Страница:
Чак ПАЛАНИК
УДУШЬЕ
Забитым. На все времена.
Глава 1
Если вы собираетесь читать это – лучше не надо.
После парочки страниц вам здесь быть не захочется. Так что забудьте. Уходите. Валите отсюда, пока целы.
Спасайтесь.
Там сейчас по ящику точно идёт что-нибудь интересное. Или, раз уж у вас так навалом времени, пойдите в вечернюю школу. Выучитесь на врача. Станьте кем-нибудь. Пригласите себя поужинать. Покрасьте волосы.
Жизнь-то проходит.
То, что творится здесь, с самого начала выведет вас из себя. А дальше оно становится всё хуже и хуже.
Здесь вы найдёте глупую историю про глупого маленького мальчика. Глупую правду жизни такого человека, с каким вам не захочется знакомиться. Представьте себе: малолетняя отморозь под вершок ростом, на голове сноп русых волос, зачёсанных с пробором на одну сторону. Представьте: малолетний говняный сопляк улыбается со старых школьных фоток, обнажая отсутствующие местами молочные зубы и первый криво вылазящий взрослый. Представьте себе, что он одет в дебильный свитер в жёлто-голубую полоску, праздничный свитер, который был его любимым. Даже в том возрасте, представьте себе, он уже грызёт свои педерастические ногти. Его любимая обувь – кеды. Любимая еда – сраные корн-доги.
Представьте себе, как этот малолетний сопляк едет, не пристегнувшись, после обеда, в украденном школьном автобусе с мамочкой. Только вот возле их мотеля припаркована машина полиции, поэтому мамуля молча пролетает мимо на скорости шестьдесят-семьдесят миль в час.
Здесь рассказ про глупого малолетнего проныру, который, это уж точно, был чуть ли не тупейшим мелким хамоватым плаксой и стукачом-ябедой из всех, живших на свете.
Про малолетнего говнюка.
Мамуля говорит:
– Надо поторопиться, – и они въезжают на холм, по узкой тропе, задние колёса у них виляют туда-обратно на льду. В свете их фар снег кажется голубым, заполняет воздух у обочины дороги, идущей сквозь тёмный лес.
Представьте себе, что всё это – его вина. Малолетнего недоноска.
Мамуля останавливает автобус, чуть не доезжая до подножья скалистого утёса, и свет фар сияет, отражаясь от его белой грани, а она говорит:
– Вот досюда-то нам и надо, – и слова испаряются в воздух белым облаком, которое наглядно демонстрирует глубину её лёгких.
Мамуля ставит парковочный тормоз, и разрешает:
– Можешь выйти, но куртку оставь в автобусе.
Представьте себе, как этот глупый недомерок позволяет мамуле поставить себя прямо перед школьным автобусом. Как этот подлый мелкий Бенедикт Арнольд стоит, молча глядя в сияние фар, и даёт мамуле стянуть с себя через голову свой любимый свитер. Как этот трусливый малолетний нытик торчит молча полуголый под снегом, пока мотор автобуса тарахтит, и эхо отражается от скал, а мамуля исчезает где-то в ночи и холоде позади него. Фары слепят его, а шум мотора перекрывает все звуки деревьев, трущихся друг об друга на ветру. Воздух слишком морозный, чтобы вдыхать больше глотка за раз, поэтому эта малолетняя слизистая мембрана пытается дышать вдвое чаще.
Он не убегает. Он вообще ничего не делает.
Откуда-то позади слышен мамочкин голос:
– Теперь, что бы ни творил, не вертись.
Мамуля рассказывает ему, как когда-то давно в Древней Греции была прекрасная девушка, дочь гончара.
Как и всегда, когда она выбирается из тюрьмы и приходит его забрать, малыш и мамуля каждую ночь проводят в новом мотеле. Все их блюда – это фаст-фуд, и каждый день, целыми днями, они за рулём. Сегодня за ланчем малыш пытался съесть свой корн-дог, а тот был ещё очень горячий, и он заглотил почти весь, но тот застрял, и он не мог ни дышать, ни заговорить, пока мамуля обежала стол со своего места.
Потом две руки обхватили его сзади, оторвали от пола, и мамуля зашептала:
– Дыши! Дыши, чёрт возьми!
После этого малыш заплакал, а весь ресторан столпился вокруг.
В этот миг казалось, что целому миру небезразлично то, что с ним случилось. Все те люди обнимали его и гладили по голове. Все спрашивали, всё ли с ним в порядке.
Казалось, что этот миг может тянуться вечно. Что стоит рисковать жизнью, чтобы заработать любовь. Что нужно подойти к самой черте смерти, чтобы получить хоть какое-то спасение.
– Хорошо. Вот, – сказала мамуля, вытирая ему губы. – Теперь я дала тебе жизнь.
В следующий миг официантка опознала его по фотографии на старом пакете из-под молока, а потом мамуля везла гнусного малолетнего нытика обратно в номер мотеля на скорости в семьдесят миль в час.
На обратном пути они съехали с шоссе и купили баллон чёрной краски.
Даже после такой беготни они добрались только в глубину ничто, в глубину ночи.
Теперь этот глупый мальчик слышит сзади, как мамуля гремит баллоном краски: когда трясёт его, камешек внутри бьётся о разные концы, а мамуля рассказывает, что древнегреческая девушка была влюблена в юношу.
– Но тот юноша был из других краёв и должен был туда вернуться.
Раздаётся шипящий звук, и маленький мальчик чует запах краски. Мотор автобуса меняет тон, глухо ухает, и потом тарахтит быстрее и громче, и автобус немного трясётся, покачиваясь на покрышках.
И в ту ночь, когда юноша и девушка в последний раз были вместе, рассказывает мамуля, девушка принесла с собой лампу и поставила её так, чтобы тень возлюбленного падала на стену.
Краска из баллона замолкает, потом шипит снова. Сначала короткое шипение, потом длинное.
А мамуля говорит, что девушка обвела тень возлюбленного по контуру, чтобы у неё навсегда осталось свидетельство того, как он выглядел, документация этого текущего момента, последнего момента, в котором они будут вместе.
Наш малолетний плакса продолжает молча смотреть, уткнувшись в сияние фар. Глаза у него слезятся, и закрыв их, он видит сияние огней в красном цвете, прямо сквозь веки, сквозь собственную плоть и кровь.
А мамуля говорит, что на следующий день возлюбленный девушки ушёл, но его тень по-прежнему была на месте.
На секундочку малыш оглядывается назад, где мамочка обводит по контуру его глупую тень на грани утёса, только мальчик стоит так далеко, что его тень получается на голову выше матери. Его тощие ручонки кажутся широкими в обхвате. Его кряжистые ножки – длинными и вытянутыми. Его узенькие плечи – широко расправленными.
