Страница:
Венарт сел, и в воздухе повисла тишина, вызванная наполовину сочувствием, наполовину смущением. Наконец кто-то в одиннадцатом ряду встал. Венарт не узнал его.
— На самом деле последний оратор — боюсь, не уловил его имени, — поднял важный вопрос. Я не уверен в том, что он сделал это намеренно. Как бы то ни было, дело вот в чем: мы — торговцы, деловые люди. И одна из причин, по которой наши дела процветают, заключается в том, что мы живем на Острове и никто не смеет нападать на нас, так как знает, что у нас самая большая на свете флотилия, и за двести лет мы доказали, что сообщество, подобное нашему, не нуждается ни в каком правительстве. И это прекрасно, — бодро продолжил оратор, — если бы могли выбрать любое место на свете и могли бы заниматься, чем захотим, мы все равно остались бы здесь и продолжали бы торговать, потому что Остров — самое лучшее на свете место. Подумайте об этом. Хорошенько подумайте.
Он на мгновение замолчал. Вокруг не раздавалось ни звука.
— А теперь, — продолжал оратор, — наши друзья из Банка Шастела приехали сюда и предложили огромные деньги за аренду наших кораблей. Замечательно, не так ли? Говорю вам, когда новости достигли моих ушей, я был на седьмом небе от счастья, ведь у меня два корабля и отличное грузовое судно, которое застраховано на такую сумму денег, что я с нетерпением дожидаюсь дня, когда оно напорется на какую-нибудь скалу, потому что сейчас от него нет никакой пользы, и симпатичный катерок, который легко скользит по водной глади и вмещает столько груза, сколько я спокойно могу унести в карманах; а эти люди готовы заплатить мне за месячную аренду больше, чем я смогу заработать за сезон. Однако потом я задумался, и вот что я скажу. Дело в том, что Шастел берет в аренду наши корабли для войны. Не поймите меня неправильно, если Шастел и Скона хотят намять друг другу бока, я совсем не против, а если для этого им нужно закупить продукты или материалы, я с удовольствием продам и тем, и другим все необходимое. Заглядывая в будущее, скажу, что Сконе лучше бы не высовываться, просто потому, что их государственная политика включает модификацию и расширение, говоря простым языком, друзья, это означает подрыв нашего бизнеса, продажу более дешевых товаров, снабжение только собственных торговых синдикатов и вообще урезание нашей доли во всех областях торговли. И мне такое вовсе не нравится. Нехорошо, когда правительство вмешивается в бизнес, это то же самое, что впустить лису в курятник. Поэтому, если они плохо кончат, я буду расхаживать вокруг с улыбкой от уха до уха, напевая под нос веселую песенку.
Раздался смех. Оратор дождался тишины, потом продолжил.
— Но, — сказал он немного более строго, — есть небольшая проблема. Предположим, мы окажемся замешанными в войне, и Шастел проиграет. Хорошо это для бизнеса? Я так не думаю. Вряд ли потом мы будем желанными гостями на Сконе. Хорошо, скажете вы, однако такое невозможно, зачем волноваться? Справедливо, но, предположим, Шастел все же победит. Изменится ли ситуация к лучшему? Ну же, подумайте. Как на нас будут все смотреть? Как на людей с Острова, которые заключили союз с Шастелом против Сконы. Посмотрим с другой стороны: до настоящего момента мы всегда были независимы, поэтому никто нам не докучает. С нами легко вести торговлю, мы честно заключаем сделки. И цены на Острове почти самые низкие, нет никакого смысла рвать с нами отношения, это равносильно тому, чтобы собрать все деньги в мешок и выбросить его в море. А теперь представьте, как все изменится после того, как мы выступим в роли государственного правительства. Остров присоединился к Шастелу в войне против Сконы, Остров требует освобождения заложников. Я не собираюсь больше распространяться на эту тему, соседи, думаю, вам и так уже все стало ясно.
Хорошо, скажете вы, что же нам теперь делать? Бойкотировать предложение? Отказаться от солидного дохода только из-за смутных опасений, что остальной мир нас невзлюбит? Не слишком умно, верно? И предположим, вы будете хорошим мальчиком и решите отказаться от предложения, а ваш сосед решит, что не собирается позволять всякой политической ерунде вставать на пути его бизнеса, и подпишет договор с Шастелом? Мое предложение заключается в следующем. Большое спасибо Эйтли, как там ее фамилия, Зевкис, да, Эйтли Зевкис, и остальным представителям Банка и всем желающим подписать с ними контракт: вперед, поступайте, как вам угодно. Но мне хотелось бы, чтобы наши представители послали Фонду сообщение о том, что мы не принимаем ничью сторону, не просим ничьей помощи, потому что Остров — не государство, мы просто люди, живущие в одном месте и занимающиеся одинаковой работой. Ни в коем случае мы не должны выдвигать требования правительствам других стран. Извини, сосед, я искренне тебе сочувствую, но таково мое мнение. Мы не будем принимать ничью сторону, мы не будем никому сочувствовать. Нам все равно.
Венарт ушел с собрания расстроенный и обозленный. В самом начале казалось, что все поддерживают сделку с Шастелом, за исключением небольшой группы людей, которые сотрудничали со Сконой (позже он узнал, что к их числу принадлежал и этот оратор, как Венарт и большинство присутствующих подозревали с самого начала). Решено было послать Шастелу довольно оскорбительную нотацию вместе с подписанными контрактами на аренду кораблей. Как настаивал оратор, в ней не должно было быть ни слова о девушке по имени Ветриз Аузейл.
Венарт пришел домой, хлопнул дверью и направился в счетную комнату, где его клерки переписывали письма и занимались вычислениями. Он был в очень плохом настроении, поэтому отругал одного клерка за то, что тот зажег лампу, хотя еще можно было что-то разглядеть и при дневном свете, другого — за то, что взял новый карандаш вместо того, чтобы использовать старый, если аккуратно его поточить. И в комнате было очень тихо, когда пришел швейцар и объявил, что прибыла Эйтли Зевкис и хочет увидеть хозяина.
— Все ясно, — сказала она, когда Венарт налил ей теплого вина с медом и корицей. — Я сделаю все, что смогу. У тебя есть какие-нибудь идеи по поводу того, что замышляет Ньесса?
Венарт отрицательно покачал головой:
— Вообще-то мне кажется, что это как-то связано с магией, старым Алексием и Бардасом Лорданом. А значит, если бы мне даже кто-нибудь сказал, что происходит, я бы все равно ничего не понял.
Эйтли кивнула:
— Мне ясно, что ты имеешь в виду, но я не уверена, что верю во все это. Впрочем, можешь не сомневаться, я приложу все усилия, чтобы вызволить Ветриз. К примеру, пошлю сообщение с намеками на то, что они могут сделать, чтобы привлечь Остров на свою сторону. Я вовсе не удивлюсь, если они проглотят приманку. Они просто не в состоянии представить, что у нас нет правительства, и предпочитают придумывать какие-то секретные организации, которые втайне всем заправляют. Мысль о скрытом требовании освободить заложников при публичном объявлении нейтралитета как раз покажется им наиболее логичной. Насколько мне известно, они хотят биться до смерти, чтобы навсегда избавиться от Сконы, и никто не будет подписывать никаких мирных договоров или соглашений. Извини, что я так пессимистично настроена, просто не хочу давать тебе фальшивых надежд.
— Пожалуйста, сделай, что сможешь, — попросил Венарт, подливая себе вина. — Мне правда ничего не приходит в голову, кроме того, чтобы выведать что-нибудь о военных планах Шастела, а потом обменять информацию на сестру. А шансы разузнать то, что неизвестно Ньессе, практически равны нулю. С ней так сложно справиться, Эйтли. Я думаю, она на все пойдет ради достижения своих целей.
— Обещаю сделать все, что смогу, — повторила Эйтли, отказываясь от вина. — По крайней мере я найду способ связаться с Ветриз, если это хоть как-то поднимет тебе настроение.
Венарт улыбнулся впервые за последние несколько дней.
— Спасибо, — поблагодарил он. — Я напишу что-нибудь сегодня и рано утром отошлю тебе. Она хотя бы будет знать, что о ней не забыли. Ладно, хватит об этом. Что тебе известно о войне? Исход уже очевиден, как все говорят?
Эйтли неопределенно взмахнула рукой.
— Если подсчитаешь силы с одной и с другой стороны, — сказала она, — то сам все поймешь. Шесть тысяч алебардщиков против семисот регулярных лучников и кого там еще Горгас сумеет найти. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы это понять. С другой стороны, — продолжала она, выглядывая в окно, — посмотри на ситуацию с другой стороны. Может, количество не так важно. Помнишь, как Горгас расправился с рейдом из Шастела? — Она сухо улыбнулась. — В Перимадее часто говорили, что стратегия — не что иное, как передача противнику веревки, на которой он смог бы повеситься. Главное не совершать ошибок. А именно этим Горгас и занимался в последнее время. Если, конечно, не считать провоцирование настоящей войны ошибкой. Нет, я вполне могу представить, как Горгас одержит одну или две победы и убьет многих алебардщиков, и мне кажется, что он смог бы победить, даже если бы они выслали еще больше солдат. — Она покачала головой. — Интересно будет понаблюдать… Я бы сказала, единственным шансом является большая победа, которая разрушит политику фракций в Шастеле, но, с другой стороны, она может стать и его ордером на смерть.
В чернильнице снова было полно пыли, а перо начало слоиться; на пергаменте оказалось так много царапин, что кое-где бумага порвалась, а чернила просто растекались, поэтому письма напоминали деревья, обросшие мхом и лишайником. В лампу нужно было вставить новый фитиль, но Мачера продолжала писать, потому что за каллиграфию ставили семьдесят баллов (независимо от того, что написано), а высокие баллы должны предотвратить неизбежную катастрофу в прикладной геометрии, которую необходимо хорошо сдать, если хочешь попасть в число лучших учеников третьего курса…
На пере был заусенец, который ужасно царапал кожу на среднем пальце. Должен быть какой-то способ сделать кожу грубей перед экзаменами, чтобы так не стиралась. Кажется, она читала где-то о том, что можно заколдовать пальцы, используя цельное зерно. Хотя все равно цельное зерно достать негде. Вроде оно продается в мастерской естественной философии, где работает тот круглолицый мальчик, который всегда — о, какая случайность! — сталкивался с ней в коридоре. Как его там звали? Фил? Второкурсник.
Она сощурилась. Основной текст был достаточно разборчиво написан жирным шрифтом и курсивом примерно сто двадцать лет назад на Перимадее, в какой-то лавке. Проблема заключалась в примечаниях, нацарапанных между строк и на полях, слева направо и справа налево, и сокращениях.
«Мкрб дмт что отк нврн, в отл Юзеб в Фил глв 23//34 до 60 но обрте вним против т. з. Коммен Силент в Общ Содр глв 9//17 дал где предп отд ин истлк».
Все втиснуто в пробел над строкой, как муравьи, ползущие по стебельку цветка. Конечно, могло быть и хуже, могли написать в одном месте три или четыре комментария так, что основной текст невозможно было бы прочитать, и Мачера мучилась бы, как ребенок с первым букварем.
Макробий полагает, что этот отрывок неверен, аккуратно написала она, в отличие от Юзеблия, как сказано в «Философии», глава 23-я, строки с 34-й по 60-ю; но обратите внимание на противоположную точку зрения в комментариях Силентия, в общем содержании, глава 9-я, строки от 17-й и далее, где предпочтение отдается иному толкованию. Да, подумала Мачера, и какое это имеет значение, учитывая, что все это — лишь шутливый спор двух ученых, умерших более четырехсот лет назад, о теории, которая давно признана примитивной. Впрочем, видимо, имеет, иначе зачем она сидит здесь, согнувшись в три погибели, пытаясь все расшифровать в надежде на то, что получит хорошую оценку. Имеет значение, потому что люди, которые принимают экзамен, так считают, возможно, потому, что точно так же сидели в библиотеке и переписывали эту страницу, когда были в ее возрасте. И все-таки интересно узнать, когда последний раз эту книгу читали не второкурсники, готовящиеся к экзамену?
Мачера, опустив глаза на страницу, посмотрела на следующую строчку в основном тексте, зевнула и выглянула в окно. Стояла ясная погода, и силуэт острова Сконы отчетливо вырисовывался на чистом небе. Там, очевидно, скрывается враг, последнее воплощение темной и опасной силы, дожидающееся слабых, беспомощных, непослушных девочек, которые отказывались есть обед. Мысль о том, что враг так близко, очень ее тревожила, и Мачера часами могла сидеть, глядя на воду и представляя, как на поверхности появляются лодки, пики и шлемы сияют в тусклом свете… Нет, так она никогда не закончит работу, не сдаст экзамены, и ей придется вернуться домой. О, черт побери эту Скону с ее войной!
Мачера не подняла голову, потому что знала, что человек, стоящий рядом, ненастоящий и что она снова попала в незапланированное видение (если бы только за это добавляли баллы).
— Мачера, — сказал Алексий. — Извини, я помешал тебе?
— Немного, — ответила она, пытаясь скрыть раздражение. В конце концов, патриарх Алексий — один из величайших ученых, и ей следовало бы гордиться…
— Ты слишком много работаешь, — сказал он, — не высыпаешься. Так ты можешь заснуть во время экзамена, не смейся, с моим другом как-то такое случилось. Он целый год зубрил предмет и только успел написать свое имя, как в следующий момент почувствовал, как кто-то трясет его за плечо и забирает листок с ответом. После этого он забросил философию и занялся продажей вина, заработал много денег и сейчас жил бы припеваючи, если бы его не убили во время падения Города. А что ты читаешь?
— Вютсаса. «О неизвестности», — ответила Мачера. — Доктор Геннадий говорит, что это ключ к пониманию всего неотрактарианизма.
— Он прав, — сказал Алексий. — Хотя странно слышать это от Геннадия, учитывая, что он так и не прочел эту книгу. Я сам прочитал ее однажды, давно, и, по правде говоря, ни черта не понял. Поэтому просто ограничился «Пандектами», в них все ясно описано.
— О! — Видно было, что Мачера потрясена. — Но там говорится, что «Комментарии»…
— А, — улыбнулся Алексий. — В «Комментариях» просто подробно описывается то, о чем кратко сказано в «Пандектах».
— О!
— Только, ради Бога, не говори об этом на экзамене, — продолжал Алексий, — иначе тебя сразу выгонят.
— О…
— Что было бы вполне справедливо, — продолжал Алексий, — потому что тебя учили, что Вютсас открыл закон о неизвестности, а на экзамене проверяют, что вы выучили, а не то, до чего додумались сами. В конце концов, выводы, сделанные в «Пандектах», не теряют из-за этого своей важности, так что какая разница, кто их написал?
— Наверное, вы правы, — ответила Мачера, хмурясь. — И все равно это нечестно.
— Почему? — Алексий пожал плечами. — Так было всегда. Я бы на твоем месте не стал дочитывать книгу, а перешел бы к «Пандектам». В конце концов, так сделал сам доктор Геннадий.
Мачера посмотрела на него, потом послушно кивнула.
— Если вы так говорите. И я все же думаю…
— Через тридцать лет это прекратится, — перебил Алексий. — Я имею в виду, размышления. Ты просто вырастаешь из них, как змея из старой шкуры. Кстати, я пришел сюда не для того, чтобы обсуждать философию. Не возражаешь, если я присяду? Я знаю, что это ненастоящее тело, но даже воображаемые ноги могут болеть.
— Ой, извините. Конечно, садитесь, пожалуйста. — Алексий облокотился о краешек стола.
— Так-то лучше, — сказал он, — а теперь перейдем к делу. Ты и я — смертельные враги.
Мачера удивленно посмотрела на него. Алексий успокаивающе взмахнул рукой.
— Знаю, знаю. Но дело не в нас. Все из-за войны. Поверь мне, это правда, меня привезли сюда, на Скону, а ты оказалась по другую сторону баррикад.
Мачера серьезно посмотрела на него.
— Я не уверена, что мне это нравится. Но вы ошибаетесь на мой счет. Почему именно я? Почему не доктор Геннадий?
Алексий усмехнулся:
— Геннадий — очень милый и умный человек, однако он умеет пользоваться Принципом так же, как я умею летать. Чтобы работать с Принципом, ему приходится использовать натурала.
— Правда?
— Вот я и подумал, — продолжал Алексий, — почему бы нам с тобой не заключить соглашение? Называй его частным мирным договором. Потому что скоро тебя снова посетит видение, и ты окажешься в критическом моменте в будущем, когда события могут развиваться в двух направлениях. Я понятия не имею, что это будет: солдат, стоящий в дверях, или генерал, поднимающий голову над окопом. И тут тебе предстоит принять решение, что случится дальше. Скажем, ты решишь, что солдат увидит врага и бросится бежать вместо того, чтобы противостоять ему, или генерал передумает выглядывать и снайпер не попадет в него. Когда это произойдет, я хочу, чтобы ты постаралась не принимать решение. Переключи свой мозг, скажи громко: «Я не знаю, что случится». И когда мы оба это сделаем…
— Извините, — сказала Мачера.
— Прости?
— Извините, — повторила она, — и, пожалуйста, не поймите меня неправильно, но мы действительно враги, откуда мне знать, что вы тоже не примете решение? Конечно, это звучит ужасно, — продолжала она, — но, если я сделаю, как вы говорите, не нанесу ли я вред своим и не помогу ли вашим? Кроме того, я хочу, чтобы Шастел победил в войне. В этом ведь нет ничего плохого, правда? Разве не должны люди прикладывать все усилия, чтобы их страна победила?
Алексий сузил глаза.
— Они используют тебя. Так же, как Ньесса использует меня. Конечно, ты понимаешь, что это неправильно.
— Правильно, если я не возражаю, — ответила Мачера. — Да, война — ужасная вещь, и мне так хочется, чтобы ее не было, потому что половина моих друзей на ней погибнет, а другая половина будет серьезно ранена, что, может, еще хуже, ведь им придется провести остаток жизни без руки, или без глаза, или без чего-нибудь еще. Но если я не буду ничего делать, чтобы помочь, это не значит, что войны не будет, это только значит, что они вряд ли победят; и что, если я сдержу свое обещание, а вы нет? Тогда я причиню вред…
Алексий недовольно нахмурился и встал; он поднял руку, размахнулся и ударил ее по лицу, и в этот момент он уже не был больше Алексием. Патриарх превратился в полноватую, коренастую женщину среднего возраста, которую Мачера никогда не встречала, но слышала, что ее зовут Ньесса Лордан. Девушка попыталась отползти в сторону, однако Ньесса пошла за ней, теперь в ее руках был нож, а за спиной она увидела Алексия, который в ужасе наблюдал, однако не двигался. Она уже добралась до двери, когда Ньесса протянула руку и схватила ее за волосы. Мачера закричала и попыталась подставить руку, защищаясь от ножа. Она чувствовала, как нож режет ее руки и ладони, он прошел прямо сквозь костяшки правой руки; то, что девушка ощущала, вряд ли можно было бы назвать болью, скорее это был страх. Мачера снова закричала, и Ньесса воткнула в нее нож, прямо под ребра, в то место, куда отец всегда втыкал нож, когда собирался разделывать кроликов. Она ощущала нож в себе, как нечто чуждое, что-то, что не должно там находиться…
…она снова сидела, глядя в окно на Скону, сцепив перед собой руки, словно пыталась закрыть живот, чтобы из него не выпадали кишки. Пергаменты были разбросаны по всему столу, чернильница перевернута.
— Что случилось? — сердито проговорил кто-то позади нее.
Библиотекарь шагнул вперед как раз вовремя, чтобы спасти пергаменты от неминуемой гибели под растекавшейся лужицей чернил.
— Ради Бога, будь осторожна, эта книга бесценна. — Он недовольно нахмурился, точно так же, как кто-то другой недавно (Мачера не могла вспомнить, кто именно, к тому же у нее болела голова), и вздохнул. — Ты уснула, — сказал он уже не так сердито, — и перевернула чернильницу. Второй курс, полагаю?
Мачера кивнула.
— Зубришь уроки и не высыпаешься, — продолжал библиотекарь. — Ну, ты не первая. Не попадайся мне на глаза, пока я все не уберу. Иди спать. Тебя нельзя подпускать к беззащитным книгам.
Алексий резко вздрогнул, открыл глаза и проснулся.
— Вы задремали, — сказала Ньесса Лордан, улыбаясь, как заботливая дочь, — на середине предложения. Объясняли мне теорию Паразюгуса об одновременном перемещении и вдруг отключились, как обгоревшая свеча.
— Правда? — Алексий дотронулся до виска, где что-то колотилось, словно падающий молот в литейном цехе. — Простите меня, пожалуйста. Дело, наверное, в старости.
— Да, — согласилась Ньесса. — Здесь довольно тепло, и вы съели четыре кусочка пирога с корицей. — Она встала и взяла нож. — Давайте я отрежу вам еще.
Глава семнадцатая
— На самом деле последний оратор — боюсь, не уловил его имени, — поднял важный вопрос. Я не уверен в том, что он сделал это намеренно. Как бы то ни было, дело вот в чем: мы — торговцы, деловые люди. И одна из причин, по которой наши дела процветают, заключается в том, что мы живем на Острове и никто не смеет нападать на нас, так как знает, что у нас самая большая на свете флотилия, и за двести лет мы доказали, что сообщество, подобное нашему, не нуждается ни в каком правительстве. И это прекрасно, — бодро продолжил оратор, — если бы могли выбрать любое место на свете и могли бы заниматься, чем захотим, мы все равно остались бы здесь и продолжали бы торговать, потому что Остров — самое лучшее на свете место. Подумайте об этом. Хорошенько подумайте.
Он на мгновение замолчал. Вокруг не раздавалось ни звука.
— А теперь, — продолжал оратор, — наши друзья из Банка Шастела приехали сюда и предложили огромные деньги за аренду наших кораблей. Замечательно, не так ли? Говорю вам, когда новости достигли моих ушей, я был на седьмом небе от счастья, ведь у меня два корабля и отличное грузовое судно, которое застраховано на такую сумму денег, что я с нетерпением дожидаюсь дня, когда оно напорется на какую-нибудь скалу, потому что сейчас от него нет никакой пользы, и симпатичный катерок, который легко скользит по водной глади и вмещает столько груза, сколько я спокойно могу унести в карманах; а эти люди готовы заплатить мне за месячную аренду больше, чем я смогу заработать за сезон. Однако потом я задумался, и вот что я скажу. Дело в том, что Шастел берет в аренду наши корабли для войны. Не поймите меня неправильно, если Шастел и Скона хотят намять друг другу бока, я совсем не против, а если для этого им нужно закупить продукты или материалы, я с удовольствием продам и тем, и другим все необходимое. Заглядывая в будущее, скажу, что Сконе лучше бы не высовываться, просто потому, что их государственная политика включает модификацию и расширение, говоря простым языком, друзья, это означает подрыв нашего бизнеса, продажу более дешевых товаров, снабжение только собственных торговых синдикатов и вообще урезание нашей доли во всех областях торговли. И мне такое вовсе не нравится. Нехорошо, когда правительство вмешивается в бизнес, это то же самое, что впустить лису в курятник. Поэтому, если они плохо кончат, я буду расхаживать вокруг с улыбкой от уха до уха, напевая под нос веселую песенку.
Раздался смех. Оратор дождался тишины, потом продолжил.
— Но, — сказал он немного более строго, — есть небольшая проблема. Предположим, мы окажемся замешанными в войне, и Шастел проиграет. Хорошо это для бизнеса? Я так не думаю. Вряд ли потом мы будем желанными гостями на Сконе. Хорошо, скажете вы, однако такое невозможно, зачем волноваться? Справедливо, но, предположим, Шастел все же победит. Изменится ли ситуация к лучшему? Ну же, подумайте. Как на нас будут все смотреть? Как на людей с Острова, которые заключили союз с Шастелом против Сконы. Посмотрим с другой стороны: до настоящего момента мы всегда были независимы, поэтому никто нам не докучает. С нами легко вести торговлю, мы честно заключаем сделки. И цены на Острове почти самые низкие, нет никакого смысла рвать с нами отношения, это равносильно тому, чтобы собрать все деньги в мешок и выбросить его в море. А теперь представьте, как все изменится после того, как мы выступим в роли государственного правительства. Остров присоединился к Шастелу в войне против Сконы, Остров требует освобождения заложников. Я не собираюсь больше распространяться на эту тему, соседи, думаю, вам и так уже все стало ясно.
Хорошо, скажете вы, что же нам теперь делать? Бойкотировать предложение? Отказаться от солидного дохода только из-за смутных опасений, что остальной мир нас невзлюбит? Не слишком умно, верно? И предположим, вы будете хорошим мальчиком и решите отказаться от предложения, а ваш сосед решит, что не собирается позволять всякой политической ерунде вставать на пути его бизнеса, и подпишет договор с Шастелом? Мое предложение заключается в следующем. Большое спасибо Эйтли, как там ее фамилия, Зевкис, да, Эйтли Зевкис, и остальным представителям Банка и всем желающим подписать с ними контракт: вперед, поступайте, как вам угодно. Но мне хотелось бы, чтобы наши представители послали Фонду сообщение о том, что мы не принимаем ничью сторону, не просим ничьей помощи, потому что Остров — не государство, мы просто люди, живущие в одном месте и занимающиеся одинаковой работой. Ни в коем случае мы не должны выдвигать требования правительствам других стран. Извини, сосед, я искренне тебе сочувствую, но таково мое мнение. Мы не будем принимать ничью сторону, мы не будем никому сочувствовать. Нам все равно.
Венарт ушел с собрания расстроенный и обозленный. В самом начале казалось, что все поддерживают сделку с Шастелом, за исключением небольшой группы людей, которые сотрудничали со Сконой (позже он узнал, что к их числу принадлежал и этот оратор, как Венарт и большинство присутствующих подозревали с самого начала). Решено было послать Шастелу довольно оскорбительную нотацию вместе с подписанными контрактами на аренду кораблей. Как настаивал оратор, в ней не должно было быть ни слова о девушке по имени Ветриз Аузейл.
Венарт пришел домой, хлопнул дверью и направился в счетную комнату, где его клерки переписывали письма и занимались вычислениями. Он был в очень плохом настроении, поэтому отругал одного клерка за то, что тот зажег лампу, хотя еще можно было что-то разглядеть и при дневном свете, другого — за то, что взял новый карандаш вместо того, чтобы использовать старый, если аккуратно его поточить. И в комнате было очень тихо, когда пришел швейцар и объявил, что прибыла Эйтли Зевкис и хочет увидеть хозяина.
— Все ясно, — сказала она, когда Венарт налил ей теплого вина с медом и корицей. — Я сделаю все, что смогу. У тебя есть какие-нибудь идеи по поводу того, что замышляет Ньесса?
Венарт отрицательно покачал головой:
— Вообще-то мне кажется, что это как-то связано с магией, старым Алексием и Бардасом Лорданом. А значит, если бы мне даже кто-нибудь сказал, что происходит, я бы все равно ничего не понял.
Эйтли кивнула:
— Мне ясно, что ты имеешь в виду, но я не уверена, что верю во все это. Впрочем, можешь не сомневаться, я приложу все усилия, чтобы вызволить Ветриз. К примеру, пошлю сообщение с намеками на то, что они могут сделать, чтобы привлечь Остров на свою сторону. Я вовсе не удивлюсь, если они проглотят приманку. Они просто не в состоянии представить, что у нас нет правительства, и предпочитают придумывать какие-то секретные организации, которые втайне всем заправляют. Мысль о скрытом требовании освободить заложников при публичном объявлении нейтралитета как раз покажется им наиболее логичной. Насколько мне известно, они хотят биться до смерти, чтобы навсегда избавиться от Сконы, и никто не будет подписывать никаких мирных договоров или соглашений. Извини, что я так пессимистично настроена, просто не хочу давать тебе фальшивых надежд.
— Пожалуйста, сделай, что сможешь, — попросил Венарт, подливая себе вина. — Мне правда ничего не приходит в голову, кроме того, чтобы выведать что-нибудь о военных планах Шастела, а потом обменять информацию на сестру. А шансы разузнать то, что неизвестно Ньессе, практически равны нулю. С ней так сложно справиться, Эйтли. Я думаю, она на все пойдет ради достижения своих целей.
— Обещаю сделать все, что смогу, — повторила Эйтли, отказываясь от вина. — По крайней мере я найду способ связаться с Ветриз, если это хоть как-то поднимет тебе настроение.
Венарт улыбнулся впервые за последние несколько дней.
— Спасибо, — поблагодарил он. — Я напишу что-нибудь сегодня и рано утром отошлю тебе. Она хотя бы будет знать, что о ней не забыли. Ладно, хватит об этом. Что тебе известно о войне? Исход уже очевиден, как все говорят?
Эйтли неопределенно взмахнула рукой.
— Если подсчитаешь силы с одной и с другой стороны, — сказала она, — то сам все поймешь. Шесть тысяч алебардщиков против семисот регулярных лучников и кого там еще Горгас сумеет найти. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы это понять. С другой стороны, — продолжала она, выглядывая в окно, — посмотри на ситуацию с другой стороны. Может, количество не так важно. Помнишь, как Горгас расправился с рейдом из Шастела? — Она сухо улыбнулась. — В Перимадее часто говорили, что стратегия — не что иное, как передача противнику веревки, на которой он смог бы повеситься. Главное не совершать ошибок. А именно этим Горгас и занимался в последнее время. Если, конечно, не считать провоцирование настоящей войны ошибкой. Нет, я вполне могу представить, как Горгас одержит одну или две победы и убьет многих алебардщиков, и мне кажется, что он смог бы победить, даже если бы они выслали еще больше солдат. — Она покачала головой. — Интересно будет понаблюдать… Я бы сказала, единственным шансом является большая победа, которая разрушит политику фракций в Шастеле, но, с другой стороны, она может стать и его ордером на смерть.
В чернильнице снова было полно пыли, а перо начало слоиться; на пергаменте оказалось так много царапин, что кое-где бумага порвалась, а чернила просто растекались, поэтому письма напоминали деревья, обросшие мхом и лишайником. В лампу нужно было вставить новый фитиль, но Мачера продолжала писать, потому что за каллиграфию ставили семьдесят баллов (независимо от того, что написано), а высокие баллы должны предотвратить неизбежную катастрофу в прикладной геометрии, которую необходимо хорошо сдать, если хочешь попасть в число лучших учеников третьего курса…
На пере был заусенец, который ужасно царапал кожу на среднем пальце. Должен быть какой-то способ сделать кожу грубей перед экзаменами, чтобы так не стиралась. Кажется, она читала где-то о том, что можно заколдовать пальцы, используя цельное зерно. Хотя все равно цельное зерно достать негде. Вроде оно продается в мастерской естественной философии, где работает тот круглолицый мальчик, который всегда — о, какая случайность! — сталкивался с ней в коридоре. Как его там звали? Фил? Второкурсник.
Она сощурилась. Основной текст был достаточно разборчиво написан жирным шрифтом и курсивом примерно сто двадцать лет назад на Перимадее, в какой-то лавке. Проблема заключалась в примечаниях, нацарапанных между строк и на полях, слева направо и справа налево, и сокращениях.
«Мкрб дмт что отк нврн, в отл Юзеб в Фил глв 23//34 до 60 но обрте вним против т. з. Коммен Силент в Общ Содр глв 9//17 дал где предп отд ин истлк».
Все втиснуто в пробел над строкой, как муравьи, ползущие по стебельку цветка. Конечно, могло быть и хуже, могли написать в одном месте три или четыре комментария так, что основной текст невозможно было бы прочитать, и Мачера мучилась бы, как ребенок с первым букварем.
Макробий полагает, что этот отрывок неверен, аккуратно написала она, в отличие от Юзеблия, как сказано в «Философии», глава 23-я, строки с 34-й по 60-ю; но обратите внимание на противоположную точку зрения в комментариях Силентия, в общем содержании, глава 9-я, строки от 17-й и далее, где предпочтение отдается иному толкованию. Да, подумала Мачера, и какое это имеет значение, учитывая, что все это — лишь шутливый спор двух ученых, умерших более четырехсот лет назад, о теории, которая давно признана примитивной. Впрочем, видимо, имеет, иначе зачем она сидит здесь, согнувшись в три погибели, пытаясь все расшифровать в надежде на то, что получит хорошую оценку. Имеет значение, потому что люди, которые принимают экзамен, так считают, возможно, потому, что точно так же сидели в библиотеке и переписывали эту страницу, когда были в ее возрасте. И все-таки интересно узнать, когда последний раз эту книгу читали не второкурсники, готовящиеся к экзамену?
Мачера, опустив глаза на страницу, посмотрела на следующую строчку в основном тексте, зевнула и выглянула в окно. Стояла ясная погода, и силуэт острова Сконы отчетливо вырисовывался на чистом небе. Там, очевидно, скрывается враг, последнее воплощение темной и опасной силы, дожидающееся слабых, беспомощных, непослушных девочек, которые отказывались есть обед. Мысль о том, что враг так близко, очень ее тревожила, и Мачера часами могла сидеть, глядя на воду и представляя, как на поверхности появляются лодки, пики и шлемы сияют в тусклом свете… Нет, так она никогда не закончит работу, не сдаст экзамены, и ей придется вернуться домой. О, черт побери эту Скону с ее войной!
Мачера не подняла голову, потому что знала, что человек, стоящий рядом, ненастоящий и что она снова попала в незапланированное видение (если бы только за это добавляли баллы).
— Мачера, — сказал Алексий. — Извини, я помешал тебе?
— Немного, — ответила она, пытаясь скрыть раздражение. В конце концов, патриарх Алексий — один из величайших ученых, и ей следовало бы гордиться…
— Ты слишком много работаешь, — сказал он, — не высыпаешься. Так ты можешь заснуть во время экзамена, не смейся, с моим другом как-то такое случилось. Он целый год зубрил предмет и только успел написать свое имя, как в следующий момент почувствовал, как кто-то трясет его за плечо и забирает листок с ответом. После этого он забросил философию и занялся продажей вина, заработал много денег и сейчас жил бы припеваючи, если бы его не убили во время падения Города. А что ты читаешь?
— Вютсаса. «О неизвестности», — ответила Мачера. — Доктор Геннадий говорит, что это ключ к пониманию всего неотрактарианизма.
— Он прав, — сказал Алексий. — Хотя странно слышать это от Геннадия, учитывая, что он так и не прочел эту книгу. Я сам прочитал ее однажды, давно, и, по правде говоря, ни черта не понял. Поэтому просто ограничился «Пандектами», в них все ясно описано.
— О! — Видно было, что Мачера потрясена. — Но там говорится, что «Комментарии»…
— А, — улыбнулся Алексий. — В «Комментариях» просто подробно описывается то, о чем кратко сказано в «Пандектах».
— О!
— Только, ради Бога, не говори об этом на экзамене, — продолжал Алексий, — иначе тебя сразу выгонят.
— О…
— Что было бы вполне справедливо, — продолжал Алексий, — потому что тебя учили, что Вютсас открыл закон о неизвестности, а на экзамене проверяют, что вы выучили, а не то, до чего додумались сами. В конце концов, выводы, сделанные в «Пандектах», не теряют из-за этого своей важности, так что какая разница, кто их написал?
— Наверное, вы правы, — ответила Мачера, хмурясь. — И все равно это нечестно.
— Почему? — Алексий пожал плечами. — Так было всегда. Я бы на твоем месте не стал дочитывать книгу, а перешел бы к «Пандектам». В конце концов, так сделал сам доктор Геннадий.
Мачера посмотрела на него, потом послушно кивнула.
— Если вы так говорите. И я все же думаю…
— Через тридцать лет это прекратится, — перебил Алексий. — Я имею в виду, размышления. Ты просто вырастаешь из них, как змея из старой шкуры. Кстати, я пришел сюда не для того, чтобы обсуждать философию. Не возражаешь, если я присяду? Я знаю, что это ненастоящее тело, но даже воображаемые ноги могут болеть.
— Ой, извините. Конечно, садитесь, пожалуйста. — Алексий облокотился о краешек стола.
— Так-то лучше, — сказал он, — а теперь перейдем к делу. Ты и я — смертельные враги.
Мачера удивленно посмотрела на него. Алексий успокаивающе взмахнул рукой.
— Знаю, знаю. Но дело не в нас. Все из-за войны. Поверь мне, это правда, меня привезли сюда, на Скону, а ты оказалась по другую сторону баррикад.
Мачера серьезно посмотрела на него.
— Я не уверена, что мне это нравится. Но вы ошибаетесь на мой счет. Почему именно я? Почему не доктор Геннадий?
Алексий усмехнулся:
— Геннадий — очень милый и умный человек, однако он умеет пользоваться Принципом так же, как я умею летать. Чтобы работать с Принципом, ему приходится использовать натурала.
— Правда?
— Вот я и подумал, — продолжал Алексий, — почему бы нам с тобой не заключить соглашение? Называй его частным мирным договором. Потому что скоро тебя снова посетит видение, и ты окажешься в критическом моменте в будущем, когда события могут развиваться в двух направлениях. Я понятия не имею, что это будет: солдат, стоящий в дверях, или генерал, поднимающий голову над окопом. И тут тебе предстоит принять решение, что случится дальше. Скажем, ты решишь, что солдат увидит врага и бросится бежать вместо того, чтобы противостоять ему, или генерал передумает выглядывать и снайпер не попадет в него. Когда это произойдет, я хочу, чтобы ты постаралась не принимать решение. Переключи свой мозг, скажи громко: «Я не знаю, что случится». И когда мы оба это сделаем…
— Извините, — сказала Мачера.
— Прости?
— Извините, — повторила она, — и, пожалуйста, не поймите меня неправильно, но мы действительно враги, откуда мне знать, что вы тоже не примете решение? Конечно, это звучит ужасно, — продолжала она, — но, если я сделаю, как вы говорите, не нанесу ли я вред своим и не помогу ли вашим? Кроме того, я хочу, чтобы Шастел победил в войне. В этом ведь нет ничего плохого, правда? Разве не должны люди прикладывать все усилия, чтобы их страна победила?
Алексий сузил глаза.
— Они используют тебя. Так же, как Ньесса использует меня. Конечно, ты понимаешь, что это неправильно.
— Правильно, если я не возражаю, — ответила Мачера. — Да, война — ужасная вещь, и мне так хочется, чтобы ее не было, потому что половина моих друзей на ней погибнет, а другая половина будет серьезно ранена, что, может, еще хуже, ведь им придется провести остаток жизни без руки, или без глаза, или без чего-нибудь еще. Но если я не буду ничего делать, чтобы помочь, это не значит, что войны не будет, это только значит, что они вряд ли победят; и что, если я сдержу свое обещание, а вы нет? Тогда я причиню вред…
Алексий недовольно нахмурился и встал; он поднял руку, размахнулся и ударил ее по лицу, и в этот момент он уже не был больше Алексием. Патриарх превратился в полноватую, коренастую женщину среднего возраста, которую Мачера никогда не встречала, но слышала, что ее зовут Ньесса Лордан. Девушка попыталась отползти в сторону, однако Ньесса пошла за ней, теперь в ее руках был нож, а за спиной она увидела Алексия, который в ужасе наблюдал, однако не двигался. Она уже добралась до двери, когда Ньесса протянула руку и схватила ее за волосы. Мачера закричала и попыталась подставить руку, защищаясь от ножа. Она чувствовала, как нож режет ее руки и ладони, он прошел прямо сквозь костяшки правой руки; то, что девушка ощущала, вряд ли можно было бы назвать болью, скорее это был страх. Мачера снова закричала, и Ньесса воткнула в нее нож, прямо под ребра, в то место, куда отец всегда втыкал нож, когда собирался разделывать кроликов. Она ощущала нож в себе, как нечто чуждое, что-то, что не должно там находиться…
…она снова сидела, глядя в окно на Скону, сцепив перед собой руки, словно пыталась закрыть живот, чтобы из него не выпадали кишки. Пергаменты были разбросаны по всему столу, чернильница перевернута.
— Что случилось? — сердито проговорил кто-то позади нее.
Библиотекарь шагнул вперед как раз вовремя, чтобы спасти пергаменты от неминуемой гибели под растекавшейся лужицей чернил.
— Ради Бога, будь осторожна, эта книга бесценна. — Он недовольно нахмурился, точно так же, как кто-то другой недавно (Мачера не могла вспомнить, кто именно, к тому же у нее болела голова), и вздохнул. — Ты уснула, — сказал он уже не так сердито, — и перевернула чернильницу. Второй курс, полагаю?
Мачера кивнула.
— Зубришь уроки и не высыпаешься, — продолжал библиотекарь. — Ну, ты не первая. Не попадайся мне на глаза, пока я все не уберу. Иди спать. Тебя нельзя подпускать к беззащитным книгам.
Алексий резко вздрогнул, открыл глаза и проснулся.
— Вы задремали, — сказала Ньесса Лордан, улыбаясь, как заботливая дочь, — на середине предложения. Объясняли мне теорию Паразюгуса об одновременном перемещении и вдруг отключились, как обгоревшая свеча.
— Правда? — Алексий дотронулся до виска, где что-то колотилось, словно падающий молот в литейном цехе. — Простите меня, пожалуйста. Дело, наверное, в старости.
— Да, — согласилась Ньесса. — Здесь довольно тепло, и вы съели четыре кусочка пирога с корицей. — Она встала и взяла нож. — Давайте я отрежу вам еще.
Глава семнадцатая
Это могла быть обычная деревенька в горах Сконы: те же дома из красного песчаника, крыши, покрытые серым мхом, грязные, изъезженные улицы, открытые двери, вездесущие куры и дети. Но деревня находилась в двенадцати милях от Шастела, и там жили притесняемые слуги Фонда, а не удовлетворенные клиенты Банка Лорданов. Хотя и без особого энтузиазма, они были готовы сбросить цепи и присоединиться к войне за освобождение. Если, конечно, им за это ничего не будет.
Вестником свободы в данном случае оказался сержант Моган Бар, тридцатилетний мужчина, отслуживший много лет в армии, прежде чем стать инструктором лучников на Сконе. Организация революций не входила в область его компетенции, и он сомневался, что справится. Слишком много дипломатии и слишком мало приказаний. По правде говоря, его не отпускало неприятное чувство, что эти угнетенные слуги, готовые сбросить свои цепи, очень хотели, чтобы он ушел. Что, к сожалению, было невозможно.
Жители устроили очередное совещание, за которым сержант Бар следил, удобно устроившись на скамейке около безымянного и ужасно грязного постоялого двора. Кружку сидра в его руке поставило за свой счет заведение (или по крайней мере так он решил, потому что о цене никто не заикнулся), стоял приятный теплый день. Солдат на постоянной службе всегда распознает такие случайно выдавшиеся минуты отдыха и наслаждается ими сполна.
— Все очень просто, — говорил почтенный старик. — Они здесь, Фонд наверняка знает, что они здесь. И нас обвинят в государственной измене только из-за того, что они здесь. Так что какого черта, почему бы не поступить, как он говорит? Терять нам нечего. Хотя правильнее было бы сказать, что выбора у нас нет.
В толпе поднялось недовольное ворчание, которое бывает, когда люди слышат неприятную правду.
— Мы можем все объяснить, — ответил кто-то сзади. — Схватим этих шутников, пошлем сообщение Фонду, расскажем, что случилось, и попросим выслать как можно скорее солдат. Если мы так поступим, то как нас могут обвинить в предательстве?
Первый оратор покачал головой.
— Вы сами в это не верите, — сказал он. — Что-то вроде болезни: если ты вступишь в контакт с врагом, то сразу заразишься. Что касается Фонда, то мы уже трупы. Итак, мы можем либо начать воевать, либо тихонько ускользнуть и примкнуть к какой-нибудь банде, либо ждать, пока нас повесят. Да, вы забыли еще об одной вещи… Вы с такой легкостью говорите о том, чтобы схватить и связать этих людей. Ну, что же, попробуйте, я с удовольствием посмотрю, что у вас получится. Если вы не заметили, эти солдаты хорошо вооружены.
— Прекрасно, — сказал кто-то, — что бы мы ни сделали, нас убьют. Почему бы нам просто не спрятаться в горах, пока эти психи не перестреляют друг друга? Потом мы вернемся и заберем их вещи.
Сержант Бар улыбнулся, допил сидр и пошел прогуляться, чтобы размять ноги. Он не мог избавиться от мысли, что не использует задание на полную катушку. Командир остался в лагере, в деревне есть выпивка и, предположительно, женщины, хотя он ни одной не видел. Но почему-то Бар не мог расслабиться.
Сержант поднялся на холм, откуда открывался вид на деревню, и посмотрел в сторону Шастела. Между ним и Цитаделью возвышался другой холм, закрывавший здание, что было в общем-то к лучшему. Зато хорошо была видна единственная дорога, по которой мог прийти враг, если, конечно, он не собирался преодолевать болота и колючие кустарники. Просто по привычке сержант спланировал оборону: двенадцать лучников — по шесть с каждой стороны дороги между деревьев, местные рекруты закрывают путь за баррикадой из тележек и бочек, резервные силы на склоне холма, где лучников не видно, но откуда они могут быстро прийти на помощь. Если бы он планировал битву в казарме, используя свернутые одеяла вместо холмов, пустые бутылки вместо деревьев и поношенную портупею вместо дороги, то не смог бы придумать лучшей расстановки солдат для боя с неравными силами.
Сержант нахмурился и поежился. Придумывать бой для себя и своей армии — плохой знак. Лучше бы продумать путь отступления, кратчайшую дорогу к кораблям. К счастью, это тоже было несложно. При условии, что его заранее предупредят, они могли бы обойти вокруг дальнего холма и спуститься по тропинке задолго до прибытия врага. Сержант Бар покачал головой. Неплохо бы поставить здесь часового и еще одного в деревне. Тогда будет не о чем беспокоиться. Безопасно, как в родном доме.
Лучники Бенин и Бул не проявили особой радости по поводу полученного задания, однако как только Бар объяснил, почему предпочел назначить именно их, и объяснил зачем, они сразу же заняли свои посты. Сержант вернулся на скамейку около постоялого двора и проверил, как проходит совещание. Ничего не изменилось, жители раз за разом повторяли одно и то же. Бар зевнул. Он не знал, что ему делать сейчас: по заданию, сержант должен был организовать армию сопротивления в Шантейне, выделить партизанам двадцать простых луков, научить их стрелять и вдохновить на подвиги, вызвав волю к победе. На данный момент он, судя по всему, справился только с первым этапом и, кажется, отставал от графика.
Вестником свободы в данном случае оказался сержант Моган Бар, тридцатилетний мужчина, отслуживший много лет в армии, прежде чем стать инструктором лучников на Сконе. Организация революций не входила в область его компетенции, и он сомневался, что справится. Слишком много дипломатии и слишком мало приказаний. По правде говоря, его не отпускало неприятное чувство, что эти угнетенные слуги, готовые сбросить свои цепи, очень хотели, чтобы он ушел. Что, к сожалению, было невозможно.
Жители устроили очередное совещание, за которым сержант Бар следил, удобно устроившись на скамейке около безымянного и ужасно грязного постоялого двора. Кружку сидра в его руке поставило за свой счет заведение (или по крайней мере так он решил, потому что о цене никто не заикнулся), стоял приятный теплый день. Солдат на постоянной службе всегда распознает такие случайно выдавшиеся минуты отдыха и наслаждается ими сполна.
— Все очень просто, — говорил почтенный старик. — Они здесь, Фонд наверняка знает, что они здесь. И нас обвинят в государственной измене только из-за того, что они здесь. Так что какого черта, почему бы не поступить, как он говорит? Терять нам нечего. Хотя правильнее было бы сказать, что выбора у нас нет.
В толпе поднялось недовольное ворчание, которое бывает, когда люди слышат неприятную правду.
— Мы можем все объяснить, — ответил кто-то сзади. — Схватим этих шутников, пошлем сообщение Фонду, расскажем, что случилось, и попросим выслать как можно скорее солдат. Если мы так поступим, то как нас могут обвинить в предательстве?
Первый оратор покачал головой.
— Вы сами в это не верите, — сказал он. — Что-то вроде болезни: если ты вступишь в контакт с врагом, то сразу заразишься. Что касается Фонда, то мы уже трупы. Итак, мы можем либо начать воевать, либо тихонько ускользнуть и примкнуть к какой-нибудь банде, либо ждать, пока нас повесят. Да, вы забыли еще об одной вещи… Вы с такой легкостью говорите о том, чтобы схватить и связать этих людей. Ну, что же, попробуйте, я с удовольствием посмотрю, что у вас получится. Если вы не заметили, эти солдаты хорошо вооружены.
— Прекрасно, — сказал кто-то, — что бы мы ни сделали, нас убьют. Почему бы нам просто не спрятаться в горах, пока эти психи не перестреляют друг друга? Потом мы вернемся и заберем их вещи.
Сержант Бар улыбнулся, допил сидр и пошел прогуляться, чтобы размять ноги. Он не мог избавиться от мысли, что не использует задание на полную катушку. Командир остался в лагере, в деревне есть выпивка и, предположительно, женщины, хотя он ни одной не видел. Но почему-то Бар не мог расслабиться.
Сержант поднялся на холм, откуда открывался вид на деревню, и посмотрел в сторону Шастела. Между ним и Цитаделью возвышался другой холм, закрывавший здание, что было в общем-то к лучшему. Зато хорошо была видна единственная дорога, по которой мог прийти враг, если, конечно, он не собирался преодолевать болота и колючие кустарники. Просто по привычке сержант спланировал оборону: двенадцать лучников — по шесть с каждой стороны дороги между деревьев, местные рекруты закрывают путь за баррикадой из тележек и бочек, резервные силы на склоне холма, где лучников не видно, но откуда они могут быстро прийти на помощь. Если бы он планировал битву в казарме, используя свернутые одеяла вместо холмов, пустые бутылки вместо деревьев и поношенную портупею вместо дороги, то не смог бы придумать лучшей расстановки солдат для боя с неравными силами.
Сержант нахмурился и поежился. Придумывать бой для себя и своей армии — плохой знак. Лучше бы продумать путь отступления, кратчайшую дорогу к кораблям. К счастью, это тоже было несложно. При условии, что его заранее предупредят, они могли бы обойти вокруг дальнего холма и спуститься по тропинке задолго до прибытия врага. Сержант Бар покачал головой. Неплохо бы поставить здесь часового и еще одного в деревне. Тогда будет не о чем беспокоиться. Безопасно, как в родном доме.
Лучники Бенин и Бул не проявили особой радости по поводу полученного задания, однако как только Бар объяснил, почему предпочел назначить именно их, и объяснил зачем, они сразу же заняли свои посты. Сержант вернулся на скамейку около постоялого двора и проверил, как проходит совещание. Ничего не изменилось, жители раз за разом повторяли одно и то же. Бар зевнул. Он не знал, что ему делать сейчас: по заданию, сержант должен был организовать армию сопротивления в Шантейне, выделить партизанам двадцать простых луков, научить их стрелять и вдохновить на подвиги, вызвав волю к победе. На данный момент он, судя по всему, справился только с первым этапом и, кажется, отставал от графика.