Страница:
Константин Георгиевич Паустовский
Заячьи лапы
© Паустовский К. Г., наследники, 1937–1962
© Епишин Г. И., иллюстрации, 1987
© Составление. Издательство «Детская литература», 1998
© Оформление серии. Издательство «Детская литература», 2002
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
© Епишин Г. И., иллюстрации, 1987
© Составление. Издательство «Детская литература», 1998
© Оформление серии. Издательство «Детская литература», 2002
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
Вступительное слово
Константин Георгиевич Паустовский (1892–1968) родился в Москве. Кроме него в семье было ещё трое детей — два брата и сестра. Отец писателя был железнодорожным служащим, и семья часто переезжала с места на место: после Москвы они жили в Пскове, Вильно, Киеве.
Учился Константин в 1-й Киевской классической гимназии. Любимым предметом была русская литература, и, по признанию самого писателя, на чтение книг уходило больше времени, чем на приготовление уроков.
В 1911 году, в последнем классе гимназии, К. Г. Паустовский написал свой первый рассказ, и он был напечатан в киевском литературном журнале «Огни».
Константин Георгиевич переменил много профессий: он был вожатым и кондуктором московского трамвая, рабочим на металлургических заводах в Донбассе и Таганроге, рыбаком, санитаром в старой армии во время Первой мировой войны, служащим, преподавателем русской литературы, журналистом.
После Октябрьской революции К. Паустовский в качестве репортёра бывал на заседаниях советского правительства, «был свидетелем всех событий в Москве в то небывалое, молодое и бурное время».
В Гражданскую войну Константин Георгиевич Паустовский воевал в Красной армии. Во время Великой Отечественной войны был военным корреспондентом на Южном фронте.
За свою большую писательскую жизнь он побывал во многих уголках нашей страны. «Почти каждая моя книга — это поездка. Или, вернее, каждая поездка — это книга», — говорил К. Г. Паустовский. Он изъездил Кавказ и Украину, был на Волге, Каме, Дону, Днепре, Оке и Десне, в Средней Азии, на Алтае, в Сибири, Прионежье, на Балтике.
Но особенно горячо полюбил он Мещеру — сказочно красивый край между Владимиром и Рязанью, — куда приехал впервые в 1930 году. Там было всё, что привлекало писателя с самого детства, — «глухие леса, озёра, извилистые лесные реки, заброшенные дороги и даже постоялые дворы». К. Г. Паустовский писал, что Мещере он «обязан многими своими рассказами, „Летними днями“ и маленькой повестью „Мещерская сторона“».
В книгу «Заячьи лапы» входят рассказы из цикла «Летние дни» и несколько сказок. Они учат любить родную природу, быть наблюдательным, видеть в обычном необычное и уметь фантазировать, быть добрым, честным, способным признать и самому исправить свою вину. Эти важные человеческие качества так необходимы в жизни.
Нашему читателю хорошо известны и другие замечательные произведения Константина Георгиевича Паустовского: «Кара-Бугаз», «Колхида», «Чёрное море», «Тарас Шевченко», «Северная повесть», «Повесть о лесах», «Рождение моря», автобиографические повести «Далёкие годы», «Беспокойная юность», «Начало неведомого века», книга о писательском труде «Золотая роза» и др.
Учился Константин в 1-й Киевской классической гимназии. Любимым предметом была русская литература, и, по признанию самого писателя, на чтение книг уходило больше времени, чем на приготовление уроков.
В 1911 году, в последнем классе гимназии, К. Г. Паустовский написал свой первый рассказ, и он был напечатан в киевском литературном журнале «Огни».
Константин Георгиевич переменил много профессий: он был вожатым и кондуктором московского трамвая, рабочим на металлургических заводах в Донбассе и Таганроге, рыбаком, санитаром в старой армии во время Первой мировой войны, служащим, преподавателем русской литературы, журналистом.
После Октябрьской революции К. Паустовский в качестве репортёра бывал на заседаниях советского правительства, «был свидетелем всех событий в Москве в то небывалое, молодое и бурное время».
В Гражданскую войну Константин Георгиевич Паустовский воевал в Красной армии. Во время Великой Отечественной войны был военным корреспондентом на Южном фронте.
За свою большую писательскую жизнь он побывал во многих уголках нашей страны. «Почти каждая моя книга — это поездка. Или, вернее, каждая поездка — это книга», — говорил К. Г. Паустовский. Он изъездил Кавказ и Украину, был на Волге, Каме, Дону, Днепре, Оке и Десне, в Средней Азии, на Алтае, в Сибири, Прионежье, на Балтике.
Но особенно горячо полюбил он Мещеру — сказочно красивый край между Владимиром и Рязанью, — куда приехал впервые в 1930 году. Там было всё, что привлекало писателя с самого детства, — «глухие леса, озёра, извилистые лесные реки, заброшенные дороги и даже постоялые дворы». К. Г. Паустовский писал, что Мещере он «обязан многими своими рассказами, „Летними днями“ и маленькой повестью „Мещерская сторона“».
В книгу «Заячьи лапы» входят рассказы из цикла «Летние дни» и несколько сказок. Они учат любить родную природу, быть наблюдательным, видеть в обычном необычное и уметь фантазировать, быть добрым, честным, способным признать и самому исправить свою вину. Эти важные человеческие качества так необходимы в жизни.
Нашему читателю хорошо известны и другие замечательные произведения Константина Георгиевича Паустовского: «Кара-Бугаз», «Колхида», «Чёрное море», «Тарас Шевченко», «Северная повесть», «Повесть о лесах», «Рождение моря», автобиографические повести «Далёкие годы», «Беспокойная юность», «Начало неведомого века», книга о писательском труде «Золотая роза» и др.
РАССКАЗЫ
Летние дни
Я и Рувим, описанный в этой книге, мы оба гордимся тем, что принадлежим к великому и беззаботному племени рыболовов. Кроме рыбной ловли мы ещё пишем книги.
Если кто-нибудь скажет нам, что наши книги ему не нравятся, мы не обидимся. Одному нравится одно, другому совсем иное — тут ничего не поделаешь. Но если какой-нибудь задира скажет, что мы не умеем ловить рыбу, мы долго ему этого не простим.
Мы провели лето в лесах. С нами был чужой мальчик; его мать уехала лечиться к морю и попросила нас взять её сына с собой.
Мы охотно взяли этого мальчика, хотя были совсем не приспособлены к тому, чтобы возиться с детьми.
Мальчик оказался хорошим другом и товарищем. В Москву он приехал загорелый, здоровый и весёлый, привыкший к ночёвкам в лесу, к дождям, ветру, жаре и холоду. Остальные мальчики, его товарищи, ему потом завидовали. И завидовали недаром, как вы это сейчас увидите из нескольких маленьких рассказов.
Золотой линь
Когда в лугах покосы, то лучше не ловить рыбу на луговых озёрах. Мы знали это, но всё-таки пошли на Прорву.
Неприятности начались сейчас же за Чёртовым мостом. Разноцветные бабы копнили сено. Мы решили их обойти стороной, но они нас заметили.
— Куды, соколики? — закричали и захохотали бабы. — Кто удит, у того ничего не будет!
— На Прорву подались, верьте мне, бабочки! — крикнула высокая и худая вдова, прозванная Грушей-пророчицей. — Другой пути у них нету, у горемычных моих!
Бабы нас изводили всё лето. Сколько бы мы ни наловили рыбы, они всегда говорили с жалостью:
— Ну что ж, хоть на ушицу себе наловили, и то счастье. А мой Петька надысь десять карасей принёс, и до чего гладких — прямо жир с хвоста капает!
Мы знали, что Петька принёс всего двух худых карасей, но молчали. С этим Петькой у нас были свои счёты: он срезал у Рувима крючок и выследил места, где мы прикармливали рыбу. За это Петьку, по рыболовным законам, полагалось вздуть, но мы его простили.
Когда мы выбрались в некошеные луга, бабы стихли.
Сладкий конский щавель хлестал нас по груди. Медуница пахла так сильно, что солнечный свет, затопивший рязанские дали, казался жидким мёдом.
Мы дышали тёплым воздухом трав, вокруг нас гулко жужжали шмели и трещали кузнечики.
Тусклым серебром шумели над головой листья столетних ив. От Прорвы тянуло запахом кувшинок и чистой холодной воды.
Мы успокоились, закинули удочки, но неожиданно из лугов приплёлся дед, по прозвищу Десять про́центов.
— Ну, как рыбка? — спросил он, щурясь на воду, сверкавшую от солнца. — Ловится?
Всем известно, что на рыбной ловле разговаривать нельзя.
Дед сел, закурил махорку и начал разуваться.
— Не-ет, нынче клевать у вас не будет, нынче рыба заелась. Шут её знает, какая ей насадка нужна!
Дед помолчал. У берега сонно закричала лягушка.
— Ишь стрекочет! — пробормотал дед и взглянул на небо.
Тусклый розовый дым висел над лугом. Сквозь этот дым просвечивала бледная синева, а над седыми ивами висело жёлтое солнце.
— Сухомень!.. — вздохнул дед. — Надо думать, к вечеру ха-а-роший дождь натянет.
Мы молчали.
— Лягва тоже не зря кричит, — объяснил дед, слегка обеспокоенный нашим угрюмым молчанием. — Лягва, милок, перед грозой завсегда тревожится, скачет куды ни попало. Надысь я ночевал у паромщика, уху мы с ним в казанке́ варили у костра, и лягва — кило в ней было весу, не меньше, — сиганула прямо в казанок, там и сварилась. Я говорю: «Василий, остались мы с тобой без ухи», а он говорит: «Чёрта ли мне в той лягве! Я во время германской войны во Франции был, и там лягву едят почём зря. Ешь, не пужайся». Так мы ту уху и схлебали.
— И ничего? — спросил я. — Есть можно?
— Скусная пища, — ответил дед. — И-и-их, милый, гляжу я на тебя, всё ты по Прорвам шатаешься. Хошь, я тебе пиджачок из лыка сплету? Я сплёл, милок, из лыка цельную тройку — пиджак, штаны и жилетку — для выставки. Супротив меня нет лучшего мастера на всё село.
Дед ушёл только через два часа. Рыба у нас, конечно, не клевала.
Ни у кого в мире нет столько самых разнообразных врагов, как у рыболовов. Прежде всего — мальчишки. В лучшем случае они будут часами стоять за спиной, сопеть и оцепенело смотреть на поплавок.
Мы заметили, что при этом обстоятельстве рыба сейчас же перестаёт клевать.
В худшем случае мальчишки начнут купаться поблизости, пускать пузыри и нырять, как лошади. Тогда надо сматывать удочки и менять место.
Кроме мальчишек, баб и болтливых стариков у нас были враги более серьёзные: подводные коряги, комары, ряска, грозы, ненастье и прибыль воды в озёрах и реках.
Ловить в коряжистых местах было очень заманчиво — там пряталась крупная и ленивая рыба. Брала она медленно и верно, глубоко топила поплавок, потом запутывала леску о корягу и обрывала её вместе с поплавком.
Тонкий комариный зуд приводил нас в трепет. Первую половину лета мы ходили все в крови и опухолях от комариных укусов. В безветренные жаркие дни, когда в небе сутками стояли на одном месте всё те же пухлые, похожие на вату облака, в заводях и озерках появлялась мелкая водоросль, похожая на плесень, — ряска. Вода затягивалась липкой зелёной плёнкой, такой толстой, что даже грузило её не могло пробить.
Перед грозой рыба переставала клевать — она боялась грозы, затишья, когда земля глухо дрожит от далёкого грома.
В ненастье и во время прибыли воды клёва не было.
Но зато как хороши были туманные и свежие утра, когда тени деревьев лежали далеко на воде и под самым берегом ходили стаями неторопливые пучеглазые голавли! В такие утра стрекозы любили садиться на перяные поплавки, и мы с замиранием сердца смотрели, как поплавок со стрекозой вдруг медленно и косо шёл в воду, стрекоза взлетала, замочив свои лапки, а на конце лески туго ходила по дну сильная и весёлая рыба.
Как хороши были краснопёрки, падавшие живым серебром в густую траву, прыгавшие среди одуванчиков и кашки! Хороши были закаты в полнеба над лесными озёрами, тонкий дым облаков, холодные стебли лилий, треск костра, кряканье диких уток.
Дед оказался прав: к вечеру пришла гроза. Она долго ворчала в лесах, потом поднялась к зениту пепельной стеной, и первая молния хлестнула в далёкие стога.
Мы просидели в палатке до ночи. В полночь дождь стих. Мы разожгли большой костёр, обсохли и легли вздремнуть.
В лугах печально кричали ночные птицы, и белая звезда переливалась над Прорвой в чистом предутреннем небе.
Я задремал. Разбудил меня крик перепела.
«Пить пора! Пить пора! Пить пора!» — кричал он где-то рядом, в зарослях шиповника и крушины.
Мы спустились с крутого берега к воде, цепляясь за корни и травы. Вода блестела, как чёрное стекло; на песчаном дне были видны дорожки, проложенные улитками.
Рувим закинул удочку недалеко от меня. Через несколько минут я услышал его тихий призывный свист. Это был наш рыболовный язык. Короткий свист три раза значил: «Бросайте всё и идите сюда».
Я осторожно подошёл к Рувиму. Он молча показал мне на поплавок. Клевала какая-то странная рыба. Поплавок качался, осторожно ёрзал то вправо, то влево, дрожал, но не тонул. Он стал наискось, чуть окунулся и снова вынырнул.
Рувим застыл — так клюёт только очень крупная рыба.
Поплавок быстро пошёл в сторону, остановился, выпрямился и начал медленно тонуть.
— Топит, — сказал я. — Тащите!
Рувим подсёк. Удилище согнулось в дугу, леска со свистом врезалась в воду. Невидимая рыба туго и медленно водила леску по кругам. Солнечный свет упал на воду сквозь заросли вётел, и я увидел под водой яркий бронзовый блеск: это изгибалась и пятилась в глубину пойманная рыба. Мы вытащили её только через несколько минут. Это оказался громадный ленивый линь со смуглой золотой чешуёй и чёрными плавниками. Он лежал в мокрой траве и медленно шевелил толстым хвостом.
Рувим вытер пот со лба и закурил.
Мы больше не ловили, смотали удочки и пошли в деревню.
Рувим нёс линя. Он тяжело свисал у него с плеча. С линя капала вода, а чешуя сверкала так ослепительно, как золотые купола бывшего монастыря. В ясные дни купола были видны за тридцать километров.
Мы нарочно прошли через луга мимо баб. Они, завидев нас, бросили работу и смотрели на линя, прикрыв ладонями глаза, как смотрят на нестерпимое солнце. Бабы молчали. Потом лёгкий шёпот восторга прошёл по их пёстрым рядам.
Мы шли через строй баб спокойно и независимо. Только одна из них вздохнула и, берясь за грабли, сказала нам вслед:
— Красоту-то какую понесли — глазам больно!
Не торопясь мы пронесли линя через всю деревню. Старухи высовывались из окон и глядели нам в спину. Мальчишки бежали следом и канючили:
— Дядь, а дядь, где пымал? Дядь, а дядь, на што клюнуло?
Дед Десять процентов пощёлкал линя по золотым твёрдым жабрам и засмеялся:
— Ну, теперь бабы языки подожмут! А то у них всё хаханьки да хихоньки. Теперя дело иное, серьёзное.
С тех пор мы перестали обходить баб. Мы шли прямо на них, и они нам ласково кричали:
— Ловить вам не переловить! Не грех бы и нам рыбки принести.
Так восторжествовала справедливость.
Неприятности начались сейчас же за Чёртовым мостом. Разноцветные бабы копнили сено. Мы решили их обойти стороной, но они нас заметили.
— Куды, соколики? — закричали и захохотали бабы. — Кто удит, у того ничего не будет!
— На Прорву подались, верьте мне, бабочки! — крикнула высокая и худая вдова, прозванная Грушей-пророчицей. — Другой пути у них нету, у горемычных моих!
Бабы нас изводили всё лето. Сколько бы мы ни наловили рыбы, они всегда говорили с жалостью:
— Ну что ж, хоть на ушицу себе наловили, и то счастье. А мой Петька надысь десять карасей принёс, и до чего гладких — прямо жир с хвоста капает!
Мы знали, что Петька принёс всего двух худых карасей, но молчали. С этим Петькой у нас были свои счёты: он срезал у Рувима крючок и выследил места, где мы прикармливали рыбу. За это Петьку, по рыболовным законам, полагалось вздуть, но мы его простили.
Когда мы выбрались в некошеные луга, бабы стихли.
Сладкий конский щавель хлестал нас по груди. Медуница пахла так сильно, что солнечный свет, затопивший рязанские дали, казался жидким мёдом.
Мы дышали тёплым воздухом трав, вокруг нас гулко жужжали шмели и трещали кузнечики.
Тусклым серебром шумели над головой листья столетних ив. От Прорвы тянуло запахом кувшинок и чистой холодной воды.
Мы успокоились, закинули удочки, но неожиданно из лугов приплёлся дед, по прозвищу Десять про́центов.
— Ну, как рыбка? — спросил он, щурясь на воду, сверкавшую от солнца. — Ловится?
Всем известно, что на рыбной ловле разговаривать нельзя.
Дед сел, закурил махорку и начал разуваться.
— Не-ет, нынче клевать у вас не будет, нынче рыба заелась. Шут её знает, какая ей насадка нужна!
Дед помолчал. У берега сонно закричала лягушка.
— Ишь стрекочет! — пробормотал дед и взглянул на небо.
Тусклый розовый дым висел над лугом. Сквозь этот дым просвечивала бледная синева, а над седыми ивами висело жёлтое солнце.
— Сухомень!.. — вздохнул дед. — Надо думать, к вечеру ха-а-роший дождь натянет.
Мы молчали.
— Лягва тоже не зря кричит, — объяснил дед, слегка обеспокоенный нашим угрюмым молчанием. — Лягва, милок, перед грозой завсегда тревожится, скачет куды ни попало. Надысь я ночевал у паромщика, уху мы с ним в казанке́ варили у костра, и лягва — кило в ней было весу, не меньше, — сиганула прямо в казанок, там и сварилась. Я говорю: «Василий, остались мы с тобой без ухи», а он говорит: «Чёрта ли мне в той лягве! Я во время германской войны во Франции был, и там лягву едят почём зря. Ешь, не пужайся». Так мы ту уху и схлебали.
— И ничего? — спросил я. — Есть можно?
— Скусная пища, — ответил дед. — И-и-их, милый, гляжу я на тебя, всё ты по Прорвам шатаешься. Хошь, я тебе пиджачок из лыка сплету? Я сплёл, милок, из лыка цельную тройку — пиджак, штаны и жилетку — для выставки. Супротив меня нет лучшего мастера на всё село.
Дед ушёл только через два часа. Рыба у нас, конечно, не клевала.
Ни у кого в мире нет столько самых разнообразных врагов, как у рыболовов. Прежде всего — мальчишки. В лучшем случае они будут часами стоять за спиной, сопеть и оцепенело смотреть на поплавок.
Мы заметили, что при этом обстоятельстве рыба сейчас же перестаёт клевать.
В худшем случае мальчишки начнут купаться поблизости, пускать пузыри и нырять, как лошади. Тогда надо сматывать удочки и менять место.
Кроме мальчишек, баб и болтливых стариков у нас были враги более серьёзные: подводные коряги, комары, ряска, грозы, ненастье и прибыль воды в озёрах и реках.
Ловить в коряжистых местах было очень заманчиво — там пряталась крупная и ленивая рыба. Брала она медленно и верно, глубоко топила поплавок, потом запутывала леску о корягу и обрывала её вместе с поплавком.
Тонкий комариный зуд приводил нас в трепет. Первую половину лета мы ходили все в крови и опухолях от комариных укусов. В безветренные жаркие дни, когда в небе сутками стояли на одном месте всё те же пухлые, похожие на вату облака, в заводях и озерках появлялась мелкая водоросль, похожая на плесень, — ряска. Вода затягивалась липкой зелёной плёнкой, такой толстой, что даже грузило её не могло пробить.
Перед грозой рыба переставала клевать — она боялась грозы, затишья, когда земля глухо дрожит от далёкого грома.
В ненастье и во время прибыли воды клёва не было.
Но зато как хороши были туманные и свежие утра, когда тени деревьев лежали далеко на воде и под самым берегом ходили стаями неторопливые пучеглазые голавли! В такие утра стрекозы любили садиться на перяные поплавки, и мы с замиранием сердца смотрели, как поплавок со стрекозой вдруг медленно и косо шёл в воду, стрекоза взлетала, замочив свои лапки, а на конце лески туго ходила по дну сильная и весёлая рыба.
Как хороши были краснопёрки, падавшие живым серебром в густую траву, прыгавшие среди одуванчиков и кашки! Хороши были закаты в полнеба над лесными озёрами, тонкий дым облаков, холодные стебли лилий, треск костра, кряканье диких уток.
Дед оказался прав: к вечеру пришла гроза. Она долго ворчала в лесах, потом поднялась к зениту пепельной стеной, и первая молния хлестнула в далёкие стога.
Мы просидели в палатке до ночи. В полночь дождь стих. Мы разожгли большой костёр, обсохли и легли вздремнуть.
В лугах печально кричали ночные птицы, и белая звезда переливалась над Прорвой в чистом предутреннем небе.
Я задремал. Разбудил меня крик перепела.
«Пить пора! Пить пора! Пить пора!» — кричал он где-то рядом, в зарослях шиповника и крушины.
Мы спустились с крутого берега к воде, цепляясь за корни и травы. Вода блестела, как чёрное стекло; на песчаном дне были видны дорожки, проложенные улитками.
Рувим закинул удочку недалеко от меня. Через несколько минут я услышал его тихий призывный свист. Это был наш рыболовный язык. Короткий свист три раза значил: «Бросайте всё и идите сюда».
Я осторожно подошёл к Рувиму. Он молча показал мне на поплавок. Клевала какая-то странная рыба. Поплавок качался, осторожно ёрзал то вправо, то влево, дрожал, но не тонул. Он стал наискось, чуть окунулся и снова вынырнул.
Рувим застыл — так клюёт только очень крупная рыба.
Поплавок быстро пошёл в сторону, остановился, выпрямился и начал медленно тонуть.
— Топит, — сказал я. — Тащите!
Рувим подсёк. Удилище согнулось в дугу, леска со свистом врезалась в воду. Невидимая рыба туго и медленно водила леску по кругам. Солнечный свет упал на воду сквозь заросли вётел, и я увидел под водой яркий бронзовый блеск: это изгибалась и пятилась в глубину пойманная рыба. Мы вытащили её только через несколько минут. Это оказался громадный ленивый линь со смуглой золотой чешуёй и чёрными плавниками. Он лежал в мокрой траве и медленно шевелил толстым хвостом.
Рувим вытер пот со лба и закурил.
Мы больше не ловили, смотали удочки и пошли в деревню.
Рувим нёс линя. Он тяжело свисал у него с плеча. С линя капала вода, а чешуя сверкала так ослепительно, как золотые купола бывшего монастыря. В ясные дни купола были видны за тридцать километров.
Мы нарочно прошли через луга мимо баб. Они, завидев нас, бросили работу и смотрели на линя, прикрыв ладонями глаза, как смотрят на нестерпимое солнце. Бабы молчали. Потом лёгкий шёпот восторга прошёл по их пёстрым рядам.
Мы шли через строй баб спокойно и независимо. Только одна из них вздохнула и, берясь за грабли, сказала нам вслед:
— Красоту-то какую понесли — глазам больно!
Не торопясь мы пронесли линя через всю деревню. Старухи высовывались из окон и глядели нам в спину. Мальчишки бежали следом и канючили:
— Дядь, а дядь, где пымал? Дядь, а дядь, на што клюнуло?
Дед Десять процентов пощёлкал линя по золотым твёрдым жабрам и засмеялся:
— Ну, теперь бабы языки подожмут! А то у них всё хаханьки да хихоньки. Теперя дело иное, серьёзное.
С тех пор мы перестали обходить баб. Мы шли прямо на них, и они нам ласково кричали:
— Ловить вам не переловить! Не грех бы и нам рыбки принести.
Так восторжествовала справедливость.
Последний чёрт
Дед ходил за дикой малиной на Глухое озеро и вернулся с перекошенным от страха лицом. Он долго кричал по деревне, что на озере завелись черти. В доказательство дед показывал порванные штаны: чёрт якобы клюнул деда в ногу, порвал рядно и набил на колене большую ссадину.
Деду никто не верил. Даже сердитые старухи шамкали, что у чертей отродясь не было клювов, что черти в озёрах не водятся и, наконец, что после революции чертей вообще нет и быть не может — их извели до последнего корня.
Но всё же старухи перестали ходить к Глухому озеру за ягодами. Им стыдно было признаться, что на семнадцатом году революции они боятся чертей, и потому в ответ на упрёки старухи отвечали нараспев, пряча глаза:
— И-и-и, милый, ягод нынче нетути даже на Глухом озере. Отродясь такого пустого лета не случалось. Сам посуди: зачем нам зря ходить?
Деду не верили ещё и потому, что он был чудак и неудачник. Звали деда Десять процентов. Кличка эта была для нас непонятна.
— За то меня так кличут, милок, — объяснил однажды дед, — что во мне всего десять процентов прежней силы осталось. Свинья меня задрала. Ну и была ж свинья — прямо лев! Как выйдет на улицу, хрюкнет — кругом пусто! Бабы хватают ребят, кидают в избу. Мужики выходят на двор не иначе как с вилами, а которые робкие, те и вовсе не выходят. Прямо война! Крепко дралась та свинья. Ты слухай, что дальше было. Залезла та свинья ко мне в избу, сопит, зыркает на меня злым глазом. Я её, конечно, тяпнул костылём: иди, мол, милая, к лешему, ну тебя! Тут оно и поднялось! Тут она на меня и кинулась! Сшибла меня с ног; я лежу, кричу в голос, а она меня рвёть, она меня терзаеть! Васька Жуков кричит: «Давай пожарную машину, будем её водой отгонять, потому ныне убивать свиней запрещено!» Народ толчётся, голосит, а она меня рвёть, она меня терзаеть! Насилу мужики меня цепами от неё отбили. В больнице я лежал. Доктор прямо удивился. «От тебя, — говорит, — Митрий, по медицинской видимости, осталось не боле как десять про́центов». Теперь так и перебиваюсь на эти проценты. Вот оно как, милок! А свинью ту убили разрывной пулей: иная её не брала.
Вечером мы позвали деда к себе — расспросить о чёрте. Пыль и запах парного молока висели над деревенскими улицами — с лесных полян пригнали коров, женщины кричали у калиток заунывно и ласково, скликая телят:
— Тялуш, тялуш, тялуш!
Дед рассказал, что чёрта он встретил на протоке, у самого озера. Там он кинулся на деда и так долбанул клювом, что дед упал в кусты малины, завизжал не своим голосом, а потом вскочил и бежал до самого Горелого болота.
— Чуть сердце не хрястнуло. Вот какая получилась завёртка!
— А какой из себя этот чёрт?
Дед заскрёб затылок.
— Ну, вроде птица, — сказал он нерешительно. — Голос вредный, сиплый, будто с простуды. Птица не птица — пёс его разберёт.
— Не сходить ли нам на Глухое озеро? Всё-таки любопытно, — сказал Рувим, когда дед ушёл, попив чаю с баранками.
— Тут что-то есть, — ответил я.
Мы вышли на следующий день. Я взял двустволку.
На Глухое озеро мы шли впервые и потому прихватили с собой провожатым деда. Он сначала отказывался, ссылаясь на свои «десять процентов», потом согласился, но попросил, чтобы ему за это в колхозе выписали два трудодня. Председатель колхоза, комсомолец Лёня Рыжов, рассмеялся:
— Там видно будет! Ежели ты у баб этой экспедицией дурь из головы выбьешь, тогда выпишу. А пока шагай!
И дед, благословись, зашагал. В дороге он о чёрте рассказывал неохотно, больше помалкивал.
— А он ест что-нибудь, чёрт? — спрашивал Рувим.
— Надо полагать, рыбкой помаленьку питается, по земле лазит, ягоды жрёт, — говорил дед. — Ему тоже промышлять чем-нибудь надо, даром что нечистая сила.
— А он чёрный?
— Поглядишь — увидишь, — отвечал загадочно дед. — Каким прикинется, таким себя и покажет.
Весь день мы шли сосновыми лесами. Шли без дорог, перебирались через сухие болота — мшары, где нога тонула по колено в сухих коричневых мхах, слушали тонкое посвистывание птиц.
Жара густо настаивалась в хвое. Кричали медведки. На сухих полянах из-под ног дождём сыпались кузнечики. Устало никла трава, пахло горячей сосновой корой и сухой земляникой. В небе над верхушками сосен неподвижно висели ястребы.
Жара измучила нас. Лес был накалён, сух, и казалось, что он тихо тлеет от солнечного зноя. Даже как будто попахивало гарью. Мы не курили — боялись, что от первой же спички лес вспыхнет и затрещит, как сухой можжевельник, и белый дым лениво поползёт к жёлтому солнцу.
Мы отдыхали в густых чащах осин и берёз, пробирались через заросли на сырые места и дышали грибным, прелым запахом травы и корней. Мы долго лежали на привалах и слушали, как шумят океанским прибоем вершины сосен, — высоко над головой дул медленный летний ветер. Он был, должно быть, очень горяч.
Только к закату мы вышли на берег озера. Безмолвная ночь осторожно надвигалась на леса глухой синевой. Едва заметно, будто капли серебряной воды, блестели первые звёзды. Утки с тяжёлым свистом летели на ночлег. Озеро, замкнутое поясом непроходимых зарослей, поблёскивало внизу. По чёрной воде расплывались широкие круги — играла на закате рыба. Ночь начиналась над лесным краем, долгие сумерки густели в чащах, и только костёр трещал и разгорался, нарушая лесную тишину.
Дед сидел у костра.
— Ну, где же твой чёрт, Митрий? — спросил я.
— Тама… — Дед неопределённо махнул рукой в заросли осинника. — Куда рвёшься? Утром искать будем. Нынче дело ночное, тёмное, погодить надо.
На рассвете я проснулся. С сосен капал тёплый туман. Дед сидел у костра и торопливо крестился. Мокрая его борода мелко дрожала.
— Ты чего, дед? — спросил я.
— Доходишься с вами до погибели! — пробормотал дед. — Слышь, кричит, анафема! Слышь? Буди всех!
Я прислушался. Спросонок ударила в озере рыба, потом пронёсся пронзительный и яростный крик.
«Уэк! — кричал кто-то. — Уэк! Уэк!»
В темноте началась возня. Что-то живое тяжело забилось в воде, и снова злой голос прокричал с торжеством: «Уэк! Уэк!»
— Спаси, владычица Троеручица! — бормотал, запинаясь, дед. — Слышь, как зубами клацает? Дёрнуло меня с вами сюды переться, старого дурака!
С озера долетали странное щёлканье и деревянный стук, будто там дрались палками мальчишки.
Я растолкал Рувима. Он проснулся и сказал испуганно:
— Надо ловить!
Я взял ружьё.
— Ну, — сказал дед, — действуйте, как желаете. Я знать ничего не знаю! Ещё за вас отвечать доведётся. Ну вас к лешему!
Дед от страха совсем ошалел.
— Иди, стреляй, — бормотал он сердито. — Начальство тоже за это по головке не побалует. Нешто можно в чёрта стрелять? Ишь чего выдумали!
«Уэк!» — отчаянно крикнул чёрт.
Дед натянул на голову армяк и замолк.
Мы поползли к берегу озера. Туман шуршал в траве. Над водой неторопливо подымалось огромное белое солнце.
Я раздвинул кусты волчьей ягоды на берегу, вгляделся в озеро и медленно потянул ружьё:
— Странно… Что за птица, никак не пойму.
Мы осторожно поднялись. На чёрной воде плавала громадная птица. Оперение её переливалось лимонным и розовым цветом. Головы не было видно — она вся, по длинную шею, была под водой.
Мы оцепенели. Птица вытащила из воды маленькую головку, величиной с яйцо, заросшую курчавым пухом. К голове был как будто приклеен громадный клюв с кожаным красным мешком.
— Пеликан! — тихо сказал Рувим. — Это кудрявый пеликан. Я таких знаю.
«Уэк!» — предостерегающе крикнул пеликан и посмотрел на нас красным глазом.
Из пеликаньего клюва торчал хвост толстого окуня. Пеликан тряс шеей, чтобы протолкнуть окуня в желудок.
Тогда я вспомнил о газете — в неё была завёрнута копчёная колбаса. Я бросился к костру, вытряхнул из рюкзака колбасу, расправил засаленную газету и прочёл объявление, набранное жирным шрифтом:
ВО ВРЕМЯ ПЕРЕВОЗКИ ЗВЕРИНЦА ПО УЗКОКОЛЕЙНОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ СБЕЖАЛА АФРИКАНСКАЯ ПТИЦА ПЕЛИКАН. ПРИМЕТЫ: ПЕРО РОЗОВОЕ И ЖЁЛТОЕ, БОЛЬШОЙ КЛЮВ С МЕШКОМ ДЛЯ РЫБЫ, НА ГОЛОВЕ ПУХ. ПТИЦА СТАРАЯ, ОЧЕНЬ ЗЛАЯ, НЕ ЛЮБИТ И БЬЁТ ДЕТЕЙ, ВЗРОСЛЫХ ТРОГАЕТ РЕДКО. О НАХОДКЕ СООБЩИТЬ В ЗВЕРИНЕЦ ЗА ПРИЛИЧНОЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ.
— Ну, — сказал Рувим, — что будем делать? Стрелять жалко, а осенью он подохнет от холода.
— Дед сообщит в зверинец, — ответил я. — И, кстати, получит благодарность.
Мы пошли за дедом. Дед долго не мог понять, в чём дело. Он молчал, моргал глазами и всё скрёб худую грудь. Потом, когда понял, пошёл с опаской на берег смотреть чёрта.
— Вот он, твой леший, — сказал Рувим. — Гляди!
— И-и-и, милай!.. — Дед захихикал. — Да разве я что говорю? Ясное дело — не чёрт. Пущай живёт на воле, рыбку полавливает. А вам спасибо. Ослобонили народ от страха. Теперь девки сюда понапрут за ягодами — только держись! Шалая птица, сроду такой не видал.
Днём мы наловили рыбы и снесли её к костру. Пеликан поспешно вылез на берег и приковылял к нашему привалу. Он посмотрел на деда прищуренным глазом, как будто что-то стараясь припомнить. Дед задрожал. Но тут пеликан увидел рыбу, разинул клюв, щёлкнул им с деревянным стуком, крикнул «уэк!» и начал отчаянно бить крыльями и притопывать утиной лапой. Со стороны было похоже, будто пеликан качает тяжёлый насос.
От костра полетели угли и искры.
— Чего это он? — испугался дед. — Чумовой, что ли?
— Рыбы просит, — объяснил Рувим.
Мы дали пеликану рыбу. Он проглотил её, но всё же ухитрился мимоходом ущипнуть меня в спину и зашипеть.
Потом он снова начал накачивать крыльями воздух, приседать и топать ногой — клянчить рыбу.
— Пошёл, пошёл! — ворчал на него дед. — Ишь размахался!
Весь день пеликан бродил вокруг нас, шипел и кричал, но в руки не давался.
К вечеру мы ушли. Пеликан влез на кочку, бил нам вслед крыльями и сердито кричал: «Уэк, уэк!» Вероятно, он был недоволен, что мы бросаем его на озере, и требовал, чтобы мы вернулись.
Через два дня дед поехал в город, нашёл на базарной площади зверинец и рассказал о пеликане. Из города приехал рябой человек и забрал пеликана.
Дед получил от зверинца сорок рублей и купил на них новые штаны.
— Порты у меня — первый сорт! — говорил он и оттягивал штанину. — Об моих портах разговор идёт до самой Рязани. Сказывают, даже в газетах печатали про эту дуроломную птицу. Вот она какая, жизня наша, милок!
Деду никто не верил. Даже сердитые старухи шамкали, что у чертей отродясь не было клювов, что черти в озёрах не водятся и, наконец, что после революции чертей вообще нет и быть не может — их извели до последнего корня.
Но всё же старухи перестали ходить к Глухому озеру за ягодами. Им стыдно было признаться, что на семнадцатом году революции они боятся чертей, и потому в ответ на упрёки старухи отвечали нараспев, пряча глаза:
— И-и-и, милый, ягод нынче нетути даже на Глухом озере. Отродясь такого пустого лета не случалось. Сам посуди: зачем нам зря ходить?
Деду не верили ещё и потому, что он был чудак и неудачник. Звали деда Десять процентов. Кличка эта была для нас непонятна.
— За то меня так кличут, милок, — объяснил однажды дед, — что во мне всего десять процентов прежней силы осталось. Свинья меня задрала. Ну и была ж свинья — прямо лев! Как выйдет на улицу, хрюкнет — кругом пусто! Бабы хватают ребят, кидают в избу. Мужики выходят на двор не иначе как с вилами, а которые робкие, те и вовсе не выходят. Прямо война! Крепко дралась та свинья. Ты слухай, что дальше было. Залезла та свинья ко мне в избу, сопит, зыркает на меня злым глазом. Я её, конечно, тяпнул костылём: иди, мол, милая, к лешему, ну тебя! Тут оно и поднялось! Тут она на меня и кинулась! Сшибла меня с ног; я лежу, кричу в голос, а она меня рвёть, она меня терзаеть! Васька Жуков кричит: «Давай пожарную машину, будем её водой отгонять, потому ныне убивать свиней запрещено!» Народ толчётся, голосит, а она меня рвёть, она меня терзаеть! Насилу мужики меня цепами от неё отбили. В больнице я лежал. Доктор прямо удивился. «От тебя, — говорит, — Митрий, по медицинской видимости, осталось не боле как десять про́центов». Теперь так и перебиваюсь на эти проценты. Вот оно как, милок! А свинью ту убили разрывной пулей: иная её не брала.
Вечером мы позвали деда к себе — расспросить о чёрте. Пыль и запах парного молока висели над деревенскими улицами — с лесных полян пригнали коров, женщины кричали у калиток заунывно и ласково, скликая телят:
— Тялуш, тялуш, тялуш!
Дед рассказал, что чёрта он встретил на протоке, у самого озера. Там он кинулся на деда и так долбанул клювом, что дед упал в кусты малины, завизжал не своим голосом, а потом вскочил и бежал до самого Горелого болота.
— Чуть сердце не хрястнуло. Вот какая получилась завёртка!
— А какой из себя этот чёрт?
Дед заскрёб затылок.
— Ну, вроде птица, — сказал он нерешительно. — Голос вредный, сиплый, будто с простуды. Птица не птица — пёс его разберёт.
— Не сходить ли нам на Глухое озеро? Всё-таки любопытно, — сказал Рувим, когда дед ушёл, попив чаю с баранками.
— Тут что-то есть, — ответил я.
Мы вышли на следующий день. Я взял двустволку.
На Глухое озеро мы шли впервые и потому прихватили с собой провожатым деда. Он сначала отказывался, ссылаясь на свои «десять процентов», потом согласился, но попросил, чтобы ему за это в колхозе выписали два трудодня. Председатель колхоза, комсомолец Лёня Рыжов, рассмеялся:
— Там видно будет! Ежели ты у баб этой экспедицией дурь из головы выбьешь, тогда выпишу. А пока шагай!
И дед, благословись, зашагал. В дороге он о чёрте рассказывал неохотно, больше помалкивал.
— А он ест что-нибудь, чёрт? — спрашивал Рувим.
— Надо полагать, рыбкой помаленьку питается, по земле лазит, ягоды жрёт, — говорил дед. — Ему тоже промышлять чем-нибудь надо, даром что нечистая сила.
— А он чёрный?
— Поглядишь — увидишь, — отвечал загадочно дед. — Каким прикинется, таким себя и покажет.
Весь день мы шли сосновыми лесами. Шли без дорог, перебирались через сухие болота — мшары, где нога тонула по колено в сухих коричневых мхах, слушали тонкое посвистывание птиц.
Жара густо настаивалась в хвое. Кричали медведки. На сухих полянах из-под ног дождём сыпались кузнечики. Устало никла трава, пахло горячей сосновой корой и сухой земляникой. В небе над верхушками сосен неподвижно висели ястребы.
Жара измучила нас. Лес был накалён, сух, и казалось, что он тихо тлеет от солнечного зноя. Даже как будто попахивало гарью. Мы не курили — боялись, что от первой же спички лес вспыхнет и затрещит, как сухой можжевельник, и белый дым лениво поползёт к жёлтому солнцу.
Мы отдыхали в густых чащах осин и берёз, пробирались через заросли на сырые места и дышали грибным, прелым запахом травы и корней. Мы долго лежали на привалах и слушали, как шумят океанским прибоем вершины сосен, — высоко над головой дул медленный летний ветер. Он был, должно быть, очень горяч.
Только к закату мы вышли на берег озера. Безмолвная ночь осторожно надвигалась на леса глухой синевой. Едва заметно, будто капли серебряной воды, блестели первые звёзды. Утки с тяжёлым свистом летели на ночлег. Озеро, замкнутое поясом непроходимых зарослей, поблёскивало внизу. По чёрной воде расплывались широкие круги — играла на закате рыба. Ночь начиналась над лесным краем, долгие сумерки густели в чащах, и только костёр трещал и разгорался, нарушая лесную тишину.
Дед сидел у костра.
— Ну, где же твой чёрт, Митрий? — спросил я.
— Тама… — Дед неопределённо махнул рукой в заросли осинника. — Куда рвёшься? Утром искать будем. Нынче дело ночное, тёмное, погодить надо.
На рассвете я проснулся. С сосен капал тёплый туман. Дед сидел у костра и торопливо крестился. Мокрая его борода мелко дрожала.
— Ты чего, дед? — спросил я.
— Доходишься с вами до погибели! — пробормотал дед. — Слышь, кричит, анафема! Слышь? Буди всех!
Я прислушался. Спросонок ударила в озере рыба, потом пронёсся пронзительный и яростный крик.
«Уэк! — кричал кто-то. — Уэк! Уэк!»
В темноте началась возня. Что-то живое тяжело забилось в воде, и снова злой голос прокричал с торжеством: «Уэк! Уэк!»
— Спаси, владычица Троеручица! — бормотал, запинаясь, дед. — Слышь, как зубами клацает? Дёрнуло меня с вами сюды переться, старого дурака!
С озера долетали странное щёлканье и деревянный стук, будто там дрались палками мальчишки.
Я растолкал Рувима. Он проснулся и сказал испуганно:
— Надо ловить!
Я взял ружьё.
— Ну, — сказал дед, — действуйте, как желаете. Я знать ничего не знаю! Ещё за вас отвечать доведётся. Ну вас к лешему!
Дед от страха совсем ошалел.
— Иди, стреляй, — бормотал он сердито. — Начальство тоже за это по головке не побалует. Нешто можно в чёрта стрелять? Ишь чего выдумали!
«Уэк!» — отчаянно крикнул чёрт.
Дед натянул на голову армяк и замолк.
Мы поползли к берегу озера. Туман шуршал в траве. Над водой неторопливо подымалось огромное белое солнце.
Я раздвинул кусты волчьей ягоды на берегу, вгляделся в озеро и медленно потянул ружьё:
— Странно… Что за птица, никак не пойму.
Мы осторожно поднялись. На чёрной воде плавала громадная птица. Оперение её переливалось лимонным и розовым цветом. Головы не было видно — она вся, по длинную шею, была под водой.
Мы оцепенели. Птица вытащила из воды маленькую головку, величиной с яйцо, заросшую курчавым пухом. К голове был как будто приклеен громадный клюв с кожаным красным мешком.
— Пеликан! — тихо сказал Рувим. — Это кудрявый пеликан. Я таких знаю.
«Уэк!» — предостерегающе крикнул пеликан и посмотрел на нас красным глазом.
Из пеликаньего клюва торчал хвост толстого окуня. Пеликан тряс шеей, чтобы протолкнуть окуня в желудок.
Тогда я вспомнил о газете — в неё была завёрнута копчёная колбаса. Я бросился к костру, вытряхнул из рюкзака колбасу, расправил засаленную газету и прочёл объявление, набранное жирным шрифтом:
ВО ВРЕМЯ ПЕРЕВОЗКИ ЗВЕРИНЦА ПО УЗКОКОЛЕЙНОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ СБЕЖАЛА АФРИКАНСКАЯ ПТИЦА ПЕЛИКАН. ПРИМЕТЫ: ПЕРО РОЗОВОЕ И ЖЁЛТОЕ, БОЛЬШОЙ КЛЮВ С МЕШКОМ ДЛЯ РЫБЫ, НА ГОЛОВЕ ПУХ. ПТИЦА СТАРАЯ, ОЧЕНЬ ЗЛАЯ, НЕ ЛЮБИТ И БЬЁТ ДЕТЕЙ, ВЗРОСЛЫХ ТРОГАЕТ РЕДКО. О НАХОДКЕ СООБЩИТЬ В ЗВЕРИНЕЦ ЗА ПРИЛИЧНОЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ.
— Ну, — сказал Рувим, — что будем делать? Стрелять жалко, а осенью он подохнет от холода.
— Дед сообщит в зверинец, — ответил я. — И, кстати, получит благодарность.
Мы пошли за дедом. Дед долго не мог понять, в чём дело. Он молчал, моргал глазами и всё скрёб худую грудь. Потом, когда понял, пошёл с опаской на берег смотреть чёрта.
— Вот он, твой леший, — сказал Рувим. — Гляди!
— И-и-и, милай!.. — Дед захихикал. — Да разве я что говорю? Ясное дело — не чёрт. Пущай живёт на воле, рыбку полавливает. А вам спасибо. Ослобонили народ от страха. Теперь девки сюда понапрут за ягодами — только держись! Шалая птица, сроду такой не видал.
Днём мы наловили рыбы и снесли её к костру. Пеликан поспешно вылез на берег и приковылял к нашему привалу. Он посмотрел на деда прищуренным глазом, как будто что-то стараясь припомнить. Дед задрожал. Но тут пеликан увидел рыбу, разинул клюв, щёлкнул им с деревянным стуком, крикнул «уэк!» и начал отчаянно бить крыльями и притопывать утиной лапой. Со стороны было похоже, будто пеликан качает тяжёлый насос.
От костра полетели угли и искры.
— Чего это он? — испугался дед. — Чумовой, что ли?
— Рыбы просит, — объяснил Рувим.
Мы дали пеликану рыбу. Он проглотил её, но всё же ухитрился мимоходом ущипнуть меня в спину и зашипеть.
Потом он снова начал накачивать крыльями воздух, приседать и топать ногой — клянчить рыбу.
— Пошёл, пошёл! — ворчал на него дед. — Ишь размахался!
Весь день пеликан бродил вокруг нас, шипел и кричал, но в руки не давался.
К вечеру мы ушли. Пеликан влез на кочку, бил нам вслед крыльями и сердито кричал: «Уэк, уэк!» Вероятно, он был недоволен, что мы бросаем его на озере, и требовал, чтобы мы вернулись.
Через два дня дед поехал в город, нашёл на базарной площади зверинец и рассказал о пеликане. Из города приехал рябой человек и забрал пеликана.
Дед получил от зверинца сорок рублей и купил на них новые штаны.
— Порты у меня — первый сорт! — говорил он и оттягивал штанину. — Об моих портах разговор идёт до самой Рязани. Сказывают, даже в газетах печатали про эту дуроломную птицу. Вот она какая, жизня наша, милок!
Заячьи лапы
К ветеринару в наше село пришёл с Урженского озера Ваня Малявин и принёс завёрнутого в рваную ватную куртку маленького тёплого зайца. Заяц плакал и часто моргал красными от слёз глазами…
— Ты что, одурел? — крикнул ветеринар. — Скоро будешь ко мне мышей таскать, оголец!
— А вы не лайтесь, это заяц особенный, — хриплым шёпотом сказал Ваня. — Его дед прислал, велел лечить.
— От чего лечить-то?
— Лапы у него пожжённые.
Ветеринар повернул Ваню лицом к двери, толкнул в спину и прикрикнул вслед:
— Валяй, валяй! Не умею я их лечить. Зажарь его с луком — деду будет закуска.
Ваня ничего не ответил. Он вышел в сени, заморгал глазами, потянул носом и уткнулся в бревенчатую стену. По стене потекли слёзы. Заяц тихо дрожал под засаленной курткой.
— Ты чего, малый? — спросила Ваню жалостливая бабка Анисья; она привела к ветеринару свою единственную козу. — Чего вы, сердешные, вдвоём слёзы льёте? Ай случилось что?
— Пожжённый он, дедушкин заяц, — сказал тихо Ваня. — На лесном пожаре лапы себе пожёг, бегать не может. Вот-вот, гляди, умрёть.
— Не умрёть, малый, — прошамкала Анисья. — Скажи дедушке своему, ежели большая у него охота зайца выходить, пущай несёт его в город к Карлу Петровичу.
Ваня вытер слёзы и пошёл лесами домой, на Урженское озеро. Он не шёл, а бежал босиком по горячей песчаной дороге. Недавний лесной пожар прошёл стороной, на север, около самого озера. Пахло гарью и сухой гвоздикой. Она большими островами росла на полянах.
Заяц стонал.
Ваня нашёл по дороге пушистые, покрытые серебряными мягкими волосами листья, вырвал их, положил под сосенку и развернул зайца. Заяц посмотрел на листья, уткнулся в них головой и затих.
— Ты что, одурел? — крикнул ветеринар. — Скоро будешь ко мне мышей таскать, оголец!
— А вы не лайтесь, это заяц особенный, — хриплым шёпотом сказал Ваня. — Его дед прислал, велел лечить.
— От чего лечить-то?
— Лапы у него пожжённые.
Ветеринар повернул Ваню лицом к двери, толкнул в спину и прикрикнул вслед:
— Валяй, валяй! Не умею я их лечить. Зажарь его с луком — деду будет закуска.
Ваня ничего не ответил. Он вышел в сени, заморгал глазами, потянул носом и уткнулся в бревенчатую стену. По стене потекли слёзы. Заяц тихо дрожал под засаленной курткой.
— Ты чего, малый? — спросила Ваню жалостливая бабка Анисья; она привела к ветеринару свою единственную козу. — Чего вы, сердешные, вдвоём слёзы льёте? Ай случилось что?
— Пожжённый он, дедушкин заяц, — сказал тихо Ваня. — На лесном пожаре лапы себе пожёг, бегать не может. Вот-вот, гляди, умрёть.
— Не умрёть, малый, — прошамкала Анисья. — Скажи дедушке своему, ежели большая у него охота зайца выходить, пущай несёт его в город к Карлу Петровичу.
Ваня вытер слёзы и пошёл лесами домой, на Урженское озеро. Он не шёл, а бежал босиком по горячей песчаной дороге. Недавний лесной пожар прошёл стороной, на север, около самого озера. Пахло гарью и сухой гвоздикой. Она большими островами росла на полянах.
Заяц стонал.
Ваня нашёл по дороге пушистые, покрытые серебряными мягкими волосами листья, вырвал их, положил под сосенку и развернул зайца. Заяц посмотрел на листья, уткнулся в них головой и затих.