А мамуля говорит ему:
– Не смотри. Не шевели ни мышцей, иначе испортишь всю мою работу.
И это придурковатое малолетнее трепло отворачивается смотреть на фары.
Шипит баллон с краской, а мамуля говорит, что до греков никто не знал живописи. Вот так было изобретено рисование картин. Рассказывает историю о том, как отец девушки при помощи контура на стене воссоздал глиняный вариант юноши, и вот так изобрели скульптуру.
На полном серьёзе, мамуля сказала ему:
– Искусство никогда не является из счастья.
Вот так рождаются условности.
Теперь малыш стоит и дрожит в сиянии фар, пытаясь не шевелиться, а мамуля продолжает работу, рассказывая здоровенной тени, что когда-нибудь та научит людей всему, чему она её научила. Когда-нибудь она станет врачом и будет спасать людей. Возвращать им счастье. Или даже что-то большее, чем счастье – покой.
Её будут уважать.
Когда-нибудь.
Это даже после того, как Пасхальный Кролик оказался враньём. Даже после Санта-Клауса, Зубной Феи, святого Кристофера, ньютоновой физики и атомной модели Нильса Бора, этот глупый-преглупый малыш по-прежнему верил мамочке.
Когда-нибудь, когда станет большим, рассказывала мамуля тени, малыш вернётся сюда и увидит, как дорос точно до контура, который она запланировала для него в эту ночь.
Голые руки малыша тряслись от холода.
А мамуля сказала:
– Совладай с собой, чёрт возьми. Стой смирно, или всё испортишь.
И малыш пытался ощутить тепло, но какими бы яркими не были фары, они ни капли не грели.
– Мне нужно сделать чёткий контур, – поясняла мамуля. – Будешь дрожать – окажешься размытым.
Только по прошествии многих лет, пока этот глупый малолетний бездельник не закончил с отличием колледж, и не зарабатывал себе горб, чтобы поступить на медицинский факультет Южно-Калифорнийского Университета, – когда ему стукнуло двадцать четыре, и он был на втором курсе медфака, когда его мать положили в больницу, а его назначили опекуном, – только тогда на эту безвольную малолетнюю тряпку снизошло озарение, что стать сильным, богатым и серьёзным – это дело только половины жизненного пути.
А сейчас уши малыша болят от холода. Он чувствует, что задыхается, и у него кружится голова. Узенькая грудь этого малолетнего стукача вся в мурашках гусиной кожи. Его соски торчат от холода маленькими красными прыщиками, и малолетний эякулянт говорит себе: “На самом деле я это заслужил”.
А мамуля просит:
– Постарайся хотя бы стоять ровно.
Малыш отводит плечи назад, и представляет, что фары – строй солдат на расстреле. Он заслуживает воспаление лёгких. Он заслуживает туберкулёз.
См. также:Гипотермия.
См. также:Тифозная лихорадка.
А мамочка говорит:
– Завтра с утра меня рядом уже не будет, и донимать тебя будет некому.
Мотор автобуса крутится вхолостую, извергая длинный смерч синего дыма.
А мамочка говорит:
– Поэтому стой ровно, и не заставляй меня тебе всыпать.
И ведь стопудово: это малолетнее отребье заслуживало того, чтобы ему всыпали. Он заслуживал всё, что бы ни получил. Этот задуренный малолетний баран, который на полном серьёзе считал, что будущее может стать лучше. Если просто достаточно поработать. Если достаточно много учиться. Бегать достаточно быстро. Всё пойдёт на лад, и жизнь к чему-то сложится.
Налетает порыв ветра, и сухая снежная крупа сыплется с деревьев, вонзаясь каждой снежинкой ему в уши и щёки. Снег продолжает таять между шнурков его обуви.
– Увидишь, – говорит мамуля. – Оно будет стоить того, чтобы чуть потерпеть.
Это станет историей, которую он сможет рассказать своему собственному сыну. Когда-нибудь.
Древняя девушка, рассказывает мамуля, больше ни разу не видела своего возлюбленного.
И малыш настолько глуп, что может думать, будто какая-то картина, статуя или история могут как-то заменить любимого человека.
А мамуля говорит:
– У тебя ещё так много всего впереди.
Глотать трудно, но это же глупый, ленивый, позорный маленький мальчик, который стоял и дрожал молча, щурясь на сияние и рычание, и который думал, что будущее окажется прямо таким уж светлым. Представьте кого-то, кто взрослеет настолько дурным, что даже не знает, что надежда – просто очередная фаза, из которой рано или поздно вырастают. Кто считает, что можно создать что-то, – что угодно, – что продлится вечно.
Кажется глупым даже припоминать такие вещи.
Так что повторюсь: если вы собрались читать это – не надо.
Здесь не про кого-то храброго, доброго и преданного. Он не тот, в какого вам захочется влюбляться.
Просто чтоб вы знали: читаете вы полную и безжалостную исповедь человека с зависимостью. Ведь почти во всех программах реабилитации из двадцати шагов, на четвёртом шаге нужно составить опись своей жизни. Каждый уродский, говёный момент своей жизни нужно взять и записать в блокнот. Полный перечень собственных преступлений. Таким образом, каждый грех окажется у вас прямо на кончике пера. А потом надо все их загладить. Это касается алкоголиков, злостных наркоманов и обжор в той же мере, как и сексуально озабоченных.
Таким образом, можно в любое желаемое время вернуться назад и пересмотреть всё худшее в своей жизни.
Потому что, как говорят, кто забывает прошлое, обречён его повторять.
Так что если вы это читаете, скажу честно: вас ничего из этого не касается.
Тот глупый маленький мальчик, та холодная ночь, – всё оно со временем станет лишь новым идиотским дерьмом, о котором можно думать во время секса, чтобы не спустить заряд раньше времени. Это если вы парень.
Мамочка говорит нашему слабенькому малолетнему дристуну:
– Подержись ещё немножечко, просто будь чуть упорнее, и всё будет хорошо.
Ха!
Мамуля, которая говорила:
– Когда-нибудь оно будет стоить всех наших усилий, я обещаю.
И этот малолетний обсос, этот глупый-преглупый маленький сосунок, который стоял всё то время на месте и трясся полуголый под снегом, и в самом деле веря, что кто-то способен даже пообещать что-то настолько невероятное.
Так что если вы считаете, что оно пойдёт вам на пользу…
Если вы считаете, что вам вообще что-нибудь пойдёт на пользу…
Считайте, пожалуйста, что это ваше последнее предупреждение.
После парочки страниц вам здесь быть не захочется. Так что забудьте. Уходите. Валите отсюда, пока целы.
Спасайтесь.
Там сейчас по ящику точно идёт что-нибудь интересное. Или, раз уж у вас так навалом времени, пойдите в вечернюю школу. Выучитесь на врача. Станьте кем-нибудь. Пригласите себя поужинать. Покрасьте волосы.
Жизнь-то проходит.
То, что творится здесь, с самого начала выведет вас из себя. А дальше оно становится всё хуже и хуже.
Здесь вы найдёте глупую историю про глупого маленького мальчика. Глупую правду жизни такого человека, с каким вам не захочется знакомиться. Представьте себе: малолетняя отморозь под вершок ростом, на голове сноп русых волос, зачёсанных с пробором на одну сторону. Представьте: малолетний говняный сопляк улыбается со старых школьных фоток, обнажая отсутствующие местами молочные зубы и первый криво вылазящий взрослый. Представьте себе, что он одет в дебильный свитер в жёлто-голубую полоску, праздничный свитер, который был его любимым. Даже в том возрасте, представьте себе, он уже грызёт свои педерастические ногти. Его любимая обувь – кеды. Любимая еда – сраные корн-доги.
Представьте себе, как этот малолетний сопляк едет, не пристегнувшись, после обеда, в украденном школьном автобусе с мамочкой. Только вот возле их мотеля припаркована машина полиции, поэтому мамуля молча пролетает мимо на скорости шестьдесят-семьдесят миль в час.
Здесь рассказ про глупого малолетнего проныру, который, это уж точно, был чуть ли не тупейшим мелким хамоватым плаксой и стукачом-ябедой из всех, живших на свете.
Про малолетнего говнюка.
Мамуля говорит:
– Надо поторопиться, – и они въезжают на холм, по узкой тропе, задние колёса у них виляют туда-обратно на льду. В свете их фар снег кажется голубым, заполняет воздух у обочины дороги, идущей сквозь тёмный лес.
Представьте себе, что всё это – его вина. Малолетнего недоноска.
Мамуля останавливает автобус, чуть не доезжая до подножья скалистого утёса, и свет фар сияет, отражаясь от его белой грани, а она говорит:
– Вот досюда-то нам и надо, – и слова испаряются в воздух белым облаком, которое наглядно демонстрирует глубину её лёгких.
Мамуля ставит парковочный тормоз, и разрешает:
– Можешь выйти, но куртку оставь в автобусе.
Представьте себе, как этот глупый недомерок позволяет мамуле поставить себя прямо перед школьным автобусом. Как этот подлый мелкий Бенедикт Арнольд стоит, молча глядя в сияние фар, и даёт мамуле стянуть с себя через голову свой любимый свитер. Как этот трусливый малолетний нытик торчит молча полуголый под снегом, пока мотор автобуса тарахтит, и эхо отражается от скал, а мамуля исчезает где-то в ночи и холоде позади него. Фары слепят его, а шум мотора перекрывает все звуки деревьев, трущихся друг об друга на ветру. Воздух слишком морозный, чтобы вдыхать больше глотка за раз, поэтому эта малолетняя слизистая мембрана пытается дышать вдвое чаще.
Он не убегает. Он вообще ничего не делает.
Откуда-то позади слышен мамочкин голос:
– Теперь, что бы ни творил, не вертись.
Мамуля рассказывает ему, как когда-то давно в Древней Греции была прекрасная девушка, дочь гончара.
Как и всегда, когда она выбирается из тюрьмы и приходит его забрать, малыш и мамуля каждую ночь проводят в новом мотеле. Все их блюда – это фаст-фуд, и каждый день, целыми днями, они за рулём. Сегодня за ланчем малыш пытался съесть свой корн-дог, а тот был ещё очень горячий, и он заглотил почти весь, но тот застрял, и он не мог ни дышать, ни заговорить, пока мамуля обежала стол со своего места.
Потом две руки обхватили его сзади, оторвали от пола, и мамуля зашептала:
– Дыши! Дыши, чёрт возьми!
После этого малыш заплакал, а весь ресторан столпился вокруг.
В этот миг казалось, что целому миру небезразлично то, что с ним случилось. Все те люди обнимали его и гладили по голове. Все спрашивали, всё ли с ним в порядке.
Казалось, что этот миг может тянуться вечно. Что стоит рисковать жизнью, чтобы заработать любовь. Что нужно подойти к самой черте смерти, чтобы получить хоть какое-то спасение.
– Хорошо. Вот, – сказала мамуля, вытирая ему губы. – Теперь я дала тебе жизнь.
В следующий миг официантка опознала его по фотографии на старом пакете из-под молока, а потом мамуля везла гнусного малолетнего нытика обратно в номер мотеля на скорости в семьдесят миль в час.
На обратном пути они съехали с шоссе и купили баллон чёрной краски.
Даже после такой беготни они добрались только в глубину ничто, в глубину ночи.
Теперь этот глупый мальчик слышит сзади, как мамуля гремит баллоном краски: когда трясёт его, камешек внутри бьётся о разные концы, а мамуля рассказывает, что древнегреческая девушка была влюблена в юношу.
– Но тот юноша был из других краёв и должен был туда вернуться.
Раздаётся шипящий звук, и маленький мальчик чует запах краски. Мотор автобуса меняет тон, глухо ухает, и потом тарахтит быстрее и громче, и автобус немного трясётся, покачиваясь на покрышках.
И в ту ночь, когда юноша и девушка в последний раз были вместе, рассказывает мамуля, девушка принесла с собой лампу и поставила её так, чтобы тень возлюбленного падала на стену.
Краска из баллона замолкает, потом шипит снова. Сначала короткое шипение, потом длинное.
А мамуля говорит, что девушка обвела тень возлюбленного по контуру, чтобы у неё навсегда осталось свидетельство того, как он выглядел, документация этого текущего момента, последнего момента, в котором они будут вместе.
Наш малолетний плакса продолжает молча смотреть, уткнувшись в сияние фар. Глаза у него слезятся, и закрыв их, он видит сияние огней в красном цвете, прямо сквозь веки, сквозь собственную плоть и кровь.
А мамуля говорит, что на следующий день возлюбленный девушки ушёл, но его тень по-прежнему была на месте.
На секундочку малыш оглядывается назад, где мамочка обводит по контуру его глупую тень на грани утёса, только мальчик стоит так далеко, что его тень получается на голову выше матери. Его тощие ручонки кажутся широкими в обхвате. Его кряжистые ножки – длинными и вытянутыми. Его узенькие плечи – широко расправленными.
А мамуля говорит ему:
– Не смотри. Не шевели ни мышцей, иначе испортишь всю мою работу.
И это придурковатое малолетнее трепло отворачивается смотреть на фары.
Шипит баллон с краской, а мамуля говорит, что до греков никто не знал живописи. Вот так было изобретено рисование картин. Рассказывает историю о том, как отец девушки при помощи контура на стене воссоздал глиняный вариант юноши, и вот так изобрели скульптуру.
На полном серьёзе, мамуля сказала ему:
– Искусство никогда не является из счастья.
Вот так рождаются условности.
Теперь малыш стоит и дрожит в сиянии фар, пытаясь не шевелиться, а мамуля продолжает работу, рассказывая здоровенной тени, что когда-нибудь та научит людей всему, чему она её научила. Когда-нибудь она станет врачом и будет спасать людей. Возвращать им счастье. Или даже что-то большее, чем счастье – покой.
Её будут уважать.
Когда-нибудь.
Это даже после того, как Пасхальный Кролик оказался враньём. Даже после Санта-Клауса, Зубной Феи, святого Кристофера, ньютоновой физики и атомной модели Нильса Бора, этот глупый-преглупый малыш по-прежнему верил мамочке.
Когда-нибудь, когда станет большим, рассказывала мамуля тени, малыш вернётся сюда и увидит, как дорос точно до контура, который она запланировала для него в эту ночь.
Голые руки малыша тряслись от холода.
А мамуля сказала:
– Совладай с собой, чёрт возьми. Стой смирно, или всё испортишь.
И малыш пытался ощутить тепло, но какими бы яркими не были фары, они ни капли не грели.
– Мне нужно сделать чёткий контур, – поясняла мамуля. – Будешь дрожать – окажешься размытым.
Только по прошествии многих лет, пока этот глупый малолетний бездельник не закончил с отличием колледж, и не зарабатывал себе горб, чтобы поступить на медицинский факультет Южно-Калифорнийского Университета, – когда ему стукнуло двадцать четыре, и он был на втором курсе медфака, когда его мать положили в больницу, а его назначили опекуном, – только тогда на эту безвольную малолетнюю тряпку снизошло озарение, что стать сильным, богатым и серьёзным – это дело только половины жизненного пути.
А сейчас уши малыша болят от холода. Он чувствует, что задыхается, и у него кружится голова. Узенькая грудь этого малолетнего стукача вся в мурашках гусиной кожи. Его соски торчат от холода маленькими красными прыщиками, и малолетний эякулянт говорит себе: “На самом деле я это заслужил”.
А мамуля просит:
– Постарайся хотя бы стоять ровно.
Малыш отводит плечи назад, и представляет, что фары – строй солдат на расстреле. Он заслуживает воспаление лёгких. Он заслуживает туберкулёз.
См. также:Гипотермия.
См. также:Тифозная лихорадка.
А мамочка говорит:
– Завтра с утра меня рядом уже не будет, и донимать тебя будет некому.
Мотор автобуса крутится вхолостую, извергая длинный смерч синего дыма.
А мамочка говорит:
– Поэтому стой ровно, и не заставляй меня тебе всыпать.
И ведь стопудово: это малолетнее отребье заслуживало того, чтобы ему всыпали. Он заслуживал всё, что бы ни получил. Этот задуренный малолетний баран, который на полном серьёзе считал, что будущее может стать лучше. Если просто достаточно поработать. Если достаточно много учиться. Бегать достаточно быстро. Всё пойдёт на лад, и жизнь к чему-то сложится.
Налетает порыв ветра, и сухая снежная крупа сыплется с деревьев, вонзаясь каждой снежинкой ему в уши и щёки. Снег продолжает таять между шнурков его обуви.
– Увидишь, – говорит мамуля. – Оно будет стоить того, чтобы чуть потерпеть.
Это станет историей, которую он сможет рассказать своему собственному сыну. Когда-нибудь.
Древняя девушка, рассказывает мамуля, больше ни разу не видела своего возлюбленного.
И малыш настолько глуп, что может думать, будто какая-то картина, статуя или история могут как-то заменить любимого человека.
А мамуля говорит:
– У тебя ещё так много всего впереди.
Глотать трудно, но это же глупый, ленивый, позорный маленький мальчик, который стоял и дрожал молча, щурясь на сияние и рычание, и который думал, что будущее окажется прямо таким уж светлым. Представьте кого-то, кто взрослеет настолько дурным, что даже не знает, что надежда – просто очередная фаза, из которой рано или поздно вырастают. Кто считает, что можно создать что-то, – что угодно, – что продлится вечно.
Кажется глупым даже припоминать такие вещи.
Так что повторюсь: если вы собрались читать это – не надо.
Здесь не про кого-то храброго, доброго и преданного. Он не тот, в какого вам захочется влюбляться.
Просто чтоб вы знали: читаете вы полную и безжалостную исповедь человека с зависимостью. Ведь почти во всех программах реабилитации из двадцати шагов, на четвёртом шаге нужно составить опись своей жизни. Каждый уродский, говёный момент своей жизни нужно взять и записать в блокнот. Полный перечень собственных преступлений. Таким образом, каждый грех окажется у вас прямо на кончике пера. А потом надо все их загладить. Это касается алкоголиков, злостных наркоманов и обжор в той же мере, как и сексуально озабоченных.
Таким образом, можно в любое желаемое время вернуться назад и пересмотреть всё худшее в своей жизни.
Потому что, как говорят, кто забывает прошлое, обречён его повторять.
Так что если вы это читаете, скажу честно: вас ничего из этого не касается.
Тот глупый маленький мальчик, та холодная ночь, – всё оно со временем станет лишь новым идиотским дерьмом, о котором можно думать во время секса, чтобы не спустить заряд раньше времени. Это если вы парень.
Мамочка говорит нашему слабенькому малолетнему дристуну:
– Подержись ещё немножечко, просто будь чуть упорнее, и всё будет хорошо.
Ха!
Мамуля, которая говорила:
– Когда-нибудь оно будет стоить всех наших усилий, я обещаю.
И этот малолетний обсос, этот глупый-преглупый маленький сосунок, который стоял всё то время на месте и трясся полуголый под снегом, и в самом деле веря, что кто-то способен даже пообещать что-то настолько невероятное.
Так что если вы считаете, что оно пойдёт вам на пользу…
Если вы считаете, что вам вообще что-нибудь пойдёт на пользу…
Считайте, пожалуйста, что это ваше последнее предупреждение.
Глава 2
Уже успело стемнеть, и начался дождь, пока я добрался до церкви, а Нико тут как тут, ждёт, пока откроют боковую дверь, от холода обвив руками свои бока.
– Потаскай это для меня с собой, – говорит она, вручая мне пригоршню шёлка.
– Всего пару часиков, – просит она. – У меня нету карманов.
