"Беременна, как факт", - тупо подумала Катя. Она не знала, что сейчас скажет. Только знала, что будет врать, потому что надо врать. "Ей рожать совсем уже скоро. Ребеночек будет. Без отца будет ребеночек. А она простота отпетая. С кем сражаться, как тут сражаться!.."
- Что вам? - спросила она.
Женщина ответила негромко:
- Смотрю.
- Дело есть, что ли?
- Смотрю... - Митина жена задохнулась от волнения - ...какие бывают разлучницы.
Катя засмеялась:
- Разлучницы? Я, что ли, разлучница? С кем же это я вас разлучила?
- С мужем моим Дмитрием Иванычем Колесовым ты меня разлучила. Ты кто такая? Как твоя фамилия? Моя фамилия - Колесова, я с ним пять лет, регистрированная, по-честному прожила. А ты кто?
- Жила пять лет - живи шестой, мне не горе! Нужен мне твой Дмитрий Иваныч! Никогда не был нужен и вперед не польщусь. И откуда ты взялась? вдохновенно продолжала Катя. - Налетела, привязалась со сплетней какой-то!
Колесова возмутилась:
- Сплетней? Ой, девка, от людей не скроешься! Люди, спасибо им, всё рассказали! Под ручку с ним гуляла...
- Мало ли с кем я ни гуляю под ручку! До моей ручки охотников много. - Ложь душила Катю, но надо было доврать до конца. - Нехорошо, дорогая: поверила сплетне и пришла меня срамить. Я замуж собираюсь, а ты меня ославить хочешь неведомо за что. Не веришь? Так вот же, с сего дня не подойдет ко мне твой Дмитрий Иваныч! на пушечный выстрел не подойдет! Можешь у людей своих проверить! Не посмотрю на него и "здравствуйте" ему не скажу! Бери его себе! - сказала Катя и ушла в телефонную.
- Врешь! - растерянно сказала Колесова, стоя у запертой двери.
Катя выглянула из окошечка:
- Ты еще здесь? Иди, все сказано, не о чем говорить больше.
- Ты обманываешь, - нерешительно сказала Колесова.
- Да не мешай мне тут! - воскликнула Катя. - Работа не ждет, пока я тебе отбожусь! Иди, иди, живи с мужем, регистрированная, роди ребеночка без страха!
- Не обижайся на меня, - попросила Колесова и заплакала.
- Я не обижаюсь, - сказала Катя. - Не реви. Тихая ты... Другой раз слышишь - не так воевать-то надо за свое счастье.
- А как? - простодушно спросила Колесова, уже доверчиво глядя на Катю.
- Не знаю, - отвечала Катя. - Мне не доводилось. Только - не так.
Она заметила, что диспетчерская до сих пор соединена с библиотекой, и разъединила их. Завтра она получит выговор. Может быть, ее даже уволят с работы. Все равно!
Колесова ушла. Катя прислонилась головой к щиту с дырочками и словно уснула.
- Катечка! - сказала Настя. - Ты же это не серьезно, что на пушечный выстрел?..
- У нее будет ребенок, - сказала Катя. - Ты видела.
- Как ты можешь! - сказала Настя.
- Иди отсюда, - прошептала Катя, повернув к ней осунувшееся, серое, не свое лицо. - Не трогай меня. Дуры мы, ох дуры...
Она не вполне сдержала обещание, данное Колесовой. И недели не прошло, как Митя подошел к ее окошечку, и она не прогнала Митю и разговаривала с ним, только не "здравствуй" сказали они друг другу, а "прощай".
Встреча с Колесовой была в июне тысяча девятьсот сорок первого года, за несколько дней до двадцать второго числа, когда началась война. Митю мобилизовали сразу. Подошел он к Катиному окошечку в плохонькой одеже идя в военкомат, надевали что ни есть постарей, хорошие костюмы оставляли дома, - в плохонькой одеже, с противогазной сумкой через плечо, враз повзрослевший, будто впервые задумавшийся о вещах, которые прежде не приходили ему в голову...
25
И Павел получил повестку. Стараясь быть веселым, он сказал Евдокии:
- Ну, мама, пошли воевать!
Клавдия, придя с работы, застала в доме сборы. Павел разбирал свои рисунки, Евдокия месила тесто, Катя стирала Павлу белье. Клавдия ахнула, побледнела, возмутилась:
- Ты же художник... Я не понимаю... Ты должен хлопотать... Просто нелепо, чтобы талантливый человек шел под пушки!
Очень тихо Павел сказал:
- Подумай, что ты говоришь, Клаша.
Клавдия заплакала, бросилась ему на шею:
- Не сердись! Я тебя люблю! Неужели это конец нашему счастью?
- Не знаю, - сказал он. - Но пока я буду жить, я буду любить тебя. Помни.
- Ничего не конец, - сказала Катя от корыта. Распрямившись, она откинула мокрой рукой упавшие на лоб волосы, вымытые ромашкой, с завивкой "перманент". - Ничего не конец. Распустили нюни. - Она схватила корыто и грубо сказала: - Убирайтесь, не то ноги оболью. Крутитесь тут... - и выплеснула помои в ведро, обрызгав весь пол.
- Ну чего ты, чего? - сказала Евдокия, когда Павел и Клавдия ушли наверх. - Брат на фронт уезжает, а ты грубишь.
- Подумаешь, разнежничались! - ответила Катя. - Я сама еду на фронт. Не говори мне ничего! - крикнула она. - Вот уеду и вернусь, посмотришь обязательно вернусь!
- Тьфу, верченая, - сказала Евдокия с негодованием. - Ты не знаешь, как и ружье-то держать.
- Во-первых, мама, знаю; только оно называется не ружье, а винтовка.
- А кроме того, - сказал четырнадцатилетний Саша, находившийся тут же и напряженно слушавший, - Кате самое правильное идти по своей части: связисткой.
- Ты знаешь, что ей самое правильное! - сказала Евдокия. - Это же бог знает что - чтобы девушка на войну шла.
Катя молчала, только вода плескалась в корыте.
- Отец знает? - спросила Евдокия.
Он уже знал. Ему на заводе сказали, что Катя подала заявление о своем желании отправиться в действующую армию. Евдоким только кивнул - говорить было нечего. Зато другие говорили о Кате, и некоторые спрашивали:
- А как же насчет танго и туфель?
- А это - для мирного времечка, - отвечала Катя. - Отвоюемся - опять надену мои туфельки чудненькие и пойду танцевать.
Прощанье с Павлом вышло печальным, хотя все крепились. В старом костюме, с рюкзаком за плечами, Павел уже не был похож на художника, человека, отмеченного особым даром и особой долей, - самый обыкновенный был призывник, как все молодые люди. Клавдия в своей модной шляпе из прозрачной соломы стояла рядом с ним. Она одна, по его желанию, шла проводить его до призывного пункта, остальные прощались дома. Пришла и Наталья с мужем. Присели на дорогу. Павел поцеловался со всеми и сказал:
- Мама, родная, никогда...
Он не договорил, взял Евдокию за обе руки и, низко склонившись, одну за другой поцеловал эти крепкие ласковые руки. Потом вышел, неловко задев плечом за притолоку, а Катя зарыдала и бросилась за ним. Вся семья стояла у калитки и смотрела, как он шел по улице, удаляясь от дома. Клавдия шла с ним и держала его за руку, но он уже чем-то был отделен от нее, как от них всех.
Потом и Натальин муж уехал, а там и Катя. Опустел Чернышевский дом.
26
Евдокия не знала географии и никогда не предполагала, что в СССР так много городов. Есть Урал, а на Урале ихний город, еще Челябинск, Пермь, Свердловск и разные не столь большие поселения, вроде Курьи, где Евдокия в былые времена покупала сено для коровы. Еще есть Новосибирск, Киров бывшая Вятка, Горький и - очень далеко - Москва и Ленинград. И вдруг оказалось, что городов у нас великое множество, и немцы их забирали и забирали. Как же так? Где ж им остановка, окаянным?
Она не любительница была хныкать и держалась спокойно, как раньше, но сердце ныло не переставая. Дети, дети! Паша! Катя! Молодые, милые! Сашенька подрастет и тоже уйдет воевать, он и теперь уже ждет не дождется своего дня, - Сашенька, главная боль, главная утеха в жизни!.. Ворочая чугуны в печи, Евдокия шептала псалом царя Давида: "Не убоишася от страха нощного, от стрелы, летящая во дни, от вещи, во тьме приходящая, от нападения и беса полуденного... На аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия..." Но аспиды всё катились да катились вперед, они забрали Украину, обложили Ленинград, стояли уже под Москвой.
Из Ленинграда, Москвы, Киева понаехали эвакуированные. Они жили во всех домах. У Евдокии комнату наверху забрали под приезжих ленинградцев профессора, его жену и двух жениных сестер. Профессора, седого и деликатного, Евдокия жалела. Тихо и косолапо спускался он сверху в своих валенках, которые не умел носить, и, стараясь не шуметь и не брызгать, умывался в сенях под висячим рукомойником. А с бабами - профессоршей и ее сестрами - Евдокия с первых же дней вела негромкую, но ожесточенную войну за чистоту. Они хвастались, какие у них в Ленинграде были квартиры и какая мебель, и как они ходили по музеям и театрам, - а теперь, жалобились, приходится жить в невыносимых условиях. Ни одна из них не была приучена к простому обиходу, к домашней работе, ни одна не умела варить в русской печи. Евдокия скрепя сердце помогала им стряпать и убирала за ними, грязи и беспорядка она не могла перенести. Она убирала, и они же на нее обижались и ставили ей на вид, какая она некультурная и какой у нее плохой, неблагоустроенный дом. Евдокия считала недостойным с ними связываться. Да и не переговорить бы ей троих таких тараторок. Но она их терпеть не могла. Одного профессора уважала и старалась ему услужить.
Как ни удивительно, вражда с тремя жиличками смягчала Евдокиину горесть и помогала пережить тяжкое время.
А Шестеркин опять запил. Как-то явился пьяный, плакал, буянил, грозил Евдокии, что скоро немцы и на ее дом станут бомбы кидать; и, показывая, какие тут будут опустошения, разбил два цветочных горшка. Евдокия разгневалась и вытолкала его вон. Он кричал:
- Дура набитая! Ты считаешь, я пьяница! Я от унижения пью! От скорби! Дура!..
Зима в тот год грянула рано и была лютая, грозная. Неистовые метели неслись над черными лесами, над суровым городом, над денно и нощно дымящими трубами Кружилихи. К тучам взвивались метели, от морозов и несчастий костенела душа. Когда ушел пьяный Шестеркин, Евдокия села на ларь, стеная без слез и ломая руки. Не о детях было в ту минуту ее горе, она, как и Шестеркин, исходила скорбью о чем-то таком огромном, чего даже не могла уразуметь хорошенько.
- Проклятые, - шептала она.
Такой застал ее Евдоким. Обнял ее, бережно погладил по спине:
- Ну чего, Дуня? Ну, не надо. Переживем, Дуня...
Он был мастером кузнечного цеха, и работы ему хватало, не каждую неделю домой удавалось выбраться. И, как депутат, он занимался эвакуированными, их устройством, болезнями, претензиями. Он не уставал, верней сказать - не чувствовал усталости: некогда было. Но иногда ему изменяло его рассудительное отношение к жизни, он начинал раздражаться по пустякам и покрикивать на людей. "Спокойно, спокойно! - говорил он себе. Это ведь только начало, впереди еще много чего будет, побереги нервы давай!" - и опять срывался. Чаще всего его сердили эвакуированные, которые всё на что-то жаловались и чего-то просили. Он раздражался и повышал голос, а потом ему становилось стыдно: вспоминал, что эти люди оставили свои жилища, друзей и многие семью, что вот у этого человека, на которого он сейчас кричал, дети, жена и мать за тысячи километров отсюда, в осажденном городе, - может, умерли от голода и холода, может, их изувечила бомба, - а он-то, человек, стоит у станка и работает... И Евдоким говорил отчаянным голосом:
- Ну, не обижайся. Ладно, поговорю с директором, поищем тебе новое жилье...
Встречаясь иногда на заводе с Натальей, он наскоро перебрасывался с ней парой слов - что пишет Николай, как дети... Однажды заметил, что она исхудала и пожелтела; пригляделся - а у нее на виске седые волосы... Евдоким спросил:
- Ты чего такая?
Она нахмурилась:
- Такая, как все.
- Что мужик пишет?
- Ничего особенного. Жив.
- Ты детей к нам приводи. Пусть у нас живут.
- Хорошее дело. Нарожала да матери спихну?
- А ты давай не разговаривай! - закричал он, уже убегая. - Давай приводи, сказано тебе!
День и ночь дымили трубы Кружилихи.
Шли на запад сквозь пургу эшелоны с танками и орудиями.
Однажды Евдоким, придя домой, сказал Евдокии:
- Ну, Дуня, немцев отогнали от Москвы.
27
Идут дни. Идут годы.
Враг отбит. Полчища аспидов откатились на запад. Где-то у самых границ фашистской Германии сражаются теперь Павел и Екатерина Чернышевы. Радио передает, что ни вечер, приказы о победах. Люди ходят повеселевшие и подобревшие.
Сашенька дождался своего часа - записался добровольцем. Но не добился, чтобы послали на фронт. И на корабль не попал, а держат его, к великому облегчению Евдокии, в тылу, в сухопутном училище.
Наталью назначили помощником главного конструктора. Детей, Володю и Лену, она давно перевела на улицу Кирова, к Евдокии, а сама живет на заводе - ночует в дежурке, завтрак и обед ей приносят в конструкторскую. Она стала как будто еще выше, в ее голосе и осанке выражение властности. Сбываются ее мечты. Ей кажется, что вся ее жизнь - здесь, что дети ей помеха, напрасно она их родила... Но вот дети заболели корью, и Наталья с трудом сосредоточивается на работе и не дождется вечера, когда можно съездить к ним, своей рукой дать лекарство, поставить градусник, приласкать. И, равнодушная к еде, презирающая разговоры о пайках и карточках, она приходит в восторг от того, что в заводскую лавку привезли варенье - настоящее сахарное варенье, вишневое! Она несет полную банку и улыбается, предвкушая, как обрадуются дети, как Лена завизжит, а Володя крикнет: "Бабушка, где моя ложка?"
Дни идут.
В газете, в списке награжденных орденами, напечатано имя Чернышева Павла Петровича. Евдоким и Евдокия только собирались написать поздравление, - а от Павла письмо из госпиталя: ничего, мол, серьезного, рана пустячная, потерял немного крови, но ему сделали переливание, и он уже поправляется. Хорошо, коль правда!.. Он просит не беспокоиться, только писать почаще. Что-то от Клаши редко приходят письма... Тут Клавдия отводит глаза, а Евдокия вздыхает потихоньку. Уже два раза приходил тут какой-то в модном пальто, с черными усиками, ничего, приличный, вежливый встретив Евдокию в сенях, посторонился и поднял шляпу... Но Евдокия готова побожиться, что брови у него подбритые, как у женщины, и не понравился он ей, бог с ним! Она спросила Клавдию:
- По делу приходил?
- По делу, - так же коротко ответила Клавдия, и весь день они не разговаривали - дулись друг на друга.
После этого красавец с подбритыми бровями больше не показывался. Зато Клавдия совсем перестала бывать дома по вечерам.
И еще большая неприятность. Евдокия недоглядела и Катину меховую горжетку побила моль. Катя думала сделать из этой горжетки воротничок и муфту, а моль проела три плешины на самых видных местах, и Евдокия ума не могла приложить, как написать Кате об этом несчастье.
Москвичи, ленинградцы, киевляне разъехались по своим местам. И профессор со своими тараторками уехал осенью сорок четвертого года. Все четверо горячо благодарили Евдокию за гостеприимство - да, подумайте, эти вздорные старухи тоже благодарили ее со слезами на глазах и целовали, счастливые, что возвращаются домой. Евдокия собирала их в дорогу и связала на память профессору шерстяные носки.
28
Клавдия пришла из театра, встала коленями на стул, прилегла на стол головой и грудью и томно сказала:
- Ну вот, я уезжаю.
- В командировку, что ли? - спросил Евдоким. Клавдия поднялась, вся вытянулась - вот сейчас отделится от пола и полетит; достала портсигар, скрутила папироску.
- Нет, совсем. Дайте огонька, Евдоким Николаич.
Держа перед ней зажигалку, Евдоким переспросил:
- Как совсем?
Евдокия замерла с полотенцем и тарелкой в руках. Клавдия изо всех сил затянулась дымом:
- Так... Приходится.
И заплакала:
- Как будто я виновата. Разве прикажешь чувству? Я хочу счастья... Это не жизнь! Молодость уходит...
Евдоким сказал тихо:
- Ну хорошо. Ну, допустим, увлеклась. Но ты же хоть возьми во внимание, что Паша еще в госпитале.
- Вы меня сами вчера уверяли, что с ним ничего опасного. Что он там в госпитале здоровей, чем многие здесь в тылу.
- Все-таки не так же просто - нынче с одним счастье, завтра с другим. И сразу - нате вам - уезжаю!
- Он несчастный, - всхлипывала Клавдия. - Он из Литвы, у него фашисты всех убили.
- Зачем торопиться уезжать? - уговаривал Евдоким. - Обожди несколько месяцев, вернется Паша, теперь уже недолго; обсудите между собой, может, Паша тебе покажется лучше.
Клавдия зарыдала и захохотала, все сразу.
- Какой вы чудак, Евдоким Николаич. Что же тут обсуждать? Старая любовь умерла. Он уезжает на родину, я еду с ним...
- Ты послушай! Клаша!
Но тут Клавдия взвизгнула:
- В конце концов я ему жена!
Евдоким встал и ушел в спальню.
Евдокия сказала:
- А зачем он брови бреет? Несчастный, а брови бреет.
- Замолчите! - еще пронзительнее взвизгнула Клавдия. - Что вы понимаете!
И убежала наверх, дробно стуча каблуками по лестнице. Евдокия подумала, сняла передник, обтерла руки, стала натягивать пальто. Вошел Евдоким:
- Куда ты, Дуня?
- К Наталье. В завод.
- Зачем?
- Может, она ее уговорит.
- Сиди дома, - сказал Евдоким. - Наталья об такое дело мараться не станет.
И прибавил, помолчав:
- Сама слыхала - жена она ему. Этому...
Евдокия вздохнула и стала снимать пальто.
В молчании прошел час. Евдокия сказала:
- Я ее позову.
- Зачем?
- Она не ужинала ничего.
- Зови, - грустно сказал Евдоким.
Евдокия взошла наверх, отворила дверь. Клавдия лежала на кровати одетая, читала книгу.
- Клаша, - сказала Евдокия, - поужинай иди.
Клавдия опустила книгу и посмотрела на нее заплаканными глазами.
- Мама, - сказала она, - мне, правда, ужасно тяжело, что так получилось. Ах, бедный Паша, бедный! Но я ничего не могу поделать, сказала она с восторгом, закрыв книгой лицо, - я люблю!
29
В старой жестяной коробке от монпансье хранятся письма Павла, Кати и Саши. Каждое из этих писем Евдоким и Евдокия знают наизусть.
Вот письмо Саши:
"Милые мама и папа!
Пишу вам в чудовищном настроении, и может ли быть веселым человек, у которого все висит на волоске по той дурацкой причине, что он на год или на два опоздал родиться, ведь война идет к концу, а нас продолжают держать в училище, и нам угрожает, что мы не примем участия в военных действиях, а будут нас водить на занятия и в столовую, так что даже к шапочному разбору не попадем, как пессимистически выразился один мой товарищ, с которым мы написали заявления, требуя, чтобы нас пустили на линию огня, мотивируя, что мы шли добровольцами не для того, чтобы нас держали в тылу, но эти заявления ни к какому результату не привели, так что мы написали также в ЦК ВЛКСМ, надеемся, там отнесутся более чутко, о результатах вам сообщу.
Любящий сын
Александр Чернышев".
Письмо Кати:
"Милые папа и мама, до чего меня расстроило ваше письмо! До чего жаль Пашу!!! Что касается Клавдии, то скатертью дорога! Больно ненадолго хватило ее любви! Черт с ней!!! Я бы на месте Паши не стала плакать! Но он будет безумно страдать, я знаю! Он ее любит глубоко и страстно!!! Папа и мама! Вы мне обязательно пишите, как он реагирует! Мамочка! Отнеси Нине Калистратовне мое белое платье, что разорвалось на спине! Пусть она мне из него сделает блузку! К костюму, понимаешь? Желательно помоднее!!! Только я не знаю, как теперь носят! Гоним фашистов в хвост и в гриву! Да вы по сводкам знаете! Мамочка, попроси Нину Калистратовну, чтобы не очень копалась! Целую вас крепко-крепко, папа, мама, Наташа, Володя и Леночка!!! Кланяйтесь всем знакомым девочкам! Пишите как можно чаще и подробнее!
Ваша Катя.
Уверена, что вы ей ничего не сказали! Напрасно! Уж я бы ей отпела! Я бы все ей сказала, что думаю о ней!!!"
Письмо Павла:
"Мои дорогие.
Спасибо за сердечные письма. Я уже совершенно здоров и возвращаюсь в строй. Пришлю новый адрес. Самочувствие у меня хорошее, не беспокойтесь обо мне. Горячо вас целую.
Павел".
И о Клавдии - ничего, будто не было ее...
30
Вечером в субботу приходит с завода Наталья.
Нахмуренная, с сжатыми губами, она приносит воду на коромысле, топит баню, купает детей - все быстро, молча. Потом сама купается и выходит повеселевшая, румяная, в красивом халате. Целует детей и говорит:
- Всю усталость с себя смыла.
Дети сидят на лежанке и болтают босыми ногами. Наталья укладывает их и по узкой лестнице с крутыми ступеньками поднимается в комнату Павла. С тех пор как уехала Клавдия, там никто не живет. На стенах висят рисунки. На одном пейзаже надписано мелко: "Клаше, любимой, в вечно памятный день 18.III.40 г.". Кроме этой надписи, ничто здесь не напоминает о Клавдии. Она забрала все до нитки, только этот пейзажик, дареный, с посвящением, видно, некуда было сунуть...
Наталья зажигает настольную лампу и садится писать письма мужу и брату Павлу. После отъезда Клавдии она пишет Павлу каждую субботу. Ни слова о Клавдии, ни слова об усталости, о том, как трудно. Написать о детях, об отце с матерью; о работе; о том, что скоро конец войне, разлукам, несчастьям...
Воскресным утром Евдокия идет на рынок. Там толкотня, продают свиную тушенку и колбасу в жестянках, молочницы и торговцы сластями зазывают покупателей, певцы поют о громах победы, о верности жен и геройстве мужей, гадатели предсказывают будущее. Евдокия не прочь бы погадать и на картах, и на бобах, и в таинственных книгах, по которым предсказывают плутоватые слепцы, но ей совестно: увидят знакомые, подумают - "а жена Евдокима Николаича, Натальина мать, совсем некультурная баба, темнота". Неприятно будет и Евдокиму, и Наталье. Евдокия отвернувшись проходит мимо женщин, теснящихся возле гадателей: может - наверно даже - среди этих женщин есть знакомые; им тоже неловко будет, если она их увидит за этим занятием.
Евдокия возвращается домой. Печь уже вытоплена, и они садятся завтракать впятером - Евдоким с Евдокией, Наталья и дети. Не по-воскресному просторно за большим столом, пусто в чернышевском доме! Но белы как снег занавески, пышно цветут Катины цветы, в полном порядке всё словно только что вышли молодые хозяева и сейчас войдут опять. В чистой рубахе сидит, отдыхая, на всегдашнем своем месте Евдоким. С прежней степенной повадкой движется между печью и столом Евдокия. Как прежде, чуть-чуть лукаво смотрят ее светлые глаза в легких морщинках, чуть-чуть улыбаются полные губы, но новым светом светлы этот взгляд и эта улыбка светом материнской любви и материнского терпения. Прямая, красивая, с первыми ниточками седины в гладко причесанных волосах, сидит Наталья, присматривая за детьми - чтобы не вертелись, не вскакивали, чтоб правильно держали ложку.
- Уж ты их муштруешь, как солдат, - говорит Евдокия. - Когда же ребятам и повольничать, как не в эти годы.
- Они и есть солдаты, - отвечает Наталья. - Мы все сейчас солдаты.
Володя поджимает ноги под стул и делает суровое лицо.
- А ты не помнишь, Дуня, - спрашивает Евдоким, - от какого числа последнее Катино письмо: от шестнадцатого или от семнадцатого?
Евдоким знает, что письмо от шестнадцатого; но он спорит с женой, чтобы, придравшись к случаю, достать письмо из жестяной коробки и в десятый раз прочитать его вслух. И неподвижно глядя куда-то далеко-далеко - в дальние поля, куда ушла дочь, - будет слушать чтение Евдокия. Ласково задумается о сестре строгая Наталья, и затихнет мальчик Володя, с горящими глазами представляя себе танки, битвы и загадочную тетю Катю - что-то она делает сейчас?..
- Почтальон! - кричит Лена, глядя в окно.
- О господи, спаси! - говорит Евдокия. И все спешат в сени.
Девушка-почтальон, низенькая, толстенькая и рябая, роется в сумке и достает два письма.
- От Кати и Николая, - говорит Евдоким.
- От папы и тети Кати! - радостно-испуганно кричат Володя и Лена.
- Зайди, - говорит Евдокия почтальону. - Зайди, поешь горячего, ишь, отсырела вся.
- Некогда мне, - отвечает почтальон.
И идет дальше скорыми шагами в своих грубых мужских ботинках, зашнурованных веревочкой. Идет во всякую погоду по улице Кирова девушка-почтальон с полной сумкой фронтовых писем и стучится в окна, как судьба.
1944 - 1959
ПРИМЕЧАНИЯ
"ЕВДОКИЯ"
Впервые - Ленинградский альманах. 1959, кн. 16; ранняя редакция под названием "Семья Пирожковых": альм. "Прикамье". Молотов. 1945, кн. 8; Евдокия. - Сережа. - Валя. - Володя. - Времена года. Л.: Лениздат, 1960.
Повесть "Семья Пирожковых" написана Пановой в Перми, в 1944 г. Сюжет повести был подсказан газетной работой - на исходе войны многие семьи брали на воспитание осиротевших детей, причем нередко это были многодетные семьи. "Помню одного милиционера и его жену, - пишет Панова, - у них было трое собственных детей, жили они в коммунальной квартире, а между тем как они добивались получить из детдома еще одного ребенка. Им отказывали, ссылаясь на неважное их устройство, а они продолжали, что называется, обивать пороги учреждений, пока не добились своего. Помню, как гордо они уводили из детдома сиротку девочку, держа ее за руки, как жена милиционера строила планы, как она оденет девочку (свои дети у нее были мальчики). Все увиденное показалось мне таким важным, что захотелось написать не очерк, а повесть, хотя бы совсем маленькую" ("О моей жизни..." С. 199).
Задуманная повесть из жизни рабочей семьи - о судьбе Евдокии и ее приемных детей - создавалась в очень трудных условиях эвакуационного быта. После чтения рукописи в кругу нескольких литераторов Панова переделала малоудачную сентиментальную концовку повести, а весь текст постаралась сделать крепче, жизненней, доходчивей. Уже тогда ей очень помогли наблюдения над собственными детьми, некоторые сценки повести были целиком списаны с натуры.
В феврале 1953 г. Панова предложила Ленинградскому отделению издательства "Советский писатель" подготовить книгу из шести очерков, в которых были бы продолжены судьбы некоторых знакомых героев ее прежних книг. "В одном из них описывается дальнейшая судьба моего "старого" героя - молодого рабочего Анатолия Рыжова из "Кружилихи" ("Толька"). Другой представляет собой переработанный и дописанный мой очерк "Семья Пирожковых", напечатанный в 1945 г. в городе Молотове, в альманахе "Прикамье". В остальных очерках новые герои. ...Мне трудно изложить более подробно содержание этой книги. В процессе работы сюжеты меняются много раз. Задача - чтобы каждый очерк был лаконичен, насыщен действием и событиями ("судьбой"), чтобы он рассказывал о вещах, главных для нас всех, чтобы читать его было интересно, - и, по мере возможностей автора, чтобы он был художественным, то есть хорошо написанным" (ЦГАЛИ. Ф. 2223, оп. 1, ед. хр. 77).
Намеченная программа была осуществлена Пановой лишь частично. В 1958 г. она все-таки вернулась к ранней своей повести "Семья Пирожковых" и еще раз переписала ее по просьбе тогдашнего редактора "Ленинградского альманаха" Б. М. Лихарева, решившего напечатать это произведение в новой редакции. "Переписывая, - сообщает Панова, - я поняла, что она неправильно названа, что главное драматическое лицо в ней и несомненно главный характер - Евдокия, и назвала повесть ее именем. Под этим именем повесть с тех пор и переиздавалась, и на экраны вышла, и переведена на многие языки. Эту скромную повесть я считаю подлинным моим дебютом в литературе, с нее я уверовала в себя и стала писать более свободно" ("О моей жизни..." С. 200).
В 1961 г. по сценарию Пановой повесть "Евдокия" была экранизирована на Мосфильме молодым тогда режиссером Т. Лиозновой; роль Евдокии с большим успехом исполнила известная киноактриса Людмила Хитяева. Под впечатлением от повести Пановой и созданного на ее основе фильма писатель В. Семин верно заметил в свое время, что "Евдокия" заключает в себе особую авторскую идею человеческого счастья: "Неторопливое, как в жизни, течение событий, которые на первый взгляд движутся лишь за закрытой домашней дверью, постепенно увлекают вас развитием очень ясной и очень гуманной авторской мысли. И счастье, о котором говорится в фильме, перестает казаться вам таким уж простым, а домашняя дверь - закрытой" ("Веч. Ростов". 1961, 10 мая). В работе над экранизацией "Евдокии" Панова открыла для себя некоторые важные стилевые особенности кинопрозы, развитые ею затем и в других сюжетах, например в киноповести "Рабочий поселок".
- Что вам? - спросила она.
Женщина ответила негромко:
- Смотрю.
- Дело есть, что ли?
- Смотрю... - Митина жена задохнулась от волнения - ...какие бывают разлучницы.
Катя засмеялась:
- Разлучницы? Я, что ли, разлучница? С кем же это я вас разлучила?
- С мужем моим Дмитрием Иванычем Колесовым ты меня разлучила. Ты кто такая? Как твоя фамилия? Моя фамилия - Колесова, я с ним пять лет, регистрированная, по-честному прожила. А ты кто?
- Жила пять лет - живи шестой, мне не горе! Нужен мне твой Дмитрий Иваныч! Никогда не был нужен и вперед не польщусь. И откуда ты взялась? вдохновенно продолжала Катя. - Налетела, привязалась со сплетней какой-то!
Колесова возмутилась:
- Сплетней? Ой, девка, от людей не скроешься! Люди, спасибо им, всё рассказали! Под ручку с ним гуляла...
- Мало ли с кем я ни гуляю под ручку! До моей ручки охотников много. - Ложь душила Катю, но надо было доврать до конца. - Нехорошо, дорогая: поверила сплетне и пришла меня срамить. Я замуж собираюсь, а ты меня ославить хочешь неведомо за что. Не веришь? Так вот же, с сего дня не подойдет ко мне твой Дмитрий Иваныч! на пушечный выстрел не подойдет! Можешь у людей своих проверить! Не посмотрю на него и "здравствуйте" ему не скажу! Бери его себе! - сказала Катя и ушла в телефонную.
- Врешь! - растерянно сказала Колесова, стоя у запертой двери.
Катя выглянула из окошечка:
- Ты еще здесь? Иди, все сказано, не о чем говорить больше.
- Ты обманываешь, - нерешительно сказала Колесова.
- Да не мешай мне тут! - воскликнула Катя. - Работа не ждет, пока я тебе отбожусь! Иди, иди, живи с мужем, регистрированная, роди ребеночка без страха!
- Не обижайся на меня, - попросила Колесова и заплакала.
- Я не обижаюсь, - сказала Катя. - Не реви. Тихая ты... Другой раз слышишь - не так воевать-то надо за свое счастье.
- А как? - простодушно спросила Колесова, уже доверчиво глядя на Катю.
- Не знаю, - отвечала Катя. - Мне не доводилось. Только - не так.
Она заметила, что диспетчерская до сих пор соединена с библиотекой, и разъединила их. Завтра она получит выговор. Может быть, ее даже уволят с работы. Все равно!
Колесова ушла. Катя прислонилась головой к щиту с дырочками и словно уснула.
- Катечка! - сказала Настя. - Ты же это не серьезно, что на пушечный выстрел?..
- У нее будет ребенок, - сказала Катя. - Ты видела.
- Как ты можешь! - сказала Настя.
- Иди отсюда, - прошептала Катя, повернув к ней осунувшееся, серое, не свое лицо. - Не трогай меня. Дуры мы, ох дуры...
Она не вполне сдержала обещание, данное Колесовой. И недели не прошло, как Митя подошел к ее окошечку, и она не прогнала Митю и разговаривала с ним, только не "здравствуй" сказали они друг другу, а "прощай".
Встреча с Колесовой была в июне тысяча девятьсот сорок первого года, за несколько дней до двадцать второго числа, когда началась война. Митю мобилизовали сразу. Подошел он к Катиному окошечку в плохонькой одеже идя в военкомат, надевали что ни есть постарей, хорошие костюмы оставляли дома, - в плохонькой одеже, с противогазной сумкой через плечо, враз повзрослевший, будто впервые задумавшийся о вещах, которые прежде не приходили ему в голову...
25
И Павел получил повестку. Стараясь быть веселым, он сказал Евдокии:
- Ну, мама, пошли воевать!
Клавдия, придя с работы, застала в доме сборы. Павел разбирал свои рисунки, Евдокия месила тесто, Катя стирала Павлу белье. Клавдия ахнула, побледнела, возмутилась:
- Ты же художник... Я не понимаю... Ты должен хлопотать... Просто нелепо, чтобы талантливый человек шел под пушки!
Очень тихо Павел сказал:
- Подумай, что ты говоришь, Клаша.
Клавдия заплакала, бросилась ему на шею:
- Не сердись! Я тебя люблю! Неужели это конец нашему счастью?
- Не знаю, - сказал он. - Но пока я буду жить, я буду любить тебя. Помни.
- Ничего не конец, - сказала Катя от корыта. Распрямившись, она откинула мокрой рукой упавшие на лоб волосы, вымытые ромашкой, с завивкой "перманент". - Ничего не конец. Распустили нюни. - Она схватила корыто и грубо сказала: - Убирайтесь, не то ноги оболью. Крутитесь тут... - и выплеснула помои в ведро, обрызгав весь пол.
- Ну чего ты, чего? - сказала Евдокия, когда Павел и Клавдия ушли наверх. - Брат на фронт уезжает, а ты грубишь.
- Подумаешь, разнежничались! - ответила Катя. - Я сама еду на фронт. Не говори мне ничего! - крикнула она. - Вот уеду и вернусь, посмотришь обязательно вернусь!
- Тьфу, верченая, - сказала Евдокия с негодованием. - Ты не знаешь, как и ружье-то держать.
- Во-первых, мама, знаю; только оно называется не ружье, а винтовка.
- А кроме того, - сказал четырнадцатилетний Саша, находившийся тут же и напряженно слушавший, - Кате самое правильное идти по своей части: связисткой.
- Ты знаешь, что ей самое правильное! - сказала Евдокия. - Это же бог знает что - чтобы девушка на войну шла.
Катя молчала, только вода плескалась в корыте.
- Отец знает? - спросила Евдокия.
Он уже знал. Ему на заводе сказали, что Катя подала заявление о своем желании отправиться в действующую армию. Евдоким только кивнул - говорить было нечего. Зато другие говорили о Кате, и некоторые спрашивали:
- А как же насчет танго и туфель?
- А это - для мирного времечка, - отвечала Катя. - Отвоюемся - опять надену мои туфельки чудненькие и пойду танцевать.
Прощанье с Павлом вышло печальным, хотя все крепились. В старом костюме, с рюкзаком за плечами, Павел уже не был похож на художника, человека, отмеченного особым даром и особой долей, - самый обыкновенный был призывник, как все молодые люди. Клавдия в своей модной шляпе из прозрачной соломы стояла рядом с ним. Она одна, по его желанию, шла проводить его до призывного пункта, остальные прощались дома. Пришла и Наталья с мужем. Присели на дорогу. Павел поцеловался со всеми и сказал:
- Мама, родная, никогда...
Он не договорил, взял Евдокию за обе руки и, низко склонившись, одну за другой поцеловал эти крепкие ласковые руки. Потом вышел, неловко задев плечом за притолоку, а Катя зарыдала и бросилась за ним. Вся семья стояла у калитки и смотрела, как он шел по улице, удаляясь от дома. Клавдия шла с ним и держала его за руку, но он уже чем-то был отделен от нее, как от них всех.
Потом и Натальин муж уехал, а там и Катя. Опустел Чернышевский дом.
26
Евдокия не знала географии и никогда не предполагала, что в СССР так много городов. Есть Урал, а на Урале ихний город, еще Челябинск, Пермь, Свердловск и разные не столь большие поселения, вроде Курьи, где Евдокия в былые времена покупала сено для коровы. Еще есть Новосибирск, Киров бывшая Вятка, Горький и - очень далеко - Москва и Ленинград. И вдруг оказалось, что городов у нас великое множество, и немцы их забирали и забирали. Как же так? Где ж им остановка, окаянным?
Она не любительница была хныкать и держалась спокойно, как раньше, но сердце ныло не переставая. Дети, дети! Паша! Катя! Молодые, милые! Сашенька подрастет и тоже уйдет воевать, он и теперь уже ждет не дождется своего дня, - Сашенька, главная боль, главная утеха в жизни!.. Ворочая чугуны в печи, Евдокия шептала псалом царя Давида: "Не убоишася от страха нощного, от стрелы, летящая во дни, от вещи, во тьме приходящая, от нападения и беса полуденного... На аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия..." Но аспиды всё катились да катились вперед, они забрали Украину, обложили Ленинград, стояли уже под Москвой.
Из Ленинграда, Москвы, Киева понаехали эвакуированные. Они жили во всех домах. У Евдокии комнату наверху забрали под приезжих ленинградцев профессора, его жену и двух жениных сестер. Профессора, седого и деликатного, Евдокия жалела. Тихо и косолапо спускался он сверху в своих валенках, которые не умел носить, и, стараясь не шуметь и не брызгать, умывался в сенях под висячим рукомойником. А с бабами - профессоршей и ее сестрами - Евдокия с первых же дней вела негромкую, но ожесточенную войну за чистоту. Они хвастались, какие у них в Ленинграде были квартиры и какая мебель, и как они ходили по музеям и театрам, - а теперь, жалобились, приходится жить в невыносимых условиях. Ни одна из них не была приучена к простому обиходу, к домашней работе, ни одна не умела варить в русской печи. Евдокия скрепя сердце помогала им стряпать и убирала за ними, грязи и беспорядка она не могла перенести. Она убирала, и они же на нее обижались и ставили ей на вид, какая она некультурная и какой у нее плохой, неблагоустроенный дом. Евдокия считала недостойным с ними связываться. Да и не переговорить бы ей троих таких тараторок. Но она их терпеть не могла. Одного профессора уважала и старалась ему услужить.
Как ни удивительно, вражда с тремя жиличками смягчала Евдокиину горесть и помогала пережить тяжкое время.
А Шестеркин опять запил. Как-то явился пьяный, плакал, буянил, грозил Евдокии, что скоро немцы и на ее дом станут бомбы кидать; и, показывая, какие тут будут опустошения, разбил два цветочных горшка. Евдокия разгневалась и вытолкала его вон. Он кричал:
- Дура набитая! Ты считаешь, я пьяница! Я от унижения пью! От скорби! Дура!..
Зима в тот год грянула рано и была лютая, грозная. Неистовые метели неслись над черными лесами, над суровым городом, над денно и нощно дымящими трубами Кружилихи. К тучам взвивались метели, от морозов и несчастий костенела душа. Когда ушел пьяный Шестеркин, Евдокия села на ларь, стеная без слез и ломая руки. Не о детях было в ту минуту ее горе, она, как и Шестеркин, исходила скорбью о чем-то таком огромном, чего даже не могла уразуметь хорошенько.
- Проклятые, - шептала она.
Такой застал ее Евдоким. Обнял ее, бережно погладил по спине:
- Ну чего, Дуня? Ну, не надо. Переживем, Дуня...
Он был мастером кузнечного цеха, и работы ему хватало, не каждую неделю домой удавалось выбраться. И, как депутат, он занимался эвакуированными, их устройством, болезнями, претензиями. Он не уставал, верней сказать - не чувствовал усталости: некогда было. Но иногда ему изменяло его рассудительное отношение к жизни, он начинал раздражаться по пустякам и покрикивать на людей. "Спокойно, спокойно! - говорил он себе. Это ведь только начало, впереди еще много чего будет, побереги нервы давай!" - и опять срывался. Чаще всего его сердили эвакуированные, которые всё на что-то жаловались и чего-то просили. Он раздражался и повышал голос, а потом ему становилось стыдно: вспоминал, что эти люди оставили свои жилища, друзей и многие семью, что вот у этого человека, на которого он сейчас кричал, дети, жена и мать за тысячи километров отсюда, в осажденном городе, - может, умерли от голода и холода, может, их изувечила бомба, - а он-то, человек, стоит у станка и работает... И Евдоким говорил отчаянным голосом:
- Ну, не обижайся. Ладно, поговорю с директором, поищем тебе новое жилье...
Встречаясь иногда на заводе с Натальей, он наскоро перебрасывался с ней парой слов - что пишет Николай, как дети... Однажды заметил, что она исхудала и пожелтела; пригляделся - а у нее на виске седые волосы... Евдоким спросил:
- Ты чего такая?
Она нахмурилась:
- Такая, как все.
- Что мужик пишет?
- Ничего особенного. Жив.
- Ты детей к нам приводи. Пусть у нас живут.
- Хорошее дело. Нарожала да матери спихну?
- А ты давай не разговаривай! - закричал он, уже убегая. - Давай приводи, сказано тебе!
День и ночь дымили трубы Кружилихи.
Шли на запад сквозь пургу эшелоны с танками и орудиями.
Однажды Евдоким, придя домой, сказал Евдокии:
- Ну, Дуня, немцев отогнали от Москвы.
27
Идут дни. Идут годы.
Враг отбит. Полчища аспидов откатились на запад. Где-то у самых границ фашистской Германии сражаются теперь Павел и Екатерина Чернышевы. Радио передает, что ни вечер, приказы о победах. Люди ходят повеселевшие и подобревшие.
Сашенька дождался своего часа - записался добровольцем. Но не добился, чтобы послали на фронт. И на корабль не попал, а держат его, к великому облегчению Евдокии, в тылу, в сухопутном училище.
Наталью назначили помощником главного конструктора. Детей, Володю и Лену, она давно перевела на улицу Кирова, к Евдокии, а сама живет на заводе - ночует в дежурке, завтрак и обед ей приносят в конструкторскую. Она стала как будто еще выше, в ее голосе и осанке выражение властности. Сбываются ее мечты. Ей кажется, что вся ее жизнь - здесь, что дети ей помеха, напрасно она их родила... Но вот дети заболели корью, и Наталья с трудом сосредоточивается на работе и не дождется вечера, когда можно съездить к ним, своей рукой дать лекарство, поставить градусник, приласкать. И, равнодушная к еде, презирающая разговоры о пайках и карточках, она приходит в восторг от того, что в заводскую лавку привезли варенье - настоящее сахарное варенье, вишневое! Она несет полную банку и улыбается, предвкушая, как обрадуются дети, как Лена завизжит, а Володя крикнет: "Бабушка, где моя ложка?"
Дни идут.
В газете, в списке награжденных орденами, напечатано имя Чернышева Павла Петровича. Евдоким и Евдокия только собирались написать поздравление, - а от Павла письмо из госпиталя: ничего, мол, серьезного, рана пустячная, потерял немного крови, но ему сделали переливание, и он уже поправляется. Хорошо, коль правда!.. Он просит не беспокоиться, только писать почаще. Что-то от Клаши редко приходят письма... Тут Клавдия отводит глаза, а Евдокия вздыхает потихоньку. Уже два раза приходил тут какой-то в модном пальто, с черными усиками, ничего, приличный, вежливый встретив Евдокию в сенях, посторонился и поднял шляпу... Но Евдокия готова побожиться, что брови у него подбритые, как у женщины, и не понравился он ей, бог с ним! Она спросила Клавдию:
- По делу приходил?
- По делу, - так же коротко ответила Клавдия, и весь день они не разговаривали - дулись друг на друга.
После этого красавец с подбритыми бровями больше не показывался. Зато Клавдия совсем перестала бывать дома по вечерам.
И еще большая неприятность. Евдокия недоглядела и Катину меховую горжетку побила моль. Катя думала сделать из этой горжетки воротничок и муфту, а моль проела три плешины на самых видных местах, и Евдокия ума не могла приложить, как написать Кате об этом несчастье.
Москвичи, ленинградцы, киевляне разъехались по своим местам. И профессор со своими тараторками уехал осенью сорок четвертого года. Все четверо горячо благодарили Евдокию за гостеприимство - да, подумайте, эти вздорные старухи тоже благодарили ее со слезами на глазах и целовали, счастливые, что возвращаются домой. Евдокия собирала их в дорогу и связала на память профессору шерстяные носки.
28
Клавдия пришла из театра, встала коленями на стул, прилегла на стол головой и грудью и томно сказала:
- Ну вот, я уезжаю.
- В командировку, что ли? - спросил Евдоким. Клавдия поднялась, вся вытянулась - вот сейчас отделится от пола и полетит; достала портсигар, скрутила папироску.
- Нет, совсем. Дайте огонька, Евдоким Николаич.
Держа перед ней зажигалку, Евдоким переспросил:
- Как совсем?
Евдокия замерла с полотенцем и тарелкой в руках. Клавдия изо всех сил затянулась дымом:
- Так... Приходится.
И заплакала:
- Как будто я виновата. Разве прикажешь чувству? Я хочу счастья... Это не жизнь! Молодость уходит...
Евдоким сказал тихо:
- Ну хорошо. Ну, допустим, увлеклась. Но ты же хоть возьми во внимание, что Паша еще в госпитале.
- Вы меня сами вчера уверяли, что с ним ничего опасного. Что он там в госпитале здоровей, чем многие здесь в тылу.
- Все-таки не так же просто - нынче с одним счастье, завтра с другим. И сразу - нате вам - уезжаю!
- Он несчастный, - всхлипывала Клавдия. - Он из Литвы, у него фашисты всех убили.
- Зачем торопиться уезжать? - уговаривал Евдоким. - Обожди несколько месяцев, вернется Паша, теперь уже недолго; обсудите между собой, может, Паша тебе покажется лучше.
Клавдия зарыдала и захохотала, все сразу.
- Какой вы чудак, Евдоким Николаич. Что же тут обсуждать? Старая любовь умерла. Он уезжает на родину, я еду с ним...
- Ты послушай! Клаша!
Но тут Клавдия взвизгнула:
- В конце концов я ему жена!
Евдоким встал и ушел в спальню.
Евдокия сказала:
- А зачем он брови бреет? Несчастный, а брови бреет.
- Замолчите! - еще пронзительнее взвизгнула Клавдия. - Что вы понимаете!
И убежала наверх, дробно стуча каблуками по лестнице. Евдокия подумала, сняла передник, обтерла руки, стала натягивать пальто. Вошел Евдоким:
- Куда ты, Дуня?
- К Наталье. В завод.
- Зачем?
- Может, она ее уговорит.
- Сиди дома, - сказал Евдоким. - Наталья об такое дело мараться не станет.
И прибавил, помолчав:
- Сама слыхала - жена она ему. Этому...
Евдокия вздохнула и стала снимать пальто.
В молчании прошел час. Евдокия сказала:
- Я ее позову.
- Зачем?
- Она не ужинала ничего.
- Зови, - грустно сказал Евдоким.
Евдокия взошла наверх, отворила дверь. Клавдия лежала на кровати одетая, читала книгу.
- Клаша, - сказала Евдокия, - поужинай иди.
Клавдия опустила книгу и посмотрела на нее заплаканными глазами.
- Мама, - сказала она, - мне, правда, ужасно тяжело, что так получилось. Ах, бедный Паша, бедный! Но я ничего не могу поделать, сказала она с восторгом, закрыв книгой лицо, - я люблю!
29
В старой жестяной коробке от монпансье хранятся письма Павла, Кати и Саши. Каждое из этих писем Евдоким и Евдокия знают наизусть.
Вот письмо Саши:
"Милые мама и папа!
Пишу вам в чудовищном настроении, и может ли быть веселым человек, у которого все висит на волоске по той дурацкой причине, что он на год или на два опоздал родиться, ведь война идет к концу, а нас продолжают держать в училище, и нам угрожает, что мы не примем участия в военных действиях, а будут нас водить на занятия и в столовую, так что даже к шапочному разбору не попадем, как пессимистически выразился один мой товарищ, с которым мы написали заявления, требуя, чтобы нас пустили на линию огня, мотивируя, что мы шли добровольцами не для того, чтобы нас держали в тылу, но эти заявления ни к какому результату не привели, так что мы написали также в ЦК ВЛКСМ, надеемся, там отнесутся более чутко, о результатах вам сообщу.
Любящий сын
Александр Чернышев".
Письмо Кати:
"Милые папа и мама, до чего меня расстроило ваше письмо! До чего жаль Пашу!!! Что касается Клавдии, то скатертью дорога! Больно ненадолго хватило ее любви! Черт с ней!!! Я бы на месте Паши не стала плакать! Но он будет безумно страдать, я знаю! Он ее любит глубоко и страстно!!! Папа и мама! Вы мне обязательно пишите, как он реагирует! Мамочка! Отнеси Нине Калистратовне мое белое платье, что разорвалось на спине! Пусть она мне из него сделает блузку! К костюму, понимаешь? Желательно помоднее!!! Только я не знаю, как теперь носят! Гоним фашистов в хвост и в гриву! Да вы по сводкам знаете! Мамочка, попроси Нину Калистратовну, чтобы не очень копалась! Целую вас крепко-крепко, папа, мама, Наташа, Володя и Леночка!!! Кланяйтесь всем знакомым девочкам! Пишите как можно чаще и подробнее!
Ваша Катя.
Уверена, что вы ей ничего не сказали! Напрасно! Уж я бы ей отпела! Я бы все ей сказала, что думаю о ней!!!"
Письмо Павла:
"Мои дорогие.
Спасибо за сердечные письма. Я уже совершенно здоров и возвращаюсь в строй. Пришлю новый адрес. Самочувствие у меня хорошее, не беспокойтесь обо мне. Горячо вас целую.
Павел".
И о Клавдии - ничего, будто не было ее...
30
Вечером в субботу приходит с завода Наталья.
Нахмуренная, с сжатыми губами, она приносит воду на коромысле, топит баню, купает детей - все быстро, молча. Потом сама купается и выходит повеселевшая, румяная, в красивом халате. Целует детей и говорит:
- Всю усталость с себя смыла.
Дети сидят на лежанке и болтают босыми ногами. Наталья укладывает их и по узкой лестнице с крутыми ступеньками поднимается в комнату Павла. С тех пор как уехала Клавдия, там никто не живет. На стенах висят рисунки. На одном пейзаже надписано мелко: "Клаше, любимой, в вечно памятный день 18.III.40 г.". Кроме этой надписи, ничто здесь не напоминает о Клавдии. Она забрала все до нитки, только этот пейзажик, дареный, с посвящением, видно, некуда было сунуть...
Наталья зажигает настольную лампу и садится писать письма мужу и брату Павлу. После отъезда Клавдии она пишет Павлу каждую субботу. Ни слова о Клавдии, ни слова об усталости, о том, как трудно. Написать о детях, об отце с матерью; о работе; о том, что скоро конец войне, разлукам, несчастьям...
Воскресным утром Евдокия идет на рынок. Там толкотня, продают свиную тушенку и колбасу в жестянках, молочницы и торговцы сластями зазывают покупателей, певцы поют о громах победы, о верности жен и геройстве мужей, гадатели предсказывают будущее. Евдокия не прочь бы погадать и на картах, и на бобах, и в таинственных книгах, по которым предсказывают плутоватые слепцы, но ей совестно: увидят знакомые, подумают - "а жена Евдокима Николаича, Натальина мать, совсем некультурная баба, темнота". Неприятно будет и Евдокиму, и Наталье. Евдокия отвернувшись проходит мимо женщин, теснящихся возле гадателей: может - наверно даже - среди этих женщин есть знакомые; им тоже неловко будет, если она их увидит за этим занятием.
Евдокия возвращается домой. Печь уже вытоплена, и они садятся завтракать впятером - Евдоким с Евдокией, Наталья и дети. Не по-воскресному просторно за большим столом, пусто в чернышевском доме! Но белы как снег занавески, пышно цветут Катины цветы, в полном порядке всё словно только что вышли молодые хозяева и сейчас войдут опять. В чистой рубахе сидит, отдыхая, на всегдашнем своем месте Евдоким. С прежней степенной повадкой движется между печью и столом Евдокия. Как прежде, чуть-чуть лукаво смотрят ее светлые глаза в легких морщинках, чуть-чуть улыбаются полные губы, но новым светом светлы этот взгляд и эта улыбка светом материнской любви и материнского терпения. Прямая, красивая, с первыми ниточками седины в гладко причесанных волосах, сидит Наталья, присматривая за детьми - чтобы не вертелись, не вскакивали, чтоб правильно держали ложку.
- Уж ты их муштруешь, как солдат, - говорит Евдокия. - Когда же ребятам и повольничать, как не в эти годы.
- Они и есть солдаты, - отвечает Наталья. - Мы все сейчас солдаты.
Володя поджимает ноги под стул и делает суровое лицо.
- А ты не помнишь, Дуня, - спрашивает Евдоким, - от какого числа последнее Катино письмо: от шестнадцатого или от семнадцатого?
Евдоким знает, что письмо от шестнадцатого; но он спорит с женой, чтобы, придравшись к случаю, достать письмо из жестяной коробки и в десятый раз прочитать его вслух. И неподвижно глядя куда-то далеко-далеко - в дальние поля, куда ушла дочь, - будет слушать чтение Евдокия. Ласково задумается о сестре строгая Наталья, и затихнет мальчик Володя, с горящими глазами представляя себе танки, битвы и загадочную тетю Катю - что-то она делает сейчас?..
- Почтальон! - кричит Лена, глядя в окно.
- О господи, спаси! - говорит Евдокия. И все спешат в сени.
Девушка-почтальон, низенькая, толстенькая и рябая, роется в сумке и достает два письма.
- От Кати и Николая, - говорит Евдоким.
- От папы и тети Кати! - радостно-испуганно кричат Володя и Лена.
- Зайди, - говорит Евдокия почтальону. - Зайди, поешь горячего, ишь, отсырела вся.
- Некогда мне, - отвечает почтальон.
И идет дальше скорыми шагами в своих грубых мужских ботинках, зашнурованных веревочкой. Идет во всякую погоду по улице Кирова девушка-почтальон с полной сумкой фронтовых писем и стучится в окна, как судьба.
1944 - 1959
ПРИМЕЧАНИЯ
"ЕВДОКИЯ"
Впервые - Ленинградский альманах. 1959, кн. 16; ранняя редакция под названием "Семья Пирожковых": альм. "Прикамье". Молотов. 1945, кн. 8; Евдокия. - Сережа. - Валя. - Володя. - Времена года. Л.: Лениздат, 1960.
Повесть "Семья Пирожковых" написана Пановой в Перми, в 1944 г. Сюжет повести был подсказан газетной работой - на исходе войны многие семьи брали на воспитание осиротевших детей, причем нередко это были многодетные семьи. "Помню одного милиционера и его жену, - пишет Панова, - у них было трое собственных детей, жили они в коммунальной квартире, а между тем как они добивались получить из детдома еще одного ребенка. Им отказывали, ссылаясь на неважное их устройство, а они продолжали, что называется, обивать пороги учреждений, пока не добились своего. Помню, как гордо они уводили из детдома сиротку девочку, держа ее за руки, как жена милиционера строила планы, как она оденет девочку (свои дети у нее были мальчики). Все увиденное показалось мне таким важным, что захотелось написать не очерк, а повесть, хотя бы совсем маленькую" ("О моей жизни..." С. 199).
Задуманная повесть из жизни рабочей семьи - о судьбе Евдокии и ее приемных детей - создавалась в очень трудных условиях эвакуационного быта. После чтения рукописи в кругу нескольких литераторов Панова переделала малоудачную сентиментальную концовку повести, а весь текст постаралась сделать крепче, жизненней, доходчивей. Уже тогда ей очень помогли наблюдения над собственными детьми, некоторые сценки повести были целиком списаны с натуры.
В феврале 1953 г. Панова предложила Ленинградскому отделению издательства "Советский писатель" подготовить книгу из шести очерков, в которых были бы продолжены судьбы некоторых знакомых героев ее прежних книг. "В одном из них описывается дальнейшая судьба моего "старого" героя - молодого рабочего Анатолия Рыжова из "Кружилихи" ("Толька"). Другой представляет собой переработанный и дописанный мой очерк "Семья Пирожковых", напечатанный в 1945 г. в городе Молотове, в альманахе "Прикамье". В остальных очерках новые герои. ...Мне трудно изложить более подробно содержание этой книги. В процессе работы сюжеты меняются много раз. Задача - чтобы каждый очерк был лаконичен, насыщен действием и событиями ("судьбой"), чтобы он рассказывал о вещах, главных для нас всех, чтобы читать его было интересно, - и, по мере возможностей автора, чтобы он был художественным, то есть хорошо написанным" (ЦГАЛИ. Ф. 2223, оп. 1, ед. хр. 77).
Намеченная программа была осуществлена Пановой лишь частично. В 1958 г. она все-таки вернулась к ранней своей повести "Семья Пирожковых" и еще раз переписала ее по просьбе тогдашнего редактора "Ленинградского альманаха" Б. М. Лихарева, решившего напечатать это произведение в новой редакции. "Переписывая, - сообщает Панова, - я поняла, что она неправильно названа, что главное драматическое лицо в ней и несомненно главный характер - Евдокия, и назвала повесть ее именем. Под этим именем повесть с тех пор и переиздавалась, и на экраны вышла, и переведена на многие языки. Эту скромную повесть я считаю подлинным моим дебютом в литературе, с нее я уверовала в себя и стала писать более свободно" ("О моей жизни..." С. 200).
В 1961 г. по сценарию Пановой повесть "Евдокия" была экранизирована на Мосфильме молодым тогда режиссером Т. Лиозновой; роль Евдокии с большим успехом исполнила известная киноактриса Людмила Хитяева. Под впечатлением от повести Пановой и созданного на ее основе фильма писатель В. Семин верно заметил в свое время, что "Евдокия" заключает в себе особую авторскую идею человеческого счастья: "Неторопливое, как в жизни, течение событий, которые на первый взгляд движутся лишь за закрытой домашней дверью, постепенно увлекают вас развитием очень ясной и очень гуманной авторской мысли. И счастье, о котором говорится в фильме, перестает казаться вам таким уж простым, а домашняя дверь - закрытой" ("Веч. Ростов". 1961, 10 мая). В работе над экранизацией "Евдокии" Панова открыла для себя некоторые важные стилевые особенности кинопрозы, развитые ею затем и в других сюжетах, например в киноповести "Рабочий поселок".