Паустовский Константин. Орест Кипренский

проник в Западную Европу. Вся столица говорила о "волшебном карандаше"
художника. Легкость, с какою он создавал свои портреты, казалась чудом.
Кипренский был приглашен ко двору писать портреты великих князей. Все
именитые люди столицы добивались чести быть увековеченными Кипренским.
Законное признание художника знатоками живописи преобразилось в
петербургском высшем свете в пустую и трескучую моду. Кипренский стал моден,
как в то время были модны коралловые ожерелья среди женщин и звонкие брелоки
- "шаривари" - среди мужчин.
Кипренский начал писать еще лучше. Мастерство его портретов, особенно
портрета Хвостовых, достигает как бы предела человеческих возможностей.
Петербург подхватывает брошенное кем-то крылатое слово, что краски
Кипренского действуют на людей, как рейнвейн. Они рождают резкие переходы от
улыбки к необъяснимой печали, от восторга к задумчивости.
Кипренский, обладавший величайшим даром импровизации, по лишенный
многих необходимых знании упорства и мужества, погружался в блеск славы. Он
не жалел себя. Вдохновение - непередаваемое состояние, предел мечтаний
художников и поэтов - длилось дни, недели, месяцы.
Вдохновение заставляло его смеяться от радости при каждом удачном ударе
кисти, страдать от бессонницы, бродить по Петербургу в зелени и блеске белых
ночей, всматриваться в спящие многоцветные воды, чтобы потом перенести эти
краски на полотно.
Вера в могущество и светлый дар своих рук, глаз, своего ощущения мира
держала художника в непрерывном внутреннем напряжении.
Из мастерской, пахнущей лаком, он едет в императорские дворцы, где
воздух кажется ему благородным от множества картин, мебели и бронзы,
сделанных руками славных мастеров. Выйдя из дворца, он встречает друзей,
приветствующих его молодо и радостно. Он встречает женщин, открыто
улыбающихся ему, его славе, его счастливой юности, - женщин прекрасных и
ждущих столь же прекрасной любви.
Кружится голова. Дни мелькают в жестоком напряжении. Где-то в глубине
мозга уже родилась, как мышь, усталость и начинает грызть, пока еще
осторожно и робко, вызывая приступы головной боли. Усталость и головную боль
Кипренский заглушал вином.
Кипренский не знал, да и не мог знать, что слава для таких людей, как
он, - страшнее смерти.
Он любовался славой, гордился ею. Он искренне верил лести и трескучим
тирадам журналистов. Он думал, что мир уже лежит у ног, покоренный его
мастерством.
Он не знал, что талант, не отлитый в строгие формы культуры, после
мгновенного света оставляет только чад. Он забыл, что живопись существует не
для славы. Он пренебрег словами Пушкина о том, что "служенье муз не терпит
суеты; прекрасное должно быть величаво...".
За это он расплатился впоследствии тяжело и жестоко.

Кто знает, чем бы кончились эти напряженные дни, если бы не наступила
передышка. Кипренскому было разрешено уехать в Рим "для усовершенствования в
живописном мастерстве".
Может быть, Кипренский надорвался бы и умер молодым, как умирали многие
талантливые люди в тогдашней России. Может быть, живя вблизи Жуковского и
Пушкина, живя в кругу людей, знавших его душевную неуравновешенность, он
никогда не сделал бы искусство средством для жизненного успеха. Кто знает?
Сам он втайне сознавал, что совершает ошибку, но, не привыкший
разбираться в своих душевных состояниях, не мог решить, как найти от нее
избавление.
Он неясно тосковал о друге, который удержал бы его от погони за удачей
и внешним блеском, вылечил бы от безволия и внушил мудрость большого
человека и скромность подлинного гения. Тоска о друге-хранителе преследовала
Кипренского до самой смерти, но жажда легкой жизни и удачи преодолела все.

От Петербурга до Любека Кипренский плыл на корабле. Море бушевало.
Кипренский восхищался. Ему казалось, что корабль несет его в туманные страны
романтики, взлелеянные в мечтах еще с детства.
Любек поразил его пустынностью. Недавно из города ушли последние
наполеоновские полки. Германия встретила художника шелестом придорожных
тополей и шумом быстро текущего Рейна. Наконец коляска Кипренского достигла
Швейцарии. Он увидел Альпы.

"Я видел, - восклицает он в письме к Оленину, - горы, осужденные на
вечные льды".

Кипренский остановился в Женеве, где написал несколько портретов и был
избран членом художественного общества. Это избрание он встретил как
должное.
Из Женевы он выехал в Италию. Радость не покидала его. Цветение чуждой
природы создало вокруг него новый живописный мир.
Густые леса на берегах Лаго-Маджоре встречали его легким гулом. Свет
солнца трепетал на их листве, как на поверхности моря. "Винограды горели,
как яхонты. Селения улыбались своему изображению в лазоревой воде". Голоса
пастухов звучали непонятно и весело в теплом неподвижном воздухе.
В Милане Кипренский целые дни проводил около "Тайной вечери" Леонардо
да Винчи. Сторожа, хранители картины, рассказывали ему, как сам Наполеон
несколько часов сидел перед творением Леонардо в глубокой задумчивости.
Созерцание "Тайной вечери" внушило Кипренскому новую веру в свои силы.

"При виде творений гения, - писал он, - рождается смелость, которая в
одно мгновение заменяет несколько лет опытности".

В миланском театре Кипренский впервые услышал "Волшебную флейту"
Моцарта.
Чистые звуки моцартовской музыки, похожие на голоса серебряных труб,
привели его в восхищение. В музыке Моцарта Кипренский хотел найти оправдание
для себя, - ведь создал же Моцарт, капризный и ветреный, как женщина,
проводивший ночи в пирушках и похождениях, эту высокую музыку.
Но Кипренский не знал, что Моцарт никогда не подчинял музыку низкому
житейскому успеху.

Дилижанс въехал в Рим поздним вечером. Он задержался в Альбани, где
ленивые жандармы окуривали серой вещи путешественников. В окрестностях Рима
свирепствовала холера.
Когда стих грохот колес по каменной мостовой, Кипренский услышал свежий
шум воды в городских фонтанах. Вода журчала и пела, наполняя ночь
усыпительным плеском.
Сердце у Кипренского тяжело билось. Его провели в темную сводчатую
комнату гостиницы и зажгли свечи.
Он тотчас же погасил их и распахнул окно. Ночь, великая, как далекое
прошлое, стояла над Римом. Казалось, атланты держали ночное небо на широких
плечах и от усталости все ниже склонялись к земле, приближая к ней звезды.
Неразгаданный город лежал у ног художника. Кипренский долго
всматривался, пытаясь различить величественные руины, и внезапно вздрогнул,
- в темноте высился огромный тяжелый купол собора, более черный, чем ночь.
Это был храм святого Петра.
Кипренскому стало страшно. Он вспомнил последние петербургские годы.
Внезапная усталость спутала его мысли.
"Не исчерпал ли я себя петербургским неистовством? - подумал
Кипренский, отходя от окна. - Хватит ли сил продолжать начатое столь же
успешно? Достигну ли я вершин Рафаэля? А достигнуть надобно".
"Нет!" - мерно сказал кто-то из темноты за окном.
Кипренский быстро обернулся, -это тяжелый церковный колокол отсчитывал
часы.
"Нет!" -повторил колокол и стих, но темнота еще долго гудела от его
медного голоса.
Было два часа ночи. Силы оставили Кипренского. Он уснул не раздеваясь.
А утром в лицо полилось густое римское небо. Голубой воздух наполнял
комнату. Пели фонтаны. Звонили колокола Внизу на тесной площади бранились
итальянки, продавщицы овощей, и отчаянно вопили погонщики ослов.

Кипренский быстро умылся, сбежал, насвистывая, с лестницы и смешался с
пестрой толпой, расступившейся перед красной каретой кардинала.
Ветер пролетал над Римом и нес сухие и пышные облака, такие же, как на
картинах старых мастеров.
Кипренский, отравленный славой, растерялся в загадочном Риме.
С каждым днем он все больше убеждался, что вершины Рафаэля ему не по
силам. Он испытал чувство, описанное Гоголем: "Могучие создания кисти
возносились сумрачно перед ним на потемневших стенах, все еще непостижимые и
недоступные для подражания".
В чем была тайна Рафаэля? В чем было очарование старых мастеров? Как
открыть эту тайну и перенести на свои холсты легкость чужой кисти?
Кипренский не знал. Он хотел покорить Рим, как недавно покорил
Петербург. Он торопился и потому пошел по самому легкому пути.
Картины Рафаэля были выписаны тонко и гладко. Кипренский решил
выписывать свои работы так же тщательно как Рафаэль и Корреджо. Выходило
сухо, мертво. Художник изменил себе. Глаза его как будто не видели живых
красок.
Вместо великолепных портретов он начал писать скучные композиции
Христа, окруженного детьми, и слащавые головки цыганок с розами в волосах.
Он хотел покорить Рим, но не знал Рима.
Однажды Кипренский услышал, как на улице весело распевали песню о
Брюллове. Впервые зависть вошла в сердце. Рим - вечный Рим! - пел песню о
молодом русском художнике, но не о нем, не о блистательном Оресте.
Кипренский был чужд Риму. Галерея Уффици во Флоренции заказала ему его
собственный портрет. Но Кипренскому было мало этого. О портрете знали
многие, но не весь Рим.
Кипренскому хотелось быть блестящим не только в живописи, но и в
повседневной жизни. Он мечтал о том, как всюду - в остериях и дворцах, в
Ватикане и академиях, среди прелестных римлянок и завистливых художников -
громкая слава летит за ним, кружит головы, дает богатство, беспечность,
любовь, преклонение.
В Риме для Кипренского пришло время последнего выбора между суровой
жизнью подлинного художника и позолоченным существованием модного живописца.
Кипренский выбрал последнее.
В то время военная гроза уже отшумела. Наполеон был сослан на пустынный
остров в океане. Громы революции затихли в сонном воздухе Европы.
Романтика умирала, не находя опоры в окружающей жизни. Место прежних
героев и бледных от нежности женщин заняли Чичиков и Хлестаков. Романтика
умирала, и вместе с ней медленно умирал художник Кипренский.
Русские художники, жившие в Риме, скоро наскучили Кипренскому.
Все дни напролет они свистели, как дрозды, за мольбертами в своих
тесных комнатах, а по вечерам заполняли остерии на Испанской площади,
затевая за дешевым вином бесплодные споры.
Они отращивали бороды, чтобы быть похожими на мастеров Возрождения,
небрежно закидывали через плечо плащи, мечтали о славе Кановы, болели
римской лихорадкой "терцаной" и время от времени умирали от чахотки. Рим был
губителен для северян.
Только двое русских привлекали Кипренского - Брюллов и застенчивый
чахоточный Тамаринскнй.
Дружба с Брюлловым не ладилась. Он обидно молчал, рассматривая
последние итальянские работы Кипренского. Мнительный Кипренский объяснял это
завистью.
Тамаринский тоже молчал, но в глазах его не было осуждения. Даже в Риме
он кутал в шарф худую шею и жаловался на сырость ночей, - по вечерам ветер
приносил из Кампаньи запах болот.
Тамаринскнй был сыном дьякона. Его отец надорвался, читая Евангелие на
литургии в присутствии императора Павла. Этим обстоятельством друзья
Тамаринского объясняли хилое здоровье художника, родившегося через год после
этого случая.
Тамаринский был знаком со знаменитым датским скульптором Торвальдсеном,
соперником итальянского скульптора Кановы, жившим в то время в Риме.
Торвальдсен только что закончил бюст лорда Байрона. Весь Рим говорил о
недавнем посещении города английским поэтом.
Кипренский еще с петербургских дней хранил в своем сердце память о
Байроне. Он горько досадовал на судьбу, приведшую его в Рим уже после
отъезда Байрона. Он завидовал даже слугам в остериях, видевшим прекрасного
британца.
Кипренский уговорил Тамаринского вместе пойти к Торвальдсену посмотреть
бюст Байрона и поговорить о поэте.
В то время Кипренский писал картины на аллегорические сюжеты -
"Анакреонтову гробницу" и "Цыганку с миртовой веткой в руке". Писал он вяло,
стараясь приятностью красок и зализанностыо мазка вызвать восхищение
итальянской публики.
Картины хвалили, особенно "Анакреонтову гробницу". Итальянский поэт
Готти даже воспел ее в тяжеловесных стихах. Но все это было не то, - в
похвалах не хватало искреннего волнения, как и в картинах уже не было живой
игры красок и свободной кисти.
Посещение Торвальдсена доставило Кипренскому величайшую горечь и
радость.
Светловолосый датчанин - обычно ленивый и беспечный - был в тот вечер
сердит и взволнован.
Копа Кипренский вместе с Тамаринским поднимались в мастерскую
Торвальдсена по железном грохочущей лестнице, из дверей мастерской выскочил
толстый человек Обмахивая шляпой потное лицо, он промчался мимо Кипренского
и едва не сбил его с ног. Кипренский узнал в нем скульптора-итальянца,
известного своими ловко сделанными, безжизненными статуями.
Внезапно дверь мастерской распахнулась. В ней появился Торвальдсен.
- Я зубами высеку из мрамора лучше, чем ты peзцом! - крикнул он вслед
убегавшему скульптору и захлопнул дверь.
Кипренский поколебался и осторожно постучал. Слуга открыл дверь.
Торвальдсен быстро ходил по мастерской. На диване с цилиндром в руке сидел
красавец Камуччини - известный Риму исторический живописец - и смеялся,
глядя на Торвальдсена.
- Я удивляюсь, как развитой человек может сейчас смеяться! - сказал
Торвальдсен и обернулся. Гнев быстро сошел с его лица. Через минуту он уже
наливал в стаканы вино и отгонял мохнатых собак, царапавших лапами бархатные
жилеты гостей.
Оживленно беседовали о скульптуре. Кипренским сказал, что мраморы
Ватикана представляются ему мертвыми и не вызывают волнения, свойственного
великим творениям искусства.
- Мой русский друг, - сказал Торвальдсен, посмеиваясь и разглядывая на
свет вино, - мой знаменитый друг, позвольте мне сегодняшней ночью показать
вам эти мраморы, и вы измените ваше легкомысленное суждение.
- Как, ночью? - воскликнул Кипренский.
- Не будем раньше времени разглашать нашу тайну, - хитро сказал
Торвальдсен.
Камуччини снисходительно улыбнулся.
- Нельзя оскорблять мрамор! - воскликнул Торвальдсен. - Ничто лучше
мрамора не может выразить чистоту человеческого тела. Он слишком тонок для
моих грубых рук. Я преклоняюсь перед благородным резцом Кановы. С детства я
привык высекать статуи из дерева. Я помогал отцу. Мой отец - исландец,
резчик по дереву в Копенгагене, - делал деревянные фигуры для носов
кораблей. Он был плохой художник. Его деревянные львы были похожи на толстых
собак, а нереиды - на торговок рыбой.
Торвальдсен засмеялся.
- Отец очень горевал, что ему не удается работа. Вечером, за несколько
часов перед моим рождением, мать сидела за прялкой. Она ждала родов, была
рассеянна и забыла завязать нитку на прялке Это у нас, датчан, считается
счастливой приметой. "Петер - сказала мать отцу уже после того, как я
родился, - "не горюй. Я забыла завязать нитку на прялке. Значит, сын
принесет нам счастье". - "Я не знаю, что это такое" - сказал отец. "Я тоже
хорошенько не знаю, - ответила мать, - но я думаю, что счастлив тот, кто
доставляет счастье многим людям".
Торвальдсен налил Кипренскому вина.
- Пейте! Все матери ошибаются, когда говорят о своих детях. И моя мать
ошибалась, когда так думала обо мне. Я рассказал вам это затем, мой
знаменитый русский друг, чтобы привести наивные слова моей матери о счастье.
Я завидую вам. Вы должны быть беззаботно счастливым человеком. Я знаю ваши
петербургские работы. Поэтому пейте и не спрашивайте меня о бюсте Байрона. Я
его не покажу.
- Почему?
- Об этом мы поговорим по дороге в Ватикан. Торвальдсен встал.
- Ночь уже достаточно темна, - сказал он, - чтобы смотреть античные
статуи.
Кипренский недоумевал. Они вышли. Римская ночь была полна тьмы, огней,
затихающего грохота колес и запаха жасмина.
- Почему вы не хотите показать нам бюст Байрона? - спросил Камуччини. -
Неужели мы не достойны этого?
Торвальдсен остановился около лавчонки с фруктами и закурил трубку от
толстой свечи, прилепленной к прилавку. Связки сухой кукурузы висели
вперемежку с гроздьями апельсинов.
- Друзья, - сказал Торвальдсен, - не обижайтесь. Я не покажу вам
Байрона потому, что эта работа несовершенна и не передает души поэта. Когда
Байрон вошел в мою мастерскую, я обрадовался так сильно, как исландские дети
радуются после зимы летнему солнцу. Я пел, работая над бюстом, хотя Байрон
позировал ужасно. Его лицо было все время в движении. Ни на одно мгновение
оно не могло застыть. Тысячи выражений срывались с этого прекрасного лица
точно так же, как с его губ срывались тысячи то веселых, то острых, то
печальных слов. Я делал ему замечания, но это не помогало. Когда я кончил
бюст, Байрон мельком взглянул на него и сказал: "Вы сделали не меня, а
благополучного человека. На вашем бюсте я не похож". - "Что же дурного, если
человек счастлив?" - спросил я. "Торвальдсен, - сказал он, и лицо его
побледнело от гнева, - счастье и благополучие так же различны, как мрамор и
глина. Только глупцы или люди с низкой душой могут искать благополучия в наш
век. Неужели на моем лице нет ни одной черты, говорящей о горечи, мужестве и
страданиях мысли?" Я поклонился ему и ответил: "Вы правы. Мой резец мне
изменил. Я радовался, глядя на вашу голову, а радость туманит глаза". - "Мы
еще встретимся", - сказал Байрон, пожал мою руку и вышел. На днях один
богатый русский предложил мне за бюст тысячу цехинов.
- И что? - живо спросил Кипренский.
- Ничего. Я сказал ему: "Если бы вы, сударь, предложили мне деньги за
то, чтобы разбить бюст, я взял бы их охотно. Свои ошибки я не продаю".
Торвальдсен засмеялся. Кипренский молчал. Все, что говорил Торвальдсен,
причиняло ему боль. Датчанин бередил открытую рану.
"Даю ли я сейчас счастье многим людям, как это было ранее? - думал
Кипренский. - Неужели только глупцы пытаются устроить благополучие своей
жизни?"
Размышления эти были прерваны приходом в Ватикан. Торвальдсен передал
привратнику пропуск от кардинала.
При свете тусклой свечи они прошли по темным и гулким залам, где
столетиями жили в тишине статуи, фрески, картины и барельефы. Лысый старик
монах шел следом за Торвальдсеном.
Торвальдсен остановился посреди обширного зала. В нишах тускло белели
мраморы.
- Отец! - негромко позвал Торвальдсен монаха. Старик подошел.
Торвальдсен взял из его рук факел, не замеченный ранее Кипренским, и поднес
к нему свечу.
Багровое пламя рванулось к потолку, и под стенами внезапно засверкали
статуи, озаренные колеблющимся светом.
- Теперь смотрите! - негромко сказал Торвальдсен.
Художники стояли неподвижно. Кипренский всматривался в неясную игру
огня на теплом камне. Он старался закрепить в памяти движения теней,
сообщавшие необычайную живость лицам героев и мраморных богинь. Знакомая по
петербургским дням, давно позабытая душевная дрожь овладела им. Слезы комком
подступили к горлу.
- Ну, что же, камень живет? -тихо спросил Торвальдсен.
- Живет, - глухо ответил Кипренский.
- Живет, - повторили Камуччини и Тамаринский.
- Друзья, - веско сказал Торвальдсен, - только так рождаются образы от
античной скульптуры и создаются в тайниках нашей души законы мастерства.
Художники все еще стояли неподвижно. Они молчали. Огонь шумел, освещая
бесконечные залы.
Всю эту ночь Кипренский не спал. Как всегда, звонили колокола, и от
тяжелых слез болело сердце.
"Где, на каких путях я потерял законы мастерства? Смогу ли я быть снова
свободным?" - спрашивал себя Кипренский, но тотчас же эта мысль тонула в
дремоте и в пении старых позабытых строк:

И сердце нежное, все в пламени и ранах,
Трепещет с полночи до утренней звезды...

Утомленный художник уснул. Рассвет разгорался над Римом.
Потрясение, пережитое в залах Ватикана, не прошло бесследно. Снова с
прежним волнением Кипренский начал работать над портретом князя Голицына -
одним из самых поэтических полотен русской живописи.
С прежним проникновением изображен у Кипренского этот мистик и
аристократ, личный друг императора Александра.
Эта работа Кипренского написана в глубоких, бархатистых коричневатых и
синих тонах. Позади сидящего бледного князя виден Рим, купол собора святого
Петра темные деревья и небо, покрытое пышными грозовыми облаками - такими,
как на картинах старых мастеров.
Второй портрет - княгини Щербатовой - Кипренский написал в мягких и
блестящих красках, таких же мягких, как шелковая шаль, накинутая на плечи
княгини. Все лучшее, что осталось в Кипренском от житейских встреч с
женщинами, он воплотил в образе Щербатовой - задумчивость, нежность,
девическую чистоту.
Это, пожалуй, были последние работы Кипренского, если не считать
прекрасного портрета Голенищевой-Кутузовой и нескольких рисунков. В
последний раз Кипренский вызывал своей кистью из глубин воображения любимых
героев и женщин, - их уже не было в подлинной жизни. Это была вспышка перед
концом.
После этого Кипренский писал слащавые и фальшивые вещи - жеманных
помещиц, скучных богатых людей, представителей равнодушной знати. Он пытался
заменить прежние острые характеристики изображением бытовых подробностей. Он
наивно думал, что одежда, перстни, кресла и трубки смогут рассказать о
человеке больше, нежели рассказывала раньше его гениальная кисть.
Свободные движения людей на портретах сменила деревянная и тупая поза.
Краски сделались грязными, мутными и угнетали глаз. Заказы сыпались сотнями.
В ящике письменного стола кучами валялись ассигнации и звенело золото.
В это время случилось событие загадочное, оставившее черную тень на
всей дальнейшей жизни Кипренского.
Для картины "Анакреонтова гробница" Кипренский разыскал красивую
натурщицу. У нее была дочь - маленькая девочка Мариучча. Кипренский рисовал
и мать и дочь.
Однажды утром натурщицу нашли мертвой. Она умерла от ожогов. На ней
лежал холст, облитый скипидаром и подожженный.
Через несколько дней в городской больнице "Санта-Спирито" умер от
неизвестной болезни слуга Кипренского - молодой и дерзкий итальянец.
Глухие слухи поползли по Риму. Кипренский утверждал, что натурщица
убита слугой. Медлительная римская полиция начала расследование уже после
смерти слуги и, конечно, ничего не установила.
Римские обыватели, а за ними и кое-кто из художников открыто говорили,
что убил натурщицу не слуга а Кипренский.
Рим отвернулся от художника. Когда он выходил на улицу, мальчишки
швыряли в него камнями из-за оград и свистели, а соседи - ремесленники и
торговцы - грозили убить.
Кипренский не выдержал травли и бежал из Рима в Париж.
Перед отъездом он отвел маленькую сироту Мариуччу в сиротскую школу для
девочек, в "консерваторио", и поручил ее настоятелю-кардиналу. Он оставил
деньги на воспитание девочки и просил немногих художников, еще не
отшатнувшихся от него, заботиться о Мариучче и сообщать ему о ее судьбе.
В Париже русские художники, бывшие друзья Кипренского, не приняли его.
Слух об убийстве дошел и сюда. Двери враждебно захлопывались перед ним.
Выставка картин, устроенная им в Париже, была встречена равнодушно. Газеты о
ней промолчали.
Кипренский был выброшен из общества. Он затаил обиду. В Италию возврата
не было. Париж не хотел его замечать. Осталось одно только место на земле,
куда он мог уехать, чтобы забыться от страшных дней и снова взяться за
кисть. Это была Россия, покинутая родина, видевшая его расцвет и славу.
В 1823 году, усталый и озлобленный, Кипренский вернулся в Петербург.

Сырое небо Петербурга залечивало раны медленно. Старые друзья не знали,
о чем говорить. Никто из них не расспрашивал Кипренского об Италии. Их
нарочито веселые и однообразные возгласы при встрече: "Ба, Орест, да ты все
таков же!" - смертельно надоели художнику.
Кипренский понял, что дружба хиреет от долгой разлуки. Прошлое
вспоминалось со вздохом, а иной раз с равнодушием и скукой.
Только сады, холодная Нева и небо оставались все те же, - их дружба
была неразделимой и вечной. Она не требовала ответных чувств.
Кипренский работал, получая достойные заказы, бывал при дворе, где
рисовал с бюста Торвальдсена портрет только что умершего императора
Александра Первого, изредка его навещали покровители и друзья
Но все это было не то. Потускнели глаза, в них появилось беспокойное
выражение, ослаб голос. По утрам художник часами лежал в постели, ни о чем
не думая и ни к чему не прислушиваясь.
Иногда, накладывая на полотно серую или молочно-розовую краску и как бы
не замечая ее мертвого тона, Кипренский вдруг бросал с бешенством кисть на
пол, срывал с вешалки плащ и выбегал на улицу. Он шел, не замечая людей, на
окраины города, где гнили в тумане тусклые домишки, и возвращался только к
ночи.
Бывало это всякий раз в то время, когда что-нибудь в окружающей
Кипренского петербургской жизни напоминало ему Италию. Глухая сердечная боль
по светлому воздуху, по древним колоннам, горячим от солнца, по запаху
жасмина приходила все чаще и чаще. С непонятным упорством Кипренский
показывал друзьям картины, написанные в Италии, и требовал похвал. Все
сделанное в Италии казалось ему прекрасным. Друзья хмурились и пожимали
плечами.
Кипренский писал сейчас ни хорошо, ни плохо, - что-то погасло внутри.
Однажды к нему прислали от Бенкендорфа. Граф просил Кипренского написать
портреты его детей.
Кипренский махнул рукой и согласился. Теперь ему было все равно -