Она одета в куртку из какой-то искусственной рыжей замши с воротом из ярко-рыжего меха. Из-под той торчит подол её платья в цветочек. Колготок на ней нет. Она взбирается по сходням ко двери церкви, осторожно переставляя развёрнутые в стороны ноги в туфлях на чёрной шпильке.
То, что она дала мне – тёплое и сырое.
Это её трусики. И она улыбается.
За стеклянными дверьми женщина, которая елозит туда-сюда шваброй. Нико стучится в стекло, потом показывает на свои наручные часы. Женщина окунает швабру в ведро. Поднимает её и выжимает тряпку. Прислоняет швабру ручкой к двери и выуживает из халата связку ключей. Открывая дверь, женщина кричит через стекло.
– Ваши сегодня в комнате 234, – объявляет женщина. – В классе воскресной школы.
Сейчас на стоянке уже больше народу. Люди взбираются по сходням, говорят “привет”, а я заталкиваю трусики Нико себе в карман. Позади меня другие вприпрыжку пролетают несколько ступеней, чтобы поймать дверь, пока та не захлопнулась. Хотите верьте, хотите нет, но все здесь вам знакомы.
Эти люди – легенды. О каждом из этих мужчин и женщин вы слушали истории на протяжении многих лет.
В 1950-х ведущий производитель вакуумных пылесосов попробовал немного усовершенствовать дизайн. Они добавили крутящийся пропеллер из острых как бритва лезвий, установленный в шланге на глубине в несколько дюймов. Напор воздуха раскрутит лезвия, а те порубят любую пылинку, нитку или шерстинку домашнего питомца, которая могла бы застрять в шланге.
По крайней мере, так гласил проект.
А случилось то, что куча этих мужчин прискакала в неотложку с изувеченными членами.
По крайней мере, так гласит миф.
Та старая городская легенда, про вечеринку с сюрпризом для хорошенькой домохозяйки: когда все её друзья с семьёй спрятались в одной комнате, а когда ворвались и заорали “С днём рожденья!”, то обнаружили её вытянувшейся на диване, а семейная собака слизывала арахисовое масло у неё между ног…
Ну, эта так точно настоящая.
Легендарная женщина, которая отсасывала у парней за рулём, и раз один парень теряет управление машиной и бьёт по тормозам так резко, что она откусывает ему половину, – я их знаю.
Эти мужчины и женщины – все здесь.
Эти люди – причина того, что в каждой неотложке есть дрель с алмазным сверлом. Чтобы просверлить толстое донышко бутылки из-под шампанского или содовой. Чтобы освободить всасывание.
Эти люди толпами вваливаются среди ночи, рассказывая, как они споткнулись и упали на кабачок, лампочку, куклу Барби, бильярдные шары, сопротивляющегося хомячка.
См. также: Бильярдный кий.
См. также: Плюшевая зверушка.
Они поскальзывались в душе и падали, прямо дуплом, на скользкий тюбик шампуня. На них вечно нападают неизвестные личности, вооружённые свечками, мячами для бейсбола, сваренными вкрутую яйцами, фонариками и отвёртками, которые теперь нужно извлечь. Здесь ребята, которые застревают в сливном отверстии своей горячей ванны.
На полпути вглубь по коридору к двери комнаты 234, Нико тянет меня к стене. Ждёт, пока мимо нас пройдёт несколько человек, и говорит:
– Я знаю, куда можно пойти.
Все остальные идут в класс воскресной школы в пастельных тонах, а Нико улыбается им вслед. Она крутит пальцем у виска, в международном знаке для обозначения психов, и говорит:
– Несчастные.
Она тянет меня в другую сторону, к табличке, гласящей “Женский”.
Среди народа в комнате 234 есть самозванный районный сотрудник охраны здоровья, который звонит и опрашивает четырнадцатилетних девочек на тему наличия у них влагалища.
Здесь есть девушка-массовик, у которой было вздутие живота, и там нашли фунт спермы. Её зовут Лу-Энн.
Здесь парень из кинотеатра, продевавший член сквозь дно коробки попкорна, – зовите его Стив, – и по вечерам его повинная задница сидит у заляпанного краской стола, втиснувшись в детский пластмассовый школьный стульчик.
Всё это люди, которых вы считали большим приколом. Вперед, ржите, пока не надорвёте к чертям свой чёртов живот.
Это сексуально озабоченные.
Всё это люди, которых вы считали городскими байками, – ну, вот они, всамделишные. С самыми настоящими именами и лицами. Работами и семьями. Учёными степенями и полицейскими досье.
В женском туалете Нико прижимает меня к холодной плитке стены и усаживается мне на пояс, пытаясь извлечь из штанов. Другой рукой Нико обнимает мой затылок и тянет моё лицо, открытый рот, навстречу своему. Её язык борется с моим, она разогревает мне головку поршня большим пальцем руки. Сталкивает джинсы у меня с бёдер. Сидя, приподнимает подол своего платья, прикрыв глаза и немного отклонив назад голову, плотно пристраивает свой лобок к моему и бормочет что-то сбоку мне в шею.
Говорю:
– Боже, как ты прекрасна, – потому что несколько последующих минут такое позволительно.
А Нико подаётся назад, смотрит на меня и спрашивает:
– Это ещё что значит?
А я в ответ:
– Не знаю, – говорю. – Да ничего вроде, – говорю. – Забудь.
Плитка пахнет дезинфекцией и шероховато трёт мне зад. Стены поднимаются кверху, к потолку из звукоизолирующей плитки и отдушинам, покрытым пылью и грязью. Характерный запах крови от ржавой железной коробки для использованных салфеток.
– Свою справку об освобождении, – вспоминаю. Щёлкаю пальцами. – Принесла?
Нико чуть поднимает бёдра, потом роняет их, подтягивается и усаживается. Голова её по-прежнему откинута назад, глаза всё ещё закрыты, – она роется в корсаже платья, выуживает сложенный из голубой бумаги квадратик и бросает мне его на грудь.
Говорю:
– Умница, – и отцепляю авторучку от кармана своей рубашки.
Нико поднимает бёдра чуть выше с каждым разом, потом крепко усаживается. Немного трётся взад и вперёд. Пристроив по руке на каждое бёдро, подталкивается вверх, после падает вниз.
– “Вокруг света”, – прошу я. – “Вокруг света”, Нико.
Она приоткрывает глаза где-то наполовину и смотрит на меня сверху, а я болтаю в воздухе авторучкой, как вы помешиваете чашку кофе. Даже через одежду на моей спине отпечатывается узор канавок между плиткой.
– Давай, “вокруг света”, – прошу. – Сделай мне такое, крошка.
И Нико закрывает глаза, задирая юбку у талии обеими руками. Пристраивает весь свой вес на мои бёдра и переносит одну ногу мне через живот. Потом переносит вторую, оставаясь сидеть на мне, но уже лицом к моим ногам.
