Патрисия Корнуэлл. Ключевая улика

   Все вокруг было липким, и я чувствовала запах и вкус крови, словно прошла через кровавое облако. Мне вспомнились свидетельства солдат, прошедших Афганистан и видевших, как их товарищи подрывались на СВУ. Всего одна минута. А потом красный туман. Когда рука Доны Кинкейд скользнула по острому как бритва лезвию инжекторного ножа, еще шипевшего сжатым под давлением восемьсот фунтов на квадратный дюйм углекислым газом, ее кровь распылилась на меня, и я почувствовала, что покрыта ею вся, с ног до головы. Я не поправляю Кэтлин Лоулер и не пытаюсь добавить ни единого факта, потому что знаю: меня подталкивают и мне лгут, возможно, насмехаясь, и мои мысли то и дело возвращаются к тому, о чем предупреждала Тара Гримм. Кэтлин будет притворяться, будто не поддерживает связи с дочерью, когда на самом деле они очень близки.
   – Похоже, вы в курсе всех деталей, – замечаю я. – Вы, конечно, контактируете друг с другом.
   – В этом аду это невозможно. Я и не собираюсь с ней общаться, – говорит Кэтлин, качая головой. – Ничего хорошего из этого все равно не выйдет, если иметь в виду все те неприятности, в которых она погрязла. Мне лишние проблемы не нужны. Все, что мне известно, я узнаю из новостей. Я уже говорила, что у меня был контролируемый доступ к интернету в компьютерном классе, я читала журналы в библиотеке. Я работала там перед тем, как они перевели меня сюда.
   – Вижу, вам там нравилось.
   – Начальница тюрьмы придерживается мнения, что человека можно наставить на правильный путь, не лишая его информации и вынуждая жить в информационном вакууме. – Кэтлин произносит это так, словно Тара Гримм ее может услышать. – Если не знать, что происходит в мире, как можно снова вернуться в него? Разумеется, это не реабилитационный центр. – Она имеет в виду блок «Браво». – Это склад, кладбище, отхожее место. – Теперь, похоже, ей все равно, кто нас сейчас слушает. – Так что же вы хотите узнать от меня? Вы бы не приехали, не будь у вас собственного интереса. И не так уж и важно, кто попросил о встрече первым. В любом случае первыми были адвокаты. – Кэтлин смотрит на меня пристально, словно змея перед броском. – Вы же не по доброте душевной сюда явились.
   – Меня интересует, когда вы впервые увиделись с дочерью.
   – Она родилась 18 апреля 1979 года, а впервые я встретилась с ней, когда ей пошел двадцать третий год. – Кэтлин начинает так, словно излагает историю по заранее подготовленному и отрепетированному сценарию. От нее веет холодком, и дружелюбной она даже не пытается притвориться. – Помню, что с 11 сентября прошло не так уж много времени. Был январь 2002-го. Она еще сказала, что захотела найти меня отчасти из-за того теракта. А еще из-за гибели той последней семьи из Калифорнии, в которой она жила. После этого ее перебрасывали с места на место, как горячую картофелину. Жизнь коротка. Дона повторяла это много раз при той, первой нашей встрече. Говорила, что, сколько помнит себя, всегда думала обо мне, о том, какая я и как выгляжу. В какой-то момент она поняла, что не сможет успокоиться, пока не найдет свою настоящую мать, – продолжает Кэтлин. – Поэтому и разыскала меня. Прямо здесь, в женской тюрьме, только я тогда сидела не за то нарушение, за которое отбываю срок сейчас. Тогда я сидела за наркотики. Какое-то время побыла на свободе, а потом снова очутилась здесь. Настроение хуже некуда, так сильно пала духом, как никогда прежде. Такая безнадежность, и такая несправедливость. Если у тебя нет достаточно денег на адвокатов или ты не совершил какого-то вопиющего преступления, то всем на тебя наплевать. Тебе дают срок и отправляют за решетку, так вот и я снова оказалась в тюрьме. А в один из не самых плохих дней сильно удивилась, узнав, что со мной просит свидания молодая женщина, назвавшаяся Доной Кинкейд и не поленившаяся проделать путь от Калифорнии, чтобы только меня навестить.
   – Вы знали, что это имя дали вашей дочери при удочерении? – Я больше не осторожничаю с вопросами.
   – Не имела ни малейшего представления. Понимала, конечно, что тот, кто усыновляет ребенка, дает ему имя. Думаю, первая семья, что взяла ее, и носила фамилию Кинкейд, кем бы там они ни были.
   – Так вы назвали ее Доной или они?
   – Конечно, не я. Говорю же, я никогда не держала ее в своих руках, никогда ее не видела. Когда начались схватки, я как раз находилась здесь. Меня срочно доставили в городскую больницу. Когда все закончилось, вернули в камеру, словно ничего и не произошло. Я не получила даже последующего врачебного наблюдения.
   – Вы сами решили отдать ее на удочерение?
   – А разве у меня был выбор? – восклицает Кэтлин. – Ты оставляешь своего ребенка, потому что заперт в клетке, как дикий зверь. Так заведено. Сами подумайте, что можно сделать в таких обстоятельствах.
   Она смотрит на меня сердито – я молчу.
   – Вот и толкуй тут о зачатых в грехе и о грехах родителей, – горько усмехается она. – Да ни один родитель не захотел бы, чтобы дети рождались на свет при подобных обстоятельствах. Какого черта мне было делать, отдать их, что ли, Джеку?
   – Отдать их Джеку?
   На мгновение Кэтлин теряется и, кажется, вот-вот расплачется, потом берет себя в руки и произносит:
   – Ему было двенадцать – о чем могла идти речь? Какого черта он бы делал с Доной, или со мной, или с кем-то еще? Этого бы и закон не допустил, хотя следовало бы. У нас с ним все было бы хорошо. Конечно, я всегда думала о той жизни, для которой мы созданы, но считала, что такая мать, как я, никому не нужна. Вот вы теперь и представьте мою реакцию, когда через двадцать три года я получила сообщение от какой-то Доны Кинкейд. Сначала не поверила, уж больно все походило на розыгрыш – студентка старшего курса ведет поиск, пишет письмо. Я так думала: Откуда мне знать, что она и вправду мой ребенок? Но оказалось, достаточно было всего лишь взглянуть на нее. До того она похожа на Джека… По крайней мере, того Джека, каким я запомнила его в те ранние годы. Было так странно и жутковато, будто он вернулся в образе девушки и предстал передо мной, словно видение.
   – Вы упомянули, что она каким-то образом вычислила, кто ее настоящая мать. А как насчет отца? – спрашиваю я. – Когда вы встретились с ней в тот, первый раз, она уже знала о Джеке?
   Эту деталь пазла не смог найти никто – ни Бентон, ни его коллеги из ФБР и Министерства национальной безопасности, ни местные отделы полиции, что занимались этими случаями. Мы знаем, что на протяжении нескольких месяцев, предшествовавших убийству Джека, Дона Кинкейд жила в Салеме, в доме одного морского капитана, который Джек ремонтировал. Теперь нам известно, что он поддерживал с ней связь по крайней мере на протяжении нескольких лет; но никакой информации относительно того, как долго продолжалась эта связь, почему они общались и сколь тесным было это общение, у нас нет.
   Я рылась в памяти, вороша события тех давних дней в Ричмонде, когда Джек был помощником судебного патологоанатома. Надо постараться и припомнить что-нибудь из того, что он, может быть, сказал мимолетом, как-то упомянул о своей незаконнорожденной дочери или родившей ее женщине. Я знала о том, что он подвергся сексуальному насилию со стороны одной из служащих коррекционного заведения – ранчо специального типа, когда был мальчиком. Но и все. Мы никогда не говорили о том случае. Но я должна была бы вытянуть эту информацию из него. Должна была бы приложить больше усилий тогда, когда еще можно было помочь; но даже в то самое время, когда эта мысль проходит мне в голову, в глубине души я отчетливо понимаю: все было бы бесполезно. Джек не хотел, чтобы ему помогали, и не считал, что нуждается в этом.
   – Она знала о нем, потому что я ей рассказала, – говорит Кэтлин. – Я была совершенно честна перед ней. Рассказала все, что могла, о том, кто ее настоящие родители, показала фотографии той давней поры и еще некоторые, из более поздних, что он присылал потом. Мы поддерживали связь на протяжении нескольких лет. Сначала даже переписывались.
   Я помню, как просматривала личные вещи Джека после его смерти, но не помню, чтобы видела или слышала о каких-либо письмах от Кэтлин Лоулер.
   – Потом появилась электронная почта, которой мне так сильно теперь недостает, – злится она. – Платить за электронку не надо, письма доходят мгновенно, и ты не зависишь от тех, кто присылает тебе канцелярские товары и марки. Мы ведь тут как отбросы – никому не нужны.
   Бентон со своими людьми из ФБР прочитал электронные сообщения более чем десятилетней давности и охарактеризовал их как игривые и характерные для молодежи, но к тому же здорово приправленные вульгарщиной. Понять не так уж трудно, как могло бы показаться. Можно предположить, что Кэтлин была первой любовью Джека. Он, должно быть, влюбился в нее до безумия. Потом ее арестовали за совращение несовершеннолетнего, и на протяжении лет порочные грани их душ стремились друг к другу. Они поддерживали связь через письма на бумаге или электронную почту, пока это в конце концов не прекратилось. Вряд ли возможно отыскать еще что-то, способное указывать на близкое общение между Джеком и Кэтлин приблизительно с того времени, как я уехала из Вирджинии, да и он тоже. Но из этого не следует, что он не общался со своей биологической дочерью Доной Кинкейд, скорее наоборот. Как раз в то время это и произошло. Возможно, лет пять тому назад, если это она сделала фотографию.
   – Почта так чертовски медленно работает, – продолжает жаловаться Кэтлин. – Я отправляю письмо, и тот, кто на свободе, отвечает тебе. И вот я сижу в камере, ожидая целыми днями или, может, даже дольше. Электронная почта – вещь мгновенная, только в блоке «Браво» доступ к интернету запрещен, – возмущенно напоминает она. – А еще я не могу заниматься здесь собаками. Не могу дрессировать или держать борзую у себя в камере. Так и не успела доучить Первопроходца, а теперь его со мной нет. – Голос ее дрожит. – Я так к ним привыкла, к милым собачкам, а теперь попала сюда, где почти как в одиночке. Не могу работать в «Инклинге». Не могу, черт возьми, заниматься всем тем, чем занималась раньше.
   – Это вы о тюремном журнале? – припоминаю я.
   – Я – его редактор, – говорит Кэтлин и с горечью добавляет: – Была им.

5

   – «Инклинг» – название кружка. Толкиен, К. С. Льюис, – поясняет Кэтлин. – Они встречались в одном оксфордском пабе, разговаривали об искусстве, обсуждали разные идеи. Не то чтобы мне приходится так уж часто разговаривать об искусстве и обсуждать какие-то идеи, ведь большинству здешних женщин на все это попросту наплевать. Им только одно надо – пощеголять, выставиться, привлечь к себе внимание и добиться признания. Как это происходит – не важно, лишь бы разогнать тоску и дать себе хоть малюсенькую надежду на то, что ты все еще можешь чего-то достичь.
   – «Инклинг» здесь единственное издание?
   – Единственное шоу в городе, – с нескрываемой гордостью отвечает она. Но не литературные достижения так радуют Кэтлин. Удовлетворение дает власть. – Здесь ведь чего-то особенного ждать не приходится. Единственное удовольствие – поесть. Я, признаться, частенько наведываюсь на кухню в поисках чего-нибудь вкусненького, хотя на воле к тому, что здесь готовят, и не прикоснулась бы. Ну и «Инклинг». Этим журналом я жила и дышала. Начальница – женщина не мелочная и не зловредная, главное – играть по правилам. Ко мне относится по-доброму, да только оставаться в этом блоке я не хочу. Да в этом и нужды-то нет. Ей бы надо перевести меня обратно. – Говорится это так, словно нас слушает сама Тара Гримм.
   В тюрьме Кэтлин обладает реальной властью. Или обладала. Она решала, кто получит признание, а кто будет отвергнут, кто прославится в среде заключенных, а кто останется в безвестности. Не потому ли, если мне действительно сказали правду, часть сестер по несчастью настроены против нее? Размышляя над истинной причиной перевода Кэтлин в этот блок, я думаю о том, что говорила Тара Гримм о семье, убитой в Саванне 6 января 2002 года, и о недавнем посещении блока «Браво» Джейми Бергер.
   – В колледже моей специализацией был английский, хотела стать профессиональным поэтом, но вместо этого пришлось выбрать социальный сервис, получить степень магистра, – рассказывает Кэтлин. – «Инклинг» – это моя идея, а Тара Гримм позволила мне ее осуществить.
   В январе 2002-го Дона Кинкейд впервые приехала в Саванну и встретилась с Кэтлин. По крайней мере, так утверждает сама Кэтлин. Возможно, Дона находилась в Саванне, когда здесь убили доктора и его семью. И не просто убили, а изрезали, искромсали с жестокостью, которую Бентон характеризует как насилие над личностью, часто сопровождающееся сексуальным компонентом. Преступника возбуждает и стимулирует акт физического проникновения в тело жертвы с помощью лезвия или, как было в недавнем случае с мальчиком в Салеме, проникновения в голову посредством железных гвоздей.
   – Мы собираемся в библиотеке, проводим редакционные заседания, рассматриваем поступившие статьи, обсуждаем дизайн и составляем макет. – Кэтлин рассказывает о своем журнале. – Что именно публиковать, решаю я, начальница Гримм дает добро, и потом каждый, чье произведение отбирается для публикации, получает номер со своей фотографией на обложке. Это большое событие, и страсти тут бушуют нешуточные.
   – А что сейчас с вашим журналом? – спрашиваю я. А не может ли Лола Даггет быть знакома с Доной Кинкейд и знать, что Кэтлин – мать Доны?
   – Разумеется, сейчас мне не разрешают им заниматься, – с обидой произносит Кэтлин. – Наверно, нашли кого-то другого. Я работала тогда в библиотеке, если вы помните, а теперь вот не могу. Так я и счет в магазине открыла. Двадцать четыре доллара в месяц; покупаешь время от времени что-нибудь вкусненькое да еще бумаги и марки – хватает ненадолго. А теперь кто станет присылать мне деньги? Кто мне поможет? Как, скажите на милость, купить хотя бы шампунь, чтобы вымыть голову?
   Я не отвечаю. От меня она ничего не получит.
   – В блоке «Браво» правила для всех одинаковы, и не важно, кто ты, обычный заключенный, определенный сюда для его же блага, или серийный убийца. Наверно, это и есть та цена, которую платишь за безопасность, – говорит она, а я вдруг замечаю, какое у нее грубое, неприятное, жестокое лицо, словно нечто отвратительное лезет из нее наружу. – Да только вышло наоборот. Теперь опасность у меня прямо над головой.
   – Какая опасность? – спрашиваю я.
   – Я не знаю, почему они так со мной поступили. Меня нужно перевести назад.
   – Так какая опасность вам угрожает?
   – Лола, вот кто за всем этим стоит, – говорит она, и круг замыкается.
   Джейми Бергер приезжала в тюрьму, чтобы поговорить с Лолой Даггет, которая связана с Кэтлин Лоулер. А Кэтлин Лоулер связана со мной. Не подавая виду, что знаю, кто такая Лола Даггет, я прикидываю, может ли она быть как-то связана с Доной. Не знаю, как и почему, но все мы оказались внутри одного замкнутого круга.
   – Она так хотела. Хотела, чтобы я была здесь, рядом с ней, – сердито продолжает Кэтлин. – У нас здесь нет отдельного блока для смертников. Их сейчас и не осталось никого, кроме Лолы. Последней была Барри Лу Риверс, та, что убивала людей в Атланте, подмешивая мышьяк в сэндвичи с тунцом.
   Барри Лу Риверс, прозванная Чертовой Поварихой. Я знакома с этим делом, но вида не показываю.
   – Одни и те же люди каждый день покупали одни и те же сэндвичи с тунцом, и она радушно им улыбалась, а им день ото дня становилось все хуже и хуже, – продолжает Кэтлин. – И вот как раз перед смертельным уколом, в самый день казни, она подавилась сэндвичем с тунцом у себя в камере. Я называю это черным юмором жизни.
   – Камера смертников этажом выше?
   – Это обычная камера с максимальной изоляцией, как и любая другая, ничем не отличается от моей. – Кэтлин говорит все громче, все раздраженнее. – Лола наверху, а я здесь, внизу, как раз под ней. Докричаться до меня она не может, подбросить «кайт» тоже. Но мне же передают…
   – Что вам передают?
   – Угрозы. Я знаю, что она мне угрожает.
   Я не указываю на тот очевидный факт, что Лола Даггет заперта в своей камере, где проводит двадцать три часа в сутки, как и сама Кэтлин, и что возможность какого-либо физического контакта между ними исключена. Навредить кому бы то ни было Лола не в состоянии.
   – Она знала, что, если настроит людей против меня, если мне начнут угрожать, начальство наверняка переведет меня в этот чертов корпус, поближе к ней. Так оно и вышло, – саркастически добавляет Кэтлин. – Лоле нужно, чтобы я была рядом.
   Лола устроила перевод Кэтлин в блок «Браво»? В это верится с трудом.
   Это сделала Тара Гримм.
   – А раньше подобного рода проблемы с другими заключенными у вас случались? – спрашиваю я. – Такие, чтобы возникла необходимость перевода?
   – Вы про перевод в блок «Браво»? – Кэтлин повышает голос. – Да ничего подобного! Меня никогда не изолировали. С чего бы это? Они должны выпустить меня отсюда. Мне необходимо вернуться к прежней жизни.
   За окнами комнаты свиданий прохаживается надзиратель Мейкон. Я чувствую, что он поглядывает на нас, но сама на него не смотрю. Думаю о том стихотворении, которое Кэтлин прислала мне, о литературном журнале, который она выпускала до последнего времени, всего несколько недель назад. Интересно, часто ли она сама печаталась в нем, обходя других. Бросаю взгляд на часы. Наши шестьдесят минут практически истекли.
   – Мило с вашей стороны, что принесли для меня это. – Кэтлин держит фотографию на расстоянии вытянутой руки и щурит глаза. – Надеюсь, ваш суд пройдет хорошо.
   Тон, каким это сказано, привлекает мое внимание, но я не реагирую.
   – Суд – это вам не пикник. Конечно, я сразу же признаю себя виновной, чтобы получить минимально возможное наказание. Берегу средства налогоплательщиков. Несколько раз получала условное наказание, потому что мне всегда хватало честности признаться, сказать «да, я это делала»… Если у вас нет репутации, которую стоит защищать, то проще всего сразу признать свою вину. Лучше, чем отдаться на волю присяжных, – фыркает она, – которые только того и хотят, чтобы учить других на твоем примере.
   Она не думает о Доне Кинкейд, которая ни за что и никогда не признает свою вину в чем бы то ни было. У меня в животе неприятное ощущение пустоты.
   – У вас-то, доктор Кей Скарпетта, репутация есть. Такая, что в этих стенах и не поместится, да? Так что для вас не все так просто, верно? – Кэтлин холодно улыбается, но глаза у нее безжизненные. – Я, конечно, рада, что мы наконец познакомились. Интересно будет посмотреть, из-за чего такой переполох.
   – Не понимаю, какой переполох вы имеете в виду.
   – Мне, признаться, до смерти надоело про вас слушать. Вы, наверно, писем не читали.
   Я не отвечаю, понимая, что речь идет о письмах, которыми, предположительно, обменивались они с Джеком. Я этих писем не видела.
   – Вижу, не читали. – Кэтлин кивает и ухмыляется, и я вижу зияющие провалы на месте отсутствующих зубов. – Вы и в самом деле ничего не знаете, да? Это даже хорошо. А то ведь, может, и не пожелали бы разговаривать, если бы знали. Или, может, и пожелали, но нос бы так не задирали. Может, спеси бы поубавилось.
   Я сижу спокойно. Абсолютно собранная. Никакой реакции. Ни любопытства. Ни злости, хотя внутри все кипит.
   – Мы еще до электронки писали друг другу настоящие письма, на бумаге. Джек всегда писал свои на линованной бумаге из тетрадки, как школьник. Было это, наверно, в начале девяностых, Джек тогда работал на вас в Ричмонде, и как же ему было хреново. Он часто писал мне, что вас бы стоило оттрахать для вашего же блага. Что вы неудовлетворенная психованная сучка, что если бы нашелся кто-то, кто отымел бы вас по полной, то, может, у вас и нрав бы смягчился. Они часто шутили по этому поводу с тем детективом из отдела убийств, что работал с вами тогда. Посмеивались, что вы, мол, проводите многовато времени в холодильнике, в компании мертвецов, и кому-то стоило бы чуточку вас отогреть. Показать, что значит быть с мужчиной, у которого не игрушка в штанах болтается.
   Когда я работала в Ричмонде, Пит Марино как раз служил детективом в отделе убийств. Теперь понятно, почему я не видела тех писем. Их забрало ФБР. Бентон – аналитик криминальной разведки и судебный психолог, помогающий бостонскому отделению, и я знаю наверняка, что он читал электронную переписку Кэтлин и Джека. Их содержание Бентон изложил мне в общих чертах, и я не сомневаюсь, что он прочитал и обычные письма, те, что были написаны на бумаге. Он не хотел, чтобы я прочла то, о чем сейчас поведала мне Кэтлин. Он не хотел, чтобы я узнала, какие гадости позволял себе Марино, как за моей спиной высмеивал меня. Бентон защищал меня от всего, что могло меня ранить, отговариваясь, что в письмах нет ничего заслуживающего внимания. Я тверда и спокойна. Я не реагирую. Я не дам Кэтлин Лоулер повода для злорадства.
   – Так что вот мы и встретились. Наконец-то я смотрю на вас. Большой босс. Шеф. Легендарная доктор Скарпетта.
   – Положим, вы для меня тоже в некотором смысле легенда, – бесстрастно произношу я.
   – Он любил меня больше, чем вас.
   – Ничуть в этом не сомневаюсь.
   – Я была любовью всей его жизни.
   – В этом я тоже не сомневаюсь.
   – А вас он ненавидел. – Чем я спокойнее, тем сильнее распаляется Кэтлин. – Говорил, что вы понятия не имеете, как с вами тяжело, как вы суровы к людям и что если бы вы повнимательнее посмотрели на себя в зеркало, то, может быть, поняли бы, почему у вас совсем нет друзей. Он называл вас «доктор Так», а себя – «доктор Не так». А копы у вас были – «детектив Не так» и «офицер Не так». Все делали что-то не так, кроме вас. «Не так, Джек. Делать надо вот так. Опять не так, Джек!» – Кэтлин завелась и уже не в силах была скрыть свое злорадство. – Вечные наставления, что делать и как это делать так. «Будто весь этот гребаный мир – место преступления или судебное разбирательство» – так он, бывало, жаловался.
   – Временами Джек действительно обижался и сердился на меня. Никакого секрета здесь нет, – отвечаю я спокойно.
   – Это уж точно.
   – Никто и никогда не говорил мне, что со мной легко работать.
   – Такие, как вы, не поднялись бы высоко, если бы с ними было легко. Они шагают по головам, отталкивают и пинают других, унижают людей без всякой причины, забавы ради.
   – Вот уж это неправда. Досадно, если он так говорил.
   – Он всегда винил вас, если что-то шло не должным образом.
   – Такое случалось нередко.
   – А вот меня ни разу не упрекнул.
   – Вы обвиняли его в том, что стало с вами? – интересуюсь я.
   – Ему, может, и было двенадцать, но мальчиком он уж точно не был. И это он тогда все начал. Таскался за мной повсюду. Выискивал предлоги, чтобы заговорить, дотронуться, говорил о своих чувствах, что он от меня без ума. В жизни всякое случается.
   Да, в жизни всякое случается, думаю я. Даже если это и неправильно.
   – У него сердце разрывалось на части, когда меня уводили в наручниках, и потом, когда ему пришлось смотреть на меня в зале суда, его это просто доканывало, – продолжает Кэтлин, и вся ее враждебность испаряется столь же внезапно, как и появилась. – Нас разделили, оторвали друг от друга. Нас, но не наши души. У нас еще оставались наши души. Да, Джек восхищался вами. Как ни противно было это слушать, он отзывался о вас с уважением. Я знаю. Но у Джека была такая черта, он ни к кому не относился однозначно. Кого любил, того и ненавидел. Кого уважал, того и презирал. С кем хотел быть, от того бежал. Находя, тут же терял. А теперь вот его нет.
   Кэтлин опускает глаза, смотрит вниз на свои сложенные на коленях руки, и ножные кандалы скребут по полу и звякают. Губы ее дрожат, лицо краснеет, она вот-вот расплачется.
   – Мне нужно было выговориться. Знаю, получилось некрасиво. – На меня она не смотрит.
   – Понимаю.
   – Надеюсь, что вы не отвернетесь от меня из-за этого. Мне бы хотелось поддерживать с вами связь.
   – Все в порядке, людям порой бывает необходимо выговориться.
   – Я не знала, что буду чувствовать через какое-то время, как относиться к тому, что его больше нет, – говорит Кэтлин, не поднимая головы. – Принять это почти невозможно. Не то чтобы он был частью моей нынешней жизни, но он был моим прошлым. Он был причиной того, почему я здесь нахожусь. И вот теперь причины больше нет, а я по-прежнему в этих стенах.
   – Мне очень жаль.
   – Без него так пусто. Это слово постоянно вертится у меня в голове. Пусто. Как большое пустое поле, голое, продуваемое ветром.
   – Знаю, это больно.
   – Если бы только нас оставили в покое… – Она поднимает глаза, покрасневшие, полные слез. – Мы не делали друг другу ничего плохого. Если бы только нас оставили в покое, ничего этого не случилось бы. Кому мы мешали? Кому делали что-то плохое? Это на нас все набросились.
   Я молчу. Что тут скажешь?
   – Ладно, надеюсь, остальное время в Саванне вы проведете с пользой.
   Очень странное пожелание.
   Надзиратель Мейкон снова проходит за окнами, разделенными стальной дверью, проверяет, все ли в порядке, и, хотя Кэтлин не смотрит на него, я могу поклясться, что она держит его в поле зрения.
   – Я рада, что вы приехали и нам представился случай поговорить. Рада, что адвокаты, ваш и все остальные, предоставили нам такую возможность. И спасибо за фотографии и все остальное. Весьма любезно с вашей стороны, – добавляет она, и это тоже звучит странно, как будто она имеет в виду что-то другое, не то, о чем говорит, что-то, чего я не знаю. Кэтлин как будто ждет, когда надзиратель Мейкон снова исчезнет из виду.