Пантелеев Алексей. В осажденном городе (Из записных книжек 1941-1944 гг)

Пантелеев Алексей Иванович (Пантелеев Л)
В осажденном городе (Из записных книжек 1941-1944 гг)

   Алексей Иванович Пантелеев
   (Л.Пантелеев)
   В осажденном городе
   Из записных книжек 1941-1944 гг.
   От автора
   Эти записи я вел с начала Великой Отечественной войны до середины июля 1942 года, когда А.А.Фадеев вывез меня, полуживого, на самолете в Москву.
   Приходилось мне бывать в Ленинграде и позже, в частности в незабываемые январские дни 1944 года.
   В результате у меня скопилось довольно много материалов, только очень незначительная часть которых печаталась в годы войны - да и то главным образом не у нас, а за границей, в прессе тех стран, которые были тогда нашими союзниками.
   Для иностранцев все это было - беллетристика, лирика, экзотика войны. Для нас это было кровью наших близких и пеплом наших жилищ. Неудивительно, что наши газеты и журналы неохотно печатали тогда подобные материалы...
   То, что я предлагаю вниманию читателя, никоим образом не претендует на роль полотна, памятника или чего-нибудь подобного. Записи мои делались наскоро, на ходу, в темноте, на морозе, на улице, на подоконнике, на госпитальной койке... Иногда это буднично, чересчур интимно, иногда, наоборот, на сегодняшний взгляд излишне приподнято, выспренне и патетично. Если бы я писал повесть о Ленинграде, я, вероятно, написал бы иначе. Но здесь мне не хочется менять ни одного слова, я печатаю выдержки из своих блокадных записок в том виде, в каком они сохранились в моих тетрадях и папках.
   ОПОЛЧЕНЕЦ
   За Нарвской заставой. В переулке у здания новой школы толпа молодежи окружила немолодого уже, маленького, узкогрудого человека в форме народного ополчения.
   Все на нем новенькое. Шинель топорщится и необыкновенно, колоколом, раздута в бедрах. Обмотки тщательно набинтованы, ботинки еще ни разу не чищены - пористая сыромятная кожа тускло поблескивает.
   Не поймешь, пьян человек или просто возбужден, потрясен теми великими переменами, которые произошли в судьбе его страны, а с сегодняшнего дня и в его собственной жизни. Но, пожалуй, он все-таки ко всему прочему и выпил немножко. Как-никак традиция - "последний нонешний денечек"...
   - Гражданы! - кричит он со слезой в голосе и бьет себя маленьким крепким кулаком в грудь. - Гражданы! Прошу вас раз и навсегда запомнить! У меня три сына! Владимир! Петр! Василий! Все трое - на фронте. Прошу запомнить... А завтра я сам иду на фронт и буду защищать всех без исключения граждан Советского Союза...
   1941, июль
   БДИТЕЛЬНОСТЬ
   Ловят диверсантов-парашютистов. Вероятно, таковые существуют и наверняка существуют, но до сих пор лично я шпионов не видел, а видел только несчастных своих соотечественников, ставших жертвой подозрительности и шпиономании.
   В газетах писали, что немцы сбрасывают диверсантов в форме наших милиционеров.
   Третьего дня иду по Садовой и вижу, как огромная толпа ведет во 2-е отделение милиции (б. Спасская часть) сильно пожилого усатого милиционера в новенькой, что называется с иголочки, форме. Его уже не ведут, а волокут. От страха он не белый, а голубой, и глаза у него самым буквальным образом лезут на лоб...
   Рядом бегут мальчишки, улюлюкают, прыгают, размахивают кулаками, свистят, жаждут крови...
   Какой-то школьник в очках говорит другому:
   - Ты только посмотри! У него же околыш на два сантиметра больше, чем у наших...
   Что-то подсказывает мне, что это ошибка. Уже одна эта форма "с иголочки". И возраст. Не могу представить эту развалину на парашюте. И вот я протискиваюсь сквозь толпу в милицейскую дежурку и вмешиваюсь в это дело. Толпу оттесняют. Дрожащие руки старика извлекают из кармана гимнастерки серенькую книжку-пропуск. Из этого документа следует, что предъявитель его со вчерашнего дня зачислен в вооруженную охрану такого-то ленинградского предприятия.
   Молодые - в армии, в ополчении, вот и приходится брать на работу и охрану стариков. Отсюда и новенькая форма.
   Все объясняется просто, а на взгляд мальчишек, даже до обидного просто и скучно.
   По моему совету дежурный по отделению "до окончательного выяснения" задержал старика. Его увели в камеру.
   Я вышел на улицу. И сразу же почувствовал, что теперь моя очередь исполнять роль подозрительного. С какой стати, в самом деле, честный советский гражданин станет вступаться за диверсантов и шпионов? Иду к проспекту Майорова и чувствую за спиной настороженные взгляды. Зашел в булочную б. Филиппова, в телефонный автомат, вызвал гостиницу "Астория" (где ждут меня мосфильмовцы Журавленко и Фролов), оглядываюсь и вижу, что будку окружила толпа. Конечно, тут играет роль еще и черная повязка, которую я ношу после операции. Представил себя со стороны и, сказать по правде, сдрейфил немножко. Иди докажи, что тебя не сбросили где-нибудь под Парголовом с "мессершмитта", предварительно положив в карман советский паспорт и членский билет Союза советских писателей.
   На мое счастье, киношников не оказалось дома. И мне не пришлось идти в "Асторию". Я сел в трамвай и поехал домой.
   Погибнуть от руки своих сограждан, даже самых милых и патриотически настроенных, мне, признаться, не очень-то улыбается...
   ТО ЖЕ
   У ворот нашего дома активистки из группы самозащиты задержали подозрительного человека. Собралась толпа. Вызвали постового. Тот проверил у задержанного документы, оказалось - все в порядке. Откозыряв, милиционер отпустил этого человека. И вот я слышу, как одна активистка говорит конфиденциальным тоном - другой:
   - Вы знаете, это очень подозрительный милиционер. Я заметила, что он отпускает уже четвертого.
   ТО ЖЕ
   Дома меня попросили сходить в коммерческую булочную - купить белый батон. Я никогда не был в этих булочных. И на углу я спросил у двух женщин, довольно интеллигентного вида, где тут поблизости коммерческий магазин, торгующий хлебом и булками.
   Женщины быстро переглянулись между собой.
   - А вам зачем?
   - Как зачем? Купить хлеба.
   - Странно.
   - Что же тут странного?
   - А то, что все советские граждане имеют у нас хлебные карточки...
   Я не стал затягивать недоразумение, пресек его, так сказать, в самом корне. И мне даже немножко жалко стало этих женщин. Ведь им так хотелось поймать врага. Им уже небось целый сюжет мерещился. Заброшенный в Ленинград шпион ходит голодный по улицам. Денег у него полные карманы, а купить хлеба не может - карточек нет...
   Между прочим, и вернулся домой с пустыми руками. Оказалось, что таких булочных уже нет. Три дня назад их закрыли.
   1941, август
   ПРЯМОЕ ПОПАДАНИЕ
   Третьего дня, в субботу, нас познакомили в редакции детского журнала.
   Жили мы с ним в одном городе, я знал его по его веселым рисункам, он меня - по моим книжкам, а познакомились вот только сейчас - под грохот бомб и под вой сирены.
   Он весело и вместе с тем очень серьезно и убежденно говорил, что нужно держать нос прямо, нужно беречь улыбку на лицах наших людей - нехай падают бомбы и рушатся дома.
   Договорились встретиться сегодня, в понедельник: он подумает, и я подумаю - может быть, сделаем сатирический антифашистский рассказ в картинках на последнюю страницу обложки.
   Я чуть-чуть опоздал. Прихожу сегодня в редакцию:
   - Успенский не был еще?
   Переглядываются. Что-то неприятное, жуткое, даже противное в этих растерянных взглядах. Говорит Н.В.:
   - Была жена его. Он не придет. Прямое попадание. На Коломенской улице.
   1941, сентябрь
   ПЕРВОЕ СЛОВО
   Это было ночью, в убежище. После бесконечно долгой, томительной и одуряющей тишины, оживляемой лишь тяжкими старческими вздохами, кашлем и зловещим постукиванием метронома, - вдруг весело и победительно запели фанфары, объявляя конец воздушной тревоги. И маленькая девочка, задремавшая на коленях у матери, откликнулась на эту благую весть и вымолвила слово, означавшее для нее и выход из этого мрачного холодного подземелья, и возвращение в теплую постельку, и сладкий безмятежный сон...
   - Отбой! - сказала Ириночка Т.
   В этот день ей исполнилось полтора года. И слово, которое она сейчас сказала, - первое слово, произнесенное ею в ее маленькой, но уже такой неудобной жизни.
   1941, сентябрь
   ТОТАЛЬНАЯ ВОЙНА
   Воздушная тревога застала меня сегодня в трамвае.
   Резко затормозив, вагон остановился, не доезжая остановки.
   На улице, во дворах, на крышах, на балконах - безжизненно-тревожно, навязчиво и нудно, не совпадая во времени, но все на один голос - выли сирены.
   Понукаемый кондукторшей, пробираюсь вместе с другими пассажирами к выходу. У выхода сидит девушка - некрасивая и ничем не примечательная ленинградская девушка в ватных штанах и в стеганом красноармейском ватнике. На выцветшем синем беретике у нее - пятиконечная красная звездочка.
   Девушка читает книгу. Читает, захлебываясь, "переживая", с тем упоением и азартом, какой бывает лишь у детей и у немногих взрослых, сохранивших детскую восприимчивость и детскую непосредственность.
   - Граждане, поторопитесь, - кричит кондукторша.
   Девушка уже привстала над скамейкой, но оторваться от книги не может. Ее толкают, выталкивают на площадку, но и тут она продолжает читать и даже слюнявит машинально палец, чтобы перевернуть страницу.
   Через плечо соседа заглядываю в книгу:
   "Клянусь честью! - воскликнул герцог. - На вашем месте, ваше величество, я бы запретил этим коварным..."
   А на соседней площади уже работают наши зенитки, уже звенят стекла, и где-то уже гудит и стонет земля под ударами вражеских фугасок.
   1941, октябрь
   СЕВЕРНЫЙ ДУХ
   "Северный немецкий дух - это расстройство пищеварения", - писал некогда Фр.Ницше, духовный предтеча Геббельсов и Розенбергов.
   Несварение желудка - старческая болезнь. Сопутствующие ей запоры вызывают геморрой. От геморроя портится у человека характер. Человек становится брюзгой. Он не может есть суп, который кажется ему то слишком холодным, то, наоборот, чересчур горячим, его раздражает возня котят под столом, детский смех, громкий разговор...
   Вот в телеграммах из-за границы сообщают, что Свен Гедин, некогда славный и знаменитый, - записался в фашисты. Он выступает по радио, пишет погромные статьи и вообще занимается делами, которые не принесут ему новой славы, а скорее отнимут старую. В статьях этого бывшего путешественника и бывшего шведа "северный дух" проявляется очень явственно, пожалуй даже сильнее и явственнее, чем у тех, кому он служит. Немецкие фашисты, например, мечтают захватить наш город, а Гедину этого мало. Его раздражает упорство ленинградцев, и вот он предлагает - черным по белому - уничтожить Ленинград до основания, срыть его, снести с лица земли - вместе со всеми нами, конечно.
   Свен Гедин еще не немец, но он бывший швед. И может быть, из истории своей родины он знает, что нечто подобное уже было. Не он первый страдает несварением желудка. И не он первый мечтает о несбыточном. Среди условий, предложенных Портою Петру Первому перед войной 1711 года, имелось такое:
   "Возвратить Лифляндию и все завоеванное русскими шведскому королю. Петербург же - разорить и срыть до основания".
   Несварение желудка - это слишком деликатное определение болезни, которой подвержены Свен Гедин и другие подобные ему провинциальные чингисханы.
   Коротко, по-русски, это заболевание пищеварительных органов называется иначе: "Кишка тонка!"
   1941, октябрь
   ПАНЕГИРИК ЧУЛКУ
   Старые дамские чулки - шелковые, фильдекосовые, бумажные, шерстяные и дешевенькие нитяные... На что они годились когда-то? Тысячная, если не миллионная доля их попадала в корзину сборщика утильсырья и, проделав, как в сказке, сложный и витиеватый путь, возвращалась обратно к потребителю - то ли в виде тех же чулок, то в качестве высокосортной бумаги, то еще в какой-нибудь новой и полезной ипостаси. Но все это были единицы, избранные, - счастливцы, родившиеся в рубашке. А остальные, - так сказать, чулочные массы? Невеселая старость и бесславная смерть ожидали их. Заштопанные, застиранные, залатанные и в конце концов заношенные до неистребимых дыр служили они жалкую роль утюжки или пыльной тряпки, или - что самое горькое и позорное - появлялись снова на выточенной ножке своей прежней владелицы, но уже не в качестве чулка как такового, а в виде простой приставки к нему, именуемой обычно заплаткой.
   Где и когда, в каком месте и в какой именно час заканчивалось их земное существование - никто не знал. Да и кого это в сущности могло интересовать? Казалось, что может быть банальнее и неинтереснее судьбы старого женского чулка?
   Но вот лютый враг рода человеческого начал войну, жестокую и титаническую, которую сам он называет тотальной, а мы называем народной и отечественной.
   В этой войне сражаются на нашей стороне и женщины, и дети, и глубокие старики, и хлебные поля, и ветряные мельницы, и доменные печи, и лом, и лопата, и медная дверная ручка, которую мы сдаем сегодня в фонд обороны.
   Нашли себе применение в этой гигантской битве и старые дамские чулки...
   Плотно набитые песком, похожие на маленьких толстых поросят, лежат они на чердаках, на площадках лестниц, в коридорах учреждений и коммунальных квартирах, на улицах и во дворах, дожидаясь своего часа - то есть того часа, когда завоют над городом сирены, загудят нехорошим, чужестранным гудом самолеты, и тысячи вражеских "зажигалок" огненным ливнем обрушатся на крыши ленинградских домов.
   Там, где вода не берет и даже буйная пена огнетушителя не может справиться с вулканическим термитным жаром фашистской бомбы, - там приходит на помощь советскому человеку песок.
   И вот - прыгают один за другим эти шелковые, бумажные, шерстяные и нитяные поросята в лютый тысячеградусный огонь, наваливаются на него кучей, и душат, и давят, и прижимают его к земле, отнимают у него возможность дышать и двигаться, глушат и убивают его.
   Честь и слава этим маленьким самоотверженным поросятам. Честь и слава старому залатанному чулку. Слава и честь простой русской женщине, которая нашла еще один способ - пусть очень несложный и нехитрый, но все-таки очень хороший способ - помочь своему отечеству в этой грозной битве его с диким взбесившимся зверем.
   1941, ноябрь
   ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ
   Третьего дня вечером очередное воздушное нападение немцев застигло меня на улице. Нападение было неожиданным, не успели даже объявить тревогу.
   До сих пор в таких случаях я находился или дома, или на крыше. Теперь пришлось познакомиться с тем, как это выглядит с "наземных позиций". Как бы ужасно и даже цинично это ни звучало, а должен сказать, что выглядит это красиво.
   Я и раньше знал, что пожар это не только стихийное бедствие, но и великолепное зрелище. А тут не один, не десять, а сотни маленьких пожариков. Вся улица, зимняя снежная улица, усыпана этими ослепительными, неправдоподобно яркими кострами. Такие же костры вспыхивают и на соседних улицах, и во дворах, и на крышах... По небу ходят лучи прожекторов, навстречу им летят ослепительные ракеты, - во всем этом есть что-то театральное, феерическое. Даже люди, которые деловито работают, расправляясь с фашистскими бомбами на улицах и на крышах, выглядят необыкновенно, даже одежда их кажется необычной. На снегу и на стенах домов неторопливо, не в лад тому, что происходит, разгуливают несуразные тени - необыкновенно густые, иссиня-черные и опять-таки неправдоподобно огромные, почему, вероятно, сами люди кажутся маленькими, почти гномами.
   Летят все новые и новые бомбы, воют, свистят, шипят, как черти на сковородке. Люди кидаются к ним, подхватывают, пинают валенками, затаптывают, забрасывают песком... А за углом с опозданием воет сирена. Где-то в соседнем квартале раздается громоподобный удар, трещат камень и дерево, звенят стекла - разорвалась, по-видимому, фугасная... Люди разбегаются, падают лицом в снег, но через минуту опять сбегаются и опять копошатся вокруг этих фантастических костров.
   Страшно ли это? Пожалуй, если подумать, так даже весело. Оставляя в стороне вопросы, так сказать, морального характера - вопросы долга, чести, патриотизма и т.д., - в этом есть что-то от спортивного азарта, опьяняющее раздолье силы и мужества, когда начинаешь вдруг впервые понимать, что, собственно говоря, значат слова: "Есть упоение в бою".
   Скажут: "Ну да, ври, хвастайся - не страшно?!"
   Отвечу: "Ну, что ж, может быть, немножко и страшно, но ведь в таком случае и в футбол играть тоже страшно. Ведь и там могут по ошибке разбить нос, сломать ногу или ключицу, а то и шею свернуть".
   С гордостью записываю: мною собственноручно уничтожено четыре неприятельских бомбы. Правда, три из них мне помогали тушить какие-то девочки. Но с четвертой я разделался сам. И стабилизатор от нее я принес домой. Маленький алюминиевый хвостик этой воздушной хищницы лежит у меня на письменном столе.
   А мальчишки-ремесленники - те поступают иначе: носят эти обгоревшие стабилизаторы на поясе - "у кого больше", как охотники носят убитых уток, а куперовские индейцы носили некогда скальпы своих бледнолицых братьев.
   1941, ноябрь
   ИВАНОВ АНДРЕЙ
   Ящик ночного столика в госпитале. С трех сторон его сделаны карандашом надписи. Читаю:
   "Товарищ незнакомый. Я лежал здесь в постели. У меня фашистская мина оторвала левую ногу. Но сейчас пошло на улучшение. Врач очень хороший. К сему
   Иванов Андрей,
   защищал город Ленина".
   С другой стороны:
   "Сестра тоже очень хорошая. Я до войны шахты буровил. Моя шахта № 3. Мне 31 год".
   И с третьей, задней стороны:
   "Товарищи! Победа будет за нами!"
   Конечно, это не очень культурно - писать на столах. Для этого, скажут, есть бумага. Есть-то она есть, но что такое, скажите пожалуйста, бумага? Скурил товарищ, сгорела, скомкалась, потерялась - и нет ее, и никто не узнает, что жил на свете Иванов Андрей, буровил шахты и под конец жизни между прочим, "к сему", защищал город Ленина. А столик - он хоть и хлипкий и не очень уверенно стоит на своих сосновых ножках, а все-таки как-никак надежнее...
   Не знаю, культурно это или некультурно, но есть в этом что-то очень трогательное и очень человеческое - в нескромном желании увековечить себя, безногого, безрукого, может быть в самый серьезный и в самый ответственный час - на краю могилы.
   1941, ноябрь
   PORTRAIT PARLE*
   ______________
   * Словесный портрет (франц.). Термин из практики уголовного розыска.
   "Он такой был - отчаянный, цыганистый, чубастый, если какую женщину или девку полюбит, так уж за ней после по всей улице ни один парень даже на цыпочках пройтись не осмелится. И выпить он тоже был по всей улице первый парень. Драка если какая затеется - он тут как тут. Пел хорошо, на гитаре умел играть. Бывало, как ударит по струнам, голову на плечико склонит да как затянет: "Сказал кочегар кочегару", - вы не поверите, не только женщины управдом и тот плакал.
   А на войне он еще лютее стал. Когда на побывку из Гатчины приезжал, матери своей так прямо и заявил: я, говорит, мамаша, теперича ни огня, ни пламя, ни самой смерти не боюсь. А из немцев, говорит, я, между прочим, даю вам честное слово, рубленый шницель по-венски сделаю.
   Два дня пьяный ходил. Политуру с товарищем пили. Потом уехал.
   Он в госпитале на той неделе помер от истечения крови. Мать его там при нем была. Когда помер, она его за чуб взяла, поцеловала, заплакала, голову ему на грудь уронила и говорит:
   - Ах ты, - говорит, - хулиган ты мой милый...
   А на другой день в газетах писали - его к ордену приставили".
   1941, ноябрь
   НА КЛАДБИЩЕ
   Старое петербургское кладбище. Развалины семейного склепа. Массивный крест из черного полированного Лабрадора. На нем буквы:
   Лейбъгвардiи
   Уланскаго полка
   ротмистръ
   Георгiй Васильевичь
   Суховцевъ
   родился 12-аго ноября 1821 г.,
   раненъ былъ в Севастополъ
   23-яго октября 1854 г.
   Умеръ отъ раны того же 1854 года
   ноября 12-аго дня.
   Всей жизни его было 33 года.
   Тут же - останки других Суховцевых. И останки надгробий, обломки могильных плит, крестов, проржавленные железные венки, истлевшие муаровые ленты...
   Фамилия - именитая, боевая, военная. Суховцев Михаил Васильевич генерал-адъютант, родился в 1765 году. Суховцев Василий Васильевич - генерал же. Суховцев Николай Васильевич - поручик. Еще один поручик. Полковник. Жена полковника, жена ротмистра...
   И странно на первый взгляд выглядит среди этих гранитных плит и прославленных дворянских имен - скромная деревянная пирамидка, на которой от руки дегтем намазано:
   Под сим
   покоится
   тело
   пионера
   шк. им. Ленина
   Софичева Пети.
   Погиб от вражеской бомбы
   на защите родного города
   14 сентября 1941 года.
   Род. 1928 г.
   Нет, не родственники они. Случайно, по воле кладбищенской администрации, оказалась тут, в усыпальнице рода Суховцевых, эта убогая детская могилка.
   И все-таки что-то роднит их - уланского ротмистра, погибшего девяносто лет назад на обороне Севастополя, и маленького ленинградского школьника, который погиб "на защите родного города" и "всей жизни которого" было тринадцать лет.
   1941, ноябрь
   КАКАО С ПРЯНИКАМИ
   Пригород Ленинграда. Зима.
   Хоть и сильно морозит, а все-таки день по-праздничному веселый, солнечный, хрустально-прозрачный.
   В такой день - раздолье ребятам. С утра натачивали они сегодня свои "снегурочки" и "нурмисы", готовили салазки и лыжи... Но, пользуясь этой прозрачной погодой и весенней голубизной неба, налетели на город вражеские бомбардировщики, и ребят - против их воли, конечно, - загнали в холодные, полутемные убежища, в доморощенные окопчики и щели-укрытия.
   Полтора часа, пока шел над городом воздушный бой, томились они в этой полуразрушенной щели, промерзли, проголодались, отсидели (и отстояли) ноги.
   Самые непоседливые из них, те, что стояли поближе к выходу, поминутно выглядывали наружу, их загоняли обратно, но через минуту они опять высовывали оттуда свои сморщенные от мороза и от любопытства носы, поэтому в укрытии постоянно знали о том, что происходит в воздухе.
   Наконец последний вражеский "мессер", нагоняемый тройкой наших истребителей, пошел наутек. В укрытии об этом тотчас стало известно, и, хотя отбой еще не был дан, ребята не выдержали и веселой гурьбой высыпали из своей темницы наружу.
   Делая отчаянные виражи, припадая на одно крыло и прерывисто гудя подбитым мотором, "мессершмитт" уходит в сторону финской границы. Он уже далеко, до него не достать и зениткам, но что за дело до этого ребятам?
   Снежки, улюлюканье, свист, льдинки, шапки, бранные слова - все это летит вдогонку вражеской машине.
   - Дю-у-у! - кричат ребята, выделывая на снегу самые невероятные движения, вызывающие в памяти иллюстрации к Куперу и воинственные танцы диких.
   - Дю-у-у-у! - заливаются они.
   - Дю-дю!
   - О-го-го!..
   А какой-то совсем маленький красноносый и красноухий пацаненок, прыгая вместе с другими по снегу, звонким, срывающимся голосом кричит:
   - Смотрите! Смотрите! Паразит Гитлер полетел пить какао с пряниками!..
   Это глупо, конечно, бессмысленно, ни к селу ни к городу. Но есть в этом что-то такое, что заставляет меня оглянуться и внимательно посмотреть на мальчика: что-то гораздо более серьезное и значительное, чем простой мальчишеский задор и беспричинная школьническая удаль. Это "что-то" всамделишное, искреннее, гордое, воинское, спартанское презрение - и к Гитлеру, и к его бомбам и самолетам, и - что самое важное - к тем очень тяжелым, очень ощутительным лишениям, которые принес ему, восьмилетнему советскому гражданину, этот самый "паразит Гитлер".
   1941, ноябрь
   СЕДЬМОЕ НОЯБРЯ
   Октябрьские праздники.
   Как всегда, к ним стали готовиться заблаговременно - недели за две или даже за три.
   Правда, это было совсем не похоже на то, как готовились мы к Октябрьским праздникам бывало - в приснопамятные, блаженные мирные времена.
   Но все-таки это было предпраздничное время, эти последние две-три недели.
   Даже в пустых магазинах стало оживленнее. Выдали вино, шоколад, было чем "разговеться" и было чем согреть промерзшие кости.
   Как всегда, в большом спросе были малярные и покрасочные материалы. Но на этот раз мы красили не потолки, и не стены, и не наличники дверей и окон, а главным образом чердаки, где покрывались особой огнеупорной краской все деревянные конструкции и перекрытия...
   Противник тоже готовился.
   В дурацких своих листовках он давал нам всякие остроумные, по его мнению, советы: предлагал, например, накануне праздника сходить в баню, одеться в чистое платье и лечь на стол в ожидании смерти, которую он нам, по его словам, приготовил.
   Кое-какими советами его мы воспользовались. Побывали по обычаю в бане, по-праздничному приоделись, что же касается смерти, которую он нам приготовил, то мы встретили ее во всеоружии.
   Сочинители фашистских листовок обещали нам, что 7 ноября "небо над Ленинградом будет голубое", то есть, что, мол, от ударов фугасных бомб разбегутся над городом тучи.
   Наши зенитчики честно поработали. Туч они, правда, не разогнали, но вражеским "мессерам" и "хейнкелям" досталось здорово. "Бенефиса", обещанного немцами, не получилось. Ленинград и в будни и в праздники одинаково стойко и непоколебимо держится своих славных боевых традиций.
   И над Зимним дворцом, искалеченным немецкими снарядами, сегодня и вчера горделиво плещется флаг, который был водружен там двадцать четыре года назад, в такую же холодную, бесснежную ночь, как и сейчас, когда я пишу эти строки.
   1941, ноябрь
   ЧТО МЫ ЕЛИ
   После введения голодного блокадного пайка и закрытия коммерческих магазинов население кинулось раскупать все, что можно есть или превратить в еду. Перец, лимонная кислота, сухой квас, хмель, имбирь, ванильный порошок все эти продукты и специи быстро исчезли с прилавков.