– Хорошо, – говорю я, разворачивая голубой листок бумаги. Разглаживаю его на её выгнутой дугой спине и вписываю своё имя внизу, в графе, гласящей “поручитель”. Сквозь платье чувствуется широкий ремешок её лифчика: резинка с пятью или шестью проволочными крючками. Чувствуются её рёбра под толстым слоем мышц.
Прямо в этот миг, вглубь по холлу, в комнате 234, сидит девушка кузена вашего лучшего друга, та девчонка, которая чуть не до смерти долбила себя на ручке коробки передач в “Форде Пинто” после того, как поела “шпанской мушки”. Её зовут Мэнди.
Здесь парень, который раз пробрался в клинику в белом халате и сдавал экзамен по тазобедренной области.
Здесь парень, который в номере своего отеля вечно валяется голым на покрывалах, с утренним стояком, и ждёт, когда войдёт горничная.
Все эти известные по слухам знакомые знакомых знакомых знакомых… все они здесь.
Мужчина, искалеченный автоматической электродоилкой, – его зовут Говард.
Девушка, висевшая в душевой на штанге для занавески, полумёртвая от аутоэротического удушения, – это Пола, и она сексоголичка.
Скажите – “Привет, Пола”.
Давайте сюда своих любителей тереться в метро. Давайте своих любителей распахивать плащи.
Мужчина, который устанавливает камеры под ободком унитаза в женских туалетах.
Парень, который щекочет хозяйство об откидные листы депозитных графиков в автоматических справочных.
Все любители подглядывать. Нимфоманки. Грязные старикашки. Туалетные партизаны. Кулачные бойцы.
Все те сексуальные страшилища и страшилки, насчёт которых вас предупреждала мамочка. Все те ужасные поучительные истории.
Все мы здесь. Живём и бедствуем.
Это двадцатишаговый мир сексуальной зависимости. Сексуально-озабоченного поведения. Вечером каждого дня недели они встречаются в задней комнате какой-нибудь церкви. В разных конференц-залах общественных центров. Каждую ночь, в каждом городе. Есть даже виртуальные собрания в Интернете.
Моего лучшего друга, Дэнни, я встретил на собрании сексоголиков. Дэнни дошёл до того, что ему нужно было мастурбировать раз по пятнадцать на день, чтобы хоть остановиться. Кроме того, у него уже еле сжимались пальцы, и он переживал насчёт того, что с ним может случиться от вазелина за такой долгий срок.
Он пытался перейти на какую-нибудь мазь, но всё сделанное для смягчения кожи, казалось, работало как раз наоборот.
Дэнни и все те мужчины с женщинами, которых вы считаете такими жуткими, смешными или жалкими людьми, – все они здесь ослабляют пояса. Сюда мы все приходим открыться.
Сюда приходят на время трёхчасовой отлучки проститутки и сексуальные преступники из тюрем минимально строгого режима, которые сидят рука-об-руку с любительницами групповух и мужиками, берущими в рот по магазинам эротической литературы. Шлюха здесь объединяется с клиентом. Растлитель предстаёт перед растлённым.
Нико подтягивает гладкий белый зад почти к основанию моего поршня, потом срывается вниз. Вверх – и вниз. Катается, туго обхватив меня внутренностями по всей длине. Выстреливая вверх, потом швыряя себя вниз. Мышцы её рук, которыми она отталкивается от моих бёдер, всё набухают. Бёдра у меня немеют и белеют в её руках.
– Теперь, когда мы друг друга знаем, – спрашиваю. – Нико? Что скажешь, нравлюсь я тебе?
Она оборачивается и смотрит на меня через плечо:
– Когда будешь врачом, ты сможешь выписывать рецепты на что угодно, так?
Это если я когда-нибудь решу вернуться к учёбе. Не стоит недооценивать то, как медицинская степень может помочь тебе уложить кого-нибудь в койку. Поднимаю руки, пристраивая каждую ладонь поверх натянутой гладкой кожи на боках её бёдер. Вроде как, чтобы помогать ей подтягиваться, – а она пропускает свои прохладные мягкие пальцы сквозь мои.
Туго напялившись на мой поршень, не оглядываясь, сообщает:
– Друзья поспорили со мной на деньги, что ты уже давно женат.
Держу её гладкую белую задницу в руках.
– Сколько денег? – спрашиваю.
Объясняю Нико, что её друзья могут оказаться правы.
Ведь, по правде, любой сын, воспитанный матерью-одиночкой, в каком-то смысле родился женатым. Я не уверен, но похоже, пока мама твоя не умрёт, любая другая женщина в твоей жизни может стать только сторонней любовницей.
В современном мифе про Эдипа – именно мать убивает отца и забирает сына.
И никак не выйдет развестись со своей матерью.
Или убить её.
А Нико спрашивает:
– Что ещё значит – любая другая женщина? Боже, это сколько же их? – говорит. – Рада, что мы с резинкой.
На предмет полного списка сексуальных партнёров мне пришлось бы свериться со своим четвёртым шагом. Заглянуть в блокнот с полной моральной описью. С полной и беспощадной историей моей зависимости.
Это если я когда-нибудь решу вернуться, чтобы завершить тот чёртов шаг.
Для людей, которые торчат в комнате 234, работа по двадцати шагам на собраниях сексоголиков – это ценный важный инструмент в понимании и излечении от… ну, вы поняли.
А для меня – это потряснейший практический семинар. Тут подсказки. Технические тонкости. Стратегии, позволяющие трахнуться так, как и не мечталось. Ведь эти зависимые, когда рассказывают свои истории, – они же, чёрт возьми, великолепны. Плюс тут девочки-заключённые, выпущенные из тюрем на три часа сексоманской терапии общения.
Нико в том числе.
Вечера по средам означают Нико. Вечера пятницы значат Таня. По воскресеньям – Лиза. Лиза потеет жёлтым от никотина. Её талию можно почти обхватить руками, когда пресс её каменеет в кашле. Таня вечно протаскивает какую-нибудь резиновую игрушку для секса: обычно самотык или нитку резиновых бус. Какой-то сексуальный эквивалент сюрприза в коробке с сухарями.
Старый принцип, мол, красота – радость навеки: а вот по моему личному опыту даже самая раскрасивая красавица – радость только на три часа, это предел. Потом ведь она захочет рассказать тебе обо всех своих травмах детства. Один из приятных моментов во встречах с девчонкой из тюрьмы – кайф от мысли, что смотришь на часы, и знаешь: через полчаса она уже будет за решёткой.
– Потаскай это для меня с собой, – говорит она, вручая мне пригоршню шёлка.
– Всего пару часиков, – просит она. – У меня нету карманов.
