Всю картофельную кожуру, какая осталась, бросили в котелки и следят молча. У них синеют глаза и щеки опалены. Им холодно. У самого огня лежащий концами пальцев тянется на красный свет, а спина у него дрожит, обращенная в холодную сторону к темноте в лихорадке. Глаза горят в песке. Кожура в котелках в речной воде закипает, бурлит и фыркает. Они стерегут ее – по три ложки хлебнуть и подниматься. Кто может, тихонько себе бормочет: «В путь, в путь, пока сил хватит. Перейти реку, найти дорогу, не потеряться. Где же у нас силы? Пристать в пору; по-братски поделимся голодом, придемся ко двору. Нет, нет, просто найти, где счистить с пшеницы ости, набрести на поле, понюхать теплой пыли. Хоть одну бы горсть». А спящие видят, что чужие дороги и реки – раздвинутые ноги и полные руки.
При искрах хвойных веток, под треск, под вой в желудках проснувшийся молодой Холодай привстал, от света закрыл рукой, пялит глаза, высматривая пищу, заползает за огонь, шарит… «Тут котел… ниспослал… страшно». Он падает опять и засыпает. Его не расталкивают. Он встает. И трое, спустившись с трудом под гору к реке, выбирают длинный шест из воды и плот притягивают к берегу. Уже другие, озябшие – пар вылетает на огонь осенними скользкими листьями, – толкают телегу. Вывели на дорогу и спускают. За ней на недоуздке потянули лошадь. Будят спящих, подымают, не оставить ли? Нельзя. Оставили огни: «Еще отдохнем, доспим. Дядя Саша, повернись к огню спиной, не тянись пальцами». Он дышит, и пар осеняет голову. Под утро закоченел и мирно уткнулся головой в рукава обеих рук, без дыхания, едва через белые губы, через ноздри тонкого носа парок, иней на бороде. Ослабел. Его взвалили на телегу в белом овчинном тулупе.
Народ. 1935. Б., графитный кар., цв. кар. 30x21
Щенок придвинулся к огням. Жадно носом водя за следами, трава измята телами. Глаза в темноте, между обуглившимися шишками, ищут, не здесь, а как прежде, до подробностей знакомые, все тут же – и запах, и ощущение гладкой кожи ног, красные ладони рук, испуганный голос; ничто из того, что окружает, не обращает на себя его внимания, и кажется, если б он увидел сестер, он бы их не заметил.
А белая овчина на телеге, внезапно засветившаяся под холмом, привлекла его. Она пропала. Телегу вводят на плот. Он побежал за ней. Старик в овчине без движения, в сене, в согнутых в суставах пальцах зажаты полы тулупа, он лежит смирно, его обделили картошкой. Дали кипятку из котла; в закрытых глазах стоят красные шкурки, развешены, присохши к веревке, и жадно рвутся навстречу, не приближаясь. В сарае сети с рыбой и мелкая дичь. Большие леса полны.
«И то и но за нож в колы́не снежно схватился вырбу глубокие следы. В ноздрях присохли волосы вниз велся, полозья. Громом да порази за рзави. До смеху хиже закинул сеть и есть за щеки костью поцарапал небо и вынул пальцем обтер кровь по ме́ху на слух не за́пер, а в ельнике следками по полям капли крови сгиб лапки. Больно. Нарыки выкипел вор труп уносит за хво́д за о́вод везги везжи летом виро не верую до ро́бленных доро́б. Старик ушел за дичью за сло́нило затемнело и свернул закопал до дождя и смыло за ствол сквор горы под рукой. Одиноко над рекой».
Через листья сыпятся капли снега. Лапы ступили в теплую золу. «Вот сквозь скрип и голос; там, где белело, на телеге. Вот радость. Вся радость в поисках. Выдумка надежды. Сцепление быстрых сходств». Щенок сбежал с холма.
У самого плота он видит: в телеге, собравши рукой крепко на груди овчинный тулуп, полулежит старик, глядит на него и силится крикнуть. Вытянув шею, неподвижно явился щенок, или спросонья. Ослабевший голодный приподнялся, заглядывая через борт, опершись на него подбородком. Он протянул руку и хотел крикнуть, но щенок отбежал и потерялся.
Плот качнулся. Доски вприплотку двинулись. Его оттолкнули и увели. Щенок сидит у воды близко от ожидающих. Холодный дождик цепенит. Прозябшие спины сгорблены: «Понеподвижнее, без движенья, так ни холод спины, ни мокрые рукава, все не тревожит, время без разделенья, ни вода сквозь дыры сапог, ноги не движутся, чавкая не пристает».
Скоро плот увидели опять и притянули к берегу. Остатки веревки, много раз скрепленной из кусков узлами, крепко зажатыми водой, тянут, перебирая покрасневшими руками, быстро втаскивают на мелкие камни, вжимают боком в глину и прямо по воде торопятся, длинной палкой ощупывая дно; спотыкается сухой, протягивая руки, сквозь спущенные веки в темноте, на концах пальцев внизу бревно, а вверху поручень плота. Он накренился; ободранная кожа обрывается деревом, веревками поясов, щеки прижимаются к мокрым спинам кожухов и опять застыли в неподвижности. Уцелевшая створка фонаря хлопает по столбу, грызя древесину. Немногие говорят:
– Живем не мота́м чужого не хвата́м.
– Попадется… сорвется…
– Дожили до моту ни хлеба ни табаку́.
Погрузили шесты. Щенок готов бежать к ним и прыгнуть на плот, так как здесь никого нет.
Вдруг он в испуге повернул обратно. «Не отрываться, через реку. Я ее там не найду. Она останется здесь. Она у огня. Одна. Если я убегу – разойдемся. Скучно, скучно. Не уходить от огней. Там она, верно, ждет».
Щенок бежит по холму. Последние собирают у костра тряпки, напрасно ищут кожуру вылавливая из котла; хлебают горячую воду привязывают к поясам котелки, остывавшие в траве. Только щенок бросился к костру, двое уходящих опрокинули котел с кипятком на огонь. Он задымился и погас. В темноте они подняли котел на палки и ушли к реке. И нигде – от костра к костру быстро расступаются острые ветки, осыпается глина с обрыва – всюду никого. Всматриваясь, он спускается в холодную воду.
«За тенью от огня вместе с ней в темноту, перегнав, за веревкой плота в водяной тишине близко-близко к уходящему дереву, и вот возвысился берег; набегают сверху утренние тучи. На полоске в конце речки еле видно – ветер коснулся воды. Ничего я не вижу толком». Он взобрался на крутой берег. Люди, дрожа, толкутся у телеги и никто его не видит.
«Что же путает ноги, что так стемнело? Ночь. Стоит кинуться вперед, идет снег и побелел путь. За стволами не сугробы, а заборы. Все давно знакомо, меня кружит. Здесь я найду. Все обыскано. Верно, она далеко. Вместо дома – сквозь окно – как больно, как темно». Перед ним глухая деревня. Подножья колодцев залиты льдом. От веток тени на снегу. «Приневолю себя не свалиться, еще продержаться низко под кустами, нет же, добегу. Скорей к окошку. Вот улица. Это та. Тут и дом, сейчас за канавой. Вот ворота, застучали быстрые шаги. А где же она? Я теряю направление и ясность». Щенок кружится в соснах. «Не просыпаясь. Управляет, телом сквозь сон, одно желание ему наперекор. Камень держится в полете. Вот он: что ж ты убегаешь? Ну вот, теперь уже близко». Открылся лес. Он падает вниз. «Нет, ведь я только за этим. Но за каждым ответом и камнем степи и отказы».
Голодные уходят дорогой в мокрую чащу. Щенок бредет за ними. Он высматривает Лидочку в лесу. Когда он засыпает, он видит ее с людьми. «А кто с ней?» Он просыпается в крайнем ужасе. «Кто? Не я». Он сворачивает в сторону и, оставивши голодных, уходит.
