Пахомов Юрий. Случай с Акуловым

   - Телевизор, может, пустить? - спросила из-за перегородки Мария Кондратьевна.
   - Нет, спасибо. Я уж так посижу.
   - Посиди, посиди, посумерничай...
   - Баушк, а зачем этот гриб в блюдце? - спросил Акулов.
   - От мух. Мухомор-то. Мухи садятся и околевают.
   - Вон оно что...
   Хлопнула входная дверь, слабый голос позвал:
   - Марея, дома ли?
   - Дома, дома. Кто там?
   - Да я, кто ж еще.
   - Матрена, что ль? Заходи. Чего ты там шкрябаешь, не сымай обувку-то, у меня не метено.
   - Ладно, ладно, я так. Дай, думаю, схожу к Марее, навещу, жива ли?
   - Жива. А что мне сделается?
   Загремела отодвигаемая лавка. Матрена тяжело сопела, усаживаясь.
   - Клюку-то мою ты далеко не ставь. Я без нее и встать не смогу. Про горе мое небось слыхала?
   - Как же,- отозвалась Мария Кондратьевна, голос ее дрогнул.
   - Я теперя одна осталась... Одна, Марея. Дочь в отпуск поехала и померла там.
   - Царство ей небесное и вечный покой. Да что с ней, ведь молодая...
   - Молодая,- согласилась та, которую Мария Кондратьевна называла Матреной. Акулов попытался представить ее и не смог. И что его поразило - в голосе не было скорби. Обыденный был голос и оттого страшный.- Ноне больше молодые и мрут. А мы живем... На што? Телеграмму как получили, зять побежал ероплан заказывать... Нюшка портиться уже стала. Жара. А я, значит, в сельсовет, с учета ее снимать.
   "Бог ты мой,- ужаснулся Акулов,- портиться стала. Как о рыбе. Дочь ведь".
   За тонкой перегородкой воцарилось молчание. Громко стучали ходики.
   - Нонешний год и ехать ей не хотелось,- снова заговорила Матрена.Да-а, как сердце чуяло.
   - Гляди-ко.
   - Не поеду, говорит, мама. А то еще не свидимся. Сердце у нее. А знаешь, как начальник ее на похоронах плакал? Такой человек - душевный.
   - И давно ль похоронили-то?
   - Сорок дней прошло. В воскресенье было. А не спится... Так и стоит она у меня в глазах. Может, на что обиделась?
   - В церкви отпевали?
   - Какое! Зять что баран уперся, ни в какую. Да-а-а.
   - Все там будем, но не в одно время. Чаю-то попьешь?
   - Не-е. Распухла вон вся, как колода. Пойду я, Марея. Поглядела на тебя и пойду. Недолго нам друг на дружку глядеть осталось. Да и пора...
   Сопение, хриплое бормотание, возня.
   "Недолго нам друг на дружку глядеть осталось,- повторил про себя Акулов.- Вон оно как просто..."
   О жизни Акулов никогда глубоко не задумывался. Общался в основном с людьми молодыми, сильными. Смерть среди них уважали, всякое случалось в трудной их морской службе, но смерть была роковой случайностью, так стоило ли о ней думать? А здесь так просто...
   Тревожила еще неясно очерченная мысль, и от нее было неспокойно. Как он жил? Детдом, двухъярусные койки в ФЗУ, училище, флот и опять-таки общежитие, кубрики, каюты. Его всегда кормили. Плохо ли, хорошо ли, покормили. У него всегда был теплый угол, друзья, и ничего ему не нужно другого. А рядом, оказывается, текла иная жизнь...
   - У тебя что, гости? - спросила Матрена.- Я вон гляжу, макентош висит.
   - На ночевку попросился. Приезжий.
   - И то, и то. Ну я пойду, Марея.
   - Иди, иди.
   "А ведь она меня даже не спросила, кто я и откуда. Даже звать как не спросила",- с удивлением подумал Акулов.
   Мария Кондратьевна заглянула в светелку и ласково сказала:
   - Заскучал небось? Наша жизнь деревенская скушная, особливо осенью. А летом некогда: хозяйство, огород. И туристов тьма-тьмущая. Июнь месяц весь, поди, у меня один прожил, писатель вроде. Все про мужа моего, деда Андрея, царство ему небесное, выспрашивал. Как ему Чехов-батюшка часы дарил. Да какая у меня память? Вот дед мой, покойник, тот много помнил, при усадьбе жил. Много-о. А может, и привирал, кто ж его узнает. Ну что, милый, пойдем чайку попьем? Разносолов у меня нет, а чаек найдется.
   Мария Кондратьевна принесла закопченный чайник, разлила кипяток в тяжелые фаянсовые кружки. Чайник для заварки покоился под расшитой крестом подушкой. Тихонько потрескивал на стене электросчетчик. Рядом с ним, на гвозде, были наколоты пожелтевшие квитанции.
   - Баушк, как же вы живете... одна? - спросил Акулов, помешивая ложечкой чай.
   - Так и живу.- Мария Кондратьевна бережно отрезала два ломтя хлеба, прикрыла буханку чистой тряпицей, смахнула со стола на темную сухую ладонь крошки и отправила их в рот.- Так и живу. Дед был, помер прошлый год, на покров. А моложе меня на год был. Мне уж, милый, восемьдесят седьмой. Годы немалые.
   - А живете вы на что? Пенсию платят?
   - Платят, как не платят. Сорок рублей, за кормильца. Да хозяйство...
   "Сорок рублей... А я, сволочь, за вечер в кабаке пятьдесят просиживал".
   Акулов с изумлением взглянул на Марию Кондратьевну: сухонькое ее лицо в чисто промытых морщинах было светло и спокойно.
   Они помолчали. Все так же равнодушно стрекотал счетчик. Мутное и тяжелое, что копилось весь день на душе у Акулова, готово было вот-вот выплеснуться.
   И Мария Кондратьевна, словно уловив его настроение, молчала.
   Акулов допил жидкий чай, торопливо поднялся.
   - Я, пожалуй, пойду пройдусь,- неуверенно сказал он,- покурю пойду.Все его давило в этой маленькой, по-корабельному чистой избе. К неловкости присоединилось еще чувство тревоги: зачем он здесь? Ведь расскажи кому из ребят - не поверят. Псих, скажут, ненормальный. А? И это же надо!
   - Сходи протрясись,- невнятно пробормотала старуха.- Осень у нас духовитая. А я пока постелю тебе.
   На крыльце Акулов остановился, закурил. Было уже совсем темно, и все же темнота была неплотной, не такой, как на Севере. Луна еще не взошла, но низкое небо рябело от звезд, от них и шел тот рассеянный серебристый свет, разжижающий темноту.
   Мокро блестела дорожка. Над усадьбой светили редкие огни, но были они как-то уж очень высоки, будто на горе. А может, так просто казалось?
   Набежавший ветерок пошелестел в палисаднике. От бревенчатой стены тянуло гнилью.
   "А ведь он жил здесь, - с изумлением, впервые за весь вечер, подумал Акулов, - жил, ходил, думал. А? Мимо этой избы ходил, наверное, Часы кому-то дарил. Неужели в такой темени писать можно было? Поля кругом, темень. Ни электричества тебе, ни телевизора..."
   Волоча за собой тугой, упругий звук, по небу медленно прошел самолет, красные и зеленые его огни путались среди звезд, пока совсем не исчезли.
   Тихо. Акулову показалось вдруг, что он один, совсем один под этим выпуклым искрящимся небом - таким необычно торжественным, холодным было оно, таким необъятно широким. Впервые в жизни Акулов ощутил его красоту.
   Когда Акулов вернулся в избу, Мария Кондратьевна уже застилала постель, расправляя ветхую, в аккуратной штопке, примерной чистоты простыню.
   - Ты как любишь, высоко али низко?
   - Все равно. Подушка есть, и хватит.
   Акулов лег, поерзал на жестком, свалявшемся матрасе, потрогал шарик на спинке кровати. Хотелось курить. Пахло чем-то очень знакомым. Ровно, с металлическим клацаньем, стучали ходики.
   Он, по-видимому, уже засыпал, так поплыло все, замелькало перед ним, будто распахнулось окно, повеяло холодком - и вдруг...
   Звук был царапающим, странно костяным и емким в пустоте избы, звонкого ее сруба: "3-з-ш-шрах!"
   Потом шорох. Что-то томительно медленно сыпалось, шебаршило.
   Акулов сел. Что же это может такое быть? Страх, но не тот, что испытываешь перед понятной опасностью, а скорее ужас, как в детстве, когда заглядываешь в подполье, парализовал его. "Крысы, а? Или мышь?" Он прислушался. Тихо было в деревне, мертво. И оттого неправдоподоб-ным, каким-то потусторонним показался отдаленный гул пролетавшего высоко самолета. Акулов остро позавидовал тем, в самолете: в салоне полумрак, чуть пахнет папиросным дымом. Летишь себе, летишь, а за окном темень, лежат где-то внизу деревеньки, поля, а тебе и нет до них дела...
   "Совсем психом стал, вот дурак, - подумал он о себе, - спать нужно, спать".
   Закрыл глаза. Запах, беспокоящий его с самого начала, будто бы усилился. "Корюшкой пахнет, - вдруг понял он, - точно - корюшкой. В Ленинграде продают". В сознании всплыл ясный весенний день. Ветрено. Он идет по набережной. За гранитным парапетом плюхает Нева, черная, с серыми косыми барашками. А на углу продают корюшку - маленькую рыбку с чудным запахом. Огурцом пахнет. И это же надо!.. Размышляя, откуда здесь, в избе, взяться этому запаху, он заснул.
   Проснулся под утро от того же леденящего душу звука. Будто прутом стеганули. Акулов вскочил, сердце колотилось у горла, спросонья ему показалось, что он в каюте на судне. "Машину запороли", - мелькнуло у него. Привычно пошарил по стене, отыскивая выключатель, а сам чутким ухом механика ловил каждый звук, угадывая, что же произошло. Но тихо было, и вроде как что-то сыпалось. Будто тек струйкой песок. Рука нащупала шар на спинке кровати, и все стало на свои места.
   В отдалении, тревожа предутреннюю тишину, взбрехивала собака, тусклый свет едва-едва пробивался в оконца. В темноте отчетливо проступал белесый квадрат, матовый и ровный. "Зеркало", - догадался Акулов.
   "Ж-ж-зрах-ах!" - снова поползло по стене над самой его головой. Дрожащими руками отыскал он брюки, достал из кармана зажигалку, чиркнул желтый клин пламени, как лезвие, вошел в темноту, всполошно метнулись тени. Встав на колени, Акулов высветил на стене, прямо перед собой, кривую, рваную трещину, легшую наискосок к лубочному коврику, хмыкнул, поняв наконец происхождение странного звука. Изба оседала, а может, еще происходили в ней какие-то таинственные процессы, и ветхие обои не выдерживали, рвались, осыпалась за ними труха. И отчего-то все это происходило по ночам.
   Акулов откинулся на подушку, тихонько рассмеялся. Все пережитое им за минувший день обрело какой-то особый смысл. И его поездка сюда, в Мелихово, уже не казалась странной, будто шел он к этому всю жизнь.
   Уже засыпая, подумал: "Сколько у меня там денег осталось? Нужно старухе отдать. На дорогу хватит, и ладно".
   Утром Акулов проснулся с радостным чувством. Умылся в сенях холодной водой. Вода в ведре замерзла, пришлось ковшом разламывать хрупкий ледок.
   Орали запоздалые петухи. Комната была уже наполнена солнечным светом. На подоконнике лежали желтые перезрелые огурцы - они-то и были источником странного запаха, беспокоивше-го Акулова ночью.
   - На семена берегу, - пояснила старуха.
   Акулов положил под блюдечко с мухомором деньги, попрощался с Марией Кондратьевной.
   "Не пойму, как я раньше жил и не знал, что есть такое место на земле Мелихово? А это храм! Храм!" - думал он, шагая к автобусной остановке.