– Назлил ты моих соколов, Алеша! Видать, в соколиной охоте ты горазд. Часом, не из сокольничих ли великокняжеских в наши земли подался?
   – Куда мне до великокняжеской охоты. У батюшки своя ловля была, вот и понаторел сызмалу... Не велишь ли теперь боярина полоненного опять поспрошать? Нельзя ему долгий отдых давать.
   – А ведь от погляда на соколов чуть было не забыл про это. Только стоит ли нынче пытать его? Еще крик поднимет. Как бы братец Семен не проведал, что опять боярина знатного изловили.
   – Закричит – утихомирю.
   – Что же, тогда потолкуем с упрямцем. Мокей, отпирай голбец.
   Парень сердито крикнул вниз:
   – Выходи, боярин, на беседу с хозяином!
   Щурясь от яркого света, снизу показалась седая голова. Пленник по стремянке выбрался из подполья. Ростом высок, телосложение могучее, лицо крупное, породистое, а одежка – хуже нищенской: холщовые порты и грязная, окровавленная рубаха. Запеклась кровь и на бороде. Лицо, тело, даже босые ноги в ссадинах и синяках. Руки связаны за спиной.
   Григорий укоризненно покачал головой:
   – Ну, хорош! До чего себя этой молчанкой довел! И долго мне еще упрашивать тебя придется?
   – Напой скорей.
   – Ишь чего захотел? Или солененького покушал?
   – Со вчерашнего дня не пивши.
   – Сам себя и вини. Мокей, ступай на волю! В избу никого не пускать... Так, стало быть, попить охота? А вот не дам. Объявись сперва, кто таков. Брось упрямиться! Скажешь – велю распутать и сам меду поднесу. Поешь тогда, чего душа пожелает.
   – Воды дай.
   – Не дам питья, покуда упрямства не пересилишь. Не любите вы, бояре, нас, купцов, что повыше вас перед государем поднялись. Назови свое имя, а то человек мой снова пытать тебя станет. Молчишь? Ну-ка, Леша, плеточкой его!
   – Тебе, Григорий Строганов, не откроюсь, как сказал! Забивай скорей, и делу конец.
   – Зачем смерти себе просишь? За мертвого никто полушки не даст. Ты мне живой надобен. Куда зарыл свое золото?
   Костромин перебил Григория:
   – Дозволь, хозяин, совет подать?
   – Говори.
   – Плетью его не проймешь. Дозволь твоему верному слуге сему боярину оплеух надавать. С такого унижения небось заговорит, если впрямь боярского звания.
   – Тебе видней. Сам честного роду, стало быть, начинай.
   – Не смей ко мне притронуться, злодей! – глухим шепотом сказал пленник.
   Григорий взял плеть из рук Костромина.
   – Сказал, начинай! Кулаком его по ланитам!
   – Не тронь, добром прошу!
   – Откройся! Пальцем никто не тронет! Все молчишь? Бей по лицу, Алексей!
   Костромин ударил с размаху. Пленник пошатнулся, но выстоял. Он в упор глядел на Григория, и тот не выдержал, отвел глаза.
   – Поддай еще, Алексей!
   Но едва Костромин снова замахнулся, как дверь избы распахнулась. На пороге стоял Семен Строганов.
   – Не сметь!
   Вошедший взглядом приказал оторопевшему Мокею войти в избу и запереть дверь изнутри. В сумраке избы он медленно обвел всех пристальным, недобрым взглядом.
   – Ладный у тебя помощник, братец! Человеку со связанными руками седину старческую кровью марать? Землю строгановскую поганить?
   Григорий растерянно поглядывал на брата.
   – Не гневайся, Сеня, на моего слугу. Я сам так велел. Плеть его не берет. Не могу, братец, от сего царского ворога признание добыть.
   – Чем перед тобой сей человек провинился?
   – В бегах он. Царю ворог.
   – Спрашиваю, перед тобой чем провинился?
   – Не волен спрашивать, братец. Я здесь хозяин. Мое дело допрос чинить. Царь на то волю дал.
   – Боярин сей когда подвластным тебе стал?
   – Когда на моей земле объявился и пойман был.
   – Пойман, так на суд в Москву и отправь.
   – За беглых ворогов царских заступаешься, братец?
   – Пошто же вон того молодчика не хлещешь, Григорий? Он тоже, как слышно, от царской службы сбежал!
   – Потому не хлещу, что сразу повинился. Согласие свое дал нам слугою быть.
   Не слушая ответ, Семен подошел к старику. Они посмотрели друг другу в глаза.
   – Семеном Аникиевичем Строгановым прозываюсь. Прощения прошу за брата, что уважение к сединам потерял. Кто будешь?
   – Родом из Новгорода. Макарий Голованов.
   – Как? Боярин Голованов? Царю друг? Астраханского хана победитель?
   Старик опустил взгляд.
   – Такая пора пришла, что царь не другом, а ворогом почитать стал. Доносу ложному поверил, опалу наложил.
   Семен велел Мокею развязать боярина. Дал ему свой платок стереть с лица кровь.
   – Дозволь спросить тебя, боярин: кто велел по лицу тебя бить?
   Голованов ничего не сказал.
   – Неужто это ты, Григорий, сам такую забаву надумал?
   – Я только плеточкой, плеточкой легонько велел, а вот Алешка приказа ослушался, опозорил боярина.
   – Выходит, чужим советом живешь? Боярин Макарий! Сей же час прошу тебя на моих глазах позор с себя смыть! Молод сей змееныш знатного и честного человека избивать. Ежели отняли у тебя мучители силу, сам буду его учить уважению к сединам.
   – Семен! Сокольничего моего Алексея в обиду не дам. Он мне служит.
   – Плохо служит! Сядь, Григорий, на лавку, а плеть на стол положи.
   – Не волен приказы мне давать!
   – Моей воли на все дела хватит, а лишком с тобою еще поделюсь. Сам ли желаешь постоять за себя, боярин?
   – Сам желаю. Только воды напьюсь.
   Голованов с жадностью напился из ковша, вышел на середину избы и смерил Костромина долгим взглядом. Тот было отступил под защиту Григория. Хозяин слегка заслонил собой слугу.
   – Не дозволю над ним расправу чинить!
   – Сядь, Григорий.
   – Самоуправствуешь, братец. Катерину кликну. Мокей, беги за хозяйкой! Моя крепость! Не позволю никакому гостю моей воле хозяйской перечить!
   Не обращая внимания на слова брата, Семен указал Мокею на Костромина.
   – Не за хозяйкой беги, а вон того молодца посередь избы выволоки.
   Но тут сам Костромин внезапно кинулся на Голованова, рассчитывая одним ударом свалить с ног ослабевшего пленника. Но он недооценил ратной выучки старого воина. Тот отразил неожиданное нападение встречным ударом, и Костромин отлетел под ноги Григорию.
   Боярин сказал повелительно:
   – Ну-ка, выходи наново, молокосос бессовестный!
   И лишь только растерявшийся Костромин поднялся, кулаки бывшего воеводы снова отправили его на пол, на этот раз под соколиный насест. Весь в перьях и птичьем помете Костромин еле выбрался из-под насеста. Боярин отвернулся.
   – За себя уплатил сполна, Семен Аникиевич, а за прочее все – бог ему судья, – спокойно сказал Голованов.
   – Брось и думать об этой мрази. О другом я помню: как ты батюшке нашему помог до царя дойти. В этом немалая заслуга твоя перед моим родом. Ты помог батюшке на Каме встать. Сейчас одежу достойную тебе принесут, со мной в хоромы пойдешь.
   – Не смей у меня самовольствовать! Своему пленнику я сам и судья праведный! – выкрикнул Григорий.
   – Был до сего часа боярин Макарий твоим пленником, а теперь дорогим моим гостем стал.
   – Катерине скажу!
   – Быстрее говори! Вон она сама к нам жалует!
   Катерина уже стучалась в запертую дверь. Она долго искала Семена и проведала, что он направился следом за Григорием к новой сокольне.
   – Катеринушка! – Григорий чуть не с мольбой протянул к ней руки.
   – Никак, вовремя поспела? – с лукавством спросила Катерина, с одного взгляда разгадав смысл происшествия в избе.
   – Рассуди братский спор. У муженька разумения своего нынче недостало, – хмуро сказал Семен.
   – Боярина, что наши люди полонили, отнять задумал. Слугу моего, Алешку Костромина, изувечить позволил.
   Катерина разглядела кровь и грязь на липе Костромина.
   – Ты, Гриша, о молодце не горюй. За битого, говорят, двух небитых дают. Невдомек мне только, кто же это его так изукрасил?
   – Да вон тот, пленник мой, боярин Голованов. И его-то братец Семен у нас запросто отнять хочет, будто я у себя не хозяин. Рассуди нас с братом, Катеринушка!
   – О чем просишь? – строго спросила Катерина. – Кто я тебе? Жена твоя только. Судить братьев Строгановых – не моего ума дело.
   Семен перебил ее:
   – Не притворяйся, Катерина Алексеевна. Бог тебя не бабьим разумом наградил. Коли просит муж – уважь! Рассуди спор. Как скажешь, так и будет.
   Катерина недолго искала решение.
   – Совсем как ребятишки малые! Будто не можете кон бабок разделить. Извольте, стану вас судить. Только, чур, как решу, так и будет. Какой тут у тебя, Мокей, сокол самый лучший? Который из них Ярый?
   – Вон энтот, – хмуро указал Мокей.
   – Возьми его на руку! А вы, братья Строгановы, извольте рукавицы надеть и руку к соколу протянуть. К кому на рукавицу сокол перейдет – тому и пленником владеть.
   Повинуясь капризу женщины, оба брата надели ловчие рукавицы и протянули руки к Мокею с соколом. Птица в недоумении потопталась на Мокеевой руке, затем осторожно сошла к Семену. Катерина звонко рассмеялась.
   – Тебе, как погляжу, весело свое-то упускать, Катеринушка? – жалобно спросил Григорий.
   – Дивно больно! Соколиным разумом и бабьей хитростью спор между братьями решила!
   – Соколиным разумом! Вот пропала нынче обещанная брату соколиная охота. Куда Алешке с такой рожей на людях показаться? Чать, не мужик!
   – Не печалься. Сама не хуже Алешки соколов в небо отпущу. Пойдемте отсюда на волю, а то дух здесь тяжелый.

4

   По крутой тропинке спускались с вершины холма Семен и Катерина. Когда вошли в вечернюю тень соснового бора, заросшего папоротником, Катерина потянула спутника за руку, остановилась.
   – Дай передохну! Куда торопиться-то? Вечер теплый... Минувшую ночь на струге ночевал?
   Семен кивнул.
   – Побоялся, что опять сквозь стену приду?
   – Одному пора побыть. Есть о чем подумать.
   – На Гришку ревность нападать стала. Не спит по ночам, тревожится. Караулит, чтобы из опочивальни не отлучалась.
   – Ему – ревность, тебе – страх божий. А мне?
   – Тебе, как всегда, опять дорога. Значит, скоро опять на меня тоска навалится. Тесно мне в Кергедане, Семен.
   – Нынче некогда будет тосковать: в Новгород подашься.
   – И то. Когда в Конкор поплывешь?
   – Попутного ветра жду.
   – Погляди, какой закат кровяной. Примета – к большому ветру. Хоть бы, на мое счастье, он тебе не попутным оказался!
   – Может, так и будет. Ты счастливая... По весне Никиту своего сюда из Москвы позови.
   – Надобен тебе?
   – Пора к строгановскому ладу привыкать. В Москве обленится и избалуется.
   – Зря печалишься. Забота-то моя.
   – Как сказал, так и сделай.
   – И мне, стало быть, пришла пора наказы твои безраздумно выполнять? Ну а ежели не послушаюсь? Что сотворишь со мной?
   – Про это не думал. Пока еще никто моего наказа не ослушивался.
   – Эх, Семен, Семен! За то и полюбила тебя! Знать, так и надобно в свою силу верить. Только страшно мне за тебя. А вдруг на такого же напорешься и негаданно раннюю смерть примешь?
   – Может и так случиться. Только и тогда лягу ближе к тому месту, к которому путь держал. Да, вспомнил, о чем с утра спросить тебя хочу, Катерина!
   – О чем хочешь, спрашивай. Вся твоя.
   – Почему Григорий просит Костромина в новый острог на Косьву послать?
   – Я велела.
   – Не поглянулся тебе?
   – Больно часто на меня поглядывать стал. Что волк голодный. Не люблю таких. Забирай его на Косьву.
   – Подумаю. Молодец отчаянный, но подлости в нем – через край. Узнал ли Григорий, пошто он из Москвы убежал?
   – Из-за бабы, сказывает. С мужем ее столкнулся, тот чуть не государю самому пожаловался, и вышла Алешке опала.
   – Ты, стало быть, боишься, чтобы он из-за тебя с Гришкой не столкнулся?
   – Ты все шутки со мной шутишь! Что ж, шути, пока весело тебе. Дальше один ступай-ка. В рощице побуду, о заветном помечтаю.
   – В добрый час. Покойной тебе ночи.
   Семен отошел, Катерина шепотом позвала его назад. Он воротился.
   – Или мечтать раздумала?
   – Уедешь – домечтаю. А пока не уехал – не ночуй на струге, слышишь?
   – Надеешься вырваться, коли заснет?
   – Ежели и не заснет, все равно вырвусь!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

   Погас закатный свет над городком, и стерлись с земли тени. На три стороны от Кергедана растянулись строгановские варницы с рассольными колодцами. Идет от варниц день и ночь едкий смолистый дым. В слободках им даже срубы изб пропахли. Временами ветер приносит его дух и за стены городка.
   Еще в Чердыни, на плотах, Иванко Строев вдоволь наслушался про тягостный и изнурительный труд солеваров. Заводятся у людей от соленой мокрети язвы на теле, волосы выпадают, глаза слезятся, опухают и покрываются бельмами, а кожа на руках и ногах трескается, кровоточит из-под корост.
   Конечно, в любом труде есть свои тягости, но, по сказам плотоводов, работу возле соли бог дал людям в наказание за грехи.
   По слову Семена Строганова Иванко наведался в Кергедане к Аггею Рукавишникову. Зодчий пытал его знания в плотницком ремесле, остался доволен опросом и приказал, не мешкая, собирать артель плотников. Людей дозволил брать по выбору, а если не хватит сноровистых рук, не запретил искать их и в других хозяйских острогах.
   Довелось Иванку поговорить с хозяйкой Кергедана Катериной Алексеевной. Наказала поначалу изладить для нее легкую ладью, чтобы бегала по Каме под парусом.
   В городке Иванко подивился доброте крепостной стены и хозяйских хором, но тянуло его поглядеть своими глазами, как люди соль варят, без которой самый вкусный кусок в горло не полезет. Смолистый дым варниц еще пуще разжигал любопытство, но артельному старосте уже не стало хватать дня, чтобы управляться с делом. Наконец свободный вечер нашелся. Иванко вышел из городка.
   За слободкой солеваров, где стал острее ощутим запах дыма, несколько небольших озер или прудков отражали в своей омертвелой глади деревья елового леса, вечернее небо и почерневшие срубы изб, окутанные дымным чадом. Избы стояли вразброд. Топили их по-черному, без труб; дым выходил из дыры в кровле, а то и просто во все щели.
   Иванко заглянул в одну избу и сразу закашлялся от дыма. В земляном полу вырыта яма для очага. Над слабым огнем подвешен на железной дуге деревянный ящик. Идет от него слабый пар. Пожилой человек помешивал деревянной лопатой булькающую в ящике жижу.
   – Дозволь поглядеть, добрый человек.
   – Любопытствуешь? Гляди. Только скоро глаза начнет дымом грызть. Откуда к нам явился? Меня Анисимом зовут.
   – А меня Иваном. Костромич, плотник я. Аргун, по-нашему.
   – Вот как! А я в ночном седни у восьми варниц. Внучка мне пособляет рассол в чрёны заливать, а иной раз и салгами их еще зовут. Не понял, поди? Вот он, чрён.
   Мужик стукнул по деревянному ящику. Его доски были покрыты выпаренной солью, как инеем, искрившейся блестками от вспышек огня.
   – Стало быть, впервые глядишь, как соль ростим?
   – Ране не доводилось.
   – Запоминай.
   – Подолгу рассол парите?
   – Раз на раз не приходится. Смотря какой по насыти попадет. Иной раз без передыху по двое суток варим да мешаем. Лешачья работа. Гляди, на руках ногтей начисто нет. Соль съела. Для брюха от нее польза, а телу – одна хворь.
   – Неужели и озера соленые?
   – Смотря где. Бывают и соленые, а наши – обыкновенные, пресные. Водицей их родники поят. Конечно, бывает, что пускаем рассол в отстойники, наподобие прудов, чтобы солнышко в них помогало соль выпаривать. Но только в отстойниках соль ржавщину набирает, ей цена другая. Для хозяев убыточно. Рассол, парень, качаем из земли по трубам.
   – Чать, колодцы глубокие?
   – И не говори. А ты не видал, что ли?
   – Нет.
   – Пойдем, покажу. Коль пришел, надо все повидать.
   Мужик подкинул в яму несколько поленьев и повел Иванка по тропке, густо присыпанной солью. По ней от колодцев носили в варницы рассол.
   На берегах ближнего озера, как у всякой воды, сидели мальчики с удочками. Поодаль, под навесами из еловых жердей, находились срубы трех колодцев. В черную глубь сруба спускались две деревянные трубы, задубелые, как будто вымазанные дегтем.
   – Почто две-то?
   – А как же? По этой под землю воду накачиваем из озера. Вода в земле соль разводит, а из второй рассол в обрат выкачиваем.
   – Ловко!
   – На погляд вроде просто. А уж каково эти колодцы ладить – беда! Тут, парень, без смекалки не берись. Смекалка для русского человека – струна его жизни. Русь смекалкой живет. Моему слову верь.
   Мужик крикнул удившим ребятам:
   – Какую приманку карась нынче берет, бесенята?
   – На мух ловим, дядя Анисим! После закату они на мух больно охочи.
   – На уху позовете?
   – Да мы их станем коптить в варницах.
   – Тогда ко мне приходите. Вот, уж все рыбацкие причуды сызмальства познали! Ведь и тут опять смекалка!
   – А лари возле колодцев для какой надобности? – спросил Иванко.
   – Сперва сюда, в лари, выкачанный из-под земли рассол сливаем, а уж из них бадейками в чрёны носим. Далеконько! Да вот теперь хозяйка Катерина нам облегчение сделала, дай ей бог здоровья. На дальние варницы стали рассол лошадьми возить. Хозяйка у нас с понятием. Для нее работный люд все же не скот.
   – Сейчас рассол не качают?
   – Нет. С вечера колодцы водой заправляют, а к утру в них рассол до потребного разжижения доходит... Так ты у нас по плотницкому ремеслу пойдешь? Небось стены городить?
   – Не угадал. Ладьи да струги мастерить.
   – Ишь ты! А с виду будто приказчик показался.
   – Это меня Досифей эдак обрядил.
   – Досифей? Неужели он в Кергедане?
   – Вместе приплыли на хозяйском струге.
   – Досифея мне надо беспременно повидать. Он – моя заступа. С виду будто монах, а на деле разве поймешь! Ты, Иван, за него держись, в обиду не даст. А теперь не обессудь, пойду в варницы. Мне завтра соль из чрёнов сгребать... Наведайся когда, на досуге.

2

   Бывший царский воевода боярин Макарий Голованов сидел в трапезной Семена Строганова. Сам хозяин ходил по горнице из угла в угол и внимательно слушал рассказ гостя.
   – Вот и поверил государь навету, будто у меня с королем свейским тайный сговор. Бежал я из Москвы, думал тоже, как многие, через границу, в землю свейскую уйти, да вспомнил о твоем отце. Дружили мы с ним некогда, уважение имели друг к дружке. Брату твоему не открылся, ибо слыхал, будто он иных из нас, ежели маловато с собой добра, выдает в царские руки. К примеру сказать, отняв богатство муромского боярина Василия Стрельникова, к царю его связанным послал, а там немедля голову боярину сняли.
   – Про это не знаю, – ответил Семен.
   – Не дружишь с братом?
   – Не жалуем друг друга. Отцовское богатство братскую дружбу рушит.
   – Рад тебя, Семен Аникиевич, в глаза повидать. В Москве тебя за главную строгановскую силу почитают. Как Аника Федорович поживает?
   – Поглядишь в Конкоре.
   – Может, и позабыл меня? Времени прошло немало!
   – Батюшка добра не забывает.
   – Но, коли он, как говоришь, уже на покое, я ему не нужен. Может, Семен Аникиевич, ты сам меня помощником возьмешь? Али опасаешься?
   – Уже успел я важное дело для тебя надумать, боярин. Советом мне поможешь. Людей мне надо. Да побольше.
   – Людей? Я с собой восемьдесят душ привел. И мужики и бабы на подбор. Покамест в лесах хоронятся, моего зова ждут. Добро кое-какое при них. Чай, из Москвы-то не на недельку я уходил. Знаю, не молод, верно, здесь мне и в могилу лечь.
   – Семейство твое где, боярин?
   – Остался один, как перст. Все в земле. Только бы братец твой меня царю не выдал. Тот погоню пошлет да и на тебя разгневаться может.
   – Об этом не тревожься.
   – Костромин не донес бы. Или любой соглядатай тайный.
   – Этого молодца на Косьву увезу.
   – Меня где укроешь?
   – Возле батюшки до поры до времени побудешь.
   – Великое на этом спасибо... Люди тебе нужны? Так послушай, что скажу. Дай мне своих верных людей. Разошлю их по Руси, и приведут они тебе дельных мужиков. Приустал народ от Иванова правежа.
   – За сие обещание тебе низко кланяюсь.
   – С этого дня, Семен Аникиевич, считай меня другом своим и помощником до могилы. Лонись, по осени, в Москве брата твоего Якова видел. Отозвал бы ты его сюда, а то на Москве скоро от хмельного сгорит!
   – Знаю. Только сам рассуди, можно ли Строгановым на Москве без глаз и ушей остаться?
   – Можно. Царь клевете на Строгановых не поверит.
   – Кто знает! Поверил же клевете на тебя?
   – Я не Строганов. И притом новгородского рода-племени. Царь Московский нас не жалует.
   – Не Строганов, говоришь? Чем хуже? Ты, боярин Макарий, тоже целое царство к Руси пришил.
   – Пришить-то пришил, это верно, а вот с кромешниками, с Малютой окаянным, не спелся, в ряд шагать не сумел. Да и Годунову, зятю Малютину, поперек дорожки, видать, стал.
   – Чем друг другу помешали?
   – Сдается мне, что больно высоко Борис Федорович метит.
   – Говоришь как-то непонятно.
   – Поживем – увидим. Рановато еще догадки строить, только добра я от нонешних приближенных к царю не жду. С горестью об этом речь веду. Зазорно мне, седому, затравленным волком с родных мест бегать да хорониться от клеветы с ликом, нахлестанным кулаком. Тебе спасибо за выручку, чем смогу, тем и поблагодарю.
   Семен пристально посмотрел на Голованова.
   – Душно в горнице. Пойдем на волю.
   В ночной темноте они постояли на крыльце.
   – Какая темень, боярин! – тихо сказал Семен. – Оторопь берет, пока на небо взора не кинешь. Звезды на нем яркие, каленые. Всей Руси они светят. Поглядишь – и на сердце легчает. Верю: никогда, боярин Макарий, ни от какой беды не сгинет Русь!

3

   За околицей займища солеваров и кричников в густом пихтаче и сосняке бежит с торопливым говорком речка Студеница. Родится она из лесных ключей и родников. Вода в ней до того холодная, что хлебнешь – сразу зубы заломит.
   За версту от ее впадения в Каму налажена на этой речке, среди соснового бора, плотина – запруда. Люди надумали, чтобы сила воды им на пользу шла и попусту не пропадала.
   Речка выше плотины вольготно разлилась, превратила овраги в омуты. В бору папоротник, муравьиные кучи. На версты в нем вокруг – природные борти, а возле запруды понавешаны на деревьях колоды ульев. Не сразу углядишь в бору пчельник – приземистую избу, омшаники и медуши.
   Хозяйствуют здесь строгановские бортники, престарелые братья Фома и Михайло. Давние жители Камы. Подобру-поздорову убрались от разных бед из-под Ростова Великого. Обжились по камскому укладу и прикипели к бортничеству. Уже при них Аника Строганов выбрал место для Кергедана, а после царской грамоты Фома и Михайло, вместе с Камой, землями и лесами, стали строгановскими.
   Свайные столбы запруды покрылись зеленым, ласковым для глаза мхом, будто скатерками из заморского бархата. Возле плотины – две мельницы. Для пригожести около них насажены березы и черемуха, а ветлы выросли сами: наломанными сучьями строители крепили берега, чтобы не размывал их сброс воды. От крепежных сучьев и веток пошла бойкая молодь, и заросли ветлами берега пруда и Студеницы до самого устья, где вливается в Каму ее чистая как слеза вода.
   Второй десяток лет трудится Студеница на людей. Кидает воду на осклизлые лопасти водяных мельниц, заставляет ворчливые жернова в поставах дробить хлебные зерна.
   На берегах запруды места приглядные. Сходятся сюда по вечерам молодые парни и девушки под сень берез, в кущи черемух водить хороводы.
   В устье Студеницы – пригорок с редкими соснами. Охватили его мочажины с голубыми половиками незабудок. Давным-давно было на пригорке мольбище языческой чуди. Над зарослями вереска уцелел каменный идол по прозванию Золотая баба – грубое изваяние женщины с двумя младенцами на руках. Тут же доменка и две кузни со станками для ковки лошадей.
   Здесь-то, на берегу, Иванко Строев с плотниками и мастерил свою первую на Каме ладью. Работали с охотой. Иванко людей подобрал дельных, годами намного себя старше. Сноровка и обиход артельного старосты пришлись работникам по душе, дело подходило к концу.
   Появление Иванка в Кергедане не прошло незамеченным для девичьих глаз. Частенько приходили девушки смотреть, как плотили и оснащали ладью для хозяйки. Борта уже украшены кружевной резьбой по дереву. На носу прилажен выточенный лебедь.
   Предстоящий завтра показ ладьи на плаву волновал Иванка. Придирчиво осматривал свою работу, правил малейший изъян, но мало ли что случается в беге на воде!
   В сумерки артель разошлась по домам. Иванко долго беседовал с Досифеем. Его также волновал показ ладьи в деле. Иванко проводил и его, и неизменную Досифееву спутницу – волчицу Находку до мельниц уже в темноте и вернулся на берег, к ладье. Здесь и решил скоротать ночь у костра.
   Кинул возле огня рядно на песок. Лежа смотрел на тяжелое черное небо с россыпью звезд. Превозмогая усталость, Иванко думал о родном доме. Как-то в нем? Мать, наверно, все слезы выплакала от разлуки с сыном. Жив ли отец? Опричники бросили его в поруб за чужую провинность. Встал перед глазами облик голубоглазой Грунюшки. Ведь суженой своей считал. Да где там! Отсюда, с Каменного пояса, рукой до Груни не достанешь.
   Дремота осилила парня, подал голос поблизости филин. Иванко вспомнил поговорку, будто филин да ворон к добру не кричат, и сел. Заметил, что попритух костер, подбросил валежника, и пламя, набирая силу, вновь отчетливо выхватило из темноты очертанья ладьи. Филин опять загукал, и лишь тогда Иванко разглядел, что ушастый колдун сидит на голове каменного идола. Осмелев, филин слетел на прибрежный песок. Не складывая крыльев, он скачками приблизился к костру и, не мигая, уставился на Иванка желтыми глазищами. Иванко запустил в него головешкой, филин отскочил, захлопал крыльями и исчез.