Страница:
Павел Виноградов
Жестокий маскарад (сборник)
Театр невидимок
Дзё[1]
Ночь не принесла облегчения, духота давила и при распахнутом окне. Владимир Евсеевич задрёмывал, просыпался, досматривая обрывки дурных сновидений, и вновь погружался в утомительный полусон-полубред. Дело было не только в июльской жаре, и не в холостяцком ужине (чёрная икра на кусках свежего батона с маслом, полсотни пельменей из кулинарии ресторана «Пекин» и пол-литра ледяной «Посольской»), который генерал устроил, пользуясь отбытием своих женщин на отдых и отпуском домработницы. И даже не служебные дела мучили его. Конечно, рулить отделом «Восток» второго главка[2] – синекура сомнительная, начисто лишиться сна можно было через одних китайцев. Но в жизни генерал-майора Рукавишникова имелось и нечто другое – куда более тяжёлое и тёмное.
За окном отдалённо громыхнуло. «Скорей бы гроза», – вяло подумалось Владимиру Евсеевичу. Он наугад протянул руку к тумбочке, нащупал пачку «Кента» и зажигалку, закурил. В темноте сигарета не доставляла удовольствия, докурив до половины, Рукавишников раздавил её в пепельнице. Червячок тревоги всё сильнее разъедал сердце. Он поселился в генерале три года назад, когда его перевербовали… Нет, не так – предателем себя Владимир Евсеевич не считал. Просто… ему было сделано предложение, отказаться от которого невозможно. Генералу очень понравилось быть одним из тайных борцов с мировой угрозой, замаячила перспектива стать участником грандиозной игры, потаённо ведущейся мощными организациями. Причём его сторона защищала порядок, цивилизацию и прогресс – ценности белой расы, а противник – дикую азиатчину и тёмное средневековье. И не имело значения, что враг базировался на территории его страны – к советской власти он отношения не имел, был наследием дореволюционного режима. Так же, как и нынешние хозяева Рукавишникова не подчинялись западным правительствам, а сами использовали их. Ну и материальные блага для своих агентов они предлагали куда более привлекательные, чем родная Контора. А главное – теперь Рукавишников знал, что вместе с ним на Клаб[3] работает множество его коллег и в КГБ, и в ГРУ, и даже в партийном руководстве.
Неожиданный порыв ветра с потусторонним шелестом прошёлся по верхушкам растущих во дворе тополей, по небу заплясали синие сполохи. Они усиливали неясную тревогу генерала. Боссы из Клаба были недовольны, всё настойчивее требовали свиток. Но существовал ли тот вообще?.. Старик проговорился про него Висковатову, тот доложил своему непосредственному начальнику – генералу Рукавишникову, а Владимир Евсеевич, разумеется, передал интересную информацию таинственным шефам. Реакция последовала почти немедленно: «Предоставить в распоряжение Клаба документ и его держателя». Рукавишников задействовал всю свою немалую власть, намекая подчинённым, что в деле заинтересован сверхсекретный отдел КГБ, занимающийся различными оккультными проявлениями. Владимир Евсеевич прекрасно знал, что отдел этот – миф, и слухи о нём распускаются для дезориентации противника. На что та древняя ахинея понадобилась клаберам, он понятия не имел. Впрочем, в эффективности японской премудрости сомневаться не приходилось, недаром под крышей его отдела столько лет работала семейка Призрака. К сожалению, нейтрализовать её аккуратно не удалось, а с ней исчезли и надежды добраться до свитка. Но хозяева не хотели ничего слышать. А тут ещё Висковатов так не вовремя помер. Или, наоборот, – вовремя?..
По спине Рукавишникова скользнула холодная змейка иррационального страха. Генерал нервно схватил ещё сигарету, но передумал закуривать, бросил её на тумбочку и повернулся лицом к стене. Уже вовсю бушевавший предгрозовой ветер бешено раскачивал стволы тополей. В призрачном свете, бросаемом на стену уличным фонарём, трепет теней деревьев казался пляской огромных летучих мышей. «Надо бы окно прикрыть», – мелькнуло в голове Владимира Евсеевича, и тут он услышал невнятный звук.
Он шёл как раз от окна. Рукавишников резко повернулся и всполошённо оглядел комнату. Фонарь бросал свет лишь на её середину, а по углам и между мебелью бугрилась густая тьма. Генерал одёрнул себя: никакой опасности здесь, на шестом этаже прекрасно охраняемого дома для высших государственных служащих, не было, и быть не могло.
Но паника уже обдала чекиста ледяной волной. Вопреки всему он знал, что в комнате был кто-то ещё! Рукавишников приподнялся на постели и осторожно поставил ноги на пол. Навощенный паркет неприятно лип к коже стоп. Ветер за окном ревел, как неприкаянные души в аду, но в комнате царила удушающая тишина. Генерал чувствовал себя дичью, в которую целится охотник.
Неожиданно в нём проснулась ярость – он всё-таки был офицером. Резко вскочив, потянулся, было, к ящику тумбочки, где с некоторых пор всегда лежал заряженный ПС. Но вытащить его не успел. Тьма в углу вздулась, оказалась рядом, и шею Владимира Евсеевича сдавила непреложная, как объятие анаконды, сила.
– Накагава-рю, – раздался странный высокий голос.
Последнее, что услышал в мире сём генерал-майор КГБ Рукавишников, был хруст собственной сломанной шеи.
Ослепительная молния за мгновение высветила на фоне окна чёрный силуэт. Гром грянул, словно лопнули небеса. Невысокая гибкая фигура канула во вновь наставшей тьме. Хлынул ливень.
После нескольких часов неподвижного стояния под лесным водопадом, тяжёлые струи которого непрерывно падали на макушку, мы – я и мир – становились иными. Когда мне было десять, то отец, то дед заставляли меня взбираться на крутые утёсы и сталкивали с высоты двух десятков метров. Мне нужно было сделать в воздухе пять-шесть сальто, чтобы приземлиться на ноги без повреждений. Иногда это удавалось. Мои травмы лечил дед. Кости срастались очень быстро.
Как-то мы с отцом прокрались в ближнюю деревню, где была богатая по тем временам усадьба, и проникли в амбар. Отец заставил залезть в какой-то ящик и закрыл его на замок. Там было темно и тесно, очень хотелось чихнуть, но надо было терпеть. И вдруг отец заорал: «Воры! Воры!» Потрясение обрушилось на меня, но не заставило кричать и пытаться вырваться. Через пару минут ворвались старик-хозяин и его дюжие сыновья с топорами и кольями. Отца, конечно, в амбаре уже не было. Они обыскали всё, но в ящик не заглянули. Это было плохо. Тогда я стал бешено колотиться, они открыли замок и откинули крышку. Подпрыгнуть из положения сидя и, сделав сальто, броситься бежать оказалось не трудно. Они неслись за мной с воплями, и было похоже, что вот-вот догонят. При виде колодца само явилось решение бросить туда большой камень. Сильный всплеск послышался за спиной. Эти олухи, конечно, стали искать меня в колодце. Мой рёв дома был совсем детским, недостойным синоби: «Папа, папа, как ты мог?!» Он молчал.
Вошёл дед и сел на татами. Мы с отцом упали перед ним ниц, а он отослал отца и пригласил меня сесть напротив. Достав из рукава кимоно окованный золотом футляр, он приложился к нему лбом и осторожно извлёк ветхий свиток. «Теперь для тебя начинается настоящее обучение ниндзя», – сказал он.
Дед и отец растворились в сущем, а на мне лежит священная обязанность мести и возрождения клана. Потому что я – ниндзя, и это навсегда.
Но для хозяйки квартиры всё равно это была не Москва, а «деревня Дегунино». Хозяйка помнила настоящую Москву, ту, которой никогда больше не будет. Не хуже помнила она Петербург, Париж, Цюрих, Харбин и ещё десятки городов. Правда, по ней предположить такое было трудновато. Высокая старуха с явно намеченными чёрными усиками сидела в глубоком плетёном кресле, не отрывая взгляда от вязания. Осколок прошлого, растерявший почти все связи с жизнью, живущий одними воспоминаниями. Сидящий напротив усатый мужчина средних лет в модном костюме из мелкого вельвета знал, насколько обманчиво такое впечатление.
– Циркуляр Совета Артели расплывчат, Павел Павлович, – заметила старуха, ни на секунду не прекращая своё кропотливое занятие. Собеседника она называла настоящим именем, а не артельным псевдонимом «Учитель», причём выговаривала имя полностью, не сокращая до «Пал Палыча». Да и он не звал собеседницу «Белоснежкой» – хотя бы из-за вопиющей нелепости этой клички в приложении к несколько мужеподобной пожилой даме.
– Главное мне велено передать на словах, Мария Николаевна, что я и сделал, – отвечал мужчина, блестя очками в золотой оправе. – Артель не может не вмешаться – противник уже проявляет интерес к этому делу.
– А вы способны поручиться, что это не его операция? Уж слишком невероятные обстоятельства – этот чёрт, которых и в Японии-то уже не осталось, убивает здесь, в Совдепии, в Москве…
– Ниндзя в Японии есть до сих пор, и немало, – почтительно возразил Пал Палыч. – Корни истории мы проследили, она правдоподобна. И рука Клаба не просматривается. Хотя их агентура проявила активность вокруг этих убийств, очевидно, что противник тоже понятия не имеет, в чём там дело.
Он погрузил серебряную ложечку в хрустальную розетку с вишнёвым вареньем, отправил его в рот, отпил чаю, осторожно поставил на круглый столик чашку из императорского фарфора и обвёл взглядом комнату. Тесная «двушка» в недавно сданном панельном доме сама производила впечатление осколка прошлого. Плавные линии мебели являли «модерн», причём, не современные подделки. Причудливый столик явно проектировал сам Васнецов, а пианино было настоящим «Циммерманом». Тяжёлые бархатные шторы надёжно прикрывали от вовсю разгулявшегося на улице июльского солнца. На стенах висели пожелтевшие фото и картины. Палыч, большой любитель живописи, был уверен, что углядел подлинного Сомова, а вот насчёт Борисова-Мусатова засомневался. Между картинами в поэтическом беспорядке висели старая гитара, казачья шашка в серебряном окладе, деревянная кобура маузера с именной пластинкой. В углу перед божничкой теплилась негасимая лампада. И множество книг – в старинном шкафу, в этажерке и секретере. Палыч знал, что на некоторых обложках фамилия, вернее, псевдоним хозяйки.
Она неожиданно отложила вязание и впервые подняла взгляд. Палыча пронзил молодой блеск тёмных глаз – почти прекрасных. В покрытой синими венами старческой руке неизвестно откуда возник длинный мундштук старой слоновой кости. Из золотого портсигара на столике дама извлекла папиросу и привычным движением вставила в мундштук. Палыч галантно поднёс огонёк зажигалки.
– Павлик, – произнесла старуха, окутываясь едким дымом «Беломора», и собеседник ни на секунду не усомнился в её праве именовать его именно так – согласился бы и на «дитя моё», – вы очень молоды и, несмотря на то, что состоите в Совете, а я нет, многого в нашем деле ещё не понимаете.
Палыч знал, что Мария Николаевна не раз была членом Совета Артели, куда его самого включили совсем недавно. Однако, согласно старой традиции, Старший наставник Обители не мог оставаться членом Совета. А хозяйка и была Старшим наставником московской женской Обители во имя Святого Великомученика и Победоносца Георгия – одного из трёх центров, в которых проходили обучение будущие артельные. И ещё она возглавляла московский сектор Артели. Потому Совет и приказал ей разобраться в загадочном деле, которое раскручивалось уже несколько месяцев.
– Я в Артели с двадцатых, с эмиграции, – продолжала почтенная дама, – и давно привыкла считать, что, если где-то случается нечто из ряда вон выходящее – хоть в Москве, хоть в Париже, хоть в Гонолулу – ищите там след или Артели, или Клаба.
Оба они знали, что тайная история человечества – история тысячелетней Большой игры, ведущейся мощными организациями. Последние триста лет играют Клаб, представляющий европейскую цивилизацию, и Артель, защищающая мир Евразии. Войны, революции и прочие социальные катаклизмы – вершина айсберга Игры. Основная её часть происходит в обманчивом и потаённом мире секретных операций.
– Когда все умрут, тогда только кончится Большая игра, – задумчиво произнёс Палыч девиз, взятый из одного английского романа. Старуха энергически закивала.
– Именно так. И ради преобладания в Игре мы порой пускаемся на такие авантюры, о которых добропорядочным гражданам знать не следует. Про Клаб уж не говорю – это записные безбожники, но даже и мы, Артель, умудряемся проделывать множество гнусностей.
Палыч грустно потупился. Споры о моральной допустимости тех или иных действий всегда велись в руководстве Артели, состоявшей по большей части из православных. Но к общему мнению так и не пришли, и потому в каждом конкретном случае руководствовались, прежде всего, целесообразностью.
Старуха выпустила клуб дыма.
– Поглядите, Павлик, на нынешнюю ситуацию. Вы не находите, что она чересчур искусственна, нарочита, что нам её навязывают?..
Палыч пожал плечами.
– Бывали и более странные происшествия. Или… – глаза под толстыми стёклами стали жёсткими, – вы думаете, что этого ниндзя нам подложили соработники?
Пожилая дама сухо рассмеялась.
– В верхушке Артели всегда имели место нестроения и несогласия, уж я-то помню…
Подумав, Палыч решительно помотал головой.
– Нет, в противном случае я бы хоть что-то знал. Нам следует исходить из того, что мы видим, Мария Николаевна: некое очень опасное лицо или группа лиц объявили войну функционерам КГБ.
– А это не могут быть их внутренние интриги? – спросила старуха, задумчиво попыхивая папиросой.
Она имела основания спросить об этом. Весь последний год «Правда» обильно публиковала на первой полосе некрологи по почившим государственным и партийным деятелям. Но тех, кто внезапно покинул этот мир, не удостоившись прощания в главной газете страны, было гораздо больше. Поговаривали, что новый хозяин Кремля попросту расчищает себе поле для планируемых реформ, изводя всякие человеческие сорняки на партийной ниве. Возможностей таких у генерального с его чекистским прошлым было предостаточно.
Но Пал Палыч жестом отмёл это предположение.
– Мы проверяли. Да, они убрали кое-кого из наиболее одиозных типов, но не в этом случае. КГБ уже ведёт расследование, нам надо только подключить к нему наших людей. Ну а если всё-таки всплывёт, что происходящее имеет отношение к Игре, мы успеем скорректировать наши действия. Кто из соработников займётся этим?
Мария Николаевна аккуратно загасила окурок в монументальной пепельнице и вновь взялась за вязание.
– Людьми у меня сейчас небогато, – проговорила она, – уж очень много сил отнимают афганская кампания и польская смута. Барышень старших уровней в Обители много, но они недостаточно подготовлены. Привлеку одного чекиста-отставника. В Игру он посвящён частично, но весьма опытен именно в такого рода делах.
– Как его зовут? – поинтересовался Палыч.
– Логинов. Илья Данилович, – ответила старуха.
– Свяжите меня с ним, я его проконсультирую в японских реалиях.
Всё было сказано, но Пал Палыч уходить не спешил. Было видно, что он не решается что-то сказать. Для посланца Совета это было, вообще говоря, удивительно. Почувствовав смятение визави, Мария Николаевна отложила вязание и посмотрела ему в лицо.
– Я догадываюсь, о чём вы хотите попросить, Павлик, – ласково сказала она.
– Романс, – нерешительно проговорил он, – в вашем исполнении.
– Не вы первый, – рассмеялась она. – Вот уж никогда не предполагала, что именно с этой безделицей войду в историю.
Гибким, как у девы, движением она поднялась с кресла и подошла к пианино. Комнату заполнили томительные аккорды из канувшей в лету жизни.
– Не смотрите вы так, сквозь прищуренный глаз, джентльмены, бароны и леди[4], – пела величественная дама, и перед Палычем кружились картины, которых он никогда не видел: скачущий в последнюю отчаянную атаку эскадрон, слезами размытый вид исчезающего на горизонте берега, мертвенный в сизом табачном дыму свет лампионов в гнусном баре чужой страны…
Впрочем, этого свежеотстроенного монументального здания, куда недавно перебралось всё руководство, он совсем не знал. Поднялся на лифте и петлял по коридорам, пока не нашёл кабинет – обычный обширный кабинет крупного советского руководителя, обставленный удобной, но тяжеловесной мебелью. Работал кондиционер – редкость даже в Москве – и это было здорово, потому что на улице палило невыносимо. Над столом висело парадное фото генерального, бывшего главного шефа Конторы. С другой стены на него искоса поглядывал с портрета Феликс Эдмундович. В виде памятника он же маячил за окном, всем своим видом внушая уверенность, что расположился здесь навечно.
– Присаживайтесь, Илья Данилович, – пригласил полный человек в больших старомодных очках, точно таких, как у главы государства на портрете.
У нового начальника пятого управления – «пятки»[5], как фамильярно именовали её внутри Конторы – была репутация жестокого самодура, но сейчас он вёл себя вполне обходительно. С облегчением впитывая прохладный воздух, Логинов сел в кресло и сделал вид, что ест глазами начальство.
– Наметилась небольшая работёнка. Как раз по вашей части, – продолжал начальник.
Про «работёнку» Логинов знал уже многое – благодаря своему артельному куратору. Мощная тайная организация, обладавшая глубочайшей историей, всегда защищала интересы Российской империи, как бы та ни называлась. Но напрямую сотрудничать с насквозь пропитанными коммунистической идеологией властями СССР не считала для себя возможным. Всё происходило гораздо сложнее и тоньше: в органы советской власти и компартии, особенно в специальные службы, широко инфильтрировались агенты. В Артели хорошо знали, сколько сотрудников того же КГБ честно служили государству, имели в кармане партийный билет и при этом в душе не являлись коммунистами. Тот же Логинов начинал службу в территориальной управе небольшого города, в тридцатые годы имевшего статус «расстрельного». Очень скоро он узнал, что прямо под его кабинетом находится подвал, в котором казнили его отца – тоже чекиста. Это никак не повлияло на качество службы Логинова, но с тех пор он завёл привычку отмечать конец трудового дня одинокой выпивкой, в процессе которой метал нож в висевший напротив его стола портрет Ленина. О его причуде знала добрая половина сослуживцев, но это не помешало его карьере, даже переводу в главк. Впрочем, в этом более чувствовалась рука Артели. Её агенты вышли на Илью Даниловича и поразили его перспективой тайной службы стране, которой, вроде бы, уже нет, но которую он всегда воспринимал как своё настоящее Отечество.
В Москве молодой оперативник проявил немалый талант в весьма специфической области. Формально Логинов относился к четвертому отделу «пятки», занимающемуся религиозными организациями. Однако дела, которые ему поручали, были далеки от скучных разбирательств с чересчур активными православными попами или баптистами из Совета церквей, подпольно обучающими своих детей Библии. Логинов занимался типами реально опасными. По Конторе ходят легенды, как он работал с сектой сатанистов, кучкующейся вокруг таинственной дамы, о которой шептали, что ей лет четыреста отроду, при том, что выглядела она на тридцать. Старший лейтенант Логинов вскоре установил, что отнюдь не четыреста, а пятьдесят восемь, и что в юности она была путаной и воровкой на доверии, а потом, переняв от одного полусумасшедшего адепта «религию сатаны», вполне успешно занялась созданием секты. Её прихватили, когда она пыталась купить у пьянчужки-матери грудного ребёнка для ритуального жертвоприношения, и закрыли надолго, как и некоторых её почитателей. В другой раз Логинов, внедрённый в глубоко законспирированную секту скопцов, чудесным образом избежал наложения «малой печати», сохранил свои «удесные близнята» и благополучно сдал всю компанию коллегам. Не менее решительно разобрался он и с невесть как (а на самом деле по воле Клаба) возникшими в столице СССР душителями-тугами – жрецами богини Кали. Несмотря на попытку удавить сексота ритуальным платком, трое студентов-индусов служили теперь своей богине ударным трудом в дремучих лесах Мордовии.
Как многие хорошие оперативники, Илья Данилович обладал совершенно незапоминающейся внешностью. Но его ординарное лицо, если надо, могло выразить любые религиозные переживания – от пробуждения скептического интереса, до блаженства неофита. Его крайне рациональный ум напрочь отметал любые попытки одурачить мистическим флером и расставлял все факты по местам. А дешёвый серый костюмчик скрывал стальные мышцы опытного рукопашника.
Однако теперешний вызов Логинова в Контору был результатом не столько его прошлых дел, сколько хитроумной артельной интриги.
Начальник выложил на стол три фотографии. Со слов куратора Илья Данилович знал, кто это, но в жизни встречал лишь одного – генерал-майора Рукавишникова из второго главка. Двух других – толстого лысого старика и худощавого мужчину неопределённого возраста видел впервые.
– Генерал-майор в отставке Григорий Валентинович Висковатов, бывший заместитель начальника второго главка, – «представил» фотографии хозяин кабинета, – Андрей Егорович Чижик, старший референт МИДа.
Логинов глядел на шефа без выражения.
– Все они недавно умерли. Их убили.
Не дождавшись реакции подчинённого, шеф сухо перечислил:
– Висковатов отравлен, Рукавишникову сломали шею, а Чижика убили звездочкой.
– Чем? – переспросил Логинов, хотя знал.
Начальник покопался в столе, извлёк бумажку и по складам прочитал:
– Сю-ри-кэ-ном. Такая стальная метательная звезда с острыми лучами.
Губы начальника вытянулись в брюзгливую складку – обстоятельства дела явно были ему отвратительны.
– Вот такая чушь, – произнёс он, – а ты во всякой чуши разбираться большой умелец. Потому тебя и вызвали. Первым умер Висковатов, два месяца назад. Попил чаю у себя на даче, а через час корчился на полу от боли, блевал кровью и орал так, что по всему садоводству слышно было. Ещё через час кончился. Сперва думали, поганок каких сожрал сдуру. Вскрытие показало…
Начальник сделал, многозначительную паузу.
– …отравление алкалоидом лютика едкого, – торжественно произнёс генерал.
Лицо Логинова выражало напряжённое внимание.
– Куриной слепоты, – пояснил начальник.
Подчинённый неопределённо кивнул.
– Слушай дальше, – продолжил шеф. – Рукавишникова, как всегда, довезли с работы до дома, шофёр-телохранитель убедился, что шеф вошёл в квартиру. Дом режимный, ночью милиционер дежурит. Ничего не видел – не слышал. У Рукавишникова жена с дочкой на курорте были, так что нашли его только днём. На полу спальни, холодным. Шея свёрнута.
– Встал среди ночи, запнулся…
– Ты слушай, знай. Шея сломана очень чисто, позвонок как бритвой срезан. Предположительно, приёмом… – начальник вновь погрузил взгляд в шпаргалку и с трудом выговорил, – коп… по… дзю… цу.
На лице Логинова столь явно читалось: «Да где вы таких словечек набрались?!» – что шеф счёл нужным пояснить:
За окном отдалённо громыхнуло. «Скорей бы гроза», – вяло подумалось Владимиру Евсеевичу. Он наугад протянул руку к тумбочке, нащупал пачку «Кента» и зажигалку, закурил. В темноте сигарета не доставляла удовольствия, докурив до половины, Рукавишников раздавил её в пепельнице. Червячок тревоги всё сильнее разъедал сердце. Он поселился в генерале три года назад, когда его перевербовали… Нет, не так – предателем себя Владимир Евсеевич не считал. Просто… ему было сделано предложение, отказаться от которого невозможно. Генералу очень понравилось быть одним из тайных борцов с мировой угрозой, замаячила перспектива стать участником грандиозной игры, потаённо ведущейся мощными организациями. Причём его сторона защищала порядок, цивилизацию и прогресс – ценности белой расы, а противник – дикую азиатчину и тёмное средневековье. И не имело значения, что враг базировался на территории его страны – к советской власти он отношения не имел, был наследием дореволюционного режима. Так же, как и нынешние хозяева Рукавишникова не подчинялись западным правительствам, а сами использовали их. Ну и материальные блага для своих агентов они предлагали куда более привлекательные, чем родная Контора. А главное – теперь Рукавишников знал, что вместе с ним на Клаб[3] работает множество его коллег и в КГБ, и в ГРУ, и даже в партийном руководстве.
Неожиданный порыв ветра с потусторонним шелестом прошёлся по верхушкам растущих во дворе тополей, по небу заплясали синие сполохи. Они усиливали неясную тревогу генерала. Боссы из Клаба были недовольны, всё настойчивее требовали свиток. Но существовал ли тот вообще?.. Старик проговорился про него Висковатову, тот доложил своему непосредственному начальнику – генералу Рукавишникову, а Владимир Евсеевич, разумеется, передал интересную информацию таинственным шефам. Реакция последовала почти немедленно: «Предоставить в распоряжение Клаба документ и его держателя». Рукавишников задействовал всю свою немалую власть, намекая подчинённым, что в деле заинтересован сверхсекретный отдел КГБ, занимающийся различными оккультными проявлениями. Владимир Евсеевич прекрасно знал, что отдел этот – миф, и слухи о нём распускаются для дезориентации противника. На что та древняя ахинея понадобилась клаберам, он понятия не имел. Впрочем, в эффективности японской премудрости сомневаться не приходилось, недаром под крышей его отдела столько лет работала семейка Призрака. К сожалению, нейтрализовать её аккуратно не удалось, а с ней исчезли и надежды добраться до свитка. Но хозяева не хотели ничего слышать. А тут ещё Висковатов так не вовремя помер. Или, наоборот, – вовремя?..
По спине Рукавишникова скользнула холодная змейка иррационального страха. Генерал нервно схватил ещё сигарету, но передумал закуривать, бросил её на тумбочку и повернулся лицом к стене. Уже вовсю бушевавший предгрозовой ветер бешено раскачивал стволы тополей. В призрачном свете, бросаемом на стену уличным фонарём, трепет теней деревьев казался пляской огромных летучих мышей. «Надо бы окно прикрыть», – мелькнуло в голове Владимира Евсеевича, и тут он услышал невнятный звук.
Он шёл как раз от окна. Рукавишников резко повернулся и всполошённо оглядел комнату. Фонарь бросал свет лишь на её середину, а по углам и между мебелью бугрилась густая тьма. Генерал одёрнул себя: никакой опасности здесь, на шестом этаже прекрасно охраняемого дома для высших государственных служащих, не было, и быть не могло.
Но паника уже обдала чекиста ледяной волной. Вопреки всему он знал, что в комнате был кто-то ещё! Рукавишников приподнялся на постели и осторожно поставил ноги на пол. Навощенный паркет неприятно лип к коже стоп. Ветер за окном ревел, как неприкаянные души в аду, но в комнате царила удушающая тишина. Генерал чувствовал себя дичью, в которую целится охотник.
Неожиданно в нём проснулась ярость – он всё-таки был офицером. Резко вскочив, потянулся, было, к ящику тумбочки, где с некоторых пор всегда лежал заряженный ПС. Но вытащить его не успел. Тьма в углу вздулась, оказалась рядом, и шею Владимира Евсеевича сдавила непреложная, как объятие анаконды, сила.
– Накагава-рю, – раздался странный высокий голос.
Последнее, что услышал в мире сём генерал-майор КГБ Рукавишников, был хруст собственной сломанной шеи.
Ослепительная молния за мгновение высветила на фоне окна чёрный силуэт. Гром грянул, словно лопнули небеса. Невысокая гибкая фигура канула во вновь наставшей тьме. Хлынул ливень.
* * *
Ниндзюцу – это я. Моя жизнь и смерть. Это первое, что внушили мне в этом мире, и это последнее, о чём я подумаю перед смертью. По крайней мере, так должно быть. А что такое ниндзюцу? Боль и страх, и их преодоление. Преодолевать было моим главным занятием, сколько себя помню, и даже раньше. Родители, невзирая на истошные младенческие вопли, раскачивали мою подвешенную к потолку колыбель, чтобы она билась о стены. Это учило меня сжиматься перед ударом, смягчать его, концентрироваться – избегать боли. А боль, испытанную в три года, когда дед вынимал мне суставы, я помню как яркую вспышку. Теперь могу складываться, как кошка, пролезая в узкую щель, удлинять руки во время драки. Чуть меньше была боль, когда отец регулярно накатывал меня гранёной палкой. К этому времени знание того, что ни кричать, ни плакать нельзя, уже вошло в меня, а через несколько лет всё моё тело покрыл тонкий корсет из плоти, и любая боль стала глухой и далёкой. Потом меня учили мантрам и мудрам. Монотонные речитативы и замысловатые фигуры из пальцев давали многое, но главное – подавляли страх и боль. И дед, и отец всегда говорили, что только эти двое истинные враги нас, синоби, людей ниндзюцу.После нескольких часов неподвижного стояния под лесным водопадом, тяжёлые струи которого непрерывно падали на макушку, мы – я и мир – становились иными. Когда мне было десять, то отец, то дед заставляли меня взбираться на крутые утёсы и сталкивали с высоты двух десятков метров. Мне нужно было сделать в воздухе пять-шесть сальто, чтобы приземлиться на ноги без повреждений. Иногда это удавалось. Мои травмы лечил дед. Кости срастались очень быстро.
Как-то мы с отцом прокрались в ближнюю деревню, где была богатая по тем временам усадьба, и проникли в амбар. Отец заставил залезть в какой-то ящик и закрыл его на замок. Там было темно и тесно, очень хотелось чихнуть, но надо было терпеть. И вдруг отец заорал: «Воры! Воры!» Потрясение обрушилось на меня, но не заставило кричать и пытаться вырваться. Через пару минут ворвались старик-хозяин и его дюжие сыновья с топорами и кольями. Отца, конечно, в амбаре уже не было. Они обыскали всё, но в ящик не заглянули. Это было плохо. Тогда я стал бешено колотиться, они открыли замок и откинули крышку. Подпрыгнуть из положения сидя и, сделав сальто, броситься бежать оказалось не трудно. Они неслись за мной с воплями, и было похоже, что вот-вот догонят. При виде колодца само явилось решение бросить туда большой камень. Сильный всплеск послышался за спиной. Эти олухи, конечно, стали искать меня в колодце. Мой рёв дома был совсем детским, недостойным синоби: «Папа, папа, как ты мог?!» Он молчал.
Вошёл дед и сел на татами. Мы с отцом упали перед ним ниц, а он отослал отца и пригласил меня сесть напротив. Достав из рукава кимоно окованный золотом футляр, он приложился к нему лбом и осторожно извлёк ветхий свиток. «Теперь для тебя начинается настоящее обучение ниндзя», – сказал он.
Дед и отец растворились в сущем, а на мне лежит священная обязанность мести и возрождения клана. Потому что я – ниндзя, и это навсегда.
* * *
Лет двадцать назад столица поглотила прозябавший тут посёлок, но парадоксальным образом район сумел сохранить в унылых кварталах новостроек частицу души старой Москвы. То за рядами бетонных «коробок» мелькнёт лишённая купола колокольня церковки конца прошлого века. То поразит изяществом кирпичная водонапорная башня. То пахнёт из дверей кондитерской экзотическим ароматом китайского чая и марципановыми пирожными.Но для хозяйки квартиры всё равно это была не Москва, а «деревня Дегунино». Хозяйка помнила настоящую Москву, ту, которой никогда больше не будет. Не хуже помнила она Петербург, Париж, Цюрих, Харбин и ещё десятки городов. Правда, по ней предположить такое было трудновато. Высокая старуха с явно намеченными чёрными усиками сидела в глубоком плетёном кресле, не отрывая взгляда от вязания. Осколок прошлого, растерявший почти все связи с жизнью, живущий одними воспоминаниями. Сидящий напротив усатый мужчина средних лет в модном костюме из мелкого вельвета знал, насколько обманчиво такое впечатление.
– Циркуляр Совета Артели расплывчат, Павел Павлович, – заметила старуха, ни на секунду не прекращая своё кропотливое занятие. Собеседника она называла настоящим именем, а не артельным псевдонимом «Учитель», причём выговаривала имя полностью, не сокращая до «Пал Палыча». Да и он не звал собеседницу «Белоснежкой» – хотя бы из-за вопиющей нелепости этой клички в приложении к несколько мужеподобной пожилой даме.
– Главное мне велено передать на словах, Мария Николаевна, что я и сделал, – отвечал мужчина, блестя очками в золотой оправе. – Артель не может не вмешаться – противник уже проявляет интерес к этому делу.
– А вы способны поручиться, что это не его операция? Уж слишком невероятные обстоятельства – этот чёрт, которых и в Японии-то уже не осталось, убивает здесь, в Совдепии, в Москве…
– Ниндзя в Японии есть до сих пор, и немало, – почтительно возразил Пал Палыч. – Корни истории мы проследили, она правдоподобна. И рука Клаба не просматривается. Хотя их агентура проявила активность вокруг этих убийств, очевидно, что противник тоже понятия не имеет, в чём там дело.
Он погрузил серебряную ложечку в хрустальную розетку с вишнёвым вареньем, отправил его в рот, отпил чаю, осторожно поставил на круглый столик чашку из императорского фарфора и обвёл взглядом комнату. Тесная «двушка» в недавно сданном панельном доме сама производила впечатление осколка прошлого. Плавные линии мебели являли «модерн», причём, не современные подделки. Причудливый столик явно проектировал сам Васнецов, а пианино было настоящим «Циммерманом». Тяжёлые бархатные шторы надёжно прикрывали от вовсю разгулявшегося на улице июльского солнца. На стенах висели пожелтевшие фото и картины. Палыч, большой любитель живописи, был уверен, что углядел подлинного Сомова, а вот насчёт Борисова-Мусатова засомневался. Между картинами в поэтическом беспорядке висели старая гитара, казачья шашка в серебряном окладе, деревянная кобура маузера с именной пластинкой. В углу перед божничкой теплилась негасимая лампада. И множество книг – в старинном шкафу, в этажерке и секретере. Палыч знал, что на некоторых обложках фамилия, вернее, псевдоним хозяйки.
Она неожиданно отложила вязание и впервые подняла взгляд. Палыча пронзил молодой блеск тёмных глаз – почти прекрасных. В покрытой синими венами старческой руке неизвестно откуда возник длинный мундштук старой слоновой кости. Из золотого портсигара на столике дама извлекла папиросу и привычным движением вставила в мундштук. Палыч галантно поднёс огонёк зажигалки.
– Павлик, – произнесла старуха, окутываясь едким дымом «Беломора», и собеседник ни на секунду не усомнился в её праве именовать его именно так – согласился бы и на «дитя моё», – вы очень молоды и, несмотря на то, что состоите в Совете, а я нет, многого в нашем деле ещё не понимаете.
Палыч знал, что Мария Николаевна не раз была членом Совета Артели, куда его самого включили совсем недавно. Однако, согласно старой традиции, Старший наставник Обители не мог оставаться членом Совета. А хозяйка и была Старшим наставником московской женской Обители во имя Святого Великомученика и Победоносца Георгия – одного из трёх центров, в которых проходили обучение будущие артельные. И ещё она возглавляла московский сектор Артели. Потому Совет и приказал ей разобраться в загадочном деле, которое раскручивалось уже несколько месяцев.
– Я в Артели с двадцатых, с эмиграции, – продолжала почтенная дама, – и давно привыкла считать, что, если где-то случается нечто из ряда вон выходящее – хоть в Москве, хоть в Париже, хоть в Гонолулу – ищите там след или Артели, или Клаба.
Оба они знали, что тайная история человечества – история тысячелетней Большой игры, ведущейся мощными организациями. Последние триста лет играют Клаб, представляющий европейскую цивилизацию, и Артель, защищающая мир Евразии. Войны, революции и прочие социальные катаклизмы – вершина айсберга Игры. Основная её часть происходит в обманчивом и потаённом мире секретных операций.
– Когда все умрут, тогда только кончится Большая игра, – задумчиво произнёс Палыч девиз, взятый из одного английского романа. Старуха энергически закивала.
– Именно так. И ради преобладания в Игре мы порой пускаемся на такие авантюры, о которых добропорядочным гражданам знать не следует. Про Клаб уж не говорю – это записные безбожники, но даже и мы, Артель, умудряемся проделывать множество гнусностей.
Палыч грустно потупился. Споры о моральной допустимости тех или иных действий всегда велись в руководстве Артели, состоявшей по большей части из православных. Но к общему мнению так и не пришли, и потому в каждом конкретном случае руководствовались, прежде всего, целесообразностью.
Старуха выпустила клуб дыма.
– Поглядите, Павлик, на нынешнюю ситуацию. Вы не находите, что она чересчур искусственна, нарочита, что нам её навязывают?..
Палыч пожал плечами.
– Бывали и более странные происшествия. Или… – глаза под толстыми стёклами стали жёсткими, – вы думаете, что этого ниндзя нам подложили соработники?
Пожилая дама сухо рассмеялась.
– В верхушке Артели всегда имели место нестроения и несогласия, уж я-то помню…
Подумав, Палыч решительно помотал головой.
– Нет, в противном случае я бы хоть что-то знал. Нам следует исходить из того, что мы видим, Мария Николаевна: некое очень опасное лицо или группа лиц объявили войну функционерам КГБ.
– А это не могут быть их внутренние интриги? – спросила старуха, задумчиво попыхивая папиросой.
Она имела основания спросить об этом. Весь последний год «Правда» обильно публиковала на первой полосе некрологи по почившим государственным и партийным деятелям. Но тех, кто внезапно покинул этот мир, не удостоившись прощания в главной газете страны, было гораздо больше. Поговаривали, что новый хозяин Кремля попросту расчищает себе поле для планируемых реформ, изводя всякие человеческие сорняки на партийной ниве. Возможностей таких у генерального с его чекистским прошлым было предостаточно.
Но Пал Палыч жестом отмёл это предположение.
– Мы проверяли. Да, они убрали кое-кого из наиболее одиозных типов, но не в этом случае. КГБ уже ведёт расследование, нам надо только подключить к нему наших людей. Ну а если всё-таки всплывёт, что происходящее имеет отношение к Игре, мы успеем скорректировать наши действия. Кто из соработников займётся этим?
Мария Николаевна аккуратно загасила окурок в монументальной пепельнице и вновь взялась за вязание.
– Людьми у меня сейчас небогато, – проговорила она, – уж очень много сил отнимают афганская кампания и польская смута. Барышень старших уровней в Обители много, но они недостаточно подготовлены. Привлеку одного чекиста-отставника. В Игру он посвящён частично, но весьма опытен именно в такого рода делах.
– Как его зовут? – поинтересовался Палыч.
– Логинов. Илья Данилович, – ответила старуха.
– Свяжите меня с ним, я его проконсультирую в японских реалиях.
Всё было сказано, но Пал Палыч уходить не спешил. Было видно, что он не решается что-то сказать. Для посланца Совета это было, вообще говоря, удивительно. Почувствовав смятение визави, Мария Николаевна отложила вязание и посмотрела ему в лицо.
– Я догадываюсь, о чём вы хотите попросить, Павлик, – ласково сказала она.
– Романс, – нерешительно проговорил он, – в вашем исполнении.
– Не вы первый, – рассмеялась она. – Вот уж никогда не предполагала, что именно с этой безделицей войду в историю.
Гибким, как у девы, движением она поднялась с кресла и подошла к пианино. Комнату заполнили томительные аккорды из канувшей в лету жизни.
– Не смотрите вы так, сквозь прищуренный глаз, джентльмены, бароны и леди[4], – пела величественная дама, и перед Палычем кружились картины, которых он никогда не видел: скачущий в последнюю отчаянную атаку эскадрон, слезами размытый вид исчезающего на горизонте берега, мертвенный в сизом табачном дыму свет лампионов в гнусном баре чужой страны…
* * *
Илья Данилович вошёл в Контору со служебного входа. Для него этот огромный дом был не символом всесокрушающей государственной машины, а рабочим местом. Даже сменив три года назад лубянский кабинет на кафедру в Университете дружбы народов, чтобы преподавать основы марксизма-ленинизма студентам из развивающихся стран, доцент Логинов воспринимал Контору как родное гнездо. Офицеров КГБ в отставке не бывает…Впрочем, этого свежеотстроенного монументального здания, куда недавно перебралось всё руководство, он совсем не знал. Поднялся на лифте и петлял по коридорам, пока не нашёл кабинет – обычный обширный кабинет крупного советского руководителя, обставленный удобной, но тяжеловесной мебелью. Работал кондиционер – редкость даже в Москве – и это было здорово, потому что на улице палило невыносимо. Над столом висело парадное фото генерального, бывшего главного шефа Конторы. С другой стены на него искоса поглядывал с портрета Феликс Эдмундович. В виде памятника он же маячил за окном, всем своим видом внушая уверенность, что расположился здесь навечно.
– Присаживайтесь, Илья Данилович, – пригласил полный человек в больших старомодных очках, точно таких, как у главы государства на портрете.
У нового начальника пятого управления – «пятки»[5], как фамильярно именовали её внутри Конторы – была репутация жестокого самодура, но сейчас он вёл себя вполне обходительно. С облегчением впитывая прохладный воздух, Логинов сел в кресло и сделал вид, что ест глазами начальство.
– Наметилась небольшая работёнка. Как раз по вашей части, – продолжал начальник.
Про «работёнку» Логинов знал уже многое – благодаря своему артельному куратору. Мощная тайная организация, обладавшая глубочайшей историей, всегда защищала интересы Российской империи, как бы та ни называлась. Но напрямую сотрудничать с насквозь пропитанными коммунистической идеологией властями СССР не считала для себя возможным. Всё происходило гораздо сложнее и тоньше: в органы советской власти и компартии, особенно в специальные службы, широко инфильтрировались агенты. В Артели хорошо знали, сколько сотрудников того же КГБ честно служили государству, имели в кармане партийный билет и при этом в душе не являлись коммунистами. Тот же Логинов начинал службу в территориальной управе небольшого города, в тридцатые годы имевшего статус «расстрельного». Очень скоро он узнал, что прямо под его кабинетом находится подвал, в котором казнили его отца – тоже чекиста. Это никак не повлияло на качество службы Логинова, но с тех пор он завёл привычку отмечать конец трудового дня одинокой выпивкой, в процессе которой метал нож в висевший напротив его стола портрет Ленина. О его причуде знала добрая половина сослуживцев, но это не помешало его карьере, даже переводу в главк. Впрочем, в этом более чувствовалась рука Артели. Её агенты вышли на Илью Даниловича и поразили его перспективой тайной службы стране, которой, вроде бы, уже нет, но которую он всегда воспринимал как своё настоящее Отечество.
В Москве молодой оперативник проявил немалый талант в весьма специфической области. Формально Логинов относился к четвертому отделу «пятки», занимающемуся религиозными организациями. Однако дела, которые ему поручали, были далеки от скучных разбирательств с чересчур активными православными попами или баптистами из Совета церквей, подпольно обучающими своих детей Библии. Логинов занимался типами реально опасными. По Конторе ходят легенды, как он работал с сектой сатанистов, кучкующейся вокруг таинственной дамы, о которой шептали, что ей лет четыреста отроду, при том, что выглядела она на тридцать. Старший лейтенант Логинов вскоре установил, что отнюдь не четыреста, а пятьдесят восемь, и что в юности она была путаной и воровкой на доверии, а потом, переняв от одного полусумасшедшего адепта «религию сатаны», вполне успешно занялась созданием секты. Её прихватили, когда она пыталась купить у пьянчужки-матери грудного ребёнка для ритуального жертвоприношения, и закрыли надолго, как и некоторых её почитателей. В другой раз Логинов, внедрённый в глубоко законспирированную секту скопцов, чудесным образом избежал наложения «малой печати», сохранил свои «удесные близнята» и благополучно сдал всю компанию коллегам. Не менее решительно разобрался он и с невесть как (а на самом деле по воле Клаба) возникшими в столице СССР душителями-тугами – жрецами богини Кали. Несмотря на попытку удавить сексота ритуальным платком, трое студентов-индусов служили теперь своей богине ударным трудом в дремучих лесах Мордовии.
Как многие хорошие оперативники, Илья Данилович обладал совершенно незапоминающейся внешностью. Но его ординарное лицо, если надо, могло выразить любые религиозные переживания – от пробуждения скептического интереса, до блаженства неофита. Его крайне рациональный ум напрочь отметал любые попытки одурачить мистическим флером и расставлял все факты по местам. А дешёвый серый костюмчик скрывал стальные мышцы опытного рукопашника.
Однако теперешний вызов Логинова в Контору был результатом не столько его прошлых дел, сколько хитроумной артельной интриги.
Начальник выложил на стол три фотографии. Со слов куратора Илья Данилович знал, кто это, но в жизни встречал лишь одного – генерал-майора Рукавишникова из второго главка. Двух других – толстого лысого старика и худощавого мужчину неопределённого возраста видел впервые.
– Генерал-майор в отставке Григорий Валентинович Висковатов, бывший заместитель начальника второго главка, – «представил» фотографии хозяин кабинета, – Андрей Егорович Чижик, старший референт МИДа.
Логинов глядел на шефа без выражения.
– Все они недавно умерли. Их убили.
Не дождавшись реакции подчинённого, шеф сухо перечислил:
– Висковатов отравлен, Рукавишникову сломали шею, а Чижика убили звездочкой.
– Чем? – переспросил Логинов, хотя знал.
Начальник покопался в столе, извлёк бумажку и по складам прочитал:
– Сю-ри-кэ-ном. Такая стальная метательная звезда с острыми лучами.
Губы начальника вытянулись в брюзгливую складку – обстоятельства дела явно были ему отвратительны.
– Вот такая чушь, – произнёс он, – а ты во всякой чуши разбираться большой умелец. Потому тебя и вызвали. Первым умер Висковатов, два месяца назад. Попил чаю у себя на даче, а через час корчился на полу от боли, блевал кровью и орал так, что по всему садоводству слышно было. Ещё через час кончился. Сперва думали, поганок каких сожрал сдуру. Вскрытие показало…
Начальник сделал, многозначительную паузу.
– …отравление алкалоидом лютика едкого, – торжественно произнёс генерал.
Лицо Логинова выражало напряжённое внимание.
– Куриной слепоты, – пояснил начальник.
Подчинённый неопределённо кивнул.
– Слушай дальше, – продолжил шеф. – Рукавишникова, как всегда, довезли с работы до дома, шофёр-телохранитель убедился, что шеф вошёл в квартиру. Дом режимный, ночью милиционер дежурит. Ничего не видел – не слышал. У Рукавишникова жена с дочкой на курорте были, так что нашли его только днём. На полу спальни, холодным. Шея свёрнута.
– Встал среди ночи, запнулся…
– Ты слушай, знай. Шея сломана очень чисто, позвонок как бритвой срезан. Предположительно, приёмом… – начальник вновь погрузил взгляд в шпаргалку и с трудом выговорил, – коп… по… дзю… цу.
На лице Логинова столь явно читалось: «Да где вы таких словечек набрались?!» – что шеф счёл нужным пояснить: