Страница:
— Извините меня, — незнакомец пожал плечами. — Мне, наверное, в самом деле, нельзя смотреть такие фильмы… Не воспринимаю в человеке мерзости. Хотя, как учитель истории, я прекрасно понимаю: все это было, прошлое не изменить… Понимаю, а душа бунтует.
— Да нет же! — Илья сжал руку незнакомца. — Это просто замечательно, что вы… такой… максималист. Максималист добра! Да вы для нас настоящая находка. Самородок. Кто вы и как вас зовут?
— Для вас?
— Простите, — Илья улыбнулся. — Я так обрадовался, что забыл представиться. Мы — это Служба Солнца.
Армандо, учитель истории в школе среднего цикла, он же — прекрасный механик и пианист, понравился Илье с первого взгляда. Выражение это Илья, правда, недолюбливал. «Надо говорить, — шутливо объяснил он Армандо, — с первого действия…» Учитель слушал, отнекивался: какое это, мол, действие — эмоциональный импульс, порыв не более, да и вообще велика ли, мол, заслуга — с фантомами воевать. Илья, хоть и слушал его, и даже возражал, про себя уже радовался удаче. Он не сомневался: случай подарил ему настоящий самородок. Придя домой, Илья сразу же позвонил в Школу, Юджину Гарту.
Юджин не отзывался.
Илья поручил автоматике повторить вызов, поудобнее устроился в кресле, прикрыл глаза.
— Знак Стрекозы, — шепнул он. — Уже пятикрылой! И не надо нам никаких «черных ящиков»…
Было удивительно хорошо. Может, чувство такое оставил ему добрейший Армандо, а может, радость прибыла проездом, вместе с Егором и Ольгой, точнее — пролетом, мимолетом, они же мимо летели.
«Таю или иначе, — подумал Илья, — все радости — от друзей. От Славика, Антуана, Ивана Антоновича, Юджина… Интересно, чем сейчас занят Юджин?»
Именно Юджин придумал теорию «самородков».
«Тем, что ты хороший человек, — объяснил он Илье в день их знакомства, — сейчас никого не удивишь. Почти у каждого современника в душе есть солидный золотой запас. То есть запас любви, доброты, искренности. Но для нашей работы этого мало. Нам нужны не крупицы, не песок драгоценный, а самородки…
Илья потирал ушибленное колено, досадуя в той самой душе, о которой толковал Юджин, и на нового знакомого, и на его экстравагантные методы отбора в школу Садовников. Юджин, напротив, веселился и оказывал Илье всевозможные знаки внимания. На левой щеке его алела огромная свежая царапина.
«Ты не сердись, брат, — говорил Юджин. — Ну как бы я тебя иначе нашел? Да ты бы всю жизнь так и простоял возле хирургического комбайна. Это же преступление — стоять возле хирургического комбайна, когда человек рожден Садовником».
Юджин обхаживал свой «самородок», а Илье все еще виделся крутой скальный спуск, поросший кустарниками и замшелыми валунами, над которым начинался пешеходный мостик. Начинался и бежал, как паутинка: над ревущей пропастью к смотровым площадкам, а еще дальше — прямехонько к Козьему острову.
Ниагара очаровывала, водопад ошеломлял. Голосом, мощью, неизбывностью. Дело шло к вечеру, вскоре должны были включить подсветку, и экскурсанты сплошным потоком устремлялись к смотровым площадкам.
И вдруг…
Хотя происшествие вместилось буквально в несколько секунд, Илье оно и тогда, и теперь виделось покадрово, сюжетно, будто при замедленной съемке.
Чей-то возглас, вскрик позади. Или это судорожный выдох толпы?
Человек в белом костюме.
Он падает, точнее — катится кубарем по скальному спуску. Дальше — обрыв, смерть.
Две параллельные мысли: «Господи, это же надо умудриться — упасть с мостика» и «Там везде силовые ограждения, об этом упоминал экскурсовод… Несчастье исключено».
Мощный толчок, который перебросил тело через полутораметровые перила. Вопреки мыслям, вопреки уверенности.
Какое-то неестественно долгое падение. Наперерез тому, в белом. Удар о землю. Резкая боль в колене.
И… радостное лицо «жертвы неосторожности», которая, оказывается, уже никуда больше не падает, а, помогая Илье подняться, приговаривает: «Великолепный прыжок, великолепный! Полная безрассудность! Очень рад. Давайте скорее знакомиться: Я — Юджин… У вас великолепно развит инстинкт человечности. Очень рад!»
«Почему именно инстинкт?» — удивился Илья.
«Да потому, что умом вы понимали — здесь некуда падать, везде силовые ограждения. И тем не менее прыгнули… Я уже раз двадцать здесь «падал», — объяснял Юджин, откровенно любуясь Ильей. — Вы — второй, в ком нужный мне инстинкт оказался сильнее рассудка».
«Нарочно?» — Илья не знал: рассердиться ему или тоже улыбнуться.
«Понимаете, — Юджин стал серьезным. — Мы знаем, каким должен быть настоящий Садовник. Но дело наше новое, тонкое и какой-либо методики отбора в Школу пока не существует. Приходится экспериментировать…»
Юджин… Милый искатель «самородков». Прошло немногим более трех лет и твой бывший ученик сам уже ищет «самородки». И находит.
— Поглядите-ка на него, — услышал он голос Юджина. — Развалился себе в кресле и спит.
Комната как бы продлилась. Там, в ее нереальном продолжении, открылись глубокая лоджия и старый сад, над которым всходило солнце (далеко же ты, Птичий Гам!). Еще дальше сад переходил в парк, где были и широкие аллеи, посыпанные зернистым, будто крупная соль, песком, и сумеречные тропинки…
На лоджии за шахматным столиком сидели оба наставника. Гарт улыбался, — как всегда всепрощающе и радостно, — Иван Антонович глядел серьезно, даже чуть сочувственно.
— Я не сплю, — сказал Илья. — Я готовлюсь к докладу. У меня редкий «самородок».
Гарт вскочил — с доски посыпались фигуры.
— Настоящий?
— Я же говорю — редкий, — Илья нарочно тянул время, чтобы подразнить руководителя Школы. Юджин понял это и взмолился:
— Перестань, Плюша. Скорее рассказывай, кто он и как его зовут.
Об Армандо они толковали добрых полчаса. Юджин, припомнив и взвесив все свои планы, заявил, что через месяц, то есть в октябре, он самолично прилетит к Илье и в два счета разлучит Армандо и с историей, и с Птичьим Гамом.
— А теперь о главном, друзья, — сказал Иван Антонович, понимающе поглядывая на стажера. — Как поживает твой Анатоль?
— Я многое узнал о нем, — охотно ответил Илья, мысленно сортируя известные ему факты. — Нашел его друзей. Кстати, неделю назад к Жданову отправилась группа молодых монументалистов, с которыми он здесь работал. Шесть человек.
— Отлично! — кивнул наставник. Упреждая его вопрос, Илья добавил:
— Нет, ребята ничего не знают. У них там свои дела. Творческие.
— Можно подумать, что ты не имеешь никакого отношения к этому «десанту», — подключился к разговору Юджин. Он все еще радовался находке Ильи.
— Кроме того, я хочу повидаться с Ириной, — продолжал Илья. — Слишком много замыкается на ней линий судьбы моего подопечного.
— Цветисто, но верно, — согласился Иван Антонович. — И что дальше?
— Дальше — сам Анатоль. В любом случае мне надо выходить на личный контакт. Но как, каким образом? Одно чувствую — в открытую пока нельзя, не время.
— Не перестаю удивляться, — покачал головой Юджин. — Послушаешь тебя — мудрец, голова. И та же самая «голова» берет контур поливита… Все, все молчу, — засмеялся он. — Кто старое помянет…
Иван Антонович забарабанил пальцами по шахматной доске.
— А что, — начал он задумчиво, — если мы организуем выставку? Небольшую. Эдак в масштабах Европы. Живопись, скульптура, архитектурные жанры… Дадим Анатолю кусок работы. Планировка залов, например, каталоги, программы для системы «Инфор»… Отказаться он не откажется — просьба общества. К таким вещам у нас уважение врожденное… Там и свидитесь.
— Европейская выставка? — удивился Илья. — Ради одного человека?
— Почему — ради одного? — в свою очередь удивился наставник. — Выставка сама по себе дело нужное. Да если бы и ради… Какая разница — ради одного или ради тысячи?!
— Я понимаю, — согласился Илья. — Но одно дело слушать в Школе лекции по теории добрых деяний и совсем другое, когда уже сам творишь их, когда начинаешь привлекать себе в помощники сотни людей, распоряжаться их временем…
— Ты говоришь сейчас то, — Юджин прищурился, — о чем мы вам твердили три года подряд. Да, совершить доброе деяние нетрудно. Трудно определить меру его доброты. Где, например, избыток доброты перерастает в зло? Где вместо исполнения желаний надо потребовать от человека максимум дисциплины этих самых желаний? Где кончается дисциплина мысли и чувств и что считать принуждением?
— Примерно, — кивнул Илья. Он вспомнил вдруг темпераментную речь Славика, которую тот в Школе держал перед каждым новичком: «Садовник должен мыслить масштабно. Представь: если для счастья одного человека потребуется махнуть рукой на последнюю заповедную пустыню — старушку Сахару, — махнуть и засеять ее тюльпанами, то человечество пойдет на такую жертву». На самом деле Славик, конечно, думал о человечестве гораздо лучше, однако новичков такая немыслимая «щедрость» поражала.
«Мы можем действительно много, — подумал Илья. — И это не исполнение прихотей. Это осознание своей силы: Ведь только теперь, когда древний и мудрый принцип «все для человека, все во имя человека» очистился от всех потребительских акцентов, только теперь он засиял невиданным гуманизмом, наполнился новым, высшим содержанием»…
— Примерно, — повторил Илья. — После неудачного экзамена я осторожничаю, это правда. Чувство меры, конечно, великая вещь… Но я затягиваю подготовку, а уже пора действовать.
— Пора, — согласился Иван Антонович. И добавил: — Не переживай, сынок. Все будет хорошо. И планы у тебя дельные.
Юджин, как всегда, попрощался улыбкой.
Гуго объявился по браслету связи и, не дав Илье даже поприветствовать себя, сыпанул:
— Слушай, Ил. Я тебе из Львова звоню. Я сейчас вылетаю. Да, да, уже лечу. Буду минут через сорок. Так что ты меня жди. Я тебе везу кучу подарков. Во-первых, привет от своей жены. И не спрашивай ее больше, почему мы живем в разных городах. Так интересней, но тебе этого не понять… Во-вторых, я добыл для тебя… Ну, что, что ты волнуешься? Да, ту самую голограмму. Береза, первый сбор сока… Так ты не уходи, Ил. Гулять пойдем. Вместе. Я тебе девушек наших покажу. Тс-с-с, о девушках пока ни слова. Я еще в зоне видимости, вон Высокий Замок… Да, кстати о твоем подопечном. Ты его «досье» слушал? Нет?
Гуго хватанул воздуху, так как запасы его в легких иссякли, и продолжал еще быстрее:
— Ты что, забыл о Коллекторе? Это же клад для тебя. Уверен — Анатоль им пользовался. Наш Дашко, например, и дня без него прожить не может. У меня даже рассказ есть на эту тему. «Пиявка» называется. Аллегорический…
Это была идея.
Коллекторы возникли лет сорок назад как экспериментальные хранилища мыслей, идей, замыслов, высказываний. Поначалу их использовали только для сбора предложений и откликов на многочисленных референдумах и всенародных опросах, короче — для выработки коллективных решений. Новинка понравилась. И вскоре «коллектор» стал для человека универсальным запасником памяти, записной книжкой и деловым блокнотом, а чуть позже — личным секретарем каждого и даже консультантом. И все это посредством браслета связи. Удобно, оперативно, выше всяких похвал.
Он вызвал Коллектор.
— Пользовался ли вашими услугами Анатоль Жданов? — спросил Илья у автомата. — Если да, то отбери для меня записи личного порядка. Те, которые характеризуют Анатоля как человека.
— Этично ли ваше требование? — вопросом на вопрос ответила машина. — Личное — значит неприкосновенное.
— Извини, забыл представиться, — смутился Илья. — Илья Ефремов, стажер Службы Солнца.
Ждать пришлось недолго.
Голос Анатоля, то страстный, а то глухой и какой-то сонный, заполнил комнату:
«Я сегодня даже удивился. Старик Ион все утро ворчал относительно фондов библиотеки. Мол, бедные они до предела, каких-нибудь восемнадцать миллионов кристаллозаписей и около трех миллионов обычных книг… Я поразился. Оказывается, в нашем Птичьем Гаме пропасть книг.