А голодные торопятся, спотыкаясь. Мокрый песок в дыры, натирает ноги, раздирает между пальцами кровавые ранки. Один садится, прокалывает иголкой водяной пузырь и наново обматывает ноги тряпкой, хорошенько отряхнувши. С ним поравнялись двое, он встал. Втроем догнали телегу. Он заговаривает об еде. Другой отвечает:
– Над рекой хутора, сараи полны зерна, есть кукуруза. Солнце печет, на баштанах[9] сладкие дыни. Поторопимся, ребята; может, накормят.
– Накормят?
– Поедим – не прогонят. Как прогнать, когда их – пять с двумя верблюдами вместе, а нас до… великого. Поедим. Главное, поесть. Да, будет большое счастье!
На крутизне над рекой стоит Петька. Он бормочет про себя, обращенный лицом к тому берегу, отплевываясь сквозь редкие зубы. Руки мокрые до локтей и ноги до колен. Сбегает вода. На реке лежит брошенный плот.
«Я прошу в страхе, а такие пустяки, как хлеб и мясо – не наше дело. Смело валяй через реки, чтоб у милой целовать руки; заглуши водой, залей! Счастье твое, что голодно. Вот и загвоздка. Если вдруг заняться хлебом? Еще бы, и хлеб и вода и небо и земля – все у меня в кармане. А если все порвется, нитка за ниткой? Нет. Да держите же меня крепко, голод, боль, усталость, я вас прошу, а то вам грозит, что я наемся. Если все порвется, нитка за ниткой, другие… Если не полюбит? Ах, не уходит! Исчезли. Если не найдешь? Пропали, уступили. Ну вы стервы. Но если совсем ничего, ни хлеба с водой? Как теперь за спиной. У людей… Бывает, что и щенок летает. Так вот что: поспать с милой. Ах, нет, жестоко, больно. Я проснулся. Близко-близко коснулась. Так близко, так ужасно. Проснулся. Спасибо».
Вдруг он возвысил голос: «Догоню людей, пойдем вместе. Как мне вас утешить? Чем вам помочь? Дал бы вам от себя, да жаль тратить на сволочь. Лучше вы меня послушайте. Подам надежду. Милосердный грош. Положу предел горю. А в уши вам все лезет, небось, счастье да счастье. Сытая надежда. То месть, то сон, то сладость встречи – руки и плечи; каждый находит свое в доме, в книжке, не хотите – в листьях и в реке, в дупле – может, тогда в обеде. Бога ради! Да, если вам невмоготу, обратимся к надежде, то есть я хочу сказать – к вере и любви. Кто чему подвержен. Но если все порвется нитка за ниткой, ну, предположим, не останется ничего – я понимаю, так не бывает – но, предположим, без жизни, надейтесь на смерть. Разве над мертвым скажут: этого не сделал, не смог – он показал язык, убежал от них и лег. Кто это скажет? У кого охота к спорам? Плевать я хотел. Разве мертвец ревнует к милой, к мясу и живым деткам? Он в тишине и порядке. Я надеюсь, что вместе с паршивым телом любовь умрет и сгинет. Я тебя утешу тем, что его жрут черви. Кого? Радости-то! И вот моя месть! Что это, и здесь колеблется? Нет, уйдите! Если все порвется, если мысли не исполнятся, если тебя сжимает, если тебя целует и ты отвечаешь, глядя не на меня, слушая не меня… Ясно, ясно, надо просто утопиться. Утопись, утопись. Кто голоден, утопись, кому плохо – утопись; кому больно – утопись; кого бьют, кто хочет есть – сюда, сюда в воду. Тихо, осторожно, не свихни ногу. Ногу-то? Мне? Боже мой, Боже. Да зачем она мне, моя нога? Милая, где ты? Сжалься».
Остановившись на середине спуска к реке, он опять бежит, но у самой воды спотыкается и падает, и ушиб колено. От боли падения он вскрикнул и с проклятиями бьет себя кулаками в лицо и по голове, так что у него пошла кровь из ушей и носа. Он встает помутненный и дышит медленнее.
XII. Медведь
При искрах хвойных веток, под треск, под вой в желудках проснувшийся молодой Холодай привстал, от света закрыл рукой, пялит глаза, высматривая пищу, заползает за огонь, шарит… «Тут котел… ниспослал… страшно». Он падает опять и засыпает. Его не расталкивают. Он встает. И трое, спустившись с трудом под гору к реке, выбирают длинный шест из воды и плот притягивают к берегу. Уже другие, озябшие – пар вылетает на огонь осенними скользкими листьями, – толкают телегу. Вывели на дорогу и спускают. За ней на недоуздке потянули лошадь. Будят спящих, подымают, не оставить ли? Нельзя. Оставили огни: «Еще отдохнем, доспим. Дядя Саша, повернись к огню спиной, не тянись пальцами». Он дышит, и пар осеняет голову. Под утро закоченел и мирно уткнулся головой в рукава обеих рук, без дыхания, едва через белые губы, через ноздри тонкого носа парок, иней на бороде. Ослабел. Его взвалили на телегу в белом овчинном тулупе.
Щенок придвинулся к огням. Жадно носом водя за следами, трава измята телами. Глаза в темноте, между обуглившимися шишками, ищут, не здесь, а как прежде, до подробностей знакомые, все тут же – и запах, и ощущение гладкой кожи ног, красные ладони рук, испуганный голос; ничто из того, что окружает, не обращает на себя его внимания, и кажется, если б он увидел сестер, он бы их не заметил.
А белая овчина на телеге, внезапно засветившаяся под холмом, привлекла его. Она пропала. Телегу вводят на плот. Он побежал за ней. Старик в овчине без движения, в сене, в согнутых в суставах пальцах зажаты полы тулупа, он лежит смирно, его обделили картошкой. Дали кипятку из котла; в закрытых глазах стоят красные шкурки, развешены, присохши к веревке, и жадно рвутся навстречу, не приближаясь. В сарае сети с рыбой и мелкая дичь. Большие леса полны.
«И то и но за нож в колы́не снежно схватился вырбу глубокие следы. В ноздрях присохли волосы вниз велся, полозья. Громом да порази за рзави. До смеху хиже закинул сеть и есть за щеки костью поцарапал небо и вынул пальцем обтер кровь по ме́ху на слух не за́пер, а в ельнике следками по полям капли крови сгиб лапки. Больно. Нарыки выкипел вор труп уносит за хво́д за о́вод везги везжи летом виро не верую до ро́бленных доро́б. Старик ушел за дичью за сло́нило затемнело и свернул закопал до дождя и смыло за ствол сквор горы под рукой. Одиноко над рекой».
Через листья сыпятся капли снега. Лапы ступили в теплую золу. «Вот сквозь скрип и голос; там, где белело, на телеге. Вот радость. Вся радость в поисках. Выдумка надежды. Сцепление быстрых сходств». Щенок сбежал с холма.
У самого плота он видит: в телеге, собравши рукой крепко на груди овчинный тулуп, полулежит старик, глядит на него и силится крикнуть. Вытянув шею, неподвижно явился щенок, или спросонья. Ослабевший голодный приподнялся, заглядывая через борт, опершись на него подбородком. Он протянул руку и хотел крикнуть, но щенок отбежал и потерялся.
Плот качнулся. Доски вприплотку двинулись. Его оттолкнули и увели. Щенок сидит у воды близко от ожидающих. Холодный дождик цепенит. Прозябшие спины сгорблены: «Понеподвижнее, без движенья, так ни холод спины, ни мокрые рукава, все не тревожит, время без разделенья, ни вода сквозь дыры сапог, ноги не движутся, чавкая не пристает».
Скоро плот увидели опять и притянули к берегу. Остатки веревки, много раз скрепленной из кусков узлами, крепко зажатыми водой, тянут, перебирая покрасневшими руками, быстро втаскивают на мелкие камни, вжимают боком в глину и прямо по воде торопятся, длинной палкой ощупывая дно; спотыкается сухой, протягивая руки, сквозь спущенные веки в темноте, на концах пальцев внизу бревно, а вверху поручень плота. Он накренился; ободранная кожа обрывается деревом, веревками поясов, щеки прижимаются к мокрым спинам кожухов и опять застыли в неподвижности. Уцелевшая створка фонаря хлопает по столбу, грызя древесину. Немногие говорят:
– Живем не мота́м чужого не хвата́м.
– Попадется… сорвется…
– Дожили до моту ни хлеба ни табаку́.
Погрузили шесты. Щенок готов бежать к ним и прыгнуть на плот, так как здесь никого нет.
Вдруг он в испуге повернул обратно. «Не отрываться, через реку. Я ее там не найду. Она останется здесь. Она у огня. Одна. Если я убегу – разойдемся. Скучно, скучно. Не уходить от огней. Там она, верно, ждет».
Щенок бежит по холму. Последние собирают у костра тряпки, напрасно ищут кожуру вылавливая из котла; хлебают горячую воду привязывают к поясам котелки, остывавшие в траве. Только щенок бросился к костру, двое уходящих опрокинули котел с кипятком на огонь. Он задымился и погас. В темноте они подняли котел на палки и ушли к реке. И нигде – от костра к костру быстро расступаются острые ветки, осыпается глина с обрыва – всюду никого. Всматриваясь, он спускается в холодную воду.
«За тенью от огня вместе с ней в темноту, перегнав, за веревкой плота в водяной тишине близко-близко к уходящему дереву, и вот возвысился берег; набегают сверху утренние тучи. На полоске в конце речки еле видно – ветер коснулся воды. Ничего я не вижу толком». Он взобрался на крутой берег. Люди, дрожа, толкутся у телеги и никто его не видит.
«Что же путает ноги, что так стемнело? Ночь. Стоит кинуться вперед, идет снег и побелел путь. За стволами не сугробы, а заборы. Все давно знакомо, меня кружит. Здесь я найду. Все обыскано. Верно, она далеко. Вместо дома – сквозь окно – как больно, как темно». Перед ним глухая деревня. Подножья колодцев залиты льдом. От веток тени на снегу. «Приневолю себя не свалиться, еще продержаться низко под кустами, нет же, добегу. Скорей к окошку. Вот улица. Это та. Тут и дом, сейчас за канавой. Вот ворота, застучали быстрые шаги. А где же она? Я теряю направление и ясность». Щенок кружится в соснах. «Не просыпаясь. Управляет, телом сквозь сон, одно желание ему наперекор. Камень держится в полете. Вот он: что ж ты убегаешь? Ну вот, теперь уже близко». Открылся лес. Он падает вниз. «Нет, ведь я только за этим. Но за каждым ответом и камнем степи и отказы».
Голодные уходят дорогой в мокрую чащу. Щенок бредет за ними. Он высматривает Лидочку в лесу. Когда он засыпает, он видит ее с людьми. «А кто с ней?» Он просыпается в крайнем ужасе. «Кто? Не я». Он сворачивает в сторону и, оставивши голодных, уходит.
А голодные торопятся, спотыкаясь. Мокрый песок в дыры, натирает ноги, раздирает между пальцами кровавые ранки. Один садится, прокалывает иголкой водяной пузырь и наново обматывает ноги тряпкой, хорошенько отряхнувши. С ним поравнялись двое, он встал. Втроем догнали телегу. Он заговаривает об еде. Другой отвечает:
– Над рекой хутора, сараи полны зерна, есть кукуруза. Солнце печет, на баштанах[9] сладкие дыни. Поторопимся, ребята; может, накормят.
– Накормят?
– Поедим – не прогонят. Как прогнать, когда их – пять с двумя верблюдами вместе, а нас до… великого. Поедим. Главное, поесть. Да, будет большое счастье!
На крутизне над рекой стоит Петька. Он бормочет про себя, обращенный лицом к тому берегу, отплевываясь сквозь редкие зубы. Руки мокрые до локтей и ноги до колен. Сбегает вода. На реке лежит брошенный плот.
«Я прошу в страхе, а такие пустяки, как хлеб и мясо – не наше дело. Смело валяй через реки, чтоб у милой целовать руки; заглуши водой, залей! Счастье твое, что голодно. Вот и загвоздка. Если вдруг заняться хлебом? Еще бы, и хлеб и вода и небо и земля – все у меня в кармане. А если все порвется, нитка за ниткой? Нет. Да держите же меня крепко, голод, боль, усталость, я вас прошу, а то вам грозит, что я наемся. Если все порвется, нитка за ниткой, другие… Если не полюбит? Ах, не уходит! Исчезли. Если не найдешь? Пропали, уступили. Ну вы стервы. Но если совсем ничего, ни хлеба с водой? Как теперь за спиной. У людей… Бывает, что и щенок летает. Так вот что: поспать с милой. Ах, нет, жестоко, больно. Я проснулся. Близко-близко коснулась. Так близко, так ужасно. Проснулся. Спасибо».
Вдруг он возвысил голос: «Догоню людей, пойдем вместе. Как мне вас утешить? Чем вам помочь? Дал бы вам от себя, да жаль тратить на сволочь. Лучше вы меня послушайте. Подам надежду. Милосердный грош. Положу предел горю. А в уши вам все лезет, небось, счастье да счастье. Сытая надежда. То месть, то сон, то сладость встречи – руки и плечи; каждый находит свое в доме, в книжке, не хотите – в листьях и в реке, в дупле – может, тогда в обеде. Бога ради! Да, если вам невмоготу, обратимся к надежде, то есть я хочу сказать – к вере и любви. Кто чему подвержен. Но если все порвется нитка за ниткой, ну, предположим, не останется ничего – я понимаю, так не бывает – но, предположим, без жизни, надейтесь на смерть. Разве над мертвым скажут: этого не сделал, не смог – он показал язык, убежал от них и лег. Кто это скажет? У кого охота к спорам? Плевать я хотел. Разве мертвец ревнует к милой, к мясу и живым деткам? Он в тишине и порядке. Я надеюсь, что вместе с паршивым телом любовь умрет и сгинет. Я тебя утешу тем, что его жрут черви. Кого? Радости-то! И вот моя месть! Что это, и здесь колеблется? Нет, уйдите! Если все порвется, если мысли не исполнятся, если тебя сжимает, если тебя целует и ты отвечаешь, глядя не на меня, слушая не меня… Ясно, ясно, надо просто утопиться. Утопись, утопись. Кто голоден, утопись, кому плохо – утопись; кому больно – утопись; кого бьют, кто хочет есть – сюда, сюда в воду. Тихо, осторожно, не свихни ногу. Ногу-то? Мне? Боже мой, Боже. Да зачем она мне, моя нога? Милая, где ты? Сжалься».
Остановившись на середине спуска к реке, он опять бежит, но у самой воды спотыкается и падает, и ушиб колено. От боли падения он вскрикнул и с проклятиями бьет себя кулаками в лицо и по голове, так что у него пошла кровь из ушей и носа. Он встает помутненный и дышит медленнее.
XII. Медведь
Медведь оставляет следы на глине. «Вверх на сухую, где трещины и дырки. Пробуравливая ходы, ползут медведки. Коричневые панцири, прозрачные и извитые хвостики и жала на концах – впиваться в ступни. Это плохо». Медведь шагает в пыль, тряся на спине шерстью. На дорогу слетают листочки яблонь. В окошке сквозь ветки он видит свечи. Далеко, все рвется и рвется. Все ускользает. Затем опять – беготня прекратилась – горят.
Под свесившейся веткой в воде толкутся книжки. На них торчат огарки. Он подкрался к расшатанным в пазах доскам балконных перилец и сквозь щель, просунув острый нос, видит маленькими глазами: в окне масса свечей – двенадцать.
Он ждет внизу не переминаясь, сдерживая дыхание. Над ним слегка шуршат листья дикого винограда, а в доме тихо. Тогда он взошел на ступеньки – они не скрипят, и раздвинул ветки – не хрустнули.
В темном коридоре две двери. Направо закрытая; другая – налево – открыта. За ней в комнате светло и пусто.
На подоконнике свечи, удвоенные стеклом. Круглый стол покрыт белой скатертью. В углу, перед диваном с круглыми спинками – маленький ковер и немного стульев. Из другой темной комнаты, дверь в которую тоже открыта, блестит часть комода и быстро тикают часы.
Он ступил на крашеные половицы из реки, навстречу огням. Никто не встретился. Кто убежал, пусть – не остановленный явно, он услышит издали. «А зачем? Но разве здесь тихо? Совершенно. Разве не идут и вместо свечек… Ах да, ведь я за свечками? Конечно. Тогда гаси, хватай и уноси. Тут так тихо, как будто кто-то ожидает. Надо идти спать. А потом проснусь от усталости… Ага, какая цепкая надежда! Вернуться? Нет, догнать… и встретить? Нет, встретить – никогда… Надо идти. Чего я жду? Верно, вот чего: когда на реке всплывает сало, внезапно блестит; на шерсти виснут льдинки. Поднялся, и скользкие кусочки хрустят и падают с плеском в воду… Я спал и замерз, и вдруг по берегу бежит спотыкаясь; кто это? Я не знаю. Я думаю, что бежит не она. Я настолько в этом уверен, что убеждаюсь равнодушно. А больше некому. Кто же это? Кто-то в кожаной тужурке. Он уселся, сжавшись, на берегу, отражаясь во льду. И оба говорят друг о друге. Больше им не о чем говорить. Не говорить же о себе, раз там пусто. Они говорят друг о друге. И оба переходят под деревья. Обернувшись, они глядят друг на друга, отделившись; все незнакомо и несходно. Один не похож на другого. За вторым. Не здесь ли он? Где найти второго? Он вскочил и убежал под утро от реки за холм. Трудно будет искать, далеко ходить».
Под свесившейся веткой в воде толкутся книжки. На них торчат огарки. Он подкрался к расшатанным в пазах доскам балконных перилец и сквозь щель, просунув острый нос, видит маленькими глазами: в окне масса свечей – двенадцать.
Он ждет внизу не переминаясь, сдерживая дыхание. Над ним слегка шуршат листья дикого винограда, а в доме тихо. Тогда он взошел на ступеньки – они не скрипят, и раздвинул ветки – не хрустнули.
В темном коридоре две двери. Направо закрытая; другая – налево – открыта. За ней в комнате светло и пусто.
На подоконнике свечи, удвоенные стеклом. Круглый стол покрыт белой скатертью. В углу, перед диваном с круглыми спинками – маленький ковер и немного стульев. Из другой темной комнаты, дверь в которую тоже открыта, блестит часть комода и быстро тикают часы.
Он ступил на крашеные половицы из реки, навстречу огням. Никто не встретился. Кто убежал, пусть – не остановленный явно, он услышит издали. «А зачем? Но разве здесь тихо? Совершенно. Разве не идут и вместо свечек… Ах да, ведь я за свечками? Конечно. Тогда гаси, хватай и уноси. Тут так тихо, как будто кто-то ожидает. Надо идти спать. А потом проснусь от усталости… Ага, какая цепкая надежда! Вернуться? Нет, догнать… и встретить? Нет, встретить – никогда… Надо идти. Чего я жду? Верно, вот чего: когда на реке всплывает сало, внезапно блестит; на шерсти виснут льдинки. Поднялся, и скользкие кусочки хрустят и падают с плеском в воду… Я спал и замерз, и вдруг по берегу бежит спотыкаясь; кто это? Я не знаю. Я думаю, что бежит не она. Я настолько в этом уверен, что убеждаюсь равнодушно. А больше некому. Кто же это? Кто-то в кожаной тужурке. Он уселся, сжавшись, на берегу, отражаясь во льду. И оба говорят друг о друге. Больше им не о чем говорить. Не говорить же о себе, раз там пусто. Они говорят друг о друге. И оба переходят под деревья. Обернувшись, они глядят друг на друга, отделившись; все незнакомо и несходно. Один не похож на другого. За вторым. Не здесь ли он? Где найти второго? Он вскочил и убежал под утро от реки за холм. Трудно будет искать, далеко ходить».
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента