Страница:
Где для отечественных триумфов детей мне доставить?
Никому из моей крови солдатом не быть.
Сенека приводит еще одну причину («Фрагменты», xiii, 58): «Самая бессмысленная вещь на свете – жениться с целью родить детей, чтобы наш род не пресекся, или чтобы иметь опору в старости, или чтобы получить наследников». Даже у государства отпал сильнейший побудительный мотив к поощрению браков: оно перестало нуждаться в непрерывном притоке молодых солдат для своих бесконечных войн. В длительный период мира в первые столетия новой эры Риму не требовалось такого количества воинов для сохранения своего статуса или расширения владений. В то время было гораздо проще вести образ жизни одного из персонажей писем Плиния («Письма», iii, 14) – бывшего претория, который жил на своей вилле с несколькими наложницами. (Естественно, он не был женат.) И наконец, для человека, знакомого с философией, семья была не чем иным, как ненужным бременем. Вот что говорил Цицерон (цит. у Сенеки, «Фрагменты», xiii, 61): «Гирций спросил Цицерона, женится ли тот теперь, расставшись с Теренцией, на сестре Гирция. Цицерон ответил, что никогда больше не женится снова, потому что ему не совладать с философией и с женой одновременно». Он же так высказывается в «Парадоксах стоиков»: «Или в нашем представлении останется свободным тот, которым повелевает женщина, устанавливая ему свои законы, предписывая, запрещая все, что ей угодно?»[18]
Итак, мы видим, что с постепенным освобождением личности из оков традиционной морали и требований общества число причин не вступать в брак увеличивалось. Такой процесс неоднократно повторялся в истории.
Естественно, государство иногда старалось обуздать этот процесс законодательно, ведь под угрозой было само его существование. Первым такую попытку предпринял Август. Его указы о нравственности были решительными и радикальными, но не дали особого эффекта, поскольку государственное законодательство в таких случаях всегда мало помогает. Моммзен описывает их в замечательных выражениях; они были, по его словам, «одним из самых впечатляющих и долгодействующих нововведений в уголовном законодательстве, известных истории». Они известны как Juliae rogationes и включают в себя lex sumptuaria, lex Julia de adulteriis et de pudicitia, lex Julia de maritandis ordinibus и lex Papia Poppaea-принятые между 18 годом до н. э. и 9 годом н. э. Их назначение можно описать словами Беккера-Марквардта: «Наказывать лишением имущественных прав за безбрачие мужчин в возрасте от 20 до 60 лет и женщин от 20 до 50 лет и за бездетность мужчин старше 25 лет и женщин старше 20 лет; наделить в качестве поощрения различными правами и привилегиями родителей трех или более детей; способствовать подходящим бракам между отпрысками сенаторских семей; и ограничивать разводы некоторыми правилами и постановлениями».
Август жестко проводил эти законы в жизнь. Какого результата он добился? Выслушаем свидетельства нескольких современников. Светоний («Август», 34), описывая закон о порядке брака для всех сословий, говорит: «Этот последний закон он хотел сделать еще строже других, но бурное сопротивление вынудило его отменить или смягчить наказания, дозволить трехлетнее вдовство или увеличить награды. Но и после этого однажды на всенародных играх всадники стали настойчиво требовать от него отмены закона; тогда он, подозвав сыновей Германика, на виду у всех посадил их к себе и к отцу на колени, знаками и взглядами убеждая народ не роптать и брать пример с молодого отца»[19]. У Кассия Диона («Римская история», 54, 16) читаем: «В Сенате раздавались громкие жалобы на распущенность женщин и молодежи; этой распущенностью объяснялось постоянное уменьшение числа браков, и сенаторы пытались вынудить Августа исправить положение личным примером, намекая на его многочисленные любовные похождения. Он сперва ответил, что необходимые меры уже приняты и что невозможно принять закон на все случаи жизни. Но потом, поскольку сенаторы продолжали докучать ему, сказал: «Вы бы сами приказывали своим женам все, что сочтете нужным. Лично я так и делаю». Но после этих слов они стали приставать к нему еще сильнее, желая знать, что именно он приказывает Ливии. И он был вынужден сказать несколько замечаний о женском платье и украшениях, появлении женщин в общественных местах и скромном поведении – не заботясь, что его слова расходятся с его делами». В другом отрывке Кассий Дион рассказывает, что император произнес большую и подробную речь в защиту своих законов. Хотя приведенная Дионом речь вряд ли подлинна до последнего слова, все же она дает представление об общих идеях и задачах юлианского законодательства; поэтому приведем несколько цитат из нее (Кассий Дион.
Римская история, 56, 1 и далее): «Во время триумфальных игр всадники бурно настаивали на отмене закона о безбрачии и бездетности. Тогда Август собрал в разных частях форума тех всадников, которые были неженаты, и тех, которые были женаты, включая и имевших детей. Увидев, что женатых намного меньше, чем остальных, он опечалился и обратился к ним приблизительно с такой речью:
«…Рим изначально был лишь горсткой мужчин; но, надумав жениться и завести детей, мы превзошли весь мир не только своей силой, но и числом. Мы должны помнить это и преодолевать свою смертность, передавая свою породу, как факел, по нескончаемой линии наследников – и таким образом совместными усилиями обратить свою смертность (это свойство нашей природы, которое не позволяет нам сравняться в счастье с богами) в вечную жизнь. Именно с этой целью наш Создатель, первый и величайший из богов, разделил людей на два пола, мужской и женский, и вложил в оба любовь и сексуальные желания, позаботившись, чтобы их союз приносил плоды – чтобы новые поколения даже смертную жизнь превратили в бессмерную… И конечно, нет большего благословения, чем хорошая жена, которая печется о вашем доме, следит за вашим состоянием, воспитывает ваших детей, наполняет счастьем ваши здоровые дни и заботится о вас, когда вы больны, делит с вами радость и утешает вас в беде, обуздывает ваши юношеские страсти и смягчает суровую старость… Вот лишь несколько из тех примуществ, которыми пользуются женатые и имеющие детей. Что же касается государства – ради которого мы вынуждены многим поступиться, – без сомнения, почетно и необходимо (если мы хотим, чтобы города и люди существовали, если мы хотим править другими и чтобы весь мир нам подчинялся), чтобы обильное население в мирное время пахало землю, плавало по морям, занималось искусствами и ремеслами, а в войну с большим рвением защищало бы не только свои пожитки, но и семью, и выращивало бы новых людей на смену погибшим…» Затем он так обратился к неженатым мужчинам: «Как мне называть вас? Мужчинами? Вы еще не доказали право на такое имя. Гражданами? По вашей вине город гибнет. Римлянами? Вы делаете все возможное, чтобы само это имя исчезло… Город – это мужчины и женщины, а не здания, колоннады и пустынные форумы. Представьте себе справедливый гнев, который бы охватил великого Ромула, нашего основателя, если бы он сравнил время и обстоятельства своего рождения с вашим отказом заводить детей даже в законном браке… Те, старые римляне, рожали детей даже от чужестранок, а вы отказываете римлянкам в праве стать матерями ваших детей… Вы не такие затворники, чтобы жить без женщин, – никто из вас не ест и не спит в одиночку. Все, чего вы желаете, – свободы для чувственных удовольствий и излишеств…»
Таким был антимальтузианский идеал, лежавший в основе законодательства Августа. Но оно не нашло решительных сторонников; все сословия уже давно боролись за расширение личных свобод. Принимаемые меры были обречены на неудачу – тем более что все знали: сам принцепс до той поры не заботился о соблюдении строгих моральных норм. Результатом в итоге стало создание дотоле неслыханной системы полицейского шпионажа за самыми интимными подробностями частной жизни и множество браков, заключенных из чисто корыстных мотивов. Сенека говорит: «Что мне сказать о мужчинах, из которых многие женились, приняв имя мужа лишь для того, чтобы насмехаться над законами против безбрачия?» Согласно «Дигестам» (xlviii, 5, 8), мужья зачастую получали доход от неверности своих жен и фактически были их сутенерами. Тацит пишет («Анналы», iii, 25): «Но зато росло число тех, кому угрожала опасность, – ведь каждая семья по навету доносчиков могла подвергнуться разорению, и если раньше она страдала от порчи нравов, то теперь – от законов».
Вдобавок был издан закон, который мы обсудим позже – о том, что женщина, чей дед, отец или муж были всадниками, не имеет права продаваться за деньги. Таким ничтожным был истинный эффект законодательства Августа.
Одним из важнейших обстоятельств, не позволивших закону принести практическую пользу, было то, что он распространялся только на свободнорожденных граждан.
Поэтому под него не подпадали рабы и различные категории продажных женщин. Это позволяло мужчинам столь же свободно получать сексуальное удовлетворение вне брака, как и прежде. Кроме того, свобода проституток должна была быть очень привлекательной для так называемых приличных женщин, которые теперь подпадали под законодательные ограничения, и поэтому многие из них облачались в одеяния проституток, чтобы не иметь помех со стороны закона (ср: «Дигесты», xlvii, 10, 15, 15).
Закончить разговор о законодательстве Августа мы можем, заметив, что в нем впервые юридически признается конкубинат, то есть сожительство вне брака. Кодекс среди своих основных задач ставил поощрение подходящих браков между сенаторскими семьями. При этом закон неизбежно учитывал наличие «неподходящих» брачных отношений – например, если сенатор имел желание жениться на вольноотпущеннице или бывшей проститутке или жил с ней как муж с женой. Все подобные случаи юридически признавались конкубинатом. Мужчина мог брать выбранную им женщину в наложницы, вместо того чтобы жениться на ней; но он был обязан сообщать об этом властям. Такое сожительство внешне ничем не отличалось от брака, и его последствия были чисто юридическими: дети считались незаконными и не могли предъявлять к отцу каких-либо претензий. Поэтому высокопоставленные мужчины часто брали себе наложниц после смерти первой жены, чтобы не наносить ущерба правам рожденных от нее детей. Например, так жили императоры Веспасиан, Антонин Пий и Марк Аврелий. Конкубинат не противоречил принципу моногамии, так как (Паул. Сентенции, ii, 29, 1) было невозможно одновременно иметь жену и наложницу. Соответственно, звание наложницы не было унизительным, и оно появляется на надгробиях.
3. Эмансипация римских женщин
Как мы часто упоминали, ранняя Римская республика, насколько позволяет судить нам история, была государством мужчин для мужчин. Мы можем сослаться на важные положения, выдвинутые М. Вертингом в его книге «Характер женщин в мужском государстве и характер мужчин в женском государстве» (Карлсруэ, 1921). Когда он говорит (с. 35), что «стандарты социального поведения в мужском государстве обращаются в противоположность в женском государстве», его замечание без всяких оговорок может быть приложено к раннему Риму. Правящий пол – мужчины – имел все имущественные права; при браке жена приносила приданое мужу; мужчины имели «тенденцию поручать подчиненному полу – женщинам – дом и хозяйство в качестве сферы их деятельности». Но Вертинг выделяет и многие другие характерные черты мужского государства в связи с семейной жизнью; и все они вполне приложимы к раннему Риму, особенно положения о женском целомудрии, представляющие собой «двойной моральный стандарт».
Далее Вертинг утверждает, что, если в государстве, где доминирует один пол, другой пол освобождается, «одновременно с потерей правящим полом своей власти специфические функции и природа полов также меняются». То есть мужчина, до тех пор выступавший лишь как суровый повелитель и хозяин, грубый солдат, могущественный и энергичный политик, становится более мягким, более гуманным – хотя эти качества доселе считались немужественными. Женщина до тех пор была не более чем целомудренной и скромной домохозяйкой и матерью, теперь же она выступает как независимая личность: она отбрасывает узы, прежде связывавшие ее, провозглашает свое право на счастье и стремится к нему со всем старанием. И при этом те, кто признавал лишь мужское государство и его идеологию, провозглашают ее поступки вырождением.
Именно такая перемена произошла в истории Рима, и она побуждает нас задаться вопросом, каким образом прежняя республика, которой управляли мужчины, могла превратиться в то государство, развитие которого мы наблюдаем в имперский период.
Вертинг полагает, что ответ будет следующим: «Как общее правило, давление доминирующего пола первоначально приводит к его полной власти и полному подчинению другого пола. Эта власть и подчинение побуждают правителей усиливать давление – до того момента, когда оно станет столь сильным, что породит противодействие вместо подчинения». Таким образом, считает он, ход истории представляет собой колебания между доминирующей властью мужчин и женщин.
Эта идея, без сомнения, привлекательна. Но в Древнем Риме ситуация была другая. Старый республиканский институт семьи постепенно изменил свою природу; но, по нашему мнению, причина этого изменения была чисто экономическая, и сейчас мы это обоснуем.
Едва ли было случайностью, что все античные авторы называют окончание 2-й Пунической войны поворотным пунктом в морали и общественной традиции Рима, а также началом эмансипации римских женщин. В то время Рим перестал быть государством земледельцев. Начало этих зловещих перемен описывается в известном пассаже Аппиана («Гражданские войны», i, 7): «Римляне, завоевывая по частям Италию, получали тем самым в свое распоряжение часть завоеванной земли и основывали на ней города или отбирали города, уже ранее существовавшие, для посылки в них колонистов из своей среды. Эти колонии они рассматривали как укрепленные пункты. В завоеванной земле римляне всякий раз выделенную часть ее тотчас либо разделяли между поселенцами, либо продавали или же сдавали в аренду; невозделанную же вследствие войн часть земли, количество которой сильно возрастало, власть не имела времени распределять на участки, а от имени государства предлагала возделывать ее всем желающим на условиях сдачи ежегодного урожая в таком размере: одну десятую часть посева, одну пятую – насаждений. Определена была также и плата за пастбища для крупного и мелкого скота. Римляне делали все это с целью увеличения численности италийского племени, на которое смотрели как на племя в высокой степени трудолюбивое, а также чтобы иметь в своей стране союзников. Но результат получился противоположный. Богатые, захватив себе большую часть не разделенной на участки земли, с течением времени пришли к уверенности, что никто ее никогда у них не отнимет. Расположенные поблизости от принадлежащих им землям небольшие участки бедняков богатые отчасти скупали с их согласия, отчасти отнимали силою. Таким образом богатые стали возделывать обширные пространства земли на равнинах вместо участков, входивших в состав их поместий. При этом богатые пользовались покупными рабами как рабочей силой в качестве земледельцев и пастухов с тем, чтобы не отвлекать свободнорожденных земледельческими работами от несения военной службы. К тому же обладание рабами приносило богатым большую выгоду: у свободных от военной службы рабов беспрепятственно увеличивалось потомство. Все это приводило к чрезмерному обогащению богатых, а вместе с тем и увеличению в стране числа рабов. Напротив, число италийцев уменьшалось, они утрачивали энергию, так как их угнетали бедность, налоги, военная служба. Если даже они и бывали свободны от нее, то все же продолжали оставаться бездеятельными: ведь землею владели богатые, для земледельческих же работ они использовали рабов, а не свободнорожденных».
Каким бы ни был источник этого отрывка, в нем показывается неизбежный результат военной экспансии Рима. Истинные представители и продолжатели этой политики – старые римские семьи – постепенно вымерли, и их сменили рабы; а мелкие землевладельцы, пережившие многочисленные войны, превратились в безработный городской пролетариат.
Великие завоевания на Западе и Востоке имели и другие результаты, описанные многими авторами. Выращивать в Италии зерно стало невыгодно, поскольку римский рынок затопило привозное, что вызвало обвал цен (Ливий, xxx, 26). Победоносные армии вернулись домой (особенно с Востока) с огромными богатствами. Ливий пишет (xxxix, 6): «Именно это азиатское воинство впервые [в 186 году до н. э.] познакомило Рим с чужеземной роскошью, понавезя с собой пиршественные ложа с бронзовыми накладками, дорогие накидки и покрывала, ковры и салфетки, столовое серебро чеканной работы, столики из драгоценных пород дерева. Именно тогда повелось приглашать на обеды танцовщиц и кифаристок, шутов и пантомимов, да и сами обеды стали готовить с большими затратами и стараниями»[20].
Полибий подтверждает («История», xxxi, 25, как цитирует Афиней, «Пирующие софисты», 6, 274 и далее): «Катон публично выразил свое неудовольствие тем, что многие люди завозят в Рим чужестранную роскошь: они покупают за триста драхм бочонок соленой рыбы с Черного моря и готовы за красивого раба заплатить больше, чем за поместье». У Веллея Патеркула («Римская история», ii, 1) мы читаем о несколько более позднем периоде: «Могуществу римлян открыл путь старший Сципион, их изнеженности – младший: ведь избавившись от страха перед Карфагеном, устранив соперника по владычеству над миром, они перешли от доблестей к порокам не постепенно, а стремительно и неудержимо; старый порядок был оставлен, внедрен новый; граждане обратились от бодрствования к дреме, от воинских упражнений – к удовольствиям, от дел – к праздности. Тогда ведь воздвиг Сципион Назика портик на Капитолии, тогда Метелл построил то, о чем мы уже говорили, тогда же был сооружен в цирке самый красивый портик Октавия, за общественным великолепием последовала частная роскошь»[21].
Если изучить все эти свидетельства непредвзято, то неизбежно придем к следующему выводу: произошло экономическое превращение небольшого государства мелких земледельцев в могущественную олигархию процветающих, но необразованных землевладельцев, торговцев и финансистов, которым противостоял класс пролетариев. Легко понять, что в ходе этой экономической перемены должны происходить гражданские беспорядки и характерная классовая борьба, так как новое богатство и роскошь подавляли старую мораль, открывая невообразимые возможности для тех, кто мог захватить и удержать власть. Гражданские войны Мария и Суллы, Помпея и Цезаря были неизбежны. Братья Гракхи сделали последнюю тщетную попытку поставить на ноги старый Рим мелких земледельцев, но эпоха Суллы уже представляла собой лишь борьбу за власть и богатства Рима. Веллей пишет («Римская история», ii, 22): «Все государство пришло в беспорядок… алчность стала подавать повод к жестокости, а виновность стала определяться размером имущества, и, кто был богат, тем самым был уже виновен, каждый сам оплачивал угрозу своей жизни, и ничто не казалось бесчестным, если сулило прибыль».
Старая организация семьи со всеми ее ограничениями личной свободы посредством господствующей patria potestas была обречена на гибель – хотя она гарантировала известный минимум нравственности и порядочности.
И не следует удивляться этому распаду, если вспомнить аналогичные обстоятельства бума в Германии после Франко-прусской войны или даже в период после Первой мировой войны. Когда рушится целая экономическая эпоха, невозможно, чтобы природа и облик женщин остались неизменными, особенно когда новое богатство и новые возможности оказывают более сильное воздействие на дух женщин, чем мужчин.
Средняя римская женщина той эпохи видела новые и беспрецедентные возможности в удовлетворении своего врожденного тщеславия, амбиций и чувственности. Но более глубокие натуры приветствовали возможность получить и улучшить образование, развить свои танцевальные, музыкальные, певческие и поэтические таланты. Античная литература сохранила для нас несколько примеров. Саллюстий оставил превосходное изображение эмансипированной женщины такого типа («Катилина», 25). Он пишет:
«Среди них [сторонников Катилины] была и Семпрония, с мужской решительностью совершившая уже не одно преступление. Ввиду своего происхождения и внешности, как и благодаря своему мужу и детям, эта женщина была достаточно вознесена судьбой; знала греческую и латинскую литературу, играла на кифаре и плясала изящнее, чем подобает приличной женщине; она знала еще многое из того, что связано с распущенностью. Ей всегда было дорого все, что угодно, но только не пристойность и стыдливость; что берегла она меньше – деньги или свое доброе имя, было трудно решить. Ее сжигала такая похоть, что она искала встречи с мужчинами чаще, чем они с ней. Она и в прошлом не раз нарушала слово, клятвенно отрицала долг, была сообщницей в убийстве; роскошь и отсутствие средств ускорили ее падение. Однако умом она отличалась тонким: умела сочинять стихи, шутить, говорить то скромно, то неясно, то лукаво, – словом, в ней было много остроумия и много привлекательности».
Саллюстий отзывается об этой даме с известным пристрастием; но мы видим, что Семпрония была исключительно культурной женщиной, высоко поднявшейся над уровнем средней римской матроны. Именно таких, как она, женщин воспевали немецкие романтики. В сущности, она сознавала свои права женщины и не обращала внимания на предрассудки своих честных, но недалеких сестер. Естественно, к таким женщинам и в наши дни иногда пристает репутация аморальной, экстравагантной, развратной особы. Чтобы судить о Семпронии верно, мы должны помнить, что она происходила из выдающейся семьи, будучи женой консула Децима Юния Брута и матерью Децима Юния Брута Альбина, одного из убийц Цезаря.
Разумеется, неверно приписывать образованию и культуре ответственность за превращение серьезной матроны древних времен в похотливую и распутную гетеру. Это доказывает, например, прелестный отрывок из Плиния. Он восхваляет свою жену за живость ума («Письма», iv, 19): «Ум у нее очень острый, большая сдержанность. Меня она любит: свидетельство целомудрия. Прибавь к этому любовь к литературе; она родилась от привязанности ко мне. Она держит у себя мои произведения, перечитывает их, даже заучивает наизусть. Как она беспокоится перед моими выступлениями и как радуется после них! Она расставляет людей, которые бы ей сообщали, какими возгласами согласия и одобрения сопровождали мою речь, каков был исход суда. Когда я рецитирую, она сидит тут же за занавесом и жадным ухом ловит похвалы мне. Она поет мои стихи и даже аккомпанирует себе на кифаре: у нее не было учителя музыки; ее учила любовь, лучший наставник»[22].
Но обвинения римских женщин в аморальности имеют долгую историю. Не случайно, что одна из первых подобных жалоб появилась почти одновременно с началом эмансипации. Плиний Старший («Естественная история», xvii, 25 [38]) рассказывает, что консул Пизон Фруг примерно в середине II века до н. э. сетовал по поводу исчезновения целомудрия в Риме. А старейший римский сатирик Луцилий (живший в то же время), как передают, «клеймил излишества и пороки богачей» («Схолия к Персию», 3, 1). Аналогичные выступления появлялись на протяжении столетий. Их хватит не на одну книгу, поэтому нескольких характерных примеров будет вполне достаточно.
Саллюстий («Катилина», 13) замечает, что после эпохи Суллы «мужчины стали вести себя как женщины, женщины – открыто торговать своим целомудрием». В шестой «Римской оде» Горация («Оды», iii, 6) содержится знаменитое обвинение:
Далее Вертинг утверждает, что, если в государстве, где доминирует один пол, другой пол освобождается, «одновременно с потерей правящим полом своей власти специфические функции и природа полов также меняются». То есть мужчина, до тех пор выступавший лишь как суровый повелитель и хозяин, грубый солдат, могущественный и энергичный политик, становится более мягким, более гуманным – хотя эти качества доселе считались немужественными. Женщина до тех пор была не более чем целомудренной и скромной домохозяйкой и матерью, теперь же она выступает как независимая личность: она отбрасывает узы, прежде связывавшие ее, провозглашает свое право на счастье и стремится к нему со всем старанием. И при этом те, кто признавал лишь мужское государство и его идеологию, провозглашают ее поступки вырождением.
Именно такая перемена произошла в истории Рима, и она побуждает нас задаться вопросом, каким образом прежняя республика, которой управляли мужчины, могла превратиться в то государство, развитие которого мы наблюдаем в имперский период.
Вертинг полагает, что ответ будет следующим: «Как общее правило, давление доминирующего пола первоначально приводит к его полной власти и полному подчинению другого пола. Эта власть и подчинение побуждают правителей усиливать давление – до того момента, когда оно станет столь сильным, что породит противодействие вместо подчинения». Таким образом, считает он, ход истории представляет собой колебания между доминирующей властью мужчин и женщин.
Эта идея, без сомнения, привлекательна. Но в Древнем Риме ситуация была другая. Старый республиканский институт семьи постепенно изменил свою природу; но, по нашему мнению, причина этого изменения была чисто экономическая, и сейчас мы это обоснуем.
Едва ли было случайностью, что все античные авторы называют окончание 2-й Пунической войны поворотным пунктом в морали и общественной традиции Рима, а также началом эмансипации римских женщин. В то время Рим перестал быть государством земледельцев. Начало этих зловещих перемен описывается в известном пассаже Аппиана («Гражданские войны», i, 7): «Римляне, завоевывая по частям Италию, получали тем самым в свое распоряжение часть завоеванной земли и основывали на ней города или отбирали города, уже ранее существовавшие, для посылки в них колонистов из своей среды. Эти колонии они рассматривали как укрепленные пункты. В завоеванной земле римляне всякий раз выделенную часть ее тотчас либо разделяли между поселенцами, либо продавали или же сдавали в аренду; невозделанную же вследствие войн часть земли, количество которой сильно возрастало, власть не имела времени распределять на участки, а от имени государства предлагала возделывать ее всем желающим на условиях сдачи ежегодного урожая в таком размере: одну десятую часть посева, одну пятую – насаждений. Определена была также и плата за пастбища для крупного и мелкого скота. Римляне делали все это с целью увеличения численности италийского племени, на которое смотрели как на племя в высокой степени трудолюбивое, а также чтобы иметь в своей стране союзников. Но результат получился противоположный. Богатые, захватив себе большую часть не разделенной на участки земли, с течением времени пришли к уверенности, что никто ее никогда у них не отнимет. Расположенные поблизости от принадлежащих им землям небольшие участки бедняков богатые отчасти скупали с их согласия, отчасти отнимали силою. Таким образом богатые стали возделывать обширные пространства земли на равнинах вместо участков, входивших в состав их поместий. При этом богатые пользовались покупными рабами как рабочей силой в качестве земледельцев и пастухов с тем, чтобы не отвлекать свободнорожденных земледельческими работами от несения военной службы. К тому же обладание рабами приносило богатым большую выгоду: у свободных от военной службы рабов беспрепятственно увеличивалось потомство. Все это приводило к чрезмерному обогащению богатых, а вместе с тем и увеличению в стране числа рабов. Напротив, число италийцев уменьшалось, они утрачивали энергию, так как их угнетали бедность, налоги, военная служба. Если даже они и бывали свободны от нее, то все же продолжали оставаться бездеятельными: ведь землею владели богатые, для земледельческих же работ они использовали рабов, а не свободнорожденных».
Каким бы ни был источник этого отрывка, в нем показывается неизбежный результат военной экспансии Рима. Истинные представители и продолжатели этой политики – старые римские семьи – постепенно вымерли, и их сменили рабы; а мелкие землевладельцы, пережившие многочисленные войны, превратились в безработный городской пролетариат.
Великие завоевания на Западе и Востоке имели и другие результаты, описанные многими авторами. Выращивать в Италии зерно стало невыгодно, поскольку римский рынок затопило привозное, что вызвало обвал цен (Ливий, xxx, 26). Победоносные армии вернулись домой (особенно с Востока) с огромными богатствами. Ливий пишет (xxxix, 6): «Именно это азиатское воинство впервые [в 186 году до н. э.] познакомило Рим с чужеземной роскошью, понавезя с собой пиршественные ложа с бронзовыми накладками, дорогие накидки и покрывала, ковры и салфетки, столовое серебро чеканной работы, столики из драгоценных пород дерева. Именно тогда повелось приглашать на обеды танцовщиц и кифаристок, шутов и пантомимов, да и сами обеды стали готовить с большими затратами и стараниями»[20].
Полибий подтверждает («История», xxxi, 25, как цитирует Афиней, «Пирующие софисты», 6, 274 и далее): «Катон публично выразил свое неудовольствие тем, что многие люди завозят в Рим чужестранную роскошь: они покупают за триста драхм бочонок соленой рыбы с Черного моря и готовы за красивого раба заплатить больше, чем за поместье». У Веллея Патеркула («Римская история», ii, 1) мы читаем о несколько более позднем периоде: «Могуществу римлян открыл путь старший Сципион, их изнеженности – младший: ведь избавившись от страха перед Карфагеном, устранив соперника по владычеству над миром, они перешли от доблестей к порокам не постепенно, а стремительно и неудержимо; старый порядок был оставлен, внедрен новый; граждане обратились от бодрствования к дреме, от воинских упражнений – к удовольствиям, от дел – к праздности. Тогда ведь воздвиг Сципион Назика портик на Капитолии, тогда Метелл построил то, о чем мы уже говорили, тогда же был сооружен в цирке самый красивый портик Октавия, за общественным великолепием последовала частная роскошь»[21].
Если изучить все эти свидетельства непредвзято, то неизбежно придем к следующему выводу: произошло экономическое превращение небольшого государства мелких земледельцев в могущественную олигархию процветающих, но необразованных землевладельцев, торговцев и финансистов, которым противостоял класс пролетариев. Легко понять, что в ходе этой экономической перемены должны происходить гражданские беспорядки и характерная классовая борьба, так как новое богатство и роскошь подавляли старую мораль, открывая невообразимые возможности для тех, кто мог захватить и удержать власть. Гражданские войны Мария и Суллы, Помпея и Цезаря были неизбежны. Братья Гракхи сделали последнюю тщетную попытку поставить на ноги старый Рим мелких земледельцев, но эпоха Суллы уже представляла собой лишь борьбу за власть и богатства Рима. Веллей пишет («Римская история», ii, 22): «Все государство пришло в беспорядок… алчность стала подавать повод к жестокости, а виновность стала определяться размером имущества, и, кто был богат, тем самым был уже виновен, каждый сам оплачивал угрозу своей жизни, и ничто не казалось бесчестным, если сулило прибыль».
Старая организация семьи со всеми ее ограничениями личной свободы посредством господствующей patria potestas была обречена на гибель – хотя она гарантировала известный минимум нравственности и порядочности.
И не следует удивляться этому распаду, если вспомнить аналогичные обстоятельства бума в Германии после Франко-прусской войны или даже в период после Первой мировой войны. Когда рушится целая экономическая эпоха, невозможно, чтобы природа и облик женщин остались неизменными, особенно когда новое богатство и новые возможности оказывают более сильное воздействие на дух женщин, чем мужчин.
Средняя римская женщина той эпохи видела новые и беспрецедентные возможности в удовлетворении своего врожденного тщеславия, амбиций и чувственности. Но более глубокие натуры приветствовали возможность получить и улучшить образование, развить свои танцевальные, музыкальные, певческие и поэтические таланты. Античная литература сохранила для нас несколько примеров. Саллюстий оставил превосходное изображение эмансипированной женщины такого типа («Катилина», 25). Он пишет:
«Среди них [сторонников Катилины] была и Семпрония, с мужской решительностью совершившая уже не одно преступление. Ввиду своего происхождения и внешности, как и благодаря своему мужу и детям, эта женщина была достаточно вознесена судьбой; знала греческую и латинскую литературу, играла на кифаре и плясала изящнее, чем подобает приличной женщине; она знала еще многое из того, что связано с распущенностью. Ей всегда было дорого все, что угодно, но только не пристойность и стыдливость; что берегла она меньше – деньги или свое доброе имя, было трудно решить. Ее сжигала такая похоть, что она искала встречи с мужчинами чаще, чем они с ней. Она и в прошлом не раз нарушала слово, клятвенно отрицала долг, была сообщницей в убийстве; роскошь и отсутствие средств ускорили ее падение. Однако умом она отличалась тонким: умела сочинять стихи, шутить, говорить то скромно, то неясно, то лукаво, – словом, в ней было много остроумия и много привлекательности».
Саллюстий отзывается об этой даме с известным пристрастием; но мы видим, что Семпрония была исключительно культурной женщиной, высоко поднявшейся над уровнем средней римской матроны. Именно таких, как она, женщин воспевали немецкие романтики. В сущности, она сознавала свои права женщины и не обращала внимания на предрассудки своих честных, но недалеких сестер. Естественно, к таким женщинам и в наши дни иногда пристает репутация аморальной, экстравагантной, развратной особы. Чтобы судить о Семпронии верно, мы должны помнить, что она происходила из выдающейся семьи, будучи женой консула Децима Юния Брута и матерью Децима Юния Брута Альбина, одного из убийц Цезаря.
Разумеется, неверно приписывать образованию и культуре ответственность за превращение серьезной матроны древних времен в похотливую и распутную гетеру. Это доказывает, например, прелестный отрывок из Плиния. Он восхваляет свою жену за живость ума («Письма», iv, 19): «Ум у нее очень острый, большая сдержанность. Меня она любит: свидетельство целомудрия. Прибавь к этому любовь к литературе; она родилась от привязанности ко мне. Она держит у себя мои произведения, перечитывает их, даже заучивает наизусть. Как она беспокоится перед моими выступлениями и как радуется после них! Она расставляет людей, которые бы ей сообщали, какими возгласами согласия и одобрения сопровождали мою речь, каков был исход суда. Когда я рецитирую, она сидит тут же за занавесом и жадным ухом ловит похвалы мне. Она поет мои стихи и даже аккомпанирует себе на кифаре: у нее не было учителя музыки; ее учила любовь, лучший наставник»[22].
Но обвинения римских женщин в аморальности имеют долгую историю. Не случайно, что одна из первых подобных жалоб появилась почти одновременно с началом эмансипации. Плиний Старший («Естественная история», xvii, 25 [38]) рассказывает, что консул Пизон Фруг примерно в середине II века до н. э. сетовал по поводу исчезновения целомудрия в Риме. А старейший римский сатирик Луцилий (живший в то же время), как передают, «клеймил излишества и пороки богачей» («Схолия к Персию», 3, 1). Аналогичные выступления появлялись на протяжении столетий. Их хватит не на одну книгу, поэтому нескольких характерных примеров будет вполне достаточно.
Саллюстий («Катилина», 13) замечает, что после эпохи Суллы «мужчины стали вести себя как женщины, женщины – открыто торговать своим целомудрием». В шестой «Римской оде» Горация («Оды», iii, 6) содержится знаменитое обвинение:
Овидий с шокирующей откровенностью заявляет («Любовные элегии», i, 8, 43): «Чиста лишь та, которой не ищут». Проперций пишет в том же духе (ii, 32, 41 и далее):
В грехом обильный век оскверняются
Сначала браки, семьи, рождения.
Отсюда выйдя, льются беды
В нашей отчизне, во всем народе.
Едва созревши, девушка учится
Развратным пляскам, хитрым ласкательствам,
От малых лет в глубинах сердца
Мысль о нечистой любви лелея.
А выйдя замуж, юных поклонников
За чашей ищет, – даже без выбора,
Кого б запретною любовью,
Свет погасив, одарить украдкой, —
О нет, открыто, с мужнина ведома
Бежит по зову – кликнет ли лавочник
Или испанский корабельщик,
Щедро платящий за час позора[23].
Кто ж, при избытке таком распутства спрашивать станет,
Как столь богата она? Дал кто? Откуда он дал?
О, какое в наш век великое счастье для Рима,
Если хоть дева одна нравам пошла вопреки!
Делала ведь до нее безнаказанно Лесбия тоже.
Та, что позднее живет, меньше заслужит хулы.
Древних латинок кто тут, да строгих ищет сабинок,
Тот в наш город ногой, верно, недавно вступил.
Ты скорее бы мог осушить и волны морские,
И созвездье сорвать смертной рукою с небес,
Чем добиться, чтобы отказались грешить наши девы.