Она одета в куртку из какой-то искусственной рыжей замши с воротом из ярко-рыжего меха. Из-под той торчит подол её платья в цветочек. Колготок на ней нет. Она взбирается по сходням ко двери церкви, осторожно переставляя развёрнутые в стороны ноги в туфлях на чёрной шпильке.
То, что она дала мне – тёплое и сырое.
Это её трусики. И она улыбается.
За стеклянными дверьми женщина, которая елозит туда-сюда шваброй. Нико стучится в стекло, потом показывает на свои наручные часы. Женщина окунает швабру в ведро. Поднимает её и выжимает тряпку. Прислоняет швабру ручкой к двери и выуживает из халата связку ключей. Открывая дверь, женщина кричит через стекло.
– Ваши сегодня в комнате 234, – объявляет женщина. – В классе воскресной школы.
Сейчас на стоянке уже больше народу. Люди взбираются по сходням, говорят “привет”, а я заталкиваю трусики Нико себе в карман. Позади меня другие вприпрыжку пролетают несколько ступеней, чтобы поймать дверь, пока та не захлопнулась. Хотите верьте, хотите нет, но все здесь вам знакомы.
Эти люди – легенды. О каждом из этих мужчин и женщин вы слушали истории на протяжении многих лет.
В 1950-х ведущий производитель вакуумных пылесосов попробовал немного усовершенствовать дизайн. Они добавили крутящийся пропеллер из острых как бритва лезвий, установленный в шланге на глубине в несколько дюймов. Напор воздуха раскрутит лезвия, а те порубят любую пылинку, нитку или шерстинку домашнего питомца, которая могла бы застрять в шланге.
По крайней мере, так гласил проект.
А случилось то, что куча этих мужчин прискакала в неотложку с изувеченными членами.
По крайней мере, так гласит миф.
Та старая городская легенда, про вечеринку с сюрпризом для хорошенькой домохозяйки: когда все её друзья с семьёй спрятались в одной комнате, а когда ворвались и заорали “С днём рожденья!”, то обнаружили её вытянувшейся на диване, а семейная собака слизывала арахисовое масло у неё между ног…
Ну, эта так точно настоящая.
Легендарная женщина, которая отсасывала у парней за рулём, и раз один парень теряет управление машиной и бьёт по тормозам так резко, что она откусывает ему половину, – я их знаю.
Эти мужчины и женщины – все здесь.
Эти люди – причина того, что в каждой неотложке есть дрель с алмазным сверлом. Чтобы просверлить толстое донышко бутылки из-под шампанского или содовой. Чтобы освободить всасывание.
Эти люди толпами вваливаются среди ночи, рассказывая, как они споткнулись и упали на кабачок, лампочку, куклу Барби, бильярдные шары, сопротивляющегося хомячка.
См. также: Бильярдный кий.
См. также: Плюшевая зверушка.
Они поскальзывались в душе и падали, прямо дуплом, на скользкий тюбик шампуня. На них вечно нападают неизвестные личности, вооружённые свечками, мячами для бейсбола, сваренными вкрутую яйцами, фонариками и отвёртками, которые теперь нужно извлечь. Здесь ребята, которые застревают в сливном отверстии своей горячей ванны.
На полпути вглубь по коридору к двери комнаты 234, Нико тянет меня к стене. Ждёт, пока мимо нас пройдёт несколько человек, и говорит:
– Я знаю, куда можно пойти.
Все остальные идут в класс воскресной школы в пастельных тонах, а Нико улыбается им вслед. Она крутит пальцем у виска, в международном знаке для обозначения психов, и говорит:
– Несчастные.
Она тянет меня в другую сторону, к табличке, гласящей “Женский”.
Среди народа в комнате 234 есть самозванный районный сотрудник охраны здоровья, который звонит и опрашивает четырнадцатилетних девочек на тему наличия у них влагалища.
Здесь есть девушка-массовик, у которой было вздутие живота, и там нашли фунт спермы. Её зовут Лу-Энн.
Здесь парень из кинотеатра, продевавший член сквозь дно коробки попкорна, – зовите его Стив, – и по вечерам его повинная задница сидит у заляпанного краской стола, втиснувшись в детский пластмассовый школьный стульчик.
Всё это люди, которых вы считали большим приколом. Вперед, ржите, пока не надорвёте к чертям свой чёртов живот.
Это сексуально озабоченные.
Всё это люди, которых вы считали городскими байками, – ну, вот они, всамделишные. С самыми настоящими именами и лицами. Работами и семьями. Учёными степенями и полицейскими досье.
В женском туалете Нико прижимает меня к холодной плитке стены и усаживается мне на пояс, пытаясь извлечь из штанов. Другой рукой Нико обнимает мой затылок и тянет моё лицо, открытый рот, навстречу своему. Её язык борется с моим, она разогревает мне головку поршня большим пальцем руки. Сталкивает джинсы у меня с бёдер. Сидя, приподнимает подол своего платья, прикрыв глаза и немного отклонив назад голову, плотно пристраивает свой лобок к моему и бормочет что-то сбоку мне в шею.
Говорю:
– Боже, как ты прекрасна, – потому что несколько последующих минут такое позволительно.
А Нико подаётся назад, смотрит на меня и спрашивает:
– Это ещё что значит?
А я в ответ:
– Не знаю, – говорю. – Да ничего вроде, – говорю. – Забудь.
Плитка пахнет дезинфекцией и шероховато трёт мне зад. Стены поднимаются кверху, к потолку из звукоизолирующей плитки и отдушинам, покрытым пылью и грязью. Характерный запах крови от ржавой железной коробки для использованных салфеток.
– Свою справку об освобождении, – вспоминаю. Щёлкаю пальцами. – Принесла?
Нико чуть поднимает бёдра, потом роняет их, подтягивается и усаживается. Голова её по-прежнему откинута назад, глаза всё ещё закрыты, – она роется в корсаже платья, выуживает сложенный из голубой бумаги квадратик и бросает мне его на грудь.
Говорю:
– Умница, – и отцепляю авторучку от кармана своей рубашки.
Нико поднимает бёдра чуть выше с каждым разом, потом крепко усаживается. Немного трётся взад и вперёд. Пристроив по руке на каждое бёдро, подталкивается вверх, после падает вниз.
– “Вокруг света”, – прошу я. – “Вокруг света”, Нико.
Она приоткрывает глаза где-то наполовину и смотрит на меня сверху, а я болтаю в воздухе авторучкой, как вы помешиваете чашку кофе. Даже через одежду на моей спине отпечатывается узор канавок между плиткой.
– Давай, “вокруг света”, – прошу. – Сделай мне такое, крошка.
И Нико закрывает глаза, задирая юбку у талии обеими руками. Пристраивает весь свой вес на мои бёдра и переносит одну ногу мне через живот. Потом переносит вторую, оставаясь сидеть на мне, но уже лицом к моим ногам.
– Хорошо, – говорю я, разворачивая голубой листок бумаги. Разглаживаю его на её выгнутой дугой спине и вписываю своё имя внизу, в графе, гласящей “поручитель”. Сквозь платье чувствуется широкий ремешок её лифчика: резинка с пятью или шестью проволочными крючками. Чувствуются её рёбра под толстым слоем мышц.
Прямо в этот миг, вглубь по холлу, в комнате 234, сидит девушка кузена вашего лучшего друга, та девчонка, которая чуть не до смерти долбила себя на ручке коробки передач в “Форде Пинто” после того, как поела “шпанской мушки”. Её зовут Мэнди.
Здесь парень, который раз пробрался в клинику в белом халате и сдавал экзамен по тазобедренной области.
Здесь парень, который в номере своего отеля вечно валяется голым на покрывалах, с утренним стояком, и ждёт, когда войдёт горничная.
Все эти известные по слухам знакомые знакомых знакомых знакомых… все они здесь.
Мужчина, искалеченный автоматической электродоилкой, – его зовут Говард.
Девушка, висевшая в душевой на штанге для занавески, полумёртвая от аутоэротического удушения, – это Пола, и она сексоголичка.
Скажите – “Привет, Пола”.
Давайте сюда своих любителей тереться в метро. Давайте своих любителей распахивать плащи.
Мужчина, который устанавливает камеры под ободком унитаза в женских туалетах.
Парень, который щекочет хозяйство об откидные листы депозитных графиков в автоматических справочных.
Все любители подглядывать. Нимфоманки. Грязные старикашки. Туалетные партизаны. Кулачные бойцы.
Все те сексуальные страшилища и страшилки, насчёт которых вас предупреждала мамочка. Все те ужасные поучительные истории.
Все мы здесь. Живём и бедствуем.
Это двадцатишаговый мир сексуальной зависимости. Сексуально-озабоченного поведения. Вечером каждого дня недели они встречаются в задней комнате какой-нибудь церкви. В разных конференц-залах общественных центров. Каждую ночь, в каждом городе. Есть даже виртуальные собрания в Интернете.
Моего лучшего друга, Дэнни, я встретил на собрании сексоголиков. Дэнни дошёл до того, что ему нужно было мастурбировать раз по пятнадцать на день, чтобы хоть остановиться. Кроме того, у него уже еле сжимались пальцы, и он переживал насчёт того, что с ним может случиться от вазелина за такой долгий срок.
Он пытался перейти на какую-нибудь мазь, но всё сделанное для смягчения кожи, казалось, работало как раз наоборот.
Дэнни и все те мужчины с женщинами, которых вы считаете такими жуткими, смешными или жалкими людьми, – все они здесь ослабляют пояса. Сюда мы все приходим открыться.
Сюда приходят на время трёхчасовой отлучки проститутки и сексуальные преступники из тюрем минимально строгого режима, которые сидят рука-об-руку с любительницами групповух и мужиками, берущими в рот по магазинам эротической литературы. Шлюха здесь объединяется с клиентом. Растлитель предстаёт перед растлённым.
Нико подтягивает гладкий белый зад почти к основанию моего поршня, потом срывается вниз. Вверх – и вниз. Катается, туго обхватив меня внутренностями по всей длине. Выстреливая вверх, потом швыряя себя вниз. Мышцы её рук, которыми она отталкивается от моих бёдер, всё набухают. Бёдра у меня немеют и белеют в её руках.
– Теперь, когда мы друг друга знаем, – спрашиваю. – Нико? Что скажешь, нравлюсь я тебе?
Она оборачивается и смотрит на меня через плечо:
– Когда будешь врачом, ты сможешь выписывать рецепты на что угодно, так?
Это если я когда-нибудь решу вернуться к учёбе. Не стоит недооценивать то, как медицинская степень может помочь тебе уложить кого-нибудь в койку. Поднимаю руки, пристраивая каждую ладонь поверх натянутой гладкой кожи на боках её бёдер. Вроде как, чтобы помогать ей подтягиваться, – а она пропускает свои прохладные мягкие пальцы сквозь мои.
Туго напялившись на мой поршень, не оглядываясь, сообщает:
– Друзья поспорили со мной на деньги, что ты уже давно женат.
Держу её гладкую белую задницу в руках.
– Сколько денег? – спрашиваю.
Объясняю Нико, что её друзья могут оказаться правы.
Ведь, по правде, любой сын, воспитанный матерью-одиночкой, в каком-то смысле родился женатым. Я не уверен, но похоже, пока мама твоя не умрёт, любая другая женщина в твоей жизни может стать только сторонней любовницей.
В современном мифе про Эдипа – именно мать убивает отца и забирает сына.
И никак не выйдет развестись со своей матерью.
Или убить её.
А Нико спрашивает:
– Что ещё значит – любая другая женщина? Боже, это сколько же их? – говорит. – Рада, что мы с резинкой.
На предмет полного списка сексуальных партнёров мне пришлось бы свериться со своим четвёртым шагом. Заглянуть в блокнот с полной моральной описью. С полной и беспощадной историей моей зависимости.
Это если я когда-нибудь решу вернуться, чтобы завершить тот чёртов шаг.
Для людей, которые торчат в комнате 234, работа по двадцати шагам на собраниях сексоголиков – это ценный важный инструмент в понимании и излечении от… ну, вы поняли.
А для меня – это потряснейший практический семинар. Тут подсказки. Технические тонкости. Стратегии, позволяющие трахнуться так, как и не мечталось. Ведь эти зависимые, когда рассказывают свои истории, – они же, чёрт возьми, великолепны. Плюс тут девочки-заключённые, выпущенные из тюрем на три часа сексоманской терапии общения.
Нико в том числе.
Вечера по средам означают Нико. Вечера пятницы значат Таня. По воскресеньям – Лиза. Лиза потеет жёлтым от никотина. Её талию можно почти обхватить руками, когда пресс её каменеет в кашле. Таня вечно протаскивает какую-нибудь резиновую игрушку для секса: обычно самотык или нитку резиновых бус. Какой-то сексуальный эквивалент сюрприза в коробке с сухарями.
Старый принцип, мол, красота – радость навеки: а вот по моему личному опыту даже самая раскрасивая красавица – радость только на три часа, это предел. Потом ведь она захочет рассказать тебе обо всех своих травмах детства. Один из приятных моментов во встречах с девчонкой из тюрьмы – кайф от мысли, что смотришь на часы, и знаешь: через полчаса она уже будет за решёткой.