Страница:
– Зашивайте! – бросил он Палычу и отошел к окну.
– Ну, спасибо, мужик! – захрипел со стола начальник.
– Я не мужик! – вскинулся хирург. – Я блатной.
В ординаторской жена больного уже накрыла стол: жареное мясо, красная рыба, фрукты. В казахских степях все это было невиданным дефицитом.
– А спирт у вас есть? – и ЗК-хирург первый раз посмотрел на того, к кому обращался.
Явился спирт. Его у непьющего Палыча было много! Хирург стал быстро пить спирт стакан за стаканом. Закусывал одним и тем же кусочком черного хлеба с ломтиком сала.
Через полчаса охранники бережно отнесли безжизненное тело хирурга в автозак на носилках. Следом бежала жена прооперированного начальника и все подкладывала под голову врача домашнюю подушку.
Anamnesis vitae
Усилитель молитв
I
II
III
IV
Anamnesis vitae
Встреча с прошлым без надежды на будущее
Anamnesis vitae
Донор по совместительству
Anamnesis vitae
Хирург из Освенцима
Anamnesis vitae
Диагностика смерти
– Ну, спасибо, мужик! – захрипел со стола начальник.
– Я не мужик! – вскинулся хирург. – Я блатной.
В ординаторской жена больного уже накрыла стол: жареное мясо, красная рыба, фрукты. В казахских степях все это было невиданным дефицитом.
– А спирт у вас есть? – и ЗК-хирург первый раз посмотрел на того, к кому обращался.
Явился спирт. Его у непьющего Палыча было много! Хирург стал быстро пить спирт стакан за стаканом. Закусывал одним и тем же кусочком черного хлеба с ломтиком сала.
Через полчаса охранники бережно отнесли безжизненное тело хирурга в автозак на носилках. Следом бежала жена прооперированного начальника и все подкладывала под голову врача домашнюю подушку.
Anamnesis vitae
Доставили в больницу молодого человека, прыгнувшего с четвертого этажа. Выяснилось, что этот человек знал расписание движения автобуса который отвозил его утром на работу. Он спокойно завтракал, а за пять минут до своего автобуса, выпрыгивал в окно кухни (жил он на первом этаже) и бежал на остановку. Так было быстрее, чем идти через подъезд и обходить дом.
В этот раз он тоже выпрыгнул в окно и, уже летя вниз, вспомнил, что накануне переехал по обмену на четвертый этаж этого же дома.
В этот раз он тоже выпрыгнул в окно и, уже летя вниз, вспомнил, что накануне переехал по обмену на четвертый этаж этого же дома.
Усилитель молитв
I
Завидовать – тяжкий грех, но больным в коме нельзя не позавидовать. Многие стремятся к релаксу, кайфу, свободе от быта и желаний, к неторопливости. У больных, находящихся в коме, все это уже есть. Покой полный – атония, арефлексия. Силы не тратятся даже на дыхание – воздух в легкие нагнетает умный аппарат. Только сердца еще постукивает, но слабо-слабо, и поэтому души больных не рискуют отлетать далече: болтая ножками, сидят себе в рядок на подоконнике реанимационного зала, в обнимку с судьбами своих подопечных.
Этих душ в реанимации видимо-невидимо. Вон у той, розовой души – отравившейся уксусом девочки, сорок дней давно миновало, а она все не отлетает и шпионит за действиями врачей.
От этих врачей, клоунов в разноцветных костюмах, больным в коме – одни неприятности: лазят отсосами в самое нутро дыхалки, удаляя мокроту, тормошат: «Открой глаза! Пожми руку!» – колют иголками, стучат молотком по коленкам, назначают клизмы и ворочают с боку на бок, как прохудившиеся лодки.
Что врачи знают о жизни и смерти? Ничего. А больные, выходя из комы, обо всем виденном «по ту сторону», рассказывать не спешат. Чтобы особенно не приставали, вернувшиеся из комы, как заведенные, рассказывают одну и ту же ерунду: тоннель… полет над собственным телом… Таков уговор.
А то еще налетят в реанимацию, откуда не ждали, размахивая черными крылами, священники, и ну давай сплеча, крест-на-крест, мочить всех подряд святой водой! Души нехристей в панике рассыпаются, как горошины, по углам. Помогает ли Бог коматозникам – не знаю. Статистики нет. Но общее впечатление таково, что атеисты после такого «мочилова» стремительно увядают. Как высохнет водица на челе – так и преставляются. Даже иудеи и мусульмане святую воду легче переносят.
Этих душ в реанимации видимо-невидимо. Вон у той, розовой души – отравившейся уксусом девочки, сорок дней давно миновало, а она все не отлетает и шпионит за действиями врачей.
От этих врачей, клоунов в разноцветных костюмах, больным в коме – одни неприятности: лазят отсосами в самое нутро дыхалки, удаляя мокроту, тормошат: «Открой глаза! Пожми руку!» – колют иголками, стучат молотком по коленкам, назначают клизмы и ворочают с боку на бок, как прохудившиеся лодки.
Что врачи знают о жизни и смерти? Ничего. А больные, выходя из комы, обо всем виденном «по ту сторону», рассказывать не спешат. Чтобы особенно не приставали, вернувшиеся из комы, как заведенные, рассказывают одну и ту же ерунду: тоннель… полет над собственным телом… Таков уговор.
А то еще налетят в реанимацию, откуда не ждали, размахивая черными крылами, священники, и ну давай сплеча, крест-на-крест, мочить всех подряд святой водой! Души нехристей в панике рассыпаются, как горошины, по углам. Помогает ли Бог коматозникам – не знаю. Статистики нет. Но общее впечатление таково, что атеисты после такого «мочилова» стремительно увядают. Как высохнет водица на челе – так и преставляются. Даже иудеи и мусульмане святую воду легче переносят.
II
Историю семерых сегодняшних коматозников, что лежат в реанимации, я хорошо знаю. Но почему впал в кому вот этот, восьмой – мальчишка двенадцати лет, – не понимаю. Не понимают этого и члены уже пяти комиссий, что разбирались с его случаем.
Началось все мирно. Привели на прием мальчика с дефектом правой теменной кости. Два года назад, отдыхая с родителями в Сочи, он упал и получил вдавленный перелом свода черепа. Курортные врачи удалили вдавленные отломки, а дефект в костях черепа закрывать не стали. Это распространенная и часто оправданная тактика. Неврологически мальчишка – без патологии.
Предложил я закрыть дефект, а мамаша мальчика говорит:
– Но нам ни в Москве, ни в Питере не стали делать операцию!
– А почему – объясняли?
– Да нет, – сказала мамашка.
«Интересно! – думаю. – Почему нет?»
Обследовали мы мальчонку. Здоров. Положили на стол. Ввели в наркоз. Обработал я операционное поле. Нарисовал линию разреза и стал обкладывать область вмешательства стерильными пеленками. И тут у ребенка остановилось сердце! Сорок минут реанимации: поломали ребра; «приделали» и ликвидировали двухсторонний пневмоторакс[4]; вводили злую лечебную химию внутривенно и внутрисердечно… На 41-й минуте у трупа мальчонки появилась «гусиная кожа» и далеко, в глубине грудной клетки, глухо стукнуло сердце. Раз… Еще раз… И вдруг сердце разом замолотило, как безумный барабан перед командой «пли!». Формально – ребенок ожил. Но с тех пор и уже месяц с гаком он в коме. Значит, что-то знают столичные нейрохирурги, чего не знаю я, – при явных показаниях оперировать они мальчика не стали. А я – вляпался.
Обидно быть идиотом. Потом были разборки на всех уровнях. Комиссии, прокуроры. Сделай я хотя бы только надрез кожи – ни за что бы не отвертелся. А пацан лежит себе в коме и не тужит. Рыдает мамаша, ругаюсь я с реаниматологами, главный орет: «Не потерплю!» – день идет за днем, а все остается по-прежнему: сознания нет, зрачки широкие, мышечный тонус и рефлексы отсутствуют, сам не дышит.
Началось все мирно. Привели на прием мальчика с дефектом правой теменной кости. Два года назад, отдыхая с родителями в Сочи, он упал и получил вдавленный перелом свода черепа. Курортные врачи удалили вдавленные отломки, а дефект в костях черепа закрывать не стали. Это распространенная и часто оправданная тактика. Неврологически мальчишка – без патологии.
Предложил я закрыть дефект, а мамаша мальчика говорит:
– Но нам ни в Москве, ни в Питере не стали делать операцию!
– А почему – объясняли?
– Да нет, – сказала мамашка.
«Интересно! – думаю. – Почему нет?»
Обследовали мы мальчонку. Здоров. Положили на стол. Ввели в наркоз. Обработал я операционное поле. Нарисовал линию разреза и стал обкладывать область вмешательства стерильными пеленками. И тут у ребенка остановилось сердце! Сорок минут реанимации: поломали ребра; «приделали» и ликвидировали двухсторонний пневмоторакс[4]; вводили злую лечебную химию внутривенно и внутрисердечно… На 41-й минуте у трупа мальчонки появилась «гусиная кожа» и далеко, в глубине грудной клетки, глухо стукнуло сердце. Раз… Еще раз… И вдруг сердце разом замолотило, как безумный барабан перед командой «пли!». Формально – ребенок ожил. Но с тех пор и уже месяц с гаком он в коме. Значит, что-то знают столичные нейрохирурги, чего не знаю я, – при явных показаниях оперировать они мальчика не стали. А я – вляпался.
Обидно быть идиотом. Потом были разборки на всех уровнях. Комиссии, прокуроры. Сделай я хотя бы только надрез кожи – ни за что бы не отвертелся. А пацан лежит себе в коме и не тужит. Рыдает мамаша, ругаюсь я с реаниматологами, главный орет: «Не потерплю!» – день идет за днем, а все остается по-прежнему: сознания нет, зрачки широкие, мышечный тонус и рефлексы отсутствуют, сам не дышит.
III
Вернулся я из реанимации в родное отделение. Коллеги радостно сообщают, что нашли мастера, который враз и бесплатно наладит нам компьютеры в отделении.
– А что это вдруг – бесплатно? Он где работает?
– Он – гений и нигде не работает. Он возле больничной церкви торгует бижутерией. Или типа того…
Гений – в растянутом свитере, бороденка торчком – оторвался от клавиатуры и сказал:
– По порносайтам меньше лазить надо! Нахватали вирусов. Всё! И больше к такой похабели не вызывайте!
Мастер стал натягивать куртку. К куртке были пришиты металлические крючки, как для кухонных полотенец. На этих крючках висели гроздья чего-то блестящего, похожего на дешёвые бусы. Такими, наверное, Кук совращал туземцев.
Я спросил:
– Вы этим торгуете? Что это?
– А это, видите ли, – усилители молитв. Когда человек молится совместно с единоверцами, да и в церкви – молитва сильна и угодна Богу. А дома? А в транспорте, когда на голову наступают? Эффект от молитв в таких условиях – ноль! Вы веры какой? Иудей, православный, буддист, адвентист седьмого дня?
– А что, есть разница? Бог-то один.
– Да, так многие считают. Но точно не знает никто. Поэтому я делаю усилители молитв для всех конфессий. Только я! Опасайтесь подделок! Вот эти серебряные – для мусульман. С множеством черных как бы звезд – для иудеев. Вот эти – для православных.
– А что это на них висюльки, как маленькие свастики…
– Заметили… Но именно эта форма наилучшим способом усиливает православные молитвы. Берите! Я вам уступлю, если оптом возьмете. Мужчины носят как браслеты, женщины – как бусы. Есть в виде диадемок. Эти исполнены в золоте. Вот эти – для «просительных» молитв. А эти, побольше, – для молитв благодарственных. Но их никто не берет. Покупайте! Усилители без обратной связи – за тысячу, а вот эти – разработка новая – за них прошу две. Видите на них три как бы камушка? Так вот: если «камушек» загорается зеленым огнем – значит, молитва дошла до адресата. А если зеленый огонек меняется на красный, то на вашу молитву есть положительная резолюция и желание ваше будет вскоре непременно исполнено. Один усилитель на три желания. Ваши взяли все.
– Кто это – «ваши»?
– Родственники ваших больных.
Я брать оптом, равно как и в розницу, отказался – и гений ушел.
– А что это вдруг – бесплатно? Он где работает?
– Он – гений и нигде не работает. Он возле больничной церкви торгует бижутерией. Или типа того…
Гений – в растянутом свитере, бороденка торчком – оторвался от клавиатуры и сказал:
– По порносайтам меньше лазить надо! Нахватали вирусов. Всё! И больше к такой похабели не вызывайте!
Мастер стал натягивать куртку. К куртке были пришиты металлические крючки, как для кухонных полотенец. На этих крючках висели гроздья чего-то блестящего, похожего на дешёвые бусы. Такими, наверное, Кук совращал туземцев.
Я спросил:
– Вы этим торгуете? Что это?
– А это, видите ли, – усилители молитв. Когда человек молится совместно с единоверцами, да и в церкви – молитва сильна и угодна Богу. А дома? А в транспорте, когда на голову наступают? Эффект от молитв в таких условиях – ноль! Вы веры какой? Иудей, православный, буддист, адвентист седьмого дня?
– А что, есть разница? Бог-то один.
– Да, так многие считают. Но точно не знает никто. Поэтому я делаю усилители молитв для всех конфессий. Только я! Опасайтесь подделок! Вот эти серебряные – для мусульман. С множеством черных как бы звезд – для иудеев. Вот эти – для православных.
– А что это на них висюльки, как маленькие свастики…
– Заметили… Но именно эта форма наилучшим способом усиливает православные молитвы. Берите! Я вам уступлю, если оптом возьмете. Мужчины носят как браслеты, женщины – как бусы. Есть в виде диадемок. Эти исполнены в золоте. Вот эти – для «просительных» молитв. А эти, побольше, – для молитв благодарственных. Но их никто не берет. Покупайте! Усилители без обратной связи – за тысячу, а вот эти – разработка новая – за них прошу две. Видите на них три как бы камушка? Так вот: если «камушек» загорается зеленым огнем – значит, молитва дошла до адресата. А если зеленый огонек меняется на красный, то на вашу молитву есть положительная резолюция и желание ваше будет вскоре непременно исполнено. Один усилитель на три желания. Ваши взяли все.
– Кто это – «ваши»?
– Родственники ваших больных.
Я брать оптом, равно как и в розницу, отказался – и гений ушел.
IV
Через два дня у входа в реанимацию ко мне на шею вдруг бросилась мать этого самого мальчишки:
– Доктор! Милый, дорогой мой человек!
И натурально рыдает. Халат на груди вмиг промок. «Во как! – удивился я. – Вчера был „убийца“ и „блядин сын“, а сегодня – такие нежности!»
Тут реаниматолог поясняет:
– Мальчишка-то в сознание пришел! В одну минуту вдруг сам задышал! Сейчас он в полном сознании и адекватен. Как и не было ничего!
Ну что ж, думаю. День хорошо начинается. И женщина вполне еще ничего – мягонькая. Только все женские запахи из нее высквозило в больничных коридорах. Пахнет от нее как от мягкого больничного инвентаря. И тут вижу на склоненной ко мне на грудь голове диадему, как две капли воды похожую на те, что продавал гений, а на ней – три огонька. Один красный, два зеленых. Так! Красный – это ответ на ее молитву о сыне. Сын пришел в сознание. А о чем две ее еще не «отоваренные» молитвы? Мамой клянусь, что мы, врачи, в этих молитвах упомянуты! Худо нам станет, когда зеленые огоньки станут красными! Придётся покупать у гения еще один усилитель молитв и дарить его мамке. Пусть отмаливает нам прощение!
– Доктор! Милый, дорогой мой человек!
И натурально рыдает. Халат на груди вмиг промок. «Во как! – удивился я. – Вчера был „убийца“ и „блядин сын“, а сегодня – такие нежности!»
Тут реаниматолог поясняет:
– Мальчишка-то в сознание пришел! В одну минуту вдруг сам задышал! Сейчас он в полном сознании и адекватен. Как и не было ничего!
Ну что ж, думаю. День хорошо начинается. И женщина вполне еще ничего – мягонькая. Только все женские запахи из нее высквозило в больничных коридорах. Пахнет от нее как от мягкого больничного инвентаря. И тут вижу на склоненной ко мне на грудь голове диадему, как две капли воды похожую на те, что продавал гений, а на ней – три огонька. Один красный, два зеленых. Так! Красный – это ответ на ее молитву о сыне. Сын пришел в сознание. А о чем две ее еще не «отоваренные» молитвы? Мамой клянусь, что мы, врачи, в этих молитвах упомянуты! Худо нам станет, когда зеленые огоньки станут красными! Придётся покупать у гения еще один усилитель молитв и дарить его мамке. Пусть отмаливает нам прощение!
Anamnesis vitae
На похоронах мужа вдова ударилась ногой о край гроба. Через день вся нога резко отекла, покраснела. При надавливании на отечную ногу ощущался «хруст» – развилась газовая гангрена. Лечение больной было безуспешным, и на девятый день после смерти мужа она умерла.
Встреча с прошлым без надежды на будущее
Случайно встретил ушедшую лет десять назад на пенсию женщину-хирурга. Что там «женщина» – бабка! В каких-то длинных одеждах. Многослойно замотана в шали и платки. Сверху всего этого – круглая мужская шляпа с широкими полями. Круглые чёрные очки, как у кота Базилио.
А голос остался прежний: громкий и трубный:
– Что, все за идею пашешь?
– Так…
– Ну и дурак! Сюда смотри! Ты помнишь, как я работала? Сутками из больницы не выходила. Операции, кровища, говно… А теперь никому на хер не нужна! Сунули пенсию и забыли.
– А где вы сейчас?
– Где-где! В деревне живу. Там у меня мама. Ей девяносто восемь лет. Крыша, конечно, съехала, но тихая, безобидная. А че! Я маму с утра помою, накормлю – и на лыжи! Красота кругом сейчас: лес, снег чистый, людей – никого. Слушай: никогда так не жила! Хозяйства я не веду – всё покупаю. Да и что нам надо?! Хлеб, молоко, картошка. Иногда – водочки выпью и так хорошо: печь трещит, мама посапывает, за окнами солнце и снег…
– Местные с медицинскими вопросами не пристают?
– Так я им сразу сказала: «Кто вспомнит, что я врачом была, – убью!» Я бабкам арабские танцы показываю и танец живота. Бабки – писают в штаны от этих танцев и уважают! Меня Людочка-внучка научила. Она же этими танцами в Москве большие деньги зарабатывает. Ещё она регентом служит в церкви Ильи-пророка в Черкизово, ласточка моя! Поют они там – слеза пробивает…
– По городу и друзьям не скучаете?
– По дурдому этому? А друзья… Так что – друзья? Ты меня часто вспоминал? То-то! А ведь рос у меня на глазах, дружили мы с тобой. Нет. Никто никому не нужен. Главное, самому себе быть нужным. И маме. Ты все пешком бегаешь?
– Да нет: вон моя стоит…
– Так подвези до автостанции. Давай-давай… На работу опоздаешь, так и хрен с ней. Долго ждут – долгожданней будешь! Вот этот мешок – в багажник. Там хлеб на всю деревню. Поехали!
А голос остался прежний: громкий и трубный:
– Что, все за идею пашешь?
– Так…
– Ну и дурак! Сюда смотри! Ты помнишь, как я работала? Сутками из больницы не выходила. Операции, кровища, говно… А теперь никому на хер не нужна! Сунули пенсию и забыли.
– А где вы сейчас?
– Где-где! В деревне живу. Там у меня мама. Ей девяносто восемь лет. Крыша, конечно, съехала, но тихая, безобидная. А че! Я маму с утра помою, накормлю – и на лыжи! Красота кругом сейчас: лес, снег чистый, людей – никого. Слушай: никогда так не жила! Хозяйства я не веду – всё покупаю. Да и что нам надо?! Хлеб, молоко, картошка. Иногда – водочки выпью и так хорошо: печь трещит, мама посапывает, за окнами солнце и снег…
– Местные с медицинскими вопросами не пристают?
– Так я им сразу сказала: «Кто вспомнит, что я врачом была, – убью!» Я бабкам арабские танцы показываю и танец живота. Бабки – писают в штаны от этих танцев и уважают! Меня Людочка-внучка научила. Она же этими танцами в Москве большие деньги зарабатывает. Ещё она регентом служит в церкви Ильи-пророка в Черкизово, ласточка моя! Поют они там – слеза пробивает…
– По городу и друзьям не скучаете?
– По дурдому этому? А друзья… Так что – друзья? Ты меня часто вспоминал? То-то! А ведь рос у меня на глазах, дружили мы с тобой. Нет. Никто никому не нужен. Главное, самому себе быть нужным. И маме. Ты все пешком бегаешь?
– Да нет: вон моя стоит…
– Так подвези до автостанции. Давай-давай… На работу опоздаешь, так и хрен с ней. Долго ждут – долгожданней будешь! Вот этот мешок – в багажник. Там хлеб на всю деревню. Поехали!
Anamnesis vitae
Однажды привезли избитого мужчину в алкогольном опьянении. Когда его раздели для осмотра, все ахнули: мужчина был похож на Арлекина! Правая половина туловища была обычного цвета, а левая, от шеи и до пятки, багрово-синяя.
Мужчина этот пришел домой пьяным и уснул на полу, на правом боку. Разозлившаяся жена, в течение нескольких часов, методично била его скалкой и превратила левую половину мужа в сплошной синяк. Каждый из полученных ушибов сам по себе не был опасен, но вся излившаяся под кожу и мышцы изменённая кровь стала всасываться, отравляя избитого и повреждая почки. Еле мы его выходили.
Мужчина этот пришел домой пьяным и уснул на полу, на правом боку. Разозлившаяся жена, в течение нескольких часов, методично била его скалкой и превратила левую половину мужа в сплошной синяк. Каждый из полученных ушибов сам по себе не был опасен, но вся излившаяся под кожу и мышцы изменённая кровь стала всасываться, отравляя избитого и повреждая почки. Еле мы его выходили.
Донор по совместительству
Раньше основной врачебный документ – историю болезни – называли «скорбный лист». Читать да и писать на этих желтоватых, как бы пропитанных мочой листах – в самом деле – скорбный труд. Труд, который часто пропадает зря, начинаясь с жалоб и кончаясь сомнительным выздоровлением или несомненной смертью.
Есть определенная схема врачебных записей в этой истории. Все начинается с жалоб. Раньше врачей за то и любили, что им можно и нужно было жаловаться. Вы вспоминали, что, в самом деле, сушит во рту, что сильнее болит утром, что на работе нелады и соседи сволочи. Все это записывалось, да вот беда – часто таким почерком, что прочитать невозможно.
Записи одного хирурга могла расшифровать только медсестра, прошедшая с ним войну. Читала она, положив историю вверх ногами, и справа налево: всю войну она дублировала записи хирурга в карточках раненых, сидя напротив него. Так и привыкла к его каракулям в перевернутом виде.
Теперь не спрашивают и не слушают. Раздав распечатки «опросников», попросят подчеркнуть где «да», где «нет». А потом – скажет врач – я все обработаю, и мы поговорим.
Но не поговорит и не переспросит. Как ЛЕГО сложит ваши боли и страхи с бланками анализов, рентгена, компьютерной томографией и скажет: «Ну что, больной, будем оперироваться? Завтра».
Ну вот и операция. Хирургия. Любая победа хирургии – крах терапии. Операция – это такой метод лечения, который может убить. Удачная операция – это просто неудавшаяся попытка убийства больного группой лиц по предварительному сговору с применением холодного оружия и сильнодействующих психотропных ядов.
Труд хирурга – неблагодарен. Как ни объясняй больному и его родственникам сложность операции – не поймут. Можно удалить убивающую больного опухоль – напишут жалобу на холодный больничный суп. Удалишь бородавку: в газету благодарность тиснут, коньяк в руки сунут! Уж очень мешала бородавка в носу ковырять. А про опухоль больной обычно и не знает. Или не хочет знать.
Удаляли мы большую опухоль головного мозга. Началось все очень прилично. И вдруг, после легкого движения инструмента, – хлынула кровь. Бьет как из крана, шипит, заливает всё: рану, инструменты. В человеке от пяти до семи литров крови, и при таком темпе кровопотере вся она может вытечь из больного за десять – пятнадцать минут. Она и вытекла. Кровь больного и кровь чужая, которую лили в три вены анестезиологи. Давление у больного не определяется, сердце – еле-еле. А раз давления нет, то перестало кровить. Сразу увидели разрыв венозного коллектора. Быстро залатали мы эту дырку. Переливаем, что в этих случаях нужно. Давление появилось, но низкое и нестабильное. Нужна кровь, а ее на станции переливания уже нет: вся на этого больного и ушла.
Оперировал Иван – общеизвестный хам и крикун. Больные его боятся и не любят. Иван орет анестезиологу: «Кровь возьмете у меня!» А это против всех правил и приказов. Против не против, а только уложили хирурга на каталку рядом с операционным столом и шприцами, перелили его кровь больному. Группа и резус совпадали, да и пробы на совместимость, конечно, провели.
Давление у больного стабилизировалось. Иван снова помыл руки, переоделся в стерильный халат и закончил операцию. Завершилось все благополучно: больной поправился – опухоль оказалась доброкачественной. Хирургу объявили выговор и на очередной квалификационной комиссии высшую категорию не подтвердили – опустили на первую. По больнице пошла ходить шутка, что несовпадение группы и Rh-фактора крови больного с показателями крови Ивана – абсолютное противопоказание к операции.
Я согласен с тем, что хороших врачей мало. Их не больше, чем хороших специалистов в любой другой профессии. Только не все профессии требуют такой большой крови. Попробуйте предъявить к своим близким те требования, которые предъявляются обычно к медикам. Вас постигнет глубокое разочарование – мало кто из них терпелив, добр и честен в той степени, в какой бы нам хотелось.
Есть определенная схема врачебных записей в этой истории. Все начинается с жалоб. Раньше врачей за то и любили, что им можно и нужно было жаловаться. Вы вспоминали, что, в самом деле, сушит во рту, что сильнее болит утром, что на работе нелады и соседи сволочи. Все это записывалось, да вот беда – часто таким почерком, что прочитать невозможно.
Записи одного хирурга могла расшифровать только медсестра, прошедшая с ним войну. Читала она, положив историю вверх ногами, и справа налево: всю войну она дублировала записи хирурга в карточках раненых, сидя напротив него. Так и привыкла к его каракулям в перевернутом виде.
Теперь не спрашивают и не слушают. Раздав распечатки «опросников», попросят подчеркнуть где «да», где «нет». А потом – скажет врач – я все обработаю, и мы поговорим.
Но не поговорит и не переспросит. Как ЛЕГО сложит ваши боли и страхи с бланками анализов, рентгена, компьютерной томографией и скажет: «Ну что, больной, будем оперироваться? Завтра».
Ну вот и операция. Хирургия. Любая победа хирургии – крах терапии. Операция – это такой метод лечения, который может убить. Удачная операция – это просто неудавшаяся попытка убийства больного группой лиц по предварительному сговору с применением холодного оружия и сильнодействующих психотропных ядов.
Труд хирурга – неблагодарен. Как ни объясняй больному и его родственникам сложность операции – не поймут. Можно удалить убивающую больного опухоль – напишут жалобу на холодный больничный суп. Удалишь бородавку: в газету благодарность тиснут, коньяк в руки сунут! Уж очень мешала бородавка в носу ковырять. А про опухоль больной обычно и не знает. Или не хочет знать.
Удаляли мы большую опухоль головного мозга. Началось все очень прилично. И вдруг, после легкого движения инструмента, – хлынула кровь. Бьет как из крана, шипит, заливает всё: рану, инструменты. В человеке от пяти до семи литров крови, и при таком темпе кровопотере вся она может вытечь из больного за десять – пятнадцать минут. Она и вытекла. Кровь больного и кровь чужая, которую лили в три вены анестезиологи. Давление у больного не определяется, сердце – еле-еле. А раз давления нет, то перестало кровить. Сразу увидели разрыв венозного коллектора. Быстро залатали мы эту дырку. Переливаем, что в этих случаях нужно. Давление появилось, но низкое и нестабильное. Нужна кровь, а ее на станции переливания уже нет: вся на этого больного и ушла.
Оперировал Иван – общеизвестный хам и крикун. Больные его боятся и не любят. Иван орет анестезиологу: «Кровь возьмете у меня!» А это против всех правил и приказов. Против не против, а только уложили хирурга на каталку рядом с операционным столом и шприцами, перелили его кровь больному. Группа и резус совпадали, да и пробы на совместимость, конечно, провели.
Давление у больного стабилизировалось. Иван снова помыл руки, переоделся в стерильный халат и закончил операцию. Завершилось все благополучно: больной поправился – опухоль оказалась доброкачественной. Хирургу объявили выговор и на очередной квалификационной комиссии высшую категорию не подтвердили – опустили на первую. По больнице пошла ходить шутка, что несовпадение группы и Rh-фактора крови больного с показателями крови Ивана – абсолютное противопоказание к операции.
Я согласен с тем, что хороших врачей мало. Их не больше, чем хороших специалистов в любой другой профессии. Только не все профессии требуют такой большой крови. Попробуйте предъявить к своим близким те требования, которые предъявляются обычно к медикам. Вас постигнет глубокое разочарование – мало кто из них терпелив, добр и честен в той степени, в какой бы нам хотелось.
Anamnesis vitae
Солнечным днем вдруг высоко в листве деревьев – треск и шелест листьев, и на тротуар шлепнулся белый кулек. Прохожие глянули – завернутый в пеленки мертвый младенец. Пока «ох!» и «ах!» – снова треск и второй кулек. Подбежали – другой ребенок. Синий, из носа и рта кровь, не дышит. «Скорая» и милиция прилетели, высчитали, из каких окон выпали младенцы, нашли квартиру на восьмом этаже. На звонок двери открыла спокойная женщина. Спросили, есть ли у нее дети. Женщина ответила, что детей у нее трое: мальчик четырех лет и двойняшки – девочки: родились десять дней назад, три дня как выписались из роддома, сейчас спят. Бросились в спальню – кроватка пустая.
Четырехлетний мальчишка выбросил сестренок в открытое окно: кто-то из родственников в шутку сказал счастливой маме: «Ну зачем они тебе, сразу двое?! Нищету разводишь». В ответ женщина рассмеялась: «Конечно, не нужны! Мне и Леньки хватает» – и прижала к себе сына. Ленька понял всё по-своему.
Четырехлетний мальчишка выбросил сестренок в открытое окно: кто-то из родственников в шутку сказал счастливой маме: «Ну зачем они тебе, сразу двое?! Нищету разводишь». В ответ женщина рассмеялась: «Конечно, не нужны! Мне и Леньки хватает» – и прижала к себе сына. Ленька понял всё по-своему.
Хирург из Освенцима
Во всех отделениях больницы еженедельно проводится «общий обход»: врачи во главе с заведующим осматривают больных, планируют лечение и обследование каждого. Сейчас это делается быстро, и обход напоминает веселую рысь на ипподроме. Но не у нас. В разных больницах обход называли по-разному. Часто – «показать больным заведующего». У нас – «водить слона», потому что протекает этот обход медленно и обстоятельно.
Наш «слон» – хирург ДЕД. На одном из таких обходов он осматривал женщину, которой на следующий день предстояла операция по удалению части щитовидной железы. ДЕД и раньше видел эту больную, но только сейчас заметил на предплечье у нее татуировку – восьмизначный номер.
«Аушвиц?» – спросил ДЕД. Больная утвердительно кивнула и сказала: «С 41-го и почти до конца». «Освобождали наши?» – помолчав, спросил ДЕД. «Нет, американцы». – «Понятно. И меня американцы».
ДЕД у нас сутулый, а тут его как-то совсем скрючило, лицо заострилось, посерело. Торопливо закончил он обход и ушел в свой кабинет, поручив разбор полетов старшему ординатору. До конца рабочего дня мы нашего вездесущего заведующего так и не видели.
В этот день я дежурил. Все разошлись, и я остался один в ординаторской. Сидел, дописывал истории болезни. ДЕД зашел в ординаторскую очень тихо. Присел в уголке дивана, нахохлился, покряхтел и вдруг стал рассказывать. Ни до, ни после я не слышал, чтобы он говорил так много и так взволнованно.
Оказалось, что ДЕД почти всю войну, попав в плен, провел в разных фашистских лагерях смерти. Я узнал, что «Аушвиц» – это «Освенцим», и что долгое время ДЕД находился в этом концлагере. Никогда и нигде я не читал и не слышал того, что рассказал ДЕД.
Он и в лагерях оставался врачом: немцы выделяли бараки для больных, давали лекарства, еду. Лечили, кормили, говорил ДЕД, и вдруг в один день могли забрать всех больных – и в газовую камеру. Логики немцев ДЕД понять не смог. В одном конце барака умирали с голода, а в другом ели вволю яйца, консервы, сало: в лагере можно было достать всё: были бы деньги или драгоценности. «Играем мы в волейбол (!), – продолжал ДЕД, – а рядом с нашей площадкой двигается очередь из измученных людей. В газовую камеру. И мы, и они знаем, куда их гонят, а они болеют за нашу игру, подсказывают. Солнце светит, трава зеленная, мы мяч гоняем, а их ведут травить газом. Мирная такая, повседневная жизнь».
ДЕД говорил быстро, волнуясь, и картины мне рисовалась бредовые. Он совершенно очевидно стыдился того, что остался жив. «Вот вы, молодые, возмущаетесь, что бумаг много писать приходится, бюрократия говорите. А меня немецкая бюрократия от смерти спасла. Перегоняли нас из одного лагеря в другой. Идем колонной. Долго идем – охрана устала, злятся. Совсем стемнело, когда нас пригнали к новому лагерю. Ворота не открывают. Мы измучились, зайти в лагерь не терпится: знаем, что на новом месте немцы обязательно устроят помывку горячей водой, накормят – порядок такой они свято блюли. Немецкий я так и не выучил – не лез он в меня, только слышу, наша охрана орет „коммунисты“, „партизаны“, а им лагерная охрана в ответ: „папир“, и опять и не один раз слышу: „папир“ да „папир“ – „бумага“ по-немецки. Так нам ворота и не открыли.
Наша охрана заматерилась по-русски, завернула колонну и погнали нас дальше. Прошли мы еще километра четыре и попали в другой лагерь – там нас приняли. А позднее мне товарищ объяснил, что в первый раз немцы, чтобы не идти эти четыре километра, привели нас в ликвидационный лагерь. На уничтожение. Но служаки этого лагеря ночью возиться с нами не захотели: „Нет у вас бумаги-приказа на этих пленных. Не знаем мы, что с ними делать: то ли газ применить, то ли расстрелять“. Спасла нас немецкая бюрократия.
Вообще, за эти три года убить могли в любой день. Пронесло как-то… Досадно, что освободили нас американцы. Поэтому еще два года потом провел в наших, советских лагерях. У немцев – это понятно, а у своих сидеть очень обидно было. Потом разобрались – отпустили. Только в Москве жилье мое пропало, на работу не брали. Предложили поехать сюда, на Север, – организовывать хирургическую службу. Жилья и здесь не дали – жил в туалете для медперсонала. Этот туалет и сейчас есть в отделении грудной хирургии. Помыли сортир с хлоркой. Накрыли унитаз деревянной коробкой. Вместо кровати – смотровую кушетку поставили. Я такому жилью рад был до невозможности».
На следующий день ДЕД оперировал эту больную. Зря он делал это сам – очень уж старался. Известно: лучшее – враг хорошего. Вот и неладно получилось с этой больной: она до операции усердно лечилась – таблетки, уколы. В таких случаях ткани опухоли делаются хрупкими, сильно кровят – хирургу трудно ориентироваться в ране. Так или иначе, но оказалась поврежденной веточка нерва, отвечающего за голосовую связку – после операции у больной пропал голос.
Если бы это было возможно – ДЕД поседел бы еще больше. Он совсем бестелесным стал и серым как моль. Думаю, что, будь он помоложе и других правил – запил бы по-черному. А больная удивительно спокойно отнеслась к случившемуся. На прощание написала в книгу отзывов благодарность и просипела деду: «Все что нужно, я уже сказала».
После операции, облучения и химиотерапии она жила еще долго и считала себя здоровой. Наш заведующий жил гораздо меньше.
Наш «слон» – хирург ДЕД. На одном из таких обходов он осматривал женщину, которой на следующий день предстояла операция по удалению части щитовидной железы. ДЕД и раньше видел эту больную, но только сейчас заметил на предплечье у нее татуировку – восьмизначный номер.
«Аушвиц?» – спросил ДЕД. Больная утвердительно кивнула и сказала: «С 41-го и почти до конца». «Освобождали наши?» – помолчав, спросил ДЕД. «Нет, американцы». – «Понятно. И меня американцы».
ДЕД у нас сутулый, а тут его как-то совсем скрючило, лицо заострилось, посерело. Торопливо закончил он обход и ушел в свой кабинет, поручив разбор полетов старшему ординатору. До конца рабочего дня мы нашего вездесущего заведующего так и не видели.
В этот день я дежурил. Все разошлись, и я остался один в ординаторской. Сидел, дописывал истории болезни. ДЕД зашел в ординаторскую очень тихо. Присел в уголке дивана, нахохлился, покряхтел и вдруг стал рассказывать. Ни до, ни после я не слышал, чтобы он говорил так много и так взволнованно.
Оказалось, что ДЕД почти всю войну, попав в плен, провел в разных фашистских лагерях смерти. Я узнал, что «Аушвиц» – это «Освенцим», и что долгое время ДЕД находился в этом концлагере. Никогда и нигде я не читал и не слышал того, что рассказал ДЕД.
Он и в лагерях оставался врачом: немцы выделяли бараки для больных, давали лекарства, еду. Лечили, кормили, говорил ДЕД, и вдруг в один день могли забрать всех больных – и в газовую камеру. Логики немцев ДЕД понять не смог. В одном конце барака умирали с голода, а в другом ели вволю яйца, консервы, сало: в лагере можно было достать всё: были бы деньги или драгоценности. «Играем мы в волейбол (!), – продолжал ДЕД, – а рядом с нашей площадкой двигается очередь из измученных людей. В газовую камеру. И мы, и они знаем, куда их гонят, а они болеют за нашу игру, подсказывают. Солнце светит, трава зеленная, мы мяч гоняем, а их ведут травить газом. Мирная такая, повседневная жизнь».
ДЕД говорил быстро, волнуясь, и картины мне рисовалась бредовые. Он совершенно очевидно стыдился того, что остался жив. «Вот вы, молодые, возмущаетесь, что бумаг много писать приходится, бюрократия говорите. А меня немецкая бюрократия от смерти спасла. Перегоняли нас из одного лагеря в другой. Идем колонной. Долго идем – охрана устала, злятся. Совсем стемнело, когда нас пригнали к новому лагерю. Ворота не открывают. Мы измучились, зайти в лагерь не терпится: знаем, что на новом месте немцы обязательно устроят помывку горячей водой, накормят – порядок такой они свято блюли. Немецкий я так и не выучил – не лез он в меня, только слышу, наша охрана орет „коммунисты“, „партизаны“, а им лагерная охрана в ответ: „папир“, и опять и не один раз слышу: „папир“ да „папир“ – „бумага“ по-немецки. Так нам ворота и не открыли.
Наша охрана заматерилась по-русски, завернула колонну и погнали нас дальше. Прошли мы еще километра четыре и попали в другой лагерь – там нас приняли. А позднее мне товарищ объяснил, что в первый раз немцы, чтобы не идти эти четыре километра, привели нас в ликвидационный лагерь. На уничтожение. Но служаки этого лагеря ночью возиться с нами не захотели: „Нет у вас бумаги-приказа на этих пленных. Не знаем мы, что с ними делать: то ли газ применить, то ли расстрелять“. Спасла нас немецкая бюрократия.
Вообще, за эти три года убить могли в любой день. Пронесло как-то… Досадно, что освободили нас американцы. Поэтому еще два года потом провел в наших, советских лагерях. У немцев – это понятно, а у своих сидеть очень обидно было. Потом разобрались – отпустили. Только в Москве жилье мое пропало, на работу не брали. Предложили поехать сюда, на Север, – организовывать хирургическую службу. Жилья и здесь не дали – жил в туалете для медперсонала. Этот туалет и сейчас есть в отделении грудной хирургии. Помыли сортир с хлоркой. Накрыли унитаз деревянной коробкой. Вместо кровати – смотровую кушетку поставили. Я такому жилью рад был до невозможности».
На следующий день ДЕД оперировал эту больную. Зря он делал это сам – очень уж старался. Известно: лучшее – враг хорошего. Вот и неладно получилось с этой больной: она до операции усердно лечилась – таблетки, уколы. В таких случаях ткани опухоли делаются хрупкими, сильно кровят – хирургу трудно ориентироваться в ране. Так или иначе, но оказалась поврежденной веточка нерва, отвечающего за голосовую связку – после операции у больной пропал голос.
Если бы это было возможно – ДЕД поседел бы еще больше. Он совсем бестелесным стал и серым как моль. Думаю, что, будь он помоложе и других правил – запил бы по-черному. А больная удивительно спокойно отнеслась к случившемуся. На прощание написала в книгу отзывов благодарность и просипела деду: «Все что нужно, я уже сказала».
После операции, облучения и химиотерапии она жила еще долго и считала себя здоровой. Наш заведующий жил гораздо меньше.
Anamnesis vitae
Одно время в нашем городе подростки практиковали вот такую шалость: обматывали лезвия ножей изолентой так, чтобы оставалось свободным не более 1 см остро заточенного кончика. Группой в 5–7 человек нападали на прохожих (обычно – пьяных мужчин), сбивали их с ног и наносили сотни колотых ран по всему телу и конечностям жертвы. Каждая из ранок не была опасной, но общее состояние больных было крайне тяжёлым.
Диагностика смерти
Двадцать седьмого декабря 2008 года, в 05.30 меня разбудил телефонный звонок из больницы. В трубке – заполошенный голос дежурного нейротравматолога Игоря Х.:
– Тут ахтунг у нас! Охрана делала обход территории больницы и нашла мой труп!
– Твой труп? На покойника ты как-то не тянешь! Так орешь… Тебе и телефон не нужен.
– Да не мой, конечно! Нашего больного нашли под окнами больницы!
Черт! Сколько говорил главному: не дело это – размещать нейротравму и нейрохирургию на седьмом этаже. От приемника далеко, до асфальта – высоко. Допрыгались!
– А кто выпрыгнул? Заплаткин?
– Какой Заплаткин! Никто вообще не выпрыгивал! Ко мне, по дежурству, «скорая» привезла мужика с разбитой головой. Я его осмотрел. Черепно-мозговую травму – исключил. Рану зашил и отпустил домой. А через полчаса его наша охрана нашла. Снежком его уже припорошило. Несколько капель крови на снегу. Охранники притащили труп назад, в приемный покой. Типа, может, живой еще. Какой там – мертвее мертвого! А в кармане – моя справка. «Дальнейшее лечение в поликлинике по месту жительства». Вы бы приехали. А то мне главный голову отвернет.
Приезжаю. В приемном покое, в закутке у рентген-кабинета, завис над каталкой длинный Игорь. На каталке – синий, плохо выбритый труп. На голове умершего – повязка с засохшим кровяным пятном.
– Ты бы его простынкой прикрыл! – говорю.
– Накрывал уже. Все сразу начинают приставать: «Это ваш жмурик стоит?» А так ничего: никто внимания не обращает.
– Хорошо. Записи свои покажи.
Читаю «Журнал отказов в госпитализации». «„Выпил“, „упал“, „сознания, со слов больного, – не терял…“» Пульс, давление, число дыханий – всё в норме. Сомневаюсь, что Игорь все это делал: измерял, считал. Дальше: «„Неврологический статус[5] – без особенностей“». Не бывает НС «без особенностей»! Описывать его надо.
«ЭХО-ЭГ: без смещения срединных структур мозга. На R-снимках черепа – без костной патологии». Говорю Игорю:
– Снимки покажи.
Игорь мнется:
– Тут такое дело… Черт меня дернул…
– Не темни! За что тебя черт мог дернуть? Он тебе это место еще в прошлый раз оторвал!
– Да не делал я снимки! Написал от фонаря…
И смотрит зло.
Снимки – «от фонаря». ЭХО, видимо, такое же. Запись – шаблонная, «под копирку». Вывод: больного не смотрел и в итоге – труп.
С минуту я, стараясь быть спокойным, логически мыслил на тему: дать по морде или….
– Тут ахтунг у нас! Охрана делала обход территории больницы и нашла мой труп!
– Твой труп? На покойника ты как-то не тянешь! Так орешь… Тебе и телефон не нужен.
– Да не мой, конечно! Нашего больного нашли под окнами больницы!
Черт! Сколько говорил главному: не дело это – размещать нейротравму и нейрохирургию на седьмом этаже. От приемника далеко, до асфальта – высоко. Допрыгались!
– А кто выпрыгнул? Заплаткин?
– Какой Заплаткин! Никто вообще не выпрыгивал! Ко мне, по дежурству, «скорая» привезла мужика с разбитой головой. Я его осмотрел. Черепно-мозговую травму – исключил. Рану зашил и отпустил домой. А через полчаса его наша охрана нашла. Снежком его уже припорошило. Несколько капель крови на снегу. Охранники притащили труп назад, в приемный покой. Типа, может, живой еще. Какой там – мертвее мертвого! А в кармане – моя справка. «Дальнейшее лечение в поликлинике по месту жительства». Вы бы приехали. А то мне главный голову отвернет.
Приезжаю. В приемном покое, в закутке у рентген-кабинета, завис над каталкой длинный Игорь. На каталке – синий, плохо выбритый труп. На голове умершего – повязка с засохшим кровяным пятном.
– Ты бы его простынкой прикрыл! – говорю.
– Накрывал уже. Все сразу начинают приставать: «Это ваш жмурик стоит?» А так ничего: никто внимания не обращает.
– Хорошо. Записи свои покажи.
Читаю «Журнал отказов в госпитализации». «„Выпил“, „упал“, „сознания, со слов больного, – не терял…“» Пульс, давление, число дыханий – всё в норме. Сомневаюсь, что Игорь все это делал: измерял, считал. Дальше: «„Неврологический статус[5] – без особенностей“». Не бывает НС «без особенностей»! Описывать его надо.
«ЭХО-ЭГ: без смещения срединных структур мозга. На R-снимках черепа – без костной патологии». Говорю Игорю:
– Снимки покажи.
Игорь мнется:
– Тут такое дело… Черт меня дернул…
– Не темни! За что тебя черт мог дернуть? Он тебе это место еще в прошлый раз оторвал!
– Да не делал я снимки! Написал от фонаря…
И смотрит зло.
Снимки – «от фонаря». ЭХО, видимо, такое же. Запись – шаблонная, «под копирку». Вывод: больного не смотрел и в итоге – труп.
С минуту я, стараясь быть спокойным, логически мыслил на тему: дать по морде или….