А может, все дело заключалось в том, что Федор еще не встретил женщину, которую бы он смог пустить в свой дом? В мир, который когда-то наполняла Маша.
Отгонять «Ауди» в гараж Очкарик поленился. Припарковался у дома, благо нашлось местечко недалеко от подъезда, вышел из машины, щелкнул кнопкой на брелоке, постоял в задумчивости, а затем поднял голову и посмотрел… не на свой пятый этаж, а на окна другой квартиры. И увидел в них свет.
И от вида освещенного прямоугольника на душе у Волкова стало теплее.
Не лжет ли он себе, говоря, что никого не встретил?
Федор помялся, не в состоянии принять какое-либо решение, а затем, продолжая стоять у машины, вытащил пачку сигарет и закурил. Во взаимоотношениях с женщинами, особенно с теми, которые действительно небезразличны, многие мужчины полагаются на волю случая, надеясь, что «оно само как-нибудь разрулится».
«Зайти? А если она спит и просто забыла выключить свет? Да, наверное, все так и есть…»
Он почти решил уйти, но неожиданно увидел в окне женский силуэт. А еще через пару мгновений в кармане Волкова зазвонил телефон.
— Привет. — Голос мягкий, с легкой хрипотцой.
— Привет, — негромко ответил Федор и бросил сигарету в урну.
— Я думала, ты останешься у Ильи.
— Вызвали.
— Трудоголик.
— Вроде того.
Она продолжала стоять у окна, не сводя глаз с Волкова, смотрела сквозь стекло и ветви деревьев. А он смотрел на нее и молчал. И еще не понимал, что его мир уже наполнила другая женщина.
Не Маша.
И совсем не похожая на Машу.
Густые каштановые волосы чуть ниже плеч. Удлиненное лицо, маленький подбородок, выпуклый лоб, тонкие губы, озорные глаза, блеск которых не погасили годы, нос чуть великоват, но в целом впечатления не портит. И морщинки вокруг глаз. Много смешливых морщинок.
— Устал?
— Не успел, — мотнул головой Волков. — Бездельничал ведь целый день… А ты почему не спишь?
— Заснула в гостиной… Меня разбудила твоя машина.
— Извини.
— Так даже лучше. — Она улыбнулась. — Просыпаться в кресле пошло.
«А еще хуже просыпаться одной, — мысленно продолжил Федор. — Или одному». И негромко произнес: — У меня есть бутылка вина.
— Не хочу вина. Просто приходи.
Черный «бумер», воспетый целым поколением блатных и приблатненных романтиков, выглядел не очень презентабельно. Модель не из последних, машина в возрасте, кузов не блестит, а лишь вяло переливается в свете уличных фонарей, словно сигнализируя: «Я еще ничего, меня отполировать — и тогда засверкаю!», двигатель урчит без прежнего задора, а внутри воняет дешевым табаком.
Именно этот мерзкий, застарелый запах, навсегда впитавшийся в обивку салона, больше всего раздражал Испанку. Тяжелым прессом придавил, как только женщина села в машину, и едва не вывернул наизнанку: Блондинка не замедлила высказать свое мнение Травнику, но тот лишь пожал могучими плечами: когда выбираешь машину, запах салона не чувствуешь. Есть колеса — и ладно. А угонять лучше не бросающиеся в глаза тачки, чтобы тормозили реже. Сколько в Москве черных «БМВ»? Каждую гаишники не остановят. А если и остановят, то полученные от Гончара документы нехитрую дорожную проверку точно выдержат. На предложение же угнать другую машину здоровяк ответил категорическим отказом, лень ему было искать другую машину и мотаться к Гончару за новыми документами. Испанка обиделась, опустила все стекла и почти час не раскрывала рот. Травник, прекрасно знающий спутницу, тоже помалкивал и, лишь когда они выехали на Ленинский проспект, рискнул начать разговор:
— Я все-таки не понимаю, почему Гончар велел следить за этим парнем?
И тихо кашлянул, показывая, что извиняется.
Испанка ответила не сразу. Сначала повернула голову вправо, разглядывая проносящиеся мимо дома, а примерно через полминуты медленно, нехотя произнесла:
— Если парень действительно тот, за кого его принимает Гончар, к нему стянутся все нити. Фактически, он выполнит за нас самую сложную работу — найдет ее. — Снова помолчала. — Хотя может получиться так, что мы получим информацию и без его участия.
— Каким образом?
— Ты забываешь о завтрашней встрече.
Травник издал недовольный звук, то ли хрюкнул, то ли едва слышно выругался, и спросил:
— А если не получим?
— Тогда нас приведет «этот парень».
«Бумер» плавно вкатился в нужный двор, медленно проехал вдоль дома («Вот его машина», — кивнула Испанка) и остановился на свободном месте.
— Приехали, — пробубнил здоровяк.
Испанка огляделась:
— Проказу видишь?
— Вон ползет.
— А…
Испанка наконец разглядела появившуюся из сквера женщину. Поджала губы, но взгляд не отвела, спокойно приняла фотоаппарат с мощным объективом, который та молча протянула через открытое окно.
— Проблем не было?
— Я думала, вы приедете раньше, — проворчала Проказа, закуривая тонкую сигарету.
— Мы приехали вовремя.
— Но вы вдвоем, найдете чем заняться, а мне одной было скучно.
Здоровяк покраснел.
Испанка хотела нагрубить в ответ, но сдержалась. Повертела в руках фотоаппарат и поинтересовалась:
— Чем занимается наш друг?
Блондинка пыталась перевести разговор в деловое русло, но получилось только хуже.
— Тем, чем должен заниматься по ночам приличный мужчина. — Проказа вызывающе посмотрела на здоровяка. — Трахается.
Тот выдержал взгляд, ничего не ответил нахалке. Лишь верхняя губа чуть приподнялась, обнажив мелкие зубы.
— С кем трахается? — деловым тоном уточнила Испанка.
— С какой-то старой кошелкой, — любезно ответила Проказа. — На фотике есть снимки, правда, качество так себе. Живет вон в той квартире на третьем этаже.
И кивнула на окна.
Испанка вызвала на экран цифрового аппарата изображение женщины, несколько секунд разглядывала его, после чего невинно заметила:
— Очень милая. И при этом моложе тебя, чернушка дохлая.
Здоровяк хмыкнул.
— На ее фоне я — девочка. — Проказа затушила сигарету о дверцу «бумера», повернулась и пошла вдоль дома.
Испанка же выключила фотоаппарат, бросила его на заднее сиденье и вздохнула:
— Жаль, что нам ничего не известно о его пассии.
Забавные все-таки случаи бывают в жизни. Волков и Альбина знали друг друга с детства, один дом, один подъезд. Она была старше на пару лет, но ведь в веселые юношеские деньки такие мелочи не всегда являются препятствием. Тем не менее между ними ничего не возникло. Вскоре после окончания института Федор познакомился с Машей. В Сочи, хотя жили они на соседних улицах. Альбина нашла мужа еще дальше — на конференции в Варшаве. Москва слишком большой город, чтобы встретиться? Или время в нем течет слишком быстро? Или дома мы слишком заняты?
На какое-то время их пути разошлись, Очкарик остался на месте, Альбина выпорхнула из старого гнезда, улетела. Но через несколько лет вернулась.
Примерно через полтора года после того, как умерла Маша Волкова.
Они увиделись во дворе, остановились, поболтали ни о чем, как старые, но не близкие знакомые, которым суждено со временем стать старыми, но не близкими соседями. «Как дела?» — «Нормально». — «Видела твоего сына, вылитый папа». — «Я старался…». Потом случайно пересеклись в недорогом баре в центре города. Волков встречался с осведомителем, Альбина болтала с подругой. Заметили друг друга, но даже не кивнули: Альбина уже знала, чем занимается Очкарик, и поняла, что лишние знаки сейчас ни к чему. Федору это понравилось, весь разговор он бросал на Альбину взгляды, а когда клиент ушел, остался в баре. Уселся неподалеку от болтающих женщин и достал газету. Альбина заметила маневр, однако прерывать разговор не стала, заставив Волкова ждать почти час, зато, попрощавшись на улице с подругой, вернулась в бар.
