных джакартцев, этот город известен главным образом своим ботаническим садом, который специалисты считают богатейшим в мире. Деревья, высаженные по линейке, тянутся к небу. Это подлинное пиршество природы, собрание её причуд и щедрот. Сад напоминает скорее буйный лес. Каждому растению здесь позволено свободно выразить себя; человек освободил его от плена ползучих кустарников и цепких паразитов, поместил в идеальные условия.
Филодендроны, в особенности Филодендрон трипар-титум из Венесуэлы, заворачиваются в собственные корни. Их мантии ниспадают сверху, словно каменные одежды средневековых статуй. Фагара литоралис с Суматры, Цизоксилум с Явы, Рефидора пинната с Соломоновых островов, Ригота алота из Индии… За этими музейными наименованиями кроются пышущие здоровьем гиганты.
Едва ли не самое любопытное — безлистное дерево пентас. На его ветвях тихонько покачиваются чёрные комочки: это, спрятавшись под своими блестящими кожистыми крыльями, висят вниз головой индийские лисицы[10]— своеобразная разновидность летучих мышей. «Живые листья» пентаса, стыдливо натянув на головы мембраны крыльев, прячут внутри рыжеватый мех. Непроницаемая плёнка создаёт впечатление, что это действительно какие-то диковинные плоды. Но едва заслышав подозрительный шум, «калонги» — так их зовут в Индонезии — разворачиваются, и изящные вещицы на глазах превращаются в жутких монстров. Гибкие тонкие перепонки расправляются с сухим треском, и летучая мышь, словно чёрный вестник несчастья, поднимается в воздух, испуская пронзительные крики. Калонги носятся в небе, покрытом дождевыми тучами, пропуская желтоватый свет сквозь прозрачные крылья, а потом вновь падают на ветви, лениво обмахиваясь.
В прудах, обсаженных экзотическими плакучими ивами, плавают гигантские лотосы, достигающие одного метра в диаметре; на них свободно умещается ребёнок. Их мясистые цветы — белые, сиреневого или бледно-розового оттенка — поистине дивной красоты.
Во влажной жаре теплиц распускаются собранные со всего света орхидеи, переливаются всеми оттенками зелёного кактусы с белыми прожилками. Дотрагивясь до листьев, чувствуешь под рукой нежную губку, пропитанную водой. Теплица выявляет интимную жизнь растений, их чувства. Крыша, смыкающаяся над головой, создаёт впечатление, будто мы погрузились под воду и плывём в сокровенной глубине растительного мира, чувствуя биение его сердца…
Между Богором и Бандунгом дорога поднимается на высоту тысячи метров, минуя окутанный туманом перевал Пунчак. Плантации чая покрывают склоны. В своё время голландцы строили здесь дачи, чтобы хоть на несколько часов вырваться из пекла Джакарты. Четырехгранные дома под яркими черепичными крышами среди зелени напоминают некую экваториальную Швейцарию. Зелень чайных кустов, зелень Индонезии — это цвет детства, но и цвет мудрости. Туман растворяется по мере того, как солнце поднимается к зениту. Холмы становятся ослепительно зелёными, мир брызжет свежестью и влагой. Он величествен.
Понемногу чай уступает место рису: мы спускаемся в Бандунгскую долину. Разрезанная пополам рекой Читарума, она глубоко входит в вулканические массивы— Салак на востоке, Гунтер и Галунгунг на севере. Виден Тангкубан-Прау — вулкан с двойным кратером в форме трапеции. Его название означает «Перевёрнутый корабль». Регулярно над конусом поднимаются с нутряным бульканьем серные пары — это дышит земля. Вокруг дымящегося вулкана на много километров окрест все черно: обугленные деревья, изборождённая земля, где в складках прячутся хилые кустики.
В этом опустошённом пейзаже есть что-то грандиозное, как в пампе, тундре или степи. В нем чувствуется зов простора — путь свободен, все дозволено; это призыв к единоборству с дикой природой.
На Яве не перестаёшь поражаться щедрости окружающей природы. И не мудрено, что человек населил это пышное богатство целым сонмом богов и духов. Поэтому в Индонезии ислам, монотеистская религия, родившаяся в пустыне, не смог одолеть воинства богов матери-Природы.
ГЛАВА III
СУНДА
Кроме долин северного побережья в глубинных районах Западной Явы есть ещё две долины — Гарут (высохшее озеро, сохранившее плодородный ил) и Бандунг. Последняя сказочно богата, урожаи риса-падди здесь самые высокие в стране. Долина Бандунга выделена в административный округ, населённый в основном сунданцами[11]. Эта народность отличается от остальных яванских этнических групп; у сунданцев свой язык, своя культура и своя собственная история. До того как подпасть под власть Джакарты, Сунда была самостоятельным государством. В течение нескольких веков королевства Западной Явы вели нескончаемые войны с королями Центральной Явы.
Как считают многие лингвисты, слово «Сунда» происходит от санскритского «сунд», что значит «блестящий, сверкающий, озарённый»; в индуистских эпопеях так звучит одно из имён бога Вишну. Этому слову мы обязаны наименованием архипелага Зондских островов. Сунда существовала уже в начале нашей эры, о чём свидетельствуют санскритские надписи, обнаруженные археологами в окрестностях Бандунга[12]. На картах европейских мореплавателей раннего средневековья указывались смутные границы этой страны, прославившейся своим богатством и могуществом. Первое сунданское королевство возникло в начале пятого века. Короли Сунды сменяли друг друга на престоле, пока, с приходом ислама в Индонезию, яванцы не лишили их самостоятельности.
Наибольшего расцвета достигли Галухское и Паджажаранское королевства в XIII—XVI веках. В начале XIV века мы находим первые упоминания о могущественном Паджажаранском королевстве. Эта эпоха знаменовала собой апогей, а вскоре и закат великих династий Западной Явы. Неудачный брак вызвал кровопролитную войну между паджажаранскими сунданцами и яванским королевством Маджапахит. Военный конфликт окончился полным разгромом сунданских войск под Бубатом в 1351 году. Это поражение подкосило Паджажаранское королевство, а приход ислама ознаменовал его падение. Центром новой религии стали мусульманские султанаты Бантам и Черибон.
Как считают многие лингвисты, слово «Сунда» происходит от санскритского «сунд», что значит «блестящий, сверкающий, озарённый»; в индуистских эпопеях так звучит одно из имён бога Вишну. Этому слову мы обязаны наименованием архипелага Зондских островов. Сунда существовала уже в начале нашей эры, о чём свидетельствуют санскритские надписи, обнаруженные археологами в окрестностях Бандунга[12]. На картах европейских мореплавателей раннего средневековья указывались смутные границы этой страны, прославившейся своим богатством и могуществом. Первое сунданское королевство возникло в начале пятого века. Короли Сунды сменяли друг друга на престоле, пока, с приходом ислама в Индонезию, яванцы не лишили их самостоятельности.
Наибольшего расцвета достигли Галухское и Паджажаранское королевства в XIII—XVI веках. В начале XIV века мы находим первые упоминания о могущественном Паджажаранском королевстве. Эта эпоха знаменовала собой апогей, а вскоре и закат великих династий Западной Явы. Неудачный брак вызвал кровопролитную войну между паджажаранскими сунданцами и яванским королевством Маджапахит. Военный конфликт окончился полным разгромом сунданских войск под Бубатом в 1351 году. Это поражение подкосило Паджажаранское королевство, а приход ислама ознаменовал его падение. Центром новой религии стали мусульманские султанаты Бантам и Черибон.