Ион молодец. Он не сочувствует и ни о чем не спрашивает. Он хорошо знал маму…
Ион молодец. Но он всякий раз хмурится, просматривая мой бланк-заказ. Я понимаю его. Там имена писателей и мыслителей прошлых веков, в частности, девятнадцатого и двадцатого, а он полагает, что мне сейчас нужен заряд оптимизма. Я же не хочу уподобляться героям Хемингуэя, которые ищут спасения от тоски в горячих и хмельных недрах фиесты. Глупости это. Тоска на празднике только звереет.
Сенека Младший сказал: «Смерть предстоит всему: она — закон, а не кара». Но почему ты не подумал о живых, Сенека? Они-то пока вне твоего страшного закона.
Всю ночь читал «Сожаления» Сунила Кханна. И понял: год, истраченный мною на поиски бессмертия, истрачен напрасно. Персонология [6]давно доказала: индивидуальность человека, в конечном счете, определяет долговременная память. Память есть материальная сущность души. Да, да, той самой, единственной и неповторимой. Память — это суть личности. Тело, пишет Сунил, можно сделать практически вечным, как и мозг. Однако… Все, в итоге, упирается в пределы объема памяти. Их, конечно, можно расширять: находить и использовать естественные резервы памяти, применять различные хранилища информации, сделав их как бы филиалами мозга, наконец, не так уж трудно научиться освобождать память, от устаревших и ненужных знаний. Однако… Однако ни первый, ни второй пути не решают проблему пределов жизни, а лишь раздвигают их. Третий… Он вообще ведет к выхолащиванию и трансформации личности. Душа, из которой что-либо вычеркнули, уже другая душа…
Выхода нет! Все уходит. Остаются, увы, одни сожаления. Бестелесные или одетые в слова, как это сделал Сунил Кханна.
Начал работу над суперкомпозицией «Славяне». Впервые за последние годы я, кажется, счастлив.
Ее зовут Ирина.
Мы познакомились утром. Сейчас вечер. И я вдруг понял: все то, — неназываемое! — что мучило меня, вмещается в три слова — тоска по женщине.
Гуго был возбужден, но по дороге из Львова, к счастью, выговорился и теперь только поводил иногда плечом. То ли все еще продолжал словесный бой, начатый в рейсовом гравилете, то ли наоборот — отдыхал, расслаблялся таким образом.
— Ты, наверное, мало пишешь, — заметил Илья. — Тебя буквально переполняют слова.
— Я не пишу, — хмыкнул Гуго. — Я диктую. Сразу целые главы. Знай Дюма о моей производительности, он застрелился бы от зависти.
На площади Зрелищ, где Илья встретил Армандо, в объеме изображения бушевал шторм и угрожающе трещали снасти трехмачтового фрегата. Скамейки половинного амфитеатра ломились от шумной оравы мальчишек.
Ручеек тротуара обогнул площадь и начал карабкаться на холм, в районе которого располагался парк Веселья. Его еще называли парком Именинников. Праздник тут шел круглый год. Каждый день сюда собирались к шестнадцати все, кто родился в этот день, их друзья, родственники. Веселье в парке захлестывало подчас второй уровень, но третьего, нулевого, вознесенного на вершину холма и огражденного от всех посторонних звуков, никогда не касалось.
Уровни общения в парках придумала Служба Солнца. Первый — свободный, активный, подходи к любому. Второй — уровень задушевных бесед. И, наконец, третий…
— Ты знаешь, — признался Гуго. — Ни разу в жизни не был на третьем уровне. Представить страшно: никто с тобой не заговорит, не остановит. И у тебя, согласно правилам игры, рот на замке… Одни птички поют.
Они проехали мимо летнего кафетерия: белые кувшинки кабин хороводили на глади пруда, а то заплывали в тенистые заливы. «Кувшинки» иногда сталкивались. Тогда над водой повисал тонкий, мелодичный звон.
Само же веселье сосредоточилось у старинной башни, чудом сохранившейся в южном крыле парка. Оттуда долетала музыка, время от времени ее перекрывали взрывы хохота. Башню прятали деревья, но Илья знал, что над аркой ее входа сияет стилизованное, очень похожее на настоящее, солнышко и какой-нибудь стажер вроде него раздает сейчас там подарки.
— Я не читал твою «Пиявку», — сказал Илья, увлекая товарища в боковую аллею. — Однако аллегория ее уж очень откровенная. Как все-таки понимать твои слова о том, что Дашко и дня не может прожить без Коллектора?
Гуго помрачнел.
— Нужен тебе этот Дашко, — проворчал он. — Пасется он там, вот и все.
— Как это «пасется»? — опешил Илья. — Есть, конечно, открытые фонды. Остальные ведь личные?!
— Я об этом и говорю, — сердито ответил Гуго. — Мы же вместе работаем. Коллектор для нас что записная книжка. Естественно, я знаю коды хранилищ всех своих друзей, они — мой. И Дашко знает. Только мне и в голову не придет копаться в чужом, личном, а шеф наш, по-моему, не брезгует.
Илья от неожиданности остановился.
— Да ты понимаешь, что говоришь? — прошептал он, вглядываясь в лицо товарища. — Это же обвинение в плагиате, хуже того — в воровстве.
Гуго вздохнул.
— Эх ты, христовенький. Как же я могу иначе думать о Дашко, если два года назад… А, противно говорить… Короче, Дашко самый настоящий хищник и все тут.
— Нет уж, — твердо сказал Илья. — Я должен разобраться.
— Вот и разбирайся. Я, например, не верю в чудеса. Два года назад я походя продиктовал в свой фонд идею непрерывного матрицирования сверхлегких сплавов. Там была ошибка. Заметная, явная, но несущественная. Тогда я не знал, как от нее избавиться… И вдруг через месяц Дашко получает… благодарность совета Прогресса. Идея — та же! Ошибка — та же! Моя, кровная, мною сделанная.
Гуго беспомощно взглянул на Илью:
— Я тогда подумал: совпадение. Невероятное, немыслимое. Но потом… Потом я услышал рассказы друзей… Нечто похожее повторялось. Не раз и не два. Я перестал верить в совпадения.
— В знак протеста? — не удержался от колкости Илья. — Всего-то?
— Нет, почему же, — возразил Гуго.
Его большое тело вдруг напряглось и как бы возвысилось над собеседником. «Ничего себе… «человечек», — с невольным уважением подумал Илья. — Однако как же быть с Дашко? Неужели ворует? Впрочем, все это легко проверить».
— Я написал. «Пиявку», — строго сказал Гуго. — Прочти, а потом суди. У каждого свои методы борьбы со злом.
Илья не успел ответить.
Из-за деревьев появилась развеселая компания, которой верховодила худенькая девушка в светящейся карминной накидке. Яркие переливы красок ее необычного одеяния выгодно оттеняли бледное личико, лучистые глаза.
«Принцесса, — подумал Илья. — До чего же хороша!»
— Окружайте их, ребята, — скомандовала Принцесса. — А то еще сбегут.
Она подошла к Гуго.
— Как вы можете? — и Принцесса топнула ножкой. — Как вы можете быть нерадостны? Сегодня день моего третьего Приобщения.
Она привстала на цыпочки, быстро поцеловала озадаченного конструктора, махнула рукой Илье и убежала. Свита последовала вслед за ней.
— Видал? — принимая горделивую позу, спросил Гуго. — Теперь ты понимаешь, за что я люблю праздники?
И он не очень к месту стал подробно объяснять, почему ему нравится специализация парков.
Илья слушал скороговорку товарища, улыбался про себя. Гуго даже не подозревал, что разработкой устройства всех зон и мест отдыха занималась опять-таки Служба Солнца, ее отдел коммуники. Все придумали. И уровни, и специализацию первых двух уровней. Теперь даже в маленьких городах, сродни Птичьему Гаму, было по семь парков: Веселья, Волшебства (для детей), Серенад или, иначе говоря, — парк Влюбленных, Спортивных игр и аттракционов, Мудрой старости и обязательно парк Бессонных, где сосредоточивалась ночная жизнь города…
Остаток вечера друзья решили провести в одной из «кувшинок» кафетерия.
Они пили тоник. Гуго опять рассказывал о своей жене, а небыстрое течение протоки несло и несло кабинку: мимо камышей, мимо башни Именинников, мимо голубоватого лунного пляжа. Там купались люди, и тела пловцов в светящейся воде казались серебряными рыбами. В глубине парка одиноким колокольчиком звенел детский смех.
Гуго вдруг умолк. Взгляд его устремился поверх головы собеседника, зрачки расширились.
— Что там? — Илья оглянулся.
С вершины холма, с уровня одиночества и размышлений, спускалась… Незнакомка.
Она стояла на темно-вишневом ручье дорожки, который можно было принять за поток остывающей лавы. Поток бережно нес ее вниз.
Илья замер. Лицо его обжег румянец. Дышать стало тяжело, будто в горах.
В этот раз она показалась ему еще моложе. Совсем девчонкой. И еще ему показалось, что глаза у Прекрасной Незнакомки заплаканы.
Он резко встал, чуть не перевернув «кувшинку», хотел окликнуть эту грустную женщину, остановить, предложить любую мыслимую помощь, но проклятый язык вновь ослушался его.
ДОБРЫЙ ЗЛОЙ ГЕНИЙ
— Да нет же! — Илья сжал руку незнакомца. — Это просто замечательно, что вы… такой… максималист. Максималист добра! Да вы для нас настоящая находка. Самородок. Кто вы и как вас зовут?
— Для вас?
— Простите, — Илья улыбнулся. — Я так обрадовался, что забыл представиться. Мы — это Служба Солнца.
Армандо, учитель истории в школе среднего цикла, он же — прекрасный механик и пианист, понравился Илье с первого взгляда. Выражение это Илья, правда, недолюбливал. «Надо говорить, — шутливо объяснил он Армандо, — с первого действия…» Учитель слушал, отнекивался: какое это, мол, действие — эмоциональный импульс, порыв не более, да и вообще велика ли, мол, заслуга — с фантомами воевать. Илья, хоть и слушал его, и даже возражал, про себя уже радовался удаче. Он не сомневался: случай подарил ему настоящий самородок. Придя домой, Илья сразу же позвонил в Школу, Юджину Гарту.
Юджин не отзывался.
Илья поручил автоматике повторить вызов, поудобнее устроился в кресле, прикрыл глаза.
— Знак Стрекозы, — шепнул он. — Уже пятикрылой! И не надо нам никаких «черных ящиков»…
Было удивительно хорошо. Может, чувство такое оставил ему добрейший Армандо, а может, радость прибыла проездом, вместе с Егором и Ольгой, точнее — пролетом, мимолетом, они же мимо летели.
«Таю или иначе, — подумал Илья, — все радости — от друзей. От Славика, Антуана, Ивана Антоновича, Юджина… Интересно, чем сейчас занят Юджин?»
Именно Юджин придумал теорию «самородков».
«Тем, что ты хороший человек, — объяснил он Илье в день их знакомства, — сейчас никого не удивишь. Почти у каждого современника в душе есть солидный золотой запас. То есть запас любви, доброты, искренности. Но для нашей работы этого мало. Нам нужны не крупицы, не песок драгоценный, а самородки…
Илья потирал ушибленное колено, досадуя в той самой душе, о которой толковал Юджин, и на нового знакомого, и на его экстравагантные методы отбора в школу Садовников. Юджин, напротив, веселился и оказывал Илье всевозможные знаки внимания. На левой щеке его алела огромная свежая царапина.
«Ты не сердись, брат, — говорил Юджин. — Ну как бы я тебя иначе нашел? Да ты бы всю жизнь так и простоял возле хирургического комбайна. Это же преступление — стоять возле хирургического комбайна, когда человек рожден Садовником».
Юджин обхаживал свой «самородок», а Илье все еще виделся крутой скальный спуск, поросший кустарниками и замшелыми валунами, над которым начинался пешеходный мостик. Начинался и бежал, как паутинка: над ревущей пропастью к смотровым площадкам, а еще дальше — прямехонько к Козьему острову.
Ниагара очаровывала, водопад ошеломлял. Голосом, мощью, неизбывностью. Дело шло к вечеру, вскоре должны были включить подсветку, и экскурсанты сплошным потоком устремлялись к смотровым площадкам.
И вдруг…
Хотя происшествие вместилось буквально в несколько секунд, Илье оно и тогда, и теперь виделось покадрово, сюжетно, будто при замедленной съемке.
Чей-то возглас, вскрик позади. Или это судорожный выдох толпы?
Человек в белом костюме.
Он падает, точнее — катится кубарем по скальному спуску. Дальше — обрыв, смерть.
Две параллельные мысли: «Господи, это же надо умудриться — упасть с мостика» и «Там везде силовые ограждения, об этом упоминал экскурсовод… Несчастье исключено».
Мощный толчок, который перебросил тело через полутораметровые перила. Вопреки мыслям, вопреки уверенности.
Какое-то неестественно долгое падение. Наперерез тому, в белом. Удар о землю. Резкая боль в колене.
И… радостное лицо «жертвы неосторожности», которая, оказывается, уже никуда больше не падает, а, помогая Илье подняться, приговаривает: «Великолепный прыжок, великолепный! Полная безрассудность! Очень рад. Давайте скорее знакомиться: Я — Юджин… У вас великолепно развит инстинкт человечности. Очень рад!»
«Почему именно инстинкт?» — удивился Илья.
«Да потому, что умом вы понимали — здесь некуда падать, везде силовые ограждения. И тем не менее прыгнули… Я уже раз двадцать здесь «падал», — объяснял Юджин, откровенно любуясь Ильей. — Вы — второй, в ком нужный мне инстинкт оказался сильнее рассудка».
«Нарочно?» — Илья не знал: рассердиться ему или тоже улыбнуться.
«Понимаете, — Юджин стал серьезным. — Мы знаем, каким должен быть настоящий Садовник. Но дело наше новое, тонкое и какой-либо методики отбора в Школу пока не существует. Приходится экспериментировать…»
Юджин… Милый искатель «самородков». Прошло немногим более трех лет и твой бывший ученик сам уже ищет «самородки». И находит.
— Поглядите-ка на него, — услышал он голос Юджина. — Развалился себе в кресле и спит.
Комната как бы продлилась. Там, в ее нереальном продолжении, открылись глубокая лоджия и старый сад, над которым всходило солнце (далеко же ты, Птичий Гам!). Еще дальше сад переходил в парк, где были и широкие аллеи, посыпанные зернистым, будто крупная соль, песком, и сумеречные тропинки…
На лоджии за шахматным столиком сидели оба наставника. Гарт улыбался, — как всегда всепрощающе и радостно, — Иван Антонович глядел серьезно, даже чуть сочувственно.
— Я не сплю, — сказал Илья. — Я готовлюсь к докладу. У меня редкий «самородок».
Гарт вскочил — с доски посыпались фигуры.
— Настоящий?
— Я же говорю — редкий, — Илья нарочно тянул время, чтобы подразнить руководителя Школы. Юджин понял это и взмолился:
— Перестань, Плюша. Скорее рассказывай, кто он и как его зовут.
Об Армандо они толковали добрых полчаса. Юджин, припомнив и взвесив все свои планы, заявил, что через месяц, то есть в октябре, он самолично прилетит к Илье и в два счета разлучит Армандо и с историей, и с Птичьим Гамом.
— А теперь о главном, друзья, — сказал Иван Антонович, понимающе поглядывая на стажера. — Как поживает твой Анатоль?
— Я многое узнал о нем, — охотно ответил Илья, мысленно сортируя известные ему факты. — Нашел его друзей. Кстати, неделю назад к Жданову отправилась группа молодых монументалистов, с которыми он здесь работал. Шесть человек.
— Отлично! — кивнул наставник. Упреждая его вопрос, Илья добавил:
— Нет, ребята ничего не знают. У них там свои дела. Творческие.
— Можно подумать, что ты не имеешь никакого отношения к этому «десанту», — подключился к разговору Юджин. Он все еще радовался находке Ильи.
— Кроме того, я хочу повидаться с Ириной, — продолжал Илья. — Слишком много замыкается на ней линий судьбы моего подопечного.
— Цветисто, но верно, — согласился Иван Антонович. — И что дальше?
— Дальше — сам Анатоль. В любом случае мне надо выходить на личный контакт. Но как, каким образом? Одно чувствую — в открытую пока нельзя, не время.
— Не перестаю удивляться, — покачал головой Юджин. — Послушаешь тебя — мудрец, голова. И та же самая «голова» берет контур поливита… Все, все молчу, — засмеялся он. — Кто старое помянет…
Иван Антонович забарабанил пальцами по шахматной доске.
— А что, — начал он задумчиво, — если мы организуем выставку? Небольшую. Эдак в масштабах Европы. Живопись, скульптура, архитектурные жанры… Дадим Анатолю кусок работы. Планировка залов, например, каталоги, программы для системы «Инфор»… Отказаться он не откажется — просьба общества. К таким вещам у нас уважение врожденное… Там и свидитесь.
— Европейская выставка? — удивился Илья. — Ради одного человека?
— Почему — ради одного? — в свою очередь удивился наставник. — Выставка сама по себе дело нужное. Да если бы и ради… Какая разница — ради одного или ради тысячи?!
— Я понимаю, — согласился Илья. — Но одно дело слушать в Школе лекции по теории добрых деяний и совсем другое, когда уже сам творишь их, когда начинаешь привлекать себе в помощники сотни людей, распоряжаться их временем…
— Ты говоришь сейчас то, — Юджин прищурился, — о чем мы вам твердили три года подряд. Да, совершить доброе деяние нетрудно. Трудно определить меру его доброты. Где, например, избыток доброты перерастает в зло? Где вместо исполнения желаний надо потребовать от человека максимум дисциплины этих самых желаний? Где кончается дисциплина мысли и чувств и что считать принуждением?
— Примерно, — кивнул Илья. Он вспомнил вдруг темпераментную речь Славика, которую тот в Школе держал перед каждым новичком: «Садовник должен мыслить масштабно. Представь: если для счастья одного человека потребуется махнуть рукой на последнюю заповедную пустыню — старушку Сахару, — махнуть и засеять ее тюльпанами, то человечество пойдет на такую жертву». На самом деле Славик, конечно, думал о человечестве гораздо лучше, однако новичков такая немыслимая «щедрость» поражала.
«Мы можем действительно много, — подумал Илья. — И это не исполнение прихотей. Это осознание своей силы: Ведь только теперь, когда древний и мудрый принцип «все для человека, все во имя человека» очистился от всех потребительских акцентов, только теперь он засиял невиданным гуманизмом, наполнился новым, высшим содержанием»…
— Примерно, — повторил Илья. — После неудачного экзамена я осторожничаю, это правда. Чувство меры, конечно, великая вещь… Но я затягиваю подготовку, а уже пора действовать.
— Пора, — согласился Иван Антонович. И добавил: — Не переживай, сынок. Все будет хорошо. И планы у тебя дельные.
Юджин, как всегда, попрощался улыбкой.
Гуго объявился по браслету связи и, не дав Илье даже поприветствовать себя, сыпанул:
— Слушай, Ил. Я тебе из Львова звоню. Я сейчас вылетаю. Да, да, уже лечу. Буду минут через сорок. Так что ты меня жди. Я тебе везу кучу подарков. Во-первых, привет от своей жены. И не спрашивай ее больше, почему мы живем в разных городах. Так интересней, но тебе этого не понять… Во-вторых, я добыл для тебя… Ну, что, что ты волнуешься? Да, ту самую голограмму. Береза, первый сбор сока… Так ты не уходи, Ил. Гулять пойдем. Вместе. Я тебе девушек наших покажу. Тс-с-с, о девушках пока ни слова. Я еще в зоне видимости, вон Высокий Замок… Да, кстати о твоем подопечном. Ты его «досье» слушал? Нет?
Гуго хватанул воздуху, так как запасы его в легких иссякли, и продолжал еще быстрее:
— Ты что, забыл о Коллекторе? Это же клад для тебя. Уверен — Анатоль им пользовался. Наш Дашко, например, и дня без него прожить не может. У меня даже рассказ есть на эту тему. «Пиявка» называется. Аллегорический…
Это была идея.
Коллекторы возникли лет сорок назад как экспериментальные хранилища мыслей, идей, замыслов, высказываний. Поначалу их использовали только для сбора предложений и откликов на многочисленных референдумах и всенародных опросах, короче — для выработки коллективных решений. Новинка понравилась. И вскоре «коллектор» стал для человека универсальным запасником памяти, записной книжкой и деловым блокнотом, а чуть позже — личным секретарем каждого и даже консультантом. И все это посредством браслета связи. Удобно, оперативно, выше всяких похвал.
Он вызвал Коллектор.
— Пользовался ли вашими услугами Анатоль Жданов? — спросил Илья у автомата. — Если да, то отбери для меня записи личного порядка. Те, которые характеризуют Анатоля как человека.
— Этично ли ваше требование? — вопросом на вопрос ответила машина. — Личное — значит неприкосновенное.
— Извини, забыл представиться, — смутился Илья. — Илья Ефремов, стажер Службы Солнца.
Ждать пришлось недолго.
Голос Анатоля, то страстный, а то глухой и какой-то сонный, заполнил комнату:
«Я сегодня даже удивился. Старик Ион все утро ворчал относительно фондов библиотеки. Мол, бедные они до предела, каких-нибудь восемнадцать миллионов кристаллозаписей и около трех миллионов обычных книг… Я поразился. Оказывается, в нашем Птичьем Гаме пропасть книг.
Ион молодец. Он не сочувствует и ни о чем не спрашивает. Он хорошо знал маму…
Ион молодец. Но он всякий раз хмурится, просматривая мой бланк-заказ. Я понимаю его. Там имена писателей и мыслителей прошлых веков, в частности, девятнадцатого и двадцатого, а он полагает, что мне сейчас нужен заряд оптимизма. Я же не хочу уподобляться героям Хемингуэя, которые ищут спасения от тоски в горячих и хмельных недрах фиесты. Глупости это. Тоска на празднике только звереет.
Сенека Младший сказал: «Смерть предстоит всему: она — закон, а не кара». Но почему ты не подумал о живых, Сенека? Они-то пока вне твоего страшного закона.
Всю ночь читал «Сожаления» Сунила Кханна. И понял: год, истраченный мною на поиски бессмертия, истрачен напрасно. Персонология [6]давно доказала: индивидуальность человека, в конечном счете, определяет долговременная память. Память есть материальная сущность души. Да, да, той самой, единственной и неповторимой. Память — это суть личности. Тело, пишет Сунил, можно сделать практически вечным, как и мозг. Однако… Все, в итоге, упирается в пределы объема памяти. Их, конечно, можно расширять: находить и использовать естественные резервы памяти, применять различные хранилища информации, сделав их как бы филиалами мозга, наконец, не так уж трудно научиться освобождать память, от устаревших и ненужных знаний. Однако… Однако ни первый, ни второй пути не решают проблему пределов жизни, а лишь раздвигают их. Третий… Он вообще ведет к выхолащиванию и трансформации личности. Душа, из которой что-либо вычеркнули, уже другая душа…
Выхода нет! Все уходит. Остаются, увы, одни сожаления. Бестелесные или одетые в слова, как это сделал Сунил Кханна.
Одиночество. У этого слова полынный привкус. Он преследует меня. После ухода мамы — особенно. И все же… Я считаю: именно одиночество, тоска по общению — вот что создало семью, племя, человечество. Я уверен, что и на звездные дороги нас вывела не только абстрактная необходимость расширять пределы познания. На поиски братьев по разуму нас ведет прежде всего одиночество человеческого рода в целом, жажда общения на уровне цивилизаций.
Человек не может один.
Без друзей, без дождей, без солнца.
Человек не может один.
До отчаянья.
До бессонницы.
Начал работу над суперкомпозицией «Славяне». Впервые за последние годы я, кажется, счастлив.
Ее зовут Ирина.
Мы познакомились утром. Сейчас вечер. И я вдруг понял: все то, — неназываемое! — что мучило меня, вмещается в три слова — тоска по женщине.
Гуго был возбужден, но по дороге из Львова, к счастью, выговорился и теперь только поводил иногда плечом. То ли все еще продолжал словесный бой, начатый в рейсовом гравилете, то ли наоборот — отдыхал, расслаблялся таким образом.
— Ты, наверное, мало пишешь, — заметил Илья. — Тебя буквально переполняют слова.
— Я не пишу, — хмыкнул Гуго. — Я диктую. Сразу целые главы. Знай Дюма о моей производительности, он застрелился бы от зависти.
На площади Зрелищ, где Илья встретил Армандо, в объеме изображения бушевал шторм и угрожающе трещали снасти трехмачтового фрегата. Скамейки половинного амфитеатра ломились от шумной оравы мальчишек.
Ручеек тротуара обогнул площадь и начал карабкаться на холм, в районе которого располагался парк Веселья. Его еще называли парком Именинников. Праздник тут шел круглый год. Каждый день сюда собирались к шестнадцати все, кто родился в этот день, их друзья, родственники. Веселье в парке захлестывало подчас второй уровень, но третьего, нулевого, вознесенного на вершину холма и огражденного от всех посторонних звуков, никогда не касалось.
Уровни общения в парках придумала Служба Солнца. Первый — свободный, активный, подходи к любому. Второй — уровень задушевных бесед. И, наконец, третий…
— Ты знаешь, — признался Гуго. — Ни разу в жизни не был на третьем уровне. Представить страшно: никто с тобой не заговорит, не остановит. И у тебя, согласно правилам игры, рот на замке… Одни птички поют.
Они проехали мимо летнего кафетерия: белые кувшинки кабин хороводили на глади пруда, а то заплывали в тенистые заливы. «Кувшинки» иногда сталкивались. Тогда над водой повисал тонкий, мелодичный звон.
Само же веселье сосредоточилось у старинной башни, чудом сохранившейся в южном крыле парка. Оттуда долетала музыка, время от времени ее перекрывали взрывы хохота. Башню прятали деревья, но Илья знал, что над аркой ее входа сияет стилизованное, очень похожее на настоящее, солнышко и какой-нибудь стажер вроде него раздает сейчас там подарки.
— Я не читал твою «Пиявку», — сказал Илья, увлекая товарища в боковую аллею. — Однако аллегория ее уж очень откровенная. Как все-таки понимать твои слова о том, что Дашко и дня не может прожить без Коллектора?
Гуго помрачнел.
— Нужен тебе этот Дашко, — проворчал он. — Пасется он там, вот и все.
— Как это «пасется»? — опешил Илья. — Есть, конечно, открытые фонды. Остальные ведь личные?!
— Я об этом и говорю, — сердито ответил Гуго. — Мы же вместе работаем. Коллектор для нас что записная книжка. Естественно, я знаю коды хранилищ всех своих друзей, они — мой. И Дашко знает. Только мне и в голову не придет копаться в чужом, личном, а шеф наш, по-моему, не брезгует.
Илья от неожиданности остановился.
— Да ты понимаешь, что говоришь? — прошептал он, вглядываясь в лицо товарища. — Это же обвинение в плагиате, хуже того — в воровстве.
Гуго вздохнул.
— Эх ты, христовенький. Как же я могу иначе думать о Дашко, если два года назад… А, противно говорить… Короче, Дашко самый настоящий хищник и все тут.
— Нет уж, — твердо сказал Илья. — Я должен разобраться.
— Вот и разбирайся. Я, например, не верю в чудеса. Два года назад я походя продиктовал в свой фонд идею непрерывного матрицирования сверхлегких сплавов. Там была ошибка. Заметная, явная, но несущественная. Тогда я не знал, как от нее избавиться… И вдруг через месяц Дашко получает… благодарность совета Прогресса. Идея — та же! Ошибка — та же! Моя, кровная, мною сделанная.
Гуго беспомощно взглянул на Илью:
— Я тогда подумал: совпадение. Невероятное, немыслимое. Но потом… Потом я услышал рассказы друзей… Нечто похожее повторялось. Не раз и не два. Я перестал верить в совпадения.
— В знак протеста? — не удержался от колкости Илья. — Всего-то?
— Нет, почему же, — возразил Гуго.
Его большое тело вдруг напряглось и как бы возвысилось над собеседником. «Ничего себе… «человечек», — с невольным уважением подумал Илья. — Однако как же быть с Дашко? Неужели ворует? Впрочем, все это легко проверить».
— Я написал. «Пиявку», — строго сказал Гуго. — Прочти, а потом суди. У каждого свои методы борьбы со злом.
Илья не успел ответить.
Из-за деревьев появилась развеселая компания, которой верховодила худенькая девушка в светящейся карминной накидке. Яркие переливы красок ее необычного одеяния выгодно оттеняли бледное личико, лучистые глаза.
«Принцесса, — подумал Илья. — До чего же хороша!»
— Окружайте их, ребята, — скомандовала Принцесса. — А то еще сбегут.
Она подошла к Гуго.
— Как вы можете? — и Принцесса топнула ножкой. — Как вы можете быть нерадостны? Сегодня день моего третьего Приобщения.
Она привстала на цыпочки, быстро поцеловала озадаченного конструктора, махнула рукой Илье и убежала. Свита последовала вслед за ней.
— Видал? — принимая горделивую позу, спросил Гуго. — Теперь ты понимаешь, за что я люблю праздники?
И он не очень к месту стал подробно объяснять, почему ему нравится специализация парков.
Илья слушал скороговорку товарища, улыбался про себя. Гуго даже не подозревал, что разработкой устройства всех зон и мест отдыха занималась опять-таки Служба Солнца, ее отдел коммуники. Все придумали. И уровни, и специализацию первых двух уровней. Теперь даже в маленьких городах, сродни Птичьему Гаму, было по семь парков: Веселья, Волшебства (для детей), Серенад или, иначе говоря, — парк Влюбленных, Спортивных игр и аттракционов, Мудрой старости и обязательно парк Бессонных, где сосредоточивалась ночная жизнь города…
Остаток вечера друзья решили провести в одной из «кувшинок» кафетерия.
Они пили тоник. Гуго опять рассказывал о своей жене, а небыстрое течение протоки несло и несло кабинку: мимо камышей, мимо башни Именинников, мимо голубоватого лунного пляжа. Там купались люди, и тела пловцов в светящейся воде казались серебряными рыбами. В глубине парка одиноким колокольчиком звенел детский смех.
Гуго вдруг умолк. Взгляд его устремился поверх головы собеседника, зрачки расширились.
— Что там? — Илья оглянулся.
С вершины холма, с уровня одиночества и размышлений, спускалась… Незнакомка.
Она стояла на темно-вишневом ручье дорожки, который можно было принять за поток остывающей лавы. Поток бережно нес ее вниз.
Илья замер. Лицо его обжег румянец. Дышать стало тяжело, будто в горах.
В этот раз она показалась ему еще моложе. Совсем девчонкой. И еще ему показалось, что глаза у Прекрасной Незнакомки заплаканы.
Он резко встал, чуть не перевернув «кувшинку», хотел окликнуть эту грустную женщину, остановить, предложить любую мыслимую помощь, но проклятый язык вновь ослушался его.
ДОБРЫЙ ЗЛОЙ ГЕНИЙ
Стройка поразила Илью.
Стюардесса, как только они пошли на снижение, объявила:
— Обратите внимание: наш лайнер идет по чрезвычайно узкому коридору. Почти все рабочее пространство в районе Музея занимают грузовые линии.
За бортом на разной высоте в самом деле степенно проплывали караваны огромных контейнеров с красными нашлепками нейтрализаторов гравитации в так называемых «узлах жесткости». Тупоносые буксиры тащили негабаритные грузы: какие-то металлические фермы и рамы, емкости сложных конфигураций, серебристые ажурные мачты и кольца неизвестного назначения.
Стюардесса продолжала рассказ:
— …Музей Обитаемых миров — самый крупный объект, сооружаемый на Земле за последние сто сорок лет. С тех пор, как человечество отказалось от строительства новых гидроэлектростанций и прокладки магнитотрасс, а промышленное производство перешло на уровень атомного конструирования, необходимости в сооружении циклопических объектов просто-напросто не было… Музей, кроме земной поверхности, займет еще три стихии — воздух, воду и часть литосферы, то есть земной коры… Музей будет занимать около ста тысяч гектаров земли. В его комплекс входят река Чусовая и часть бывшего Камского водохранилища…
«Суховато, но впечатляет», — подумал мельком Илья.
Их пассажирский гравилет шел на посадку.
— Сейчас полным ходом идет монтаж всех 87 зон Музея, — заканчивала свой рассказ девушка в голубом. — На всех уровнях. Каждая зона воспроизводит конкретное поселение землян, причем с максимальным приближением к условиям обитания на данной планете, ее среде. Всего же на строительстве Музея предстоит смонтировать около четырех миллиардов различных конструкций и единиц оборудования…
Причал поселка строителей напоминал кусок льда, который позабыла в спешке зима. Ручейки движущихся тротуаров вытекали из-под белой его плиты и разбегались в разные стороны. Штук восемь их уходило к Центральному котловану, столько же — к поселку, гирляндам модулей между сосен. Остальные дорожки скрывались в лесу или карабкались на пологий дальний холм, где виднелись параболические антенны энергоцентра.
Толпа пассажиров вскоре рассосалась.
Внимание Ильи привлекла рослая молодая сосна, которая ближе всех подошла к «льдине» причала. Ее золотистый ствол, увенчанный в поднебесье колонком кроны, напомнил ему кисть. Такой кистью, наверное, разрисовывали уральское небо. Ишь как сияет, как выразительны легкие мазки облаков!
Опять захотелось снимать. Жадно, много, не отбирая материала, взахлеб. Как в июне, когда он нашел-таки свою секвойю. Так еще было четыре года назад, в Крыму. Там он снимал шиповник. Задиристый шиповник, взбирающийся на такие крутые склоны, где его плодами могли лакомиться только птицы…
«Как хочется снимать, — подумал Илья. — Не людей, деревья. Одни деревья!»
Он знал причину своего смятения: последние две недели он делал фильм о конструкторском центре Дашко, вернее — о самом Дашко, и это было чертовски неприятно. Бил поэтом, а стал обличителем. Илья полагал, что в случае с Дашко впервые сказалась его профессиональная хватка Садовника, и это сердило: зачем он тратит пыл и мастерство художника, когда достаточно обратиться в местный Совет? С другой стороны, фильм даже увлек его. Ему нравилось постоянно отвергать очевидное, то, что лежало на поверхности, и заглядывать в потемки чужой души. Конечно, с деревьями легче. Они не знают фальши. Их души бесхитростны и светлы…
— Извините, — окликнули его. — Вы так… далеко сейчас, но у меня ограничено время. Я пришла вас встретить.
— Узнали? — улыбнулся Илья.
Стюардесса, как только они пошли на снижение, объявила:
— Обратите внимание: наш лайнер идет по чрезвычайно узкому коридору. Почти все рабочее пространство в районе Музея занимают грузовые линии.
За бортом на разной высоте в самом деле степенно проплывали караваны огромных контейнеров с красными нашлепками нейтрализаторов гравитации в так называемых «узлах жесткости». Тупоносые буксиры тащили негабаритные грузы: какие-то металлические фермы и рамы, емкости сложных конфигураций, серебристые ажурные мачты и кольца неизвестного назначения.
Стюардесса продолжала рассказ:
— …Музей Обитаемых миров — самый крупный объект, сооружаемый на Земле за последние сто сорок лет. С тех пор, как человечество отказалось от строительства новых гидроэлектростанций и прокладки магнитотрасс, а промышленное производство перешло на уровень атомного конструирования, необходимости в сооружении циклопических объектов просто-напросто не было… Музей, кроме земной поверхности, займет еще три стихии — воздух, воду и часть литосферы, то есть земной коры… Музей будет занимать около ста тысяч гектаров земли. В его комплекс входят река Чусовая и часть бывшего Камского водохранилища…
«Суховато, но впечатляет», — подумал мельком Илья.
Их пассажирский гравилет шел на посадку.
— Сейчас полным ходом идет монтаж всех 87 зон Музея, — заканчивала свой рассказ девушка в голубом. — На всех уровнях. Каждая зона воспроизводит конкретное поселение землян, причем с максимальным приближением к условиям обитания на данной планете, ее среде. Всего же на строительстве Музея предстоит смонтировать около четырех миллиардов различных конструкций и единиц оборудования…
Причал поселка строителей напоминал кусок льда, который позабыла в спешке зима. Ручейки движущихся тротуаров вытекали из-под белой его плиты и разбегались в разные стороны. Штук восемь их уходило к Центральному котловану, столько же — к поселку, гирляндам модулей между сосен. Остальные дорожки скрывались в лесу или карабкались на пологий дальний холм, где виднелись параболические антенны энергоцентра.
Толпа пассажиров вскоре рассосалась.
Внимание Ильи привлекла рослая молодая сосна, которая ближе всех подошла к «льдине» причала. Ее золотистый ствол, увенчанный в поднебесье колонком кроны, напомнил ему кисть. Такой кистью, наверное, разрисовывали уральское небо. Ишь как сияет, как выразительны легкие мазки облаков!
Опять захотелось снимать. Жадно, много, не отбирая материала, взахлеб. Как в июне, когда он нашел-таки свою секвойю. Так еще было четыре года назад, в Крыму. Там он снимал шиповник. Задиристый шиповник, взбирающийся на такие крутые склоны, где его плодами могли лакомиться только птицы…
«Как хочется снимать, — подумал Илья. — Не людей, деревья. Одни деревья!»
Он знал причину своего смятения: последние две недели он делал фильм о конструкторском центре Дашко, вернее — о самом Дашко, и это было чертовски неприятно. Бил поэтом, а стал обличителем. Илья полагал, что в случае с Дашко впервые сказалась его профессиональная хватка Садовника, и это сердило: зачем он тратит пыл и мастерство художника, когда достаточно обратиться в местный Совет? С другой стороны, фильм даже увлек его. Ему нравилось постоянно отвергать очевидное, то, что лежало на поверхности, и заглядывать в потемки чужой души. Конечно, с деревьями легче. Они не знают фальши. Их души бесхитростны и светлы…
— Извините, — окликнули его. — Вы так… далеко сейчас, но у меня ограничено время. Я пришла вас встретить.
— Узнали? — улыбнулся Илья.