Федор узнал, что ей нравится «Текила Санрайз».
Альбина нашла хорошего, заботливого и целеустремленного мужа, сумевшего сделать прекрасную карьеру на дипломатическом поприще. Несколько лет ее жизнь была похожа на сказку: Франция, Бельгия, опять Франция. Потом возвращение в Москву, где муж занял ответственный пост в министерстве, планы на будущее, но… Как раз в то время среди чиновников высокого ранга возникла мода на молодых жен. Они разошлись мирно, можно сказать — интеллигентно. Альбина с девятилетней дочерью вернулась в старую, оставшуюся от родителей, квартиру и начала жизнь заново.
Она не жаловалась, просто рассказывала. А Волков, так уж получилось, рассказал о себе.
Встретились посреди шумного города старые знакомые, улучили минутку и поделились историями. Ведь должен же был найтись кто-то, кто увидит за скупыми предложениями целую жизнь. И почему этим кем-то не может оказаться человек, который вырос по соседству?
Сначала они не видели в своей встрече ничего романтического. Или не хотели видеть. Или боялись видеть. Даже после третьего коктейля продолжали разговаривать в прежнем ключе, не пьянели и не делали вид, что пьянеют, не склоняли головы ближе друг к другу. Она не клала руку ему на плечо. Он не пытался погладить ее колено. Просто говорили.
А потом слова закончились. Они выплеснули друг на друга свои жизни и некоторое время молчали, наслаждаясь появившимся в душах умиротворением. А потом, когда должно было прозвучать стандартное: «Кажется нам пора по домам…», — Волков выбрал другой вариант. Он впервые прикоснулся к Альбине: взял ее узкую кисть и поцеловал тонкие пальцы.
И никто из них не подумал, что причиной стало вино.
И как-то сразу в их отношениях появилось невысказанное, но железное правило: не рассказывать детям о связи. Словно и Федор, и Альбина в глубине души думали, что их встречи не продлятся долго, что пережитые драмы, вызвавшие в их душах смятение, забудутся, а наладившаяся жизнь сотрет то, что привлекло их друг к другу. Волков мог найти более молодую женщину: нестарый, небедный, интересный мужчина. Альбина могла надолго, а то и навсегда покинуть Москву: знание языков и нужные знакомства позволили ей получить отличную работу в представительстве крупной французской компании.
Но он не находил, а она не уезжала. А связь все не рвалась и не рвалась.
Зато мимолетные, ни к чему не обязывающие романы, которыми Волков перебивался до этого, прекратились. Он больше не чувствовал в них необходимости. А Альбина, ничего не сказав Федору, перестала выстраивать свою карьеру с прицелом на получение должности в Париже. Она не хотела уезжать.
Московская августовская ночь, теоретически летняя, оказалась весьма прохладной, заставляя Травника с тоской вспоминать душный Мадрид. Включенный обогреватель мог исправить положение, но Испанка по-прежнему запрещала закрывать окна, и здоровяк медленно коченел. Несколько раз он выходил из машины и энергично разминался, но положение это не спасало, а вот блондинка ночную свежесть переживала спокойно, нахохлилась на переднем сиденье, став похожей на недовольную птичку, и почти не шевелилась. Не спала. Но разговаривать отказывалась. И лишь под утро Травник нашел тему, заинтересовавшую Испанку.
— Мне показалось, ты здорово недолюбливаешь Неваду.
— Тебе не показалось, — коротко ответила женщина.
— Могу я узнать почему?
— А за что его любить?
Здоровяк обиженно засопел:
— Терри, обещаю, завтра я угоню другую машину…
— В этом нет необходимости, — улыбнулась Испанка. — Лучше пропитай салон чем-нибудь ароматным.
— Ты согласна?
— Да.
«Я прощен!» — Травник расцвел в улыбке:
— Обязательно!
Мир был восстановлен, и здоровяк ощущал себя совершенно счастливым. Он даже выбросил из головы Неваду, однако Испанка решила развить тему:
— Я забыла, что ты с ним не работал.
— А ты? — удивился Травник.
— Приходилось.
— И не рассказала!
— Не тот человек, чтобы… — Женщина вздохнула. — Впрочем, раз уж мы оказались с ним в одной команде, ты должен знать о Вонючке правду. Возможно, это нам поможет.
Здоровяк насторожился:
— Я слышал, он большой подлец.
— Не без этого.
— Так все мы грешны, — осторожно улыбнулся Травник.
— К сожалению, Невада не просто подлец. Он недоделка.
— Уверена? — недоверчиво спросил здоровяк.
— Абсолютно.
— Я слышал, он играет как бог.
— Но не так, как должен играть искусник, — уточнила Испанка. — У Невады были потрясающие способности к игре в карты, но ему не повезло — он встретил Гончара.
— Каждый из нас встретил Гончара.
— Но к моменту встречи мы уже были искусниками.
— Я — нет, — парировал Травник.
— Интересно… — Женщина прищурилась. — Я не знала об этом.
— Просто… — Здоровяк выглядел смущенным, — просто мы никогда не говорили… В смысле… я не говорил… Не было подходящего случая…
— Гончар предлагал тебе помощь?
— В чем?
— Чтобы стать искусником?
— Ну… — Травник почесал затылок. — Что-то такое прозвучало, но я…
— Ты отказался, — помогла Испанка.
— Да.
— А Невада согласился. — Она провела пальцем по пыльной торпеде — прежний хозяин «бумера» не очень-то ухаживал за железным конем. — Игра непредсказуема, везение может кончиться, полагаю, именно эти доводы помогли Гончару обмануть Круса. Или же парень оказался слишком ленив и решил схитрить, не упускать то, что само плывет в руки. — Испанка помолчала. — Одним словом, всеми нынешними успехами Невада обязан Гончару. А взамен наш могущественный друг получил преданного раба, не смеющего даже чихнуть без разрешения. Одно слово — недоделка.
— Откуда ты знаешь? — хрипло спросил Травник.
— Перед той операцией, в которой мы работали вместе, Невада взбунтовался, и Гончар лишил его своей милости. За одну ночь Крус проигрался в пух и прах, стал должен едва ли не всем жителям Земли.
— Дальше можешь не продолжать, — усмехнулся здоровяк.
Но Испанка не послушалась:
— Я видела, как Невада умолял Гончара о прощении, как плакал, валяясь в ногах. Ни один искусник не станет так унижаться.
Потому что ни один искусник не обязан Гончару своим умением.
— Невада получил все и сразу, — жестко закончила женщина. — Теперь он полный ноль.
Минут пять в салоне «бумера» царила тишина. Тереза вновь нахохлилась, Травник обдумывал ее рассказ. При этом он так увлекся, что даже забыл о ночном холоде. Женщина предполагала, что здоровяк потребует дополнительных подробностей, захочет развить тему Невады, например, узнать, за что искусники прозвали его Вонючкой, но, к ее некоторому удивлению, Травника заинтересовало совсем другое:
— Почему Гончар не взял с собой только недоделок? Невада ведь не единственная его игрушка?
— Не единственная.
— Тогда почему он не собрал команду из преданных рабов?
— Политика, — улыбнулась Испанка. — Собрав команду искусников, Гончар может представить свою стычку с Механикусом как столкновение принципиальных позиций. Не мне тебе рассказывать, что вражды между искусниками хватает.
— Да уж, — пробормотал Травник.
— Но есть правило: искусники выясняют отношения только между собой. И если бы Гончар натравил на Механикуса исключительно наемников, против него выступили бы все. — Испанка зевнула, воспитанно прикрыв рот маленькой ладошкой. — Во всяком случае, внучата Бабушки Осень точно бы не остались в стороне. Москвичи — ребята горячие…
Если существовала возможность, Волков всегда оставался у Альбины до утра. Она была рада таким ночам. Действительно рада, несмотря на то, что Очкарика могли неожиданно вызвать на службу — и вызывали — в любой момент. Они не любили просыпаться в одиночестве. А в последнее время им нравилось просыпаться вместе.
Вот только об этом они еще не говорили. Держали в себе, предпочитая делиться лишь обыденными планами.
— Завтра я улетаю, — сказала Альбина, выйдя из душа. — Днем сообщили — срочная командировка. В понедельник рано утром я должна быть в Париже.
Кому-то Эйфелева башня, а кому-то труп в сортире.
Альбина легла рядом с Волковым и провела рукой по его груди:
— Три дня.
Он помолчал, затем потянулся и поцеловал женщину в щеку. Следующие слова могли показаться обыденными, но ничего другого Федор сказать не мог. И прозвучала его фраза искренне:
— Я буду скучать.
Говорят…
Скорее всего, подобному беспокойству подвержены далеко не все и даже наоборот — мизерная часть горожан. Ведь оказываясь на улице в три, в четыре или в пять часов утра, мы очень редко прислушиваемся к своим ощущениям. У нас всегда есть дело, которое вытащило нас из теплой кровати. Мы спешим, мы торопимся домой или на работу.
Мы сосредоточенно живем, не обращая внимания на мир.
Но даже у самого отъявленного прагматика бывают минуты озарения, мгновения, когда он вылезает из твердого панциря рассудительности и замечает, что окружающая его действительность не так уж проста, как он привык думать. Что здания оказываются не рукотворными бетонными ящиками, а загадочными, пронзенными пустотами пещер скалами, обладающими собственной душой. Что колдовство предрассветных сумерек ведет знакомые улицы совсем не туда, куда днем спешат автомобили и пешеходы. Что каждый звук, разорвавший серую утреннюю тишину, может нести в себе Тайну.
Что каждый звук интересен…
Цокот каблучков долетел снизу, со стороны Охотного Ряда. Бодрое постукивание по асфальту, незаметное днем и громогласное в безмолвии спящей Лубянки.
Цок, цок, цок…
Невада лениво отхлебнул виски из горлышка бутылки, закусил неглубокой затяжкой и только после этого повернул голову, отыскивая взглядом раннюю пташку.
Девушка лет двадцати. Волосы раскрашены черно-белыми прядями, на лице слишком много косметики, а короткое платье на бретельках не защищает от предрассветной прохлады: голые плечи приподняты, руки скрещены на груди, голова опущена. Наверное, девчонка уже дрожит. И, вполне возможно, не только от холода — понимает, что в дремотной городской тишине цокот каблучков привлекает особое внимание, наверняка ругает себя за то, что выбрала металлические набойки… Цок, цок, цок…
Девушка подняла голову, огляделась, надеясь увидеть проезжающую машину или припаркованное у тротуара такси, а заметила Неваду. И в течение нескольких секунд на ее лице отразились самые противоречивые чувства: сначала радость, потом, когда поняла, что Крус не таксист, — разочарование и почти сразу — откровенный испуг. И следующие двадцать шагов девушка проделала почти бегом.
Цок, цок, цок…
Свернула за угол и помчалась к Кузнецкому Мосту, хотя поймать машину в дебрях московских переулков практически невозможно.
Испугалась.
Крус рассмеялся и вновь приложился к бутылке. Он не сомневался в том, что его вид заставит девчушку поторопиться. Кому, скажите на милость, понравится встретить в предрассветной мгле мужчину, сидящего на капоте «Порше» с ополовиненной бутылкой виски в руке? При том что на переднем сиденье автомобиля сопит пьяная в стельку блондинка?
У одинокой девушки картина вызвала тревогу, прогнала прочь, а вот милиционеры при виде Круса поначалу обрадовались, попытались докопаться, надеясь быстро и легко сшибить немножко денег, однако документы, которыми Неваду снабдил Гончар, заставили стражей порядка спешно ретироваться, и последние пару часов Круса никто не беспокоил. Ну, припарковался человек на Лубянке, ну, пьет виски, ну и что? Не буянит? Не нарушает? Значит, просто отдыхает. Выходные, в конце концов, имеет право.
Впрочем, несмотря на смешок, который выдавил из себя полупьяный Невада, он остался недоволен появлением девушки. Цокот каблуков вырвал Круса из транса, в который он только-только начал впадать, вернул к реальности, и получится ли отделиться от нее снова — большой вопрос.
— Сука! — с чувством произнес Невада.
— Простите, это вы мне?
Крус вновь приложился к бутылке, одновременно повернул голову на голос и, продолжая глотать, разглядывал остановившегося на тротуаре старика. Длинное и унылое, словно у дряхлого осла, лицо, отечные глаза, бледные губы, большие уши — казалось, что старомодная шляпа висит именно на них. Под плащом наверняка костюм… Нет, не под плащом… Невада напрягся и вспомнил когда-то слышанное русское слово: пыльник.
— Простите, — старик вежливо приподнял шляпу. — Я не расслышал, что вы сказали.
— Да я не вам, — вздохнул Крус, понимая, что впасть в любимое забытье сегодня, похоже, не суждено.
— Неужели ей? — Старик посмотрел на спящую в автомобиле девушку.
С хозяйкой «Порше» Невада познакомился в клубе. Как ее, Кира? Клара? Ладно, проснется, сама скажет..
— Нет, не ей. — Крус сделал еще один глоток. — Сам себе.
Алкоголь и тоска, которая всегда накатывала на Неваду на Лубянке, сделали свое дело: вместо того чтобы послать настырного прохожего подальше, Крус втянулся в разговор.
— Я тут гуляю, — пояснил старик. — Бессонница, знаете ли. С людьми моего возраста такое случается.
— И я тут гуляю, — хмыкнул Невада. — Вот ведь совпадение.
— Почему здесь?
— Что вы имеете в виду?
— В Москве есть масса интересных мест, куда можно было бы поехать… тем более с девушкой. — Невада открыл было рот, но старик его опередил: — Я не имел в виду клубы или рестораны. И уж тем более гостиницу или квартиру. Нет. Я имел в виду места романтические, в которых действительно интересно побывать ночью. Набережные или парки… А еще есть множество скверов…
— Меня не интересует романтика, — отрезал Невада.
— Вот как?
— Вы разве не видите? — Крус кивнул на спящую девушку. — Сюда приехали не мы, а я.
— Для чего?
— Побыть здесь.
— Именно тут?
— Да…
Разговор затягивался, но Неваду это не смущало. Ему надо было с кем-нибудь поговорить. Обо всем на свете и ни о чем. Ведь он все время один… Один! Не может поделиться своими тайнами даже с психоаналитиком, никому не может рассказать о жизни. О своей настоящей жизни. Те, кому можно, не будут слушать, остальным — нельзя. Незнакомец же показался подвыпившему Крусу идеальным слушателем, которому можно поведать все, что, накопилось на душе.
— Хотите сигарету?
— Не откажусь, — кивнул старик, принимая угощение. — Представляете, я всю жизнь борюсь с табаком, призываю избавляться от этой привычки, а сам курю с пятнадцати лет.
— Врач?
— Дантист. — Он глубоко затянулся, выпустил дым, взял сигарету в пальцы и представился: — Семен Ефимович Дроздовский.
— Невада, — буркнул Крус.
— Это ваше имя?
— Какая разница?
— Извините, — выдержав короткую паузу, произнес старик. — Я все понимаю: случайная встреча, случайный разговор… И это место… — Дроздовский медленно обвел взглядом площадь. Громадина самого известного в стране детского магазина, а следом — два мрачных здания, давших названию Лубянка новую суть. — Столько воспоминаний…
Будь Крус трезвее, он бы наверняка догадался, что его пытаются вызвать на откровенность. Но сейчас чувство опасности притупилось. К тому же Невада частенько рассказывал свою историю пьяным девушкам, с которыми, как правило, и приезжал на Лубянку. Сидел вот так, на капоте, повернувшись к спутнице спиной, пил, курил и рассказывал. Они ничего не слышали, но Крусу становилось легче.
— Здесь я впервые понял, что такое страх.
— Вы были внутри? — Дроздовский посмотрел на дом.
— Нет. — Невада поморщился. — Внутри? Что может быть страшного внутри? Допросы? Пытки? Что еще могут сделать люди с людьми?
— Сломать жизнь, — тихо уточнил Семен Ефимович. Но Крус не услышал. Допил виски, потянулся и бросил бутылку под ноги спящей девушке. Закурил.
— Нет, старик, внутри оно зарождается, кормится, прячется. Внутри его тайное логово, убежище, и оно не хочет привлекать к нему внимания. Зато когда оно выходит…
— Кто «оно»?
Невада опять не отреагировал на реплику собеседника. Повернулся и кивнул в сторону арки, под которой притаилась каменная голова.
— В ту ночь я убил человека. Зарезал вон там, — еще один кивок, — потом затащил в арку, а сам пошел на Кузнецкий Мост, меня там машина ждала. Народу, как и сейчас, — ни души. Все спят. Я до перекрестка дошел… — Крус указал на выезд на Большую Лубянку. — И вдруг чувствую — накатывает. Страх. Нет — ужас. — Невада глубоко затянулся сигаретой, и старик увидел, что пальцы парня дрожат. — Свидетелей никого, все чисто, а меня трясет. Идти не могу, стоять не могу, ноги не держат, доковылял до стены, прикоснулся, только еще хуже стало. — Крус помолчал. — Я тогда понял, что оно из камня вылезло, из дома. Я к камню прикоснулся и голоса их услышал. Или мысли… «Молодец, говорят, Невада, кровью пахнешь…» И смеются. Вроде как с другом разговаривают… А меня трясет. До сих пор не понимаю, как я не обмочился?
Крус бросил сигарету на асфальт, слез с капота и растоптал ее каблуком. Тяжело посмотрел на собеседника:
— Чего молчишь, старик, не веришь?
— Знаешь, с кем ты тогда— встретился? — негромко поинтересовался Дроздовский.
Невада настороженно взглянул на собеседника:
— Нет.
— С Тремя Палачами, парень, с Тремя Палачами. — Семен Ефимович пожевал губами. — Они в этом доме кровь пили, мясо человеческое ели, души губили. Зла сделали столько, что когда смерть приняли… а смерть, парень, за ними долго ходила… Так вот после того, как эти трое ее приняли, — здесь остались, потому что ни туда, — Дроздовский поднял брови вверх, — ни туда, — взгляд на мгновение указал на землю, — им дороги не было. Никто этих тварей брать не хотел.
Хриплый, царапающий голос старика и то, о чем он рассказывал, делали свое дело: Невада трезвел на глазах.
— Но только ошибаешься ты, парень: сами Три Палача не выходят, их звать надо. Выманивать. С того места призывать, где они смерть приняли, где их кровь землю испоганила.
— Откуда ты знаешь?
— Я много чего о Москве знаю, — улыбнулся Семен Ефимович. — Я ведь местный.
Дроздовский улыбнулся с искренним дружелюбием, но опомнившийся Крус уже почуял опасность. Старик, в одиночестве гуляющий по ночному городу; старик, знающий о Трех Палачах; старик… Невада молниеносно огляделся: людей по-прежнему нет, опустил руку в карман пиджака и сжал рукоять выкидного ножа.
— Ты кто?
И застонал от дикой, невозможной боли. Настороженность, подозрения, желание убить — все вылетело, растворилось в оглушающем приступе. Из глаз потекли слезы. Крус позабыл о ноже, позабыл о старике, схватился руками за вспыхнувшую нестерпимым огнем челюсть.
— Черт! — завыл. — Черт!!!
Но через мгновение стало легче. Боль не ушла, но перестала быть острой, вернулась способность думать.
— Ты кто?
— Я же говорил — Дантист, — с прежним дружелюбием ответил старик. И осведомился: — Ты больше не хочешь меня убить?
— Нет!
— Вот и хорошо.
Боль пропала окончательно. Крус тряхнул головой, сделал шаг назад, вытер слезы и злобно уставился на старика:
— Чего тебе нужно?
— Передашь Гончару вот это. — Семен Ефимович извлек из кармана пыльника маленький пластиковый пакет, в котором одиноко белела пластмассовая пуговица. — И скажешь, что я ему больше не должен.
— Почему сам не отнес? — угрюмо спросил Невада.
— Не хочу его видеть.
— А… — Крус с подозрением посмотрел на пуговицу, затем на старика, криво усмехнулся: — Как ты меня нашел?
— Без труда, — с презрительной улыбкой объяснил Дроздовский. — Все знают, что, когда Вонючка приезжает в Москву, первую ночь он обязательно проводит на Лубянке, молясь тем, кто его когда-то напугал.
Крус покраснел. Взял, почти выхватил пакет и, скомкав, сунул в карман пиджака. Отвернулся:
— Убирайся!
— Да я, собственно, уже. — Старик поправил шляпу: — Надеюсь, мы больше не увидимся…
— Не увидимся! — Невада неожиданно развернулся к Дроздовскому лицом: — Не увидимся! Поэтому я скажу тебе кое-что, старик: я действительно Вонючка. Я действительно мразь. И я действительно предавал тех, кто мне верил. Но как ни странно, старик, есть люди, которых я считаю друзьями. Их мало, всего-то двое, но я их никогда не предам. — Крус похлопал рукой по карману, в котором спрятался пакет с пуговицей. — Понял, старик? Я, Вонючка Крус, никогда не предавал друзей. Можешь похвастаться тем же?
Семен Ефимович судорожно сглотнул, дернул плечом, на мгновение, всего на одно мгновение, в его выцветших глазах мелькнула дикая ярость. Возможно, предшественница еще одного удара, но разгоряченному Неваде было плевать. Он сказал все, что хотел, и теперь смотрел победителем. Последнее слово осталось за ним.
Дроздовский, в свою очередь, сумел справиться с гневом. Глухо повторил: — Скажи Гончару, что больше я ему не должен.
Повернулся и шаркающей походкой направился к Старой площади.
Сибирь, 2004 год, третий день экспедиции
Отгонять «Ауди» в гараж Очкарик поленился. Припарковался у дома, благо нашлось местечко недалеко от подъезда, вышел из машины, щелкнул кнопкой на брелоке, постоял в задумчивости, а затем поднял голову и посмотрел… не на свой пятый этаж, а на окна другой квартиры. И увидел в них свет.
И от вида освещенного прямоугольника на душе у Волкова стало теплее.
Не лжет ли он себе, говоря, что никого не встретил?
Федор помялся, не в состоянии принять какое-либо решение, а затем, продолжая стоять у машины, вытащил пачку сигарет и закурил. Во взаимоотношениях с женщинами, особенно с теми, которые действительно небезразличны, многие мужчины полагаются на волю случая, надеясь, что «оно само как-нибудь разрулится».
«Зайти? А если она спит и просто забыла выключить свет? Да, наверное, все так и есть…»
Он почти решил уйти, но неожиданно увидел в окне женский силуэт. А еще через пару мгновений в кармане Волкова зазвонил телефон.
— Привет. — Голос мягкий, с легкой хрипотцой.
— Привет, — негромко ответил Федор и бросил сигарету в урну.
— Я думала, ты останешься у Ильи.
— Вызвали.
— Трудоголик.
— Вроде того.
Она продолжала стоять у окна, не сводя глаз с Волкова, смотрела сквозь стекло и ветви деревьев. А он смотрел на нее и молчал. И еще не понимал, что его мир уже наполнила другая женщина.
Не Маша.
И совсем не похожая на Машу.
Густые каштановые волосы чуть ниже плеч. Удлиненное лицо, маленький подбородок, выпуклый лоб, тонкие губы, озорные глаза, блеск которых не погасили годы, нос чуть великоват, но в целом впечатления не портит. И морщинки вокруг глаз. Много смешливых морщинок.
— Устал?
— Не успел, — мотнул головой Волков. — Бездельничал ведь целый день… А ты почему не спишь?
— Заснула в гостиной… Меня разбудила твоя машина.
— Извини.
— Так даже лучше. — Она улыбнулась. — Просыпаться в кресле пошло.
«А еще хуже просыпаться одной, — мысленно продолжил Федор. — Или одному». И негромко произнес: — У меня есть бутылка вина.
— Не хочу вина. Просто приходи.
Черный «бумер», воспетый целым поколением блатных и приблатненных романтиков, выглядел не очень презентабельно. Модель не из последних, машина в возрасте, кузов не блестит, а лишь вяло переливается в свете уличных фонарей, словно сигнализируя: «Я еще ничего, меня отполировать — и тогда засверкаю!», двигатель урчит без прежнего задора, а внутри воняет дешевым табаком.
Именно этот мерзкий, застарелый запах, навсегда впитавшийся в обивку салона, больше всего раздражал Испанку. Тяжелым прессом придавил, как только женщина села в машину, и едва не вывернул наизнанку: Блондинка не замедлила высказать свое мнение Травнику, но тот лишь пожал могучими плечами: когда выбираешь машину, запах салона не чувствуешь. Есть колеса — и ладно. А угонять лучше не бросающиеся в глаза тачки, чтобы тормозили реже. Сколько в Москве черных «БМВ»? Каждую гаишники не остановят. А если и остановят, то полученные от Гончара документы нехитрую дорожную проверку точно выдержат. На предложение же угнать другую машину здоровяк ответил категорическим отказом, лень ему было искать другую машину и мотаться к Гончару за новыми документами. Испанка обиделась, опустила все стекла и почти час не раскрывала рот. Травник, прекрасно знающий спутницу, тоже помалкивал и, лишь когда они выехали на Ленинский проспект, рискнул начать разговор:
— Я все-таки не понимаю, почему Гончар велел следить за этим парнем?
И тихо кашлянул, показывая, что извиняется.
Испанка ответила не сразу. Сначала повернула голову вправо, разглядывая проносящиеся мимо дома, а примерно через полминуты медленно, нехотя произнесла:
— Если парень действительно тот, за кого его принимает Гончар, к нему стянутся все нити. Фактически, он выполнит за нас самую сложную работу — найдет ее. — Снова помолчала. — Хотя может получиться так, что мы получим информацию и без его участия.
— Каким образом?
— Ты забываешь о завтрашней встрече.
Травник издал недовольный звук, то ли хрюкнул, то ли едва слышно выругался, и спросил:
— А если не получим?
— Тогда нас приведет «этот парень».
«Бумер» плавно вкатился в нужный двор, медленно проехал вдоль дома («Вот его машина», — кивнула Испанка) и остановился на свободном месте.
— Приехали, — пробубнил здоровяк.
Испанка огляделась:
— Проказу видишь?
— Вон ползет.
— А…
Испанка наконец разглядела появившуюся из сквера женщину. Поджала губы, но взгляд не отвела, спокойно приняла фотоаппарат с мощным объективом, который та молча протянула через открытое окно.
— Проблем не было?
— Я думала, вы приедете раньше, — проворчала Проказа, закуривая тонкую сигарету.
— Мы приехали вовремя.
— Но вы вдвоем, найдете чем заняться, а мне одной было скучно.
Здоровяк покраснел.
Испанка хотела нагрубить в ответ, но сдержалась. Повертела в руках фотоаппарат и поинтересовалась:
— Чем занимается наш друг?
Блондинка пыталась перевести разговор в деловое русло, но получилось только хуже.
— Тем, чем должен заниматься по ночам приличный мужчина. — Проказа вызывающе посмотрела на здоровяка. — Трахается.
Тот выдержал взгляд, ничего не ответил нахалке. Лишь верхняя губа чуть приподнялась, обнажив мелкие зубы.
— С кем трахается? — деловым тоном уточнила Испанка.
— С какой-то старой кошелкой, — любезно ответила Проказа. — На фотике есть снимки, правда, качество так себе. Живет вон в той квартире на третьем этаже.
И кивнула на окна.
Испанка вызвала на экран цифрового аппарата изображение женщины, несколько секунд разглядывала его, после чего невинно заметила:
— Очень милая. И при этом моложе тебя, чернушка дохлая.
Здоровяк хмыкнул.
— На ее фоне я — девочка. — Проказа затушила сигарету о дверцу «бумера», повернулась и пошла вдоль дома.
Испанка же выключила фотоаппарат, бросила его на заднее сиденье и вздохнула:
— Жаль, что нам ничего не известно о его пассии.
Забавные все-таки случаи бывают в жизни. Волков и Альбина знали друг друга с детства, один дом, один подъезд. Она была старше на пару лет, но ведь в веселые юношеские деньки такие мелочи не всегда являются препятствием. Тем не менее между ними ничего не возникло. Вскоре после окончания института Федор познакомился с Машей. В Сочи, хотя жили они на соседних улицах. Альбина нашла мужа еще дальше — на конференции в Варшаве. Москва слишком большой город, чтобы встретиться? Или время в нем течет слишком быстро? Или дома мы слишком заняты?
На какое-то время их пути разошлись, Очкарик остался на месте, Альбина выпорхнула из старого гнезда, улетела. Но через несколько лет вернулась.
Примерно через полтора года после того, как умерла Маша Волкова.
Они увиделись во дворе, остановились, поболтали ни о чем, как старые, но не близкие знакомые, которым суждено со временем стать старыми, но не близкими соседями. «Как дела?» — «Нормально». — «Видела твоего сына, вылитый папа». — «Я старался…». Потом случайно пересеклись в недорогом баре в центре города. Волков встречался с осведомителем, Альбина болтала с подругой. Заметили друг друга, но даже не кивнули: Альбина уже знала, чем занимается Очкарик, и поняла, что лишние знаки сейчас ни к чему. Федору это понравилось, весь разговор он бросал на Альбину взгляды, а когда клиент ушел, остался в баре. Уселся неподалеку от болтающих женщин и достал газету. Альбина заметила маневр, однако прерывать разговор не стала, заставив Волкова ждать почти час, зато, попрощавшись на улице с подругой, вернулась в бар.
Федор узнал, что ей нравится «Текила Санрайз».
Альбина нашла хорошего, заботливого и целеустремленного мужа, сумевшего сделать прекрасную карьеру на дипломатическом поприще. Несколько лет ее жизнь была похожа на сказку: Франция, Бельгия, опять Франция. Потом возвращение в Москву, где муж занял ответственный пост в министерстве, планы на будущее, но… Как раз в то время среди чиновников высокого ранга возникла мода на молодых жен. Они разошлись мирно, можно сказать — интеллигентно. Альбина с девятилетней дочерью вернулась в старую, оставшуюся от родителей, квартиру и начала жизнь заново.
Она не жаловалась, просто рассказывала. А Волков, так уж получилось, рассказал о себе.
Встретились посреди шумного города старые знакомые, улучили минутку и поделились историями. Ведь должен же был найтись кто-то, кто увидит за скупыми предложениями целую жизнь. И почему этим кем-то не может оказаться человек, который вырос по соседству?
Сначала они не видели в своей встрече ничего романтического. Или не хотели видеть. Или боялись видеть. Даже после третьего коктейля продолжали разговаривать в прежнем ключе, не пьянели и не делали вид, что пьянеют, не склоняли головы ближе друг к другу. Она не клала руку ему на плечо. Он не пытался погладить ее колено. Просто говорили.
А потом слова закончились. Они выплеснули друг на друга свои жизни и некоторое время молчали, наслаждаясь появившимся в душах умиротворением. А потом, когда должно было прозвучать стандартное: «Кажется нам пора по домам…», — Волков выбрал другой вариант. Он впервые прикоснулся к Альбине: взял ее узкую кисть и поцеловал тонкие пальцы.
И никто из них не подумал, что причиной стало вино.
И как-то сразу в их отношениях появилось невысказанное, но железное правило: не рассказывать детям о связи. Словно и Федор, и Альбина в глубине души думали, что их встречи не продлятся долго, что пережитые драмы, вызвавшие в их душах смятение, забудутся, а наладившаяся жизнь сотрет то, что привлекло их друг к другу. Волков мог найти более молодую женщину: нестарый, небедный, интересный мужчина. Альбина могла надолго, а то и навсегда покинуть Москву: знание языков и нужные знакомства позволили ей получить отличную работу в представительстве крупной французской компании.
Но он не находил, а она не уезжала. А связь все не рвалась и не рвалась.
Зато мимолетные, ни к чему не обязывающие романы, которыми Волков перебивался до этого, прекратились. Он больше не чувствовал в них необходимости. А Альбина, ничего не сказав Федору, перестала выстраивать свою карьеру с прицелом на получение должности в Париже. Она не хотела уезжать.
Московская августовская ночь, теоретически летняя, оказалась весьма прохладной, заставляя Травника с тоской вспоминать душный Мадрид. Включенный обогреватель мог исправить положение, но Испанка по-прежнему запрещала закрывать окна, и здоровяк медленно коченел. Несколько раз он выходил из машины и энергично разминался, но положение это не спасало, а вот блондинка ночную свежесть переживала спокойно, нахохлилась на переднем сиденье, став похожей на недовольную птичку, и почти не шевелилась. Не спала. Но разговаривать отказывалась. И лишь под утро Травник нашел тему, заинтересовавшую Испанку.
— Мне показалось, ты здорово недолюбливаешь Неваду.
— Тебе не показалось, — коротко ответила женщина.
— Могу я узнать почему?
— А за что его любить?
Здоровяк обиженно засопел:
— Терри, обещаю, завтра я угоню другую машину…
— В этом нет необходимости, — улыбнулась Испанка. — Лучше пропитай салон чем-нибудь ароматным.
— Ты согласна?
— Да.
«Я прощен!» — Травник расцвел в улыбке:
— Обязательно!
Мир был восстановлен, и здоровяк ощущал себя совершенно счастливым. Он даже выбросил из головы Неваду, однако Испанка решила развить тему:
— Я забыла, что ты с ним не работал.
— А ты? — удивился Травник.
— Приходилось.
— И не рассказала!
— Не тот человек, чтобы… — Женщина вздохнула. — Впрочем, раз уж мы оказались с ним в одной команде, ты должен знать о Вонючке правду. Возможно, это нам поможет.
Здоровяк насторожился:
— Я слышал, он большой подлец.
— Не без этого.
— Так все мы грешны, — осторожно улыбнулся Травник.
— К сожалению, Невада не просто подлец. Он недоделка.
— Уверена? — недоверчиво спросил здоровяк.
— Абсолютно.
— Я слышал, он играет как бог.
— Но не так, как должен играть искусник, — уточнила Испанка. — У Невады были потрясающие способности к игре в карты, но ему не повезло — он встретил Гончара.
— Каждый из нас встретил Гончара.
— Но к моменту встречи мы уже были искусниками.
— Я — нет, — парировал Травник.
— Интересно… — Женщина прищурилась. — Я не знала об этом.
— Просто… — Здоровяк выглядел смущенным, — просто мы никогда не говорили… В смысле… я не говорил… Не было подходящего случая…
— Гончар предлагал тебе помощь?
— В чем?
— Чтобы стать искусником?
— Ну… — Травник почесал затылок. — Что-то такое прозвучало, но я…
— Ты отказался, — помогла Испанка.
— Да.
— А Невада согласился. — Она провела пальцем по пыльной торпеде — прежний хозяин «бумера» не очень-то ухаживал за железным конем. — Игра непредсказуема, везение может кончиться, полагаю, именно эти доводы помогли Гончару обмануть Круса. Или же парень оказался слишком ленив и решил схитрить, не упускать то, что само плывет в руки. — Испанка помолчала. — Одним словом, всеми нынешними успехами Невада обязан Гончару. А взамен наш могущественный друг получил преданного раба, не смеющего даже чихнуть без разрешения. Одно слово — недоделка.
— Откуда ты знаешь? — хрипло спросил Травник.
— Перед той операцией, в которой мы работали вместе, Невада взбунтовался, и Гончар лишил его своей милости. За одну ночь Крус проигрался в пух и прах, стал должен едва ли не всем жителям Земли.
— Дальше можешь не продолжать, — усмехнулся здоровяк.
Но Испанка не послушалась:
— Я видела, как Невада умолял Гончара о прощении, как плакал, валяясь в ногах. Ни один искусник не станет так унижаться.
Потому что ни один искусник не обязан Гончару своим умением.
— Невада получил все и сразу, — жестко закончила женщина. — Теперь он полный ноль.
Минут пять в салоне «бумера» царила тишина. Тереза вновь нахохлилась, Травник обдумывал ее рассказ. При этом он так увлекся, что даже забыл о ночном холоде. Женщина предполагала, что здоровяк потребует дополнительных подробностей, захочет развить тему Невады, например, узнать, за что искусники прозвали его Вонючкой, но, к ее некоторому удивлению, Травника заинтересовало совсем другое:
— Почему Гончар не взял с собой только недоделок? Невада ведь не единственная его игрушка?
— Не единственная.
— Тогда почему он не собрал команду из преданных рабов?
— Политика, — улыбнулась Испанка. — Собрав команду искусников, Гончар может представить свою стычку с Механикусом как столкновение принципиальных позиций. Не мне тебе рассказывать, что вражды между искусниками хватает.
— Да уж, — пробормотал Травник.
— Но есть правило: искусники выясняют отношения только между собой. И если бы Гончар натравил на Механикуса исключительно наемников, против него выступили бы все. — Испанка зевнула, воспитанно прикрыв рот маленькой ладошкой. — Во всяком случае, внучата Бабушки Осень точно бы не остались в стороне. Москвичи — ребята горячие…
Если существовала возможность, Волков всегда оставался у Альбины до утра. Она была рада таким ночам. Действительно рада, несмотря на то, что Очкарика могли неожиданно вызвать на службу — и вызывали — в любой момент. Они не любили просыпаться в одиночестве. А в последнее время им нравилось просыпаться вместе.
Вот только об этом они еще не говорили. Держали в себе, предпочитая делиться лишь обыденными планами.
— Завтра я улетаю, — сказала Альбина, выйдя из душа. — Днем сообщили — срочная командировка. В понедельник рано утром я должна быть в Париже.
Кому-то Эйфелева башня, а кому-то труп в сортире.
Альбина легла рядом с Волковым и провела рукой по его груди:
— Три дня.
Он помолчал, затем потянулся и поцеловал женщину в щеку. Следующие слова могли показаться обыденными, но ничего другого Федор сказать не мог. И прозвучала его фраза искренне:
— Я буду скучать.
* * *
Ходят слухи, что москвичи, оказавшиеся ранним утром где-нибудь в центре города, глохнут, точнее — на какое-то время теряют слух. Говорят, что мозг, привыкший ассоциировать знакомое место с ревом транспорта и шумом толпы, отказывается воспринимать очевидное и попросту перестает реагировать на любые доносящиеся звуки. Говорят, что человек на какое-то время теряет ориентацию и даже начинает бояться знакомых домов, известных улиц, деревьев, которыми сереют скверы в предрассветной дымке.Говорят…
Скорее всего, подобному беспокойству подвержены далеко не все и даже наоборот — мизерная часть горожан. Ведь оказываясь на улице в три, в четыре или в пять часов утра, мы очень редко прислушиваемся к своим ощущениям. У нас всегда есть дело, которое вытащило нас из теплой кровати. Мы спешим, мы торопимся домой или на работу.
Мы сосредоточенно живем, не обращая внимания на мир.
Но даже у самого отъявленного прагматика бывают минуты озарения, мгновения, когда он вылезает из твердого панциря рассудительности и замечает, что окружающая его действительность не так уж проста, как он привык думать. Что здания оказываются не рукотворными бетонными ящиками, а загадочными, пронзенными пустотами пещер скалами, обладающими собственной душой. Что колдовство предрассветных сумерек ведет знакомые улицы совсем не туда, куда днем спешат автомобили и пешеходы. Что каждый звук, разорвавший серую утреннюю тишину, может нести в себе Тайну.
Что каждый звук интересен…
Цокот каблучков долетел снизу, со стороны Охотного Ряда. Бодрое постукивание по асфальту, незаметное днем и громогласное в безмолвии спящей Лубянки.
Цок, цок, цок…
Невада лениво отхлебнул виски из горлышка бутылки, закусил неглубокой затяжкой и только после этого повернул голову, отыскивая взглядом раннюю пташку.
Девушка лет двадцати. Волосы раскрашены черно-белыми прядями, на лице слишком много косметики, а короткое платье на бретельках не защищает от предрассветной прохлады: голые плечи приподняты, руки скрещены на груди, голова опущена. Наверное, девчонка уже дрожит. И, вполне возможно, не только от холода — понимает, что в дремотной городской тишине цокот каблучков привлекает особое внимание, наверняка ругает себя за то, что выбрала металлические набойки… Цок, цок, цок…
Девушка подняла голову, огляделась, надеясь увидеть проезжающую машину или припаркованное у тротуара такси, а заметила Неваду. И в течение нескольких секунд на ее лице отразились самые противоречивые чувства: сначала радость, потом, когда поняла, что Крус не таксист, — разочарование и почти сразу — откровенный испуг. И следующие двадцать шагов девушка проделала почти бегом.
Цок, цок, цок…
Свернула за угол и помчалась к Кузнецкому Мосту, хотя поймать машину в дебрях московских переулков практически невозможно.
Испугалась.
Крус рассмеялся и вновь приложился к бутылке. Он не сомневался в том, что его вид заставит девчушку поторопиться. Кому, скажите на милость, понравится встретить в предрассветной мгле мужчину, сидящего на капоте «Порше» с ополовиненной бутылкой виски в руке? При том что на переднем сиденье автомобиля сопит пьяная в стельку блондинка?
У одинокой девушки картина вызвала тревогу, прогнала прочь, а вот милиционеры при виде Круса поначалу обрадовались, попытались докопаться, надеясь быстро и легко сшибить немножко денег, однако документы, которыми Неваду снабдил Гончар, заставили стражей порядка спешно ретироваться, и последние пару часов Круса никто не беспокоил. Ну, припарковался человек на Лубянке, ну, пьет виски, ну и что? Не буянит? Не нарушает? Значит, просто отдыхает. Выходные, в конце концов, имеет право.
Впрочем, несмотря на смешок, который выдавил из себя полупьяный Невада, он остался недоволен появлением девушки. Цокот каблуков вырвал Круса из транса, в который он только-только начал впадать, вернул к реальности, и получится ли отделиться от нее снова — большой вопрос.
— Сука! — с чувством произнес Невада.
— Простите, это вы мне?
Крус вновь приложился к бутылке, одновременно повернул голову на голос и, продолжая глотать, разглядывал остановившегося на тротуаре старика. Длинное и унылое, словно у дряхлого осла, лицо, отечные глаза, бледные губы, большие уши — казалось, что старомодная шляпа висит именно на них. Под плащом наверняка костюм… Нет, не под плащом… Невада напрягся и вспомнил когда-то слышанное русское слово: пыльник.
— Простите, — старик вежливо приподнял шляпу. — Я не расслышал, что вы сказали.
— Да я не вам, — вздохнул Крус, понимая, что впасть в любимое забытье сегодня, похоже, не суждено.
— Неужели ей? — Старик посмотрел на спящую в автомобиле девушку.
С хозяйкой «Порше» Невада познакомился в клубе. Как ее, Кира? Клара? Ладно, проснется, сама скажет..
— Нет, не ей. — Крус сделал еще один глоток. — Сам себе.
Алкоголь и тоска, которая всегда накатывала на Неваду на Лубянке, сделали свое дело: вместо того чтобы послать настырного прохожего подальше, Крус втянулся в разговор.
— Я тут гуляю, — пояснил старик. — Бессонница, знаете ли. С людьми моего возраста такое случается.
— И я тут гуляю, — хмыкнул Невада. — Вот ведь совпадение.
— Почему здесь?
— Что вы имеете в виду?
— В Москве есть масса интересных мест, куда можно было бы поехать… тем более с девушкой. — Невада открыл было рот, но старик его опередил: — Я не имел в виду клубы или рестораны. И уж тем более гостиницу или квартиру. Нет. Я имел в виду места романтические, в которых действительно интересно побывать ночью. Набережные или парки… А еще есть множество скверов…
— Меня не интересует романтика, — отрезал Невада.
— Вот как?
— Вы разве не видите? — Крус кивнул на спящую девушку. — Сюда приехали не мы, а я.
— Для чего?
— Побыть здесь.
— Именно тут?
— Да…
Разговор затягивался, но Неваду это не смущало. Ему надо было с кем-нибудь поговорить. Обо всем на свете и ни о чем. Ведь он все время один… Один! Не может поделиться своими тайнами даже с психоаналитиком, никому не может рассказать о жизни. О своей настоящей жизни. Те, кому можно, не будут слушать, остальным — нельзя. Незнакомец же показался подвыпившему Крусу идеальным слушателем, которому можно поведать все, что, накопилось на душе.
— Хотите сигарету?
— Не откажусь, — кивнул старик, принимая угощение. — Представляете, я всю жизнь борюсь с табаком, призываю избавляться от этой привычки, а сам курю с пятнадцати лет.
— Врач?
— Дантист. — Он глубоко затянулся, выпустил дым, взял сигарету в пальцы и представился: — Семен Ефимович Дроздовский.
— Невада, — буркнул Крус.
— Это ваше имя?
— Какая разница?
— Извините, — выдержав короткую паузу, произнес старик. — Я все понимаю: случайная встреча, случайный разговор… И это место… — Дроздовский медленно обвел взглядом площадь. Громадина самого известного в стране детского магазина, а следом — два мрачных здания, давших названию Лубянка новую суть. — Столько воспоминаний…
Будь Крус трезвее, он бы наверняка догадался, что его пытаются вызвать на откровенность. Но сейчас чувство опасности притупилось. К тому же Невада частенько рассказывал свою историю пьяным девушкам, с которыми, как правило, и приезжал на Лубянку. Сидел вот так, на капоте, повернувшись к спутнице спиной, пил, курил и рассказывал. Они ничего не слышали, но Крусу становилось легче.
— Здесь я впервые понял, что такое страх.
