Для того ли долгие годы
в одинокой любви прошли,
чтобы отдал ты темным водам
свой загадочный древний лик?!
Тихо сердце мое угасло,
на душе у меня темно.
О, прости, — я не знала, что часто
голова тяжелее ног.
О, как сердце мое темнеет,
не смертельного ль часа жду?
И я одна каменею
на холодном темном пруду.
1914 г (А. Финкель)
Владимир Маяковский
Вы заплесневели,
как какая-то Бакалея,
о, чтобы вас разорвало,
чтоб!
А я лучше буду
кричать про Веверлея
и про то,
как он утоп.
Солнце палило в 3000 дизелей,
ставило ва-банк на какую-то
сумасшедшую игру.
И тогда
Веверлей из дому вылез
и затрюхал на пруд.
Вытер запотевшие красные веки
и, когда
наконец
дошел,
с благодушием, странным в рыжем человеке,
вдруг пробасил
«Хорошо»...
Скинул рубаху, штаны и прочее
и в холодную воду
скок.
Будьте любезны, убедитесь воочию,
что голова тяжелее ног.
Пошел ко дну, как железный ключ, и
даже пузыри не пошли.
А бог потирает ладони ручек,
думает —
здорово насолил.
Идет Доротея,
сажени режет,
идет Доротея,
визжит и брызжет.
Глазами рыщет —
где же, где же
ее Веверлей,
любимый, рыжий.
Уже до колен, до груди, до шеи,
Доротеино тело — кварц.
Стоит Доротея
и каменеет —
ноги, грудь, голова.
100, 1000, миллион, много,
прошло миллиард червонцев лет.
И все торчат Веверлеевы ноги
и Доротеин скелет.
Душу облачите смертным саваном,
лягте живые в гроб.
Я, иерей, возглашаю:
слава им, кто окаменел и утоп.
1915 г. (А. Финкель)
Осип Мандельштам
Уже растоптана трава в лугах Эллады
и блещет ярко в небе Фаэтон.
В прохладных рощах в полдень спят дриады,
и Пану самому слетает светлый сон.
Широколистые не сеют тени клены,
лучам пылающим открыт песок аллей.
Полуденным пыланьем утомленный,
купаться поспешил прекрасный Веверлей.
Оставил верную он дома Доротею,
на тело голое навлек простой хитон.
Обул сандалии. Но, плавать не умея,
два легких пузыря берет с собою он.
Эмаль холодную он рассекает смело,
с разбегу в воду он ныряет головой.
Но тяжелее голова, чем тело,
и, дивная, она осталась под водой.
Летят, как горлицы, стенанья Доротеи.
Спешит прекрасная, бежит, как легкий пух.
Но, ноги милого заметив средь аллеи,
несчастная, она окаменела вдруг.
Не для того ль ползли арбы веков в тревоге,
на мне столетия оставили свой след,
чтоб видел над водой я высохшие ноги
и на аллеях зрел я горестный скелет?!
И вновь вигилии ночные скорби множат, —
и наш век варварский, как бывшие, пройдет,
и снова бард чужую песню сложит
и, как свою, ее произнесет.
1916 г. (А. Финкель)
Демьян Бедный
Вот, братцы, сказочка про Веверлея,
который не жалея
ни рук своих, ни ног
нырнул как только мог
глубоко.
В мгновенье ока
засосан был водой
и там остался с бородой.
Жена его, Доротея,
узнав про эти затеи,
прибежала на пруд
в большой тревоге
и, увидев мужнины ноги,
навеки окаменела тут.
—————
Сказка, говорится, складка,
а вот вам и ее разгадка.
Похохочу я над вами всласть.
Пруд-то он — Советская власть,
а Веверлеи и Доротеи,
все эти богатеи, —
социал-предатели,
соглашатели
и буржуазные лакеи.
1919 г. (А. Финкель)
Николай Тихонов
БАЛЛАДА О ВЕВЕРЛЕЕ
Солнце. Июль. Полдень. Жара.
В ушах команда: «Купаться пора!»
Веверлей молод, дерзок и смел.
Да только плавать он не умел.
Дает Доротея ему пузыри:
— Не утони, Веверлей, смотри! —
Идет он, раскачиваясь на ходу,
Все ближе к пруду, ближе к пруду.
Сотый шаг, трехсотый шаг,
На пятисотом пруд в камышах.
Штаны на песок, в воду бросок,
Но голова тяжелее ног.
Она остается под водой.
Дерзок и смел Веверлей молодой.
— Не все ли равно, — сказал он, — где.
Еще покойней торчать в воде. —
Ушам Доротеи простукал рассвет:
— Купанье есть, Веверлея нет... —
Мчится она, ей навстречу пруд:
Голова под водою, а ноги тут.
Она не кричит, молчанье хранит,
Она не живая, она гранит.
Сорок лет, сто сорок лет
Его там ноги, ее там скелет.
Смотрят они на вас и сейчас.
И на этом кончается мой рассказ.
1923 г. (А. Финкель)
Эдуард Багрицкий
ДУМА ПРО ВЕВЕРЛЕЯ
I
Не загинул я от пули
У Попова лога,
Не изжарюсь и в июле —
В дым, в жестянку, в бога.
Пусть я плавать не умею —
Пузыря надую.
Дай пузырь мне, Доротея,
И на пруд пойду я.
Веверлей стоит у хатки,
От солнца пылая.
Амуниция в порядке,
Как при Николае.
В чистой форменной тельняшке,
Шевелит усами,
Так и вздрагивают ляжки
Под его трусами.
На затылок сбита кепка.
Красота и сила!
Пузыри висят на цепке
От паникадила.
Волосатый и мохнатый —
Ну и вправду цаца!
Не загнулся у Махна ты,
Так воды ль бояться?!
II
Веверлей поднимет ногу,
Пристукнет другою,
Словно пробует дорогу,
Дорогу тудою.
Снял трусы он и рубаху
И к воде дал ходу.
Развернулся — и с размаху
Хлобысь прямо в воду.
Голова у Веверлея
Тяжелей свинчатки...
Нету, нету, Доротея,
Твоего ягнятки!
Только две ноги над прудом,
Над водою черной.
Не спасется он и чудом,
Как ни будь проворный.
Пусть про долю не гадает
Ни прямо, ни косо.
Только брызги оседают
На вохре откоса.
III
Как узнала Доротея
Про такое дело,
Белых ножек не жалея,
На пруд полетела.
Подбегает ближе, ближе
С тоскою во взоре.
Опускает ниже, ниже
Головоньку с горя.
Видит ноги над водою —
А где его тело?
Не управилась с бедою
И окаменела.
Эпилог
Отшумели над равниной
Боевые годы,
Протекли над всей краиной
Молодые воды.
Этот пруд давно затянут
Зеленою ряской;
И купаться кто там станет —
Все идут с опаской.
Заросли травой дороги,
Только ветер веет.
Но торчат, как прежде, ноги,
Ноги Веверлея.
Обвевает вихрь горячий
Остов Доротеи...
Рассказать бы лучше надо,
Да, жаль, не умею...
1930 г. (А. Финкель)
Борис Пастернак
Стояла жара.
Ветер дул из Хеврона, порывистый и беспокойный.
И сегодня опять, как вчера и как позавчера,
Было жарко и знойно.
Идет Веверлей
Искупаться на озеро — все ж над водою свежее.
И с собою берет пару плавательных пузырей,
Плавать он не умел.
В песок завалясь,
В стороне от далеких слегка пожелтевших могилок,
Шепчет он, словно в Марбурге, про априорную связь
Мета-транс-предпосылок.
Отряхнувши песок,
В безымянное озеро прямо нырнул с головою.
Но осталась она, тяжелей бывши высохших ног,
Под нагретой водою.
Покуда он здесь
Над водою стоит, V-образно раскинувши ноги,
Доротея, супруга, прослышав печальную весть,
Понеслася в тревоге.
Спадает жара.
Ветер дул из Хеврона, ночную прохладу пророча.
Доротея, супруга, подруга, и мать, и сестра!
Хоть бы путь был короче!
Зажглася звезда.
И видны Доротее торчащие ноги без тела.
Приглуши, притуши эту боль. Никогда. И тогда
Сразу окаменела.
На дереве мох.
Пруд зарос и заглох.
Поросли сорняками аллеи.
Но торчит до сих пор, до сих пор пара ног, пара ног
И скелет Доротеи.
1946 г. (А. Финкель)
Александр Твардовский
I
В июле началась жара,
Что хоть Египту впору,
И солнце с самого утра
Ползет упорно в гору
И хоть известно: летний день —
За зимнюю неделю,
Но тут взяла такая лень,
Что дышишь еле-еле.
«Пойду, — подумал Веверлей,
Пусть плавать не умею,
Но даст мне пару пузырей
С собою Доротея».
Взял пузыри и был таков
Она ж по доле женской
Трудись в дому до петухов,
Как водится спокон веков
В губернии Смоленской.
Коси, коса, пока роса,
Роса долой, и мы домой.
II
Течет там речка Лучеса,
И в речке той есть заводь.
Там не купанье — чудеса,
Умей лишь только плавать.
У Веверлея сперло дух —
Скорей, скорей купаться!
И сразу в колокол он бух,
Не поглядевши в святцы.
И сделал сгоряча прыжок
Он в заводь с головою,
Но голова тяжеле ног,
Назад он вынырнуть не мог,
Остался под водою.
Так, так... Семь бед — один ответ,
Как говорил мой старый дед.
Не мог он выбраться назад,
Лишь ноги над водой торчат.
III
И вскорости про ту беду
Узнала Доротея.
Деревья бросила в саду,
На кухне бросила еду,
К реке бежит скорее.
И видит что-то на реке,
Не чурку и не бочку,
А... Карандаш дрожит в руке,
Поставлю лучше точку.
Ведь что написано пером,
Карандашом хотя бы,
Не вырубишь и топором,
И будут плакать бабы.
И Доротеин горький крик
Пронзает сердце, душу:
«Куда исчез, куда ты сник,
Мой милый Веверлюша!
Зачем же я тебя ждала,
Мой плаватель, мой смелый!
Зачем...» Но тут же умерла,
Точней — окаменела.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
С тех пор прошло немало лет,
И стала жизнь светлее,
Но все торчит ее скелет
И ноги Веверлея.
1949 г. (А. Финкель)
Владимир Луговской
ОТРЫВОК ИЗ ПОЭМЫ
...На горизонте,
Где, как меня учили в раннем детстве,
Косматый дед в мохнатой волчьей шубе
(Куда любил я зарываться носом,
Вдыхая запах рыси и енота
И всякого еще пушного зверя)
И бабушка в ротонде лисьей круглой,
Так вот — где небо сходится с землею,
Есть озеро, вернее, пруд глубокий.
На дне его ключи взрывают воду.
Там золотисто пахнет светлой рыбой
(Не жареной, заметьте, а живою).
Туда в горячий августовский полдень
Шел Веверлей купаться. Не умел он
Ни брассом плавать, не умел и кролем,
И даже, извините, по-собачьи.
Дает ему с собою Доротея,
Жена его, два пузыря в подмогу,
Два пузыря надежных, тонкостенных
И голубых и выпуклых, как небо,
Снаружи выпуклых, а изнутри — напротив.
Он лег на бережок и, глядя в небо,
Задумался над мировым порядком...
Как много облаков, как мало счастья;
Но, поменяв их, вряд ли стало б лучше;
Ведь мало облаков — дождей не будет,
А будет засуха, неурожай, несчастье.
Но эти мысли тоже не бесплодны,
И в них, конечно, бьется пульс эпохи
И отразилась середина века...
— Но я расфилософствовался что-то,
Пора и в воду! — И нырнул он в воду,
Забыв о том, что не умеет плавать.
Что тяжелее? Голова иль ноги?
Он не успел как следует обдумать
Вопроса этого. Затянут был водою,
И голова осталась там навеки,
А над водою две ноги нависли
Немым сорокаградусным укором.
Дошли до Доротеи эти вести,
И безупречным физкультурным бегом
Она на пруд помчалась, побивая
Свои же предыдущие рекорды,
И бег ее сопровождало небо,
Не синее, а серое, как доски,
Те аспидные доски, на которых
Скрипучим грифелем я выводил когда-то
Фиту, и с точкой, ижицу и яти.
Вот пруд, вот небо. И на фоне неба,
Как циркуль перевернутый, те ноги,
Которые шагали и ходили
Куда, когда, как долго, до каких пор,
Самой своей природой отвечая
На все вопросы разных обстоятельств...
Теперь уже не будет обстоятельств,
Теперь еще не будет дополнений,
Теперь не будет, ничего не будет...
И Доротея тут окаменела.
Прошли года. Иным стал пульс эпохи,
Давно уж нет ни ижицы, ни яти,
И пруд заглох, и заросли аллеи,
Но все торчит там пара ног и остов
Единственной и бедной Доротеи.
Задумавшись над многогранным миром,
События осмысливая эти,
Я повторяю вслед за В. Шекспиром:
«Нет повести печальнее на свете».
1953 г. (А. Финкель)
Приложение
Э. Паперная, А. Финкель
КАК СОЗДАВАЛСЯ «ПАРНАС ДЫБОМ»
Более сорока лет тому назад, в 1925 году, харьковским издательством «Космос» была выпущена в свет небольшая книжечка под названием «Парнас дыбом». На титульном листе ее стояло: «А. Блок, А. Белый, В. Гофман, И. Северянин... и многие другие про: КОЗЛОВ, СОБАК и ВЕВЕРЛЕЕВ». Имени автора указано не было.
Книжечка эта, которую читатели назвали сборником пародий, разошлась немедленно, и на протяжении двух лет вышло еще три издания, — последнее, четвертое (на титульном листе по всеобщему недосмотру напечатано «второе»), в 1927 году, — общим тиражом 22 тысячи экземпляров, что по тем временам было немало.
Начиная со второго издания на титульном листе появляется: «Составители: Э.С.П., А.Г.Р., А.М.Ф.».
Что это за книжка, кто ее составители, укрывшиеся за никому не известными инициалами? Через сорок лет можно эту тайну раскрыть...
Мы были тогда, в 1922 году, студентами, а потом аспирантами Харьковского университета (в те годы он назывался Академией теоретических знаний, но вскоре был переименован в Институт народного образования). Молодые и веселые, мы интересовались всем на свете, но родной своей стихией считали литературу, язык, стилистику; хотелось же нам, чтоб наука была веселой, а веселье — научным. И достаточно нам было услышать пародийное четверостишие (кажется, Эмиля Кроткого):
Итак, изобретателями мы не были: этот прием использовался и до нас. Разница лишь в том, что мы не были и не хотели быть пародистами, мы были стилизаторами, да еще с установкой познавательной. То же, что все это смешно и забавно, — это, так сказать, побочный эффект (так нам, по крайней мере, тогда казалось). Однако эффект оказался важнее нашей серьезности и для издателей и читателей совершенно ее вытеснил.
Года три эти сочинения были достоянием узкого круга людей и ходили в списках по Харькову. При активном содействии нашего общего друга И. Я. Каганова (ныне доцента Харьковского института культуры) представилась возможность кое-что из этого издать. Выли отобраны самые удачные вещи в количестве всего 37-ми произведений (из многих десятков), предпослано введение, стилизованное под «Разговор книгопродавца с поэтом» Пушкина, и в начале 1925 года книжечка вышла под известным уже названием, навеянным мейерхольдовским спектаклем «Земля дыбом».
К этому времени серьезность наша стала большей, а резвость меньшей, и потому мы сочли, что научным сотрудникам университета, даже если он называется ИНО, не подобает выступать в печати столь легкомысленно, и постеснялись назвать свои имена: первое издание вышло анонимно. Но скоро нам стало известно, что «Парнас» приписывается разным лицам, никакого отношения к нему не имеющим. Поэтому уже во втором издании мы поставили свои инициалы (Э.С.П., А.Г.Р. и А.М.Ф.), чтобы хоть косвенным путем защитить себя, соблюдая при этом чистоту научных званий.
Но второе издание отличалось от первого не только этим, оно было исправлено и дополнено. В первом издании, как уже упоминалось, было дано 37 произведений («Собак» — 7, «Козлов» — 18 и «Веверлеев» — 12); во втором их стало 43, причем увеличение произошло исключительно за счет «Собак», которых теперь стало 13. Этот объем остался каноническим и для третьего и для четвертого изданий.
После 1927 года книжечка эта не переиздавалась и стала библиографической редкостью даже для ее авторов.
Архив «Парнаса» — не менее ста произведений — хранился у А. М. Финкеля, но вместе со всей его библиотекой погиб во время войны.
Через сорок лет пришла к «Парнасу» новая жизнь. В марте 1964 года в Харьковском клубе любителей книги А. М. Финкель рассказал историю «Парнаса», на призере имитации Некрасова показав, как это делается, и прочитав некоторые новые вещи. «Парнасу» была посвящена к телепередача с участием А. М. Финкеля. Тогда же примерно то же сделала в Ленинграде Э. С. Паперная. Харьковское областное издательство собирается переиздать эту книжечку в 1967 году, чему немало содействовало Харьковское отделение Союза писателей. В связи со всем этим авторы написали ряд новых вещей, введя в «Парнас дыбом» современных писателей, в результате чего в предполагаемое издание войдет 56 произведений: «Собак» — 15, «Козлов» — 24 и «Веверлеев» — 17.
Наш старый читатель принял в свое время нашу книжечку с интересом. Как ее примет и примет ли новый?
Книжечка эта, которую читатели назвали сборником пародий, разошлась немедленно, и на протяжении двух лет вышло еще три издания, — последнее, четвертое (на титульном листе по всеобщему недосмотру напечатано «второе»), в 1927 году, — общим тиражом 22 тысячи экземпляров, что по тем временам было немало.
Начиная со второго издания на титульном листе появляется: «Составители: Э.С.П., А.Г.Р., А.М.Ф.».
Что это за книжка, кто ее составители, укрывшиеся за никому не известными инициалами? Через сорок лет можно эту тайну раскрыть...
Мы были тогда, в 1922 году, студентами, а потом аспирантами Харьковского университета (в те годы он назывался Академией теоретических знаний, но вскоре был переименован в Институт народного образования). Молодые и веселые, мы интересовались всем на свете, но родной своей стихией считали литературу, язык, стилистику; хотелось же нам, чтоб наука была веселой, а веселье — научным. И достаточно нам было услышать пародийное четверостишие (кажется, Эмиля Кроткого):
чтобы сразу загореться двумя идеями. Первой — научной: какой бы вид приняло то же произведение, будучи написано в различных жанрах и стилях; и второй — веселой; а чем мы хуже Кроткого? Но обе эти идеи мы объединили, чтобы не только создавать веселые вещи, но чтобы на них разрешить вопрос о соотношении формы и содержания. Один из нас, впоследствии завкафедрой зарубежной литературы Харьковского госуниверситета, недавно скончавшийся А. Г. Розенберг, пошел по тому же следу и написал ряд вариаций на тему «Собака»; Э. С. Паперная, ныне детская писательница и переводчица, выбрала другую тему — серенького козлика; А. М. Финкель, языковед, работник ХГУ, разработал «Веверлея». Впрочем, монополии не было, и каждый из нас обрабатывал и темы соседа.
В ночи, под знаком Зодиака,
Хохочет пулеметная тесьма,
А у попа была собака,
И он ее любил весьма, —
Итак, изобретателями мы не были: этот прием использовался и до нас. Разница лишь в том, что мы не были и не хотели быть пародистами, мы были стилизаторами, да еще с установкой познавательной. То же, что все это смешно и забавно, — это, так сказать, побочный эффект (так нам, по крайней мере, тогда казалось). Однако эффект оказался важнее нашей серьезности и для издателей и читателей совершенно ее вытеснил.
Года три эти сочинения были достоянием узкого круга людей и ходили в списках по Харькову. При активном содействии нашего общего друга И. Я. Каганова (ныне доцента Харьковского института культуры) представилась возможность кое-что из этого издать. Выли отобраны самые удачные вещи в количестве всего 37-ми произведений (из многих десятков), предпослано введение, стилизованное под «Разговор книгопродавца с поэтом» Пушкина, и в начале 1925 года книжечка вышла под известным уже названием, навеянным мейерхольдовским спектаклем «Земля дыбом».
К этому времени серьезность наша стала большей, а резвость меньшей, и потому мы сочли, что научным сотрудникам университета, даже если он называется ИНО, не подобает выступать в печати столь легкомысленно, и постеснялись назвать свои имена: первое издание вышло анонимно. Но скоро нам стало известно, что «Парнас» приписывается разным лицам, никакого отношения к нему не имеющим. Поэтому уже во втором издании мы поставили свои инициалы (Э.С.П., А.Г.Р. и А.М.Ф.), чтобы хоть косвенным путем защитить себя, соблюдая при этом чистоту научных званий.
Но второе издание отличалось от первого не только этим, оно было исправлено и дополнено. В первом издании, как уже упоминалось, было дано 37 произведений («Собак» — 7, «Козлов» — 18 и «Веверлеев» — 12); во втором их стало 43, причем увеличение произошло исключительно за счет «Собак», которых теперь стало 13. Этот объем остался каноническим и для третьего и для четвертого изданий.
После 1927 года книжечка эта не переиздавалась и стала библиографической редкостью даже для ее авторов.
Архив «Парнаса» — не менее ста произведений — хранился у А. М. Финкеля, но вместе со всей его библиотекой погиб во время войны.
Через сорок лет пришла к «Парнасу» новая жизнь. В марте 1964 года в Харьковском клубе любителей книги А. М. Финкель рассказал историю «Парнаса», на призере имитации Некрасова показав, как это делается, и прочитав некоторые новые вещи. «Парнасу» была посвящена к телепередача с участием А. М. Финкеля. Тогда же примерно то же сделала в Ленинграде Э. С. Паперная. Харьковское областное издательство собирается переиздать эту книжечку в 1967 году, чему немало содействовало Харьковское отделение Союза писателей. В связи со всем этим авторы написали ряд новых вещей, введя в «Парнас дыбом» современных писателей, в результате чего в предполагаемое издание войдет 56 произведений: «Собак» — 15, «Козлов» — 24 и «Веверлеев» — 17.
Наш старый читатель принял в свое время нашу книжечку с интересом. Как ее примет и примет ли новый?
«Вопросы литературы»,1966, № 7, с. 234-241