— Вы были внутри? — Дроздовский посмотрел на дом.
— Нет. — Невада поморщился. — Внутри? Что может быть страшного внутри? Допросы? Пытки? Что еще могут сделать люди с людьми?
— Сломать жизнь, — тихо уточнил Семен Ефимович. Но Крус не услышал. Допил виски, потянулся и бросил бутылку под ноги спящей девушке. Закурил.
— Нет, старик, внутри оно зарождается, кормится, прячется. Внутри его тайное логово, убежище, и оно не хочет привлекать к нему внимания. Зато когда оно выходит…
— Кто «оно»?
Невада опять не отреагировал на реплику собеседника. Повернулся и кивнул в сторону арки, под которой притаилась каменная голова.
— В ту ночь я убил человека. Зарезал вон там, — еще один кивок, — потом затащил в арку, а сам пошел на Кузнецкий Мост, меня там машина ждала. Народу, как и сейчас, — ни души. Все спят. Я до перекрестка дошел… — Крус указал на выезд на Большую Лубянку. — И вдруг чувствую — накатывает. Страх. Нет — ужас. — Невада глубоко затянулся сигаретой, и старик увидел, что пальцы парня дрожат. — Свидетелей никого, все чисто, а меня трясет. Идти не могу, стоять не могу, ноги не держат, доковылял до стены, прикоснулся, только еще хуже стало. — Крус помолчал. — Я тогда понял, что оно из камня вылезло, из дома. Я к камню прикоснулся и голоса их услышал. Или мысли… «Молодец, говорят, Невада, кровью пахнешь…» И смеются. Вроде как с другом разговаривают… А меня трясет. До сих пор не понимаю, как я не обмочился?
Крус бросил сигарету на асфальт, слез с капота и растоптал ее каблуком. Тяжело посмотрел на собеседника:
— Чего молчишь, старик, не веришь?
— Знаешь, с кем ты тогда— встретился? — негромко поинтересовался Дроздовский.
Невада настороженно взглянул на собеседника:
— Нет.
— С Тремя Палачами, парень, с Тремя Палачами. — Семен Ефимович пожевал губами. — Они в этом доме кровь пили, мясо человеческое ели, души губили. Зла сделали столько, что когда смерть приняли… а смерть, парень, за ними долго ходила… Так вот после того, как эти трое ее приняли, — здесь остались, потому что ни туда, — Дроздовский поднял брови вверх, — ни туда, — взгляд на мгновение указал на землю, — им дороги не было. Никто этих тварей брать не хотел.
Хриплый, царапающий голос старика и то, о чем он рассказывал, делали свое дело: Невада трезвел на глазах.
— Но только ошибаешься ты, парень: сами Три Палача не выходят, их звать надо. Выманивать. С того места призывать, где они смерть приняли, где их кровь землю испоганила.
— Откуда ты знаешь?
— Я много чего о Москве знаю, — улыбнулся Семен Ефимович. — Я ведь местный.
Дроздовский улыбнулся с искренним дружелюбием, но опомнившийся Крус уже почуял опасность. Старик, в одиночестве гуляющий по ночному городу; старик, знающий о Трех Палачах; старик… Невада молниеносно огляделся: людей по-прежнему нет, опустил руку в карман пиджака и сжал рукоять выкидного ножа.
— Ты кто?
И застонал от дикой, невозможной боли. Настороженность, подозрения, желание убить — все вылетело, растворилось в оглушающем приступе. Из глаз потекли слезы. Крус позабыл о ноже, позабыл о старике, схватился руками за вспыхнувшую нестерпимым огнем челюсть.
— Черт! — завыл. — Черт!!!
Но через мгновение стало легче. Боль не ушла, но перестала быть острой, вернулась способность думать.
— Ты кто?
— Я же говорил — Дантист, — с прежним дружелюбием ответил старик. И осведомился: — Ты больше не хочешь меня убить?
— Нет!
— Вот и хорошо.
Боль пропала окончательно. Крус тряхнул головой, сделал шаг назад, вытер слезы и злобно уставился на старика:
— Чего тебе нужно?
— Передашь Гончару вот это. — Семен Ефимович извлек из кармана пыльника маленький пластиковый пакет, в котором одиноко белела пластмассовая пуговица. — И скажешь, что я ему больше не должен.
— Почему сам не отнес? — угрюмо спросил Невада.
— Не хочу его видеть.
— А… — Крус с подозрением посмотрел на пуговицу, затем на старика, криво усмехнулся: — Как ты меня нашел?
— Без труда, — с презрительной улыбкой объяснил Дроздовский. — Все знают, что, когда Вонючка приезжает в Москву, первую ночь он обязательно проводит на Лубянке, молясь тем, кто его когда-то напугал.
Крус покраснел. Взял, почти выхватил пакет и, скомкав, сунул в карман пиджака. Отвернулся:
— Убирайся!
— Да я, собственно, уже. — Старик поправил шляпу: — Надеюсь, мы больше не увидимся…
— Не увидимся! — Невада неожиданно развернулся к Дроздовскому лицом: — Не увидимся! Поэтому я скажу тебе кое-что, старик: я действительно Вонючка. Я действительно мразь. И я действительно предавал тех, кто мне верил. Но как ни странно, старик, есть люди, которых я считаю друзьями. Их мало, всего-то двое, но я их никогда не предам. — Крус похлопал рукой по карману, в котором спрятался пакет с пуговицей. — Понял, старик? Я, Вонючка Крус, никогда не предавал друзей. Можешь похвастаться тем же?
Семен Ефимович судорожно сглотнул, дернул плечом, на мгновение, всего на одно мгновение, в его выцветших глазах мелькнула дикая ярость. Возможно, предшественница еще одного удара, но разгоряченному Неваде было плевать. Он сказал все, что хотел, и теперь смотрел победителем. Последнее слово осталось за ним.
Дроздовский, в свою очередь, сумел справиться с гневом. Глухо повторил: — Скажи Гончару, что больше я ему не должен.
Повернулся и шаркающей походкой направился к Старой площади.
Сибирь, 2004 год, третий день экспедиции
— Три дня! — рявкнул Кантор. — Три!!
Плотину его обычного спокойствия, можно сказать — отстраненности от окружающей действительности, наконец-то прорвало, и профессор неумело, но весьма яростно выплескивал на слушателей свое неудовольствие:
— Три дня простоя в исходной точке! Три дня!! Вы понимаете, что семьдесят два часа назад мы должны были покинуть этот чертов городишко?! Мы должны быть в пути! Мы…
Голос сорвался, и Кантор, схватив со стола бутылку минералки, жадно припал к горлышку: — Мерзавцы…
Говорить и пить одновременно у профессора не получилось, вода потекла по подбородку, пролилась на одежду, однако нового приступа ярости это обстоятельство не вызвало. Кантор тихо выругался — Остин поймал себя на мысли, что впервые слышит из уст профессора столь грязные ругательства, — вернул бутылку на стол и замер, угрюмо глядя на слушателей.
Плотину его обычного спокойствия, можно сказать — отстраненности от окружающей действительности, наконец-то прорвало, и профессор неумело, но весьма яростно выплескивал на слушателей свое неудовольствие:
— Три дня простоя в исходной точке! Три дня!! Вы понимаете, что семьдесят два часа назад мы должны были покинуть этот чертов городишко?! Мы должны быть в пути! Мы…
Голос сорвался, и Кантор, схватив со стола бутылку минералки, жадно припал к горлышку: — Мерзавцы…
Говорить и пить одновременно у профессора не получилось, вода потекла по подбородку, пролилась на одежду, однако нового приступа ярости это обстоятельство не вызвало. Кантор тихо выругался — Остин поймал себя на мысли, что впервые слышит из уст профессора столь грязные ругательства, — вернул бутылку на стол и замер, угрюмо глядя на слушателей.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента