– Когда придет время, я подарю тебе и новые духи. Пока еще рано. Мне было интересно с Тимофеем. Ты знаешь, Ева, как я непрактична в домашних делах. Здесь, в Которе, он стал учить меня разным вещам. Научил есть двумя ножами, красить арабскими красками боковые части ступней, а губы специальным черным лаком для губ. Это мне безумно идет. Начал давать мне уроки кулинарии. У меня просто волосы на голове дыбом встали, когда он научил меня варить суп из пива с травами и готовить заячье мясо в соусе из красной смородины, а потом и устриц St. Jacques с грибами. Я прилежно выучилась всему этому, но приготовление еды по-прежнему предпочитала доверять Селене. Тимофей был несколько разочарован. Когда я как-то раз спросила его, где в Которе можно найти хорошего парикмахера, он усадил меня на диван, взял вилку и нож, в мгновение ока постриг и тут же, на диване, овладел мною, даже не дав мне посмотреть на себя в зеркало. Между прочим, с новым пробором, который он мне сделал, я в зеркале казалась себе вылитой теткой Анастасией.
"Интересно, кого он на самом деле здесь заваливал – меня или ее?" – подумала я.
Самыми приятными были вечера. Тунисский фонарь, стоило его зажечь, расстилал по потолку пестрый персидский ковер. Вечерами нашим зрением становилась душа, а слухом – мрак… Сидя в саду, находившемся за домом, на уровне второго этажа, мы щурились в темноту и ели виноградарские персики, пушистые, как теннисные мячи. Когда от него откусываешь, кажется, что кусаешь за спину мышь. Здесь, на возвышении, среди высокой травы росли фруктовые деревья, лимоны и горький апельсин. Над нами сменяли друг друга ночи – каждая из них была глубже и просторнее предыдущей, а за стеной сливались вместе звуки волн, мужской и женский говор. Каменное эхо из города доносило до нас звук стекла, металла и фарфора.
Однажды утром я сказала ему:
– Этой ночью я видела тебя во сне. Ты когда-нибудь занимаешься любовью со мной во сне?
– Да, но это не я.
– А кто?
– На этот вопрос нет ответа. Мы не знаем, кто видит наши сны.
– Не пугай меня! Как это – нет ответа? Кто дает ответы?
– Нужно слушать воду. Только когда вода произнесет твое имя, узнаешь, кто ты… А во сне ты вовсе не тот, кто видит сон, ты другой, тот, кого видят. Потому что сны служат не людям.
– Кому же?
– Души пользуются нашими снами как местом для передышки в пути. Если к тебе в сон залетит птица, это означает, что какая-то блуждающая душа воспользовалась твоим сном как лодкой для того, чтобы переправиться через еще одну ночь. Потому что души не могут плыть сквозь время как живые… Наши сны – это паромы, заполненные чужими душами, а тот, кто спит, перевозит их…
– Значит, – задумчиво заключила я, – нет старых и молодых снов. Сны не стареют. Они вечны. Они единственная вечная часть человечества…
Помню, в другой раз, на Иванов день, когда время, по словам Тимофея, три раза останавливается, я украдкой наблюдала за ним. Он лежал в постели и смотрел в потолок, задрапированный моими пестрыми юбками, развернутыми во всю ширину наподобие вееров. И тут я почувствовала, как странно от него запахло. Потом я увидела, как он нагим осторожно прокрался в ночь, на опустевший берег под рощей и вошел в теплое море. Проплыв немного, он перевернулся на спину, раскинул в стороны руки и ноги, изо рта его показался огромный язык, которым он облизал себе нос, как это делают собаки. Только тут я увидела, что он возбужден и, как рыба, поминутно выныривает из волн. И снова вспомнила, как он учил меня гадать, глядя на мужской орган. Женщины, умеющие так гадать, могут предсказывать, забеременеют они или нет. Он неподвижно лежал в соленой морской влаге, позволив течениям и волнам баюкать его член и подобно женской руке, руке сильной любовницы, выжимать из него семя. Наконец я увидела, как он выбросил икру в море и заснул на волнах прилива, которые несли его в сторону Пераста…
Как-то раз мне, уставшей от блуждания по огромному дому, показалось, что седой портрет матери Тимофея, госпожи Катены, странно смотрит из своей рамы. Более странно, чем раньше. Были сумерки, в небе смешались птицы и летучие мыши, а ветер "юго" неожиданно врывался в комнаты и вздымал края половиков.
В доме, а точнее, между мной и Тимофеем продолжала сохраняться напряженность. Он по-прежнему вел себя так, будто познакомился со мной в тот день, когда я с гитарой появилась в его квартире, чтобы давать уроки музыки. Можно было подумать, будто не я в греческих тавернах ногой расстегивала его штаны.
"В этом доме придется мне вилкой суп хлебать, – подумала я испуганно и спросила себя: – Неужели это возможно, что он не узнал меня?" Ты меня любишь? – спросила я.
– Да.
– С каких пор? Ты помнишь, с каких пор?
Он показал мне через окно на горы над Котором.
– Видишь, – сказал он, – наверху, на горах, лежит снег. И ты думаешь, что там лишь один снег. Но это не так. Там три снега, причем это можно ясно увидеть и различить даже отсюда. Один снег – прошлогодний, второй, тот, что виднеется под ним, позапрошлогодний, а верхний – снег этого года. Снег всегда белый, но каждый год разный. Также и с любовью. Не важно, сколько ей лет, важно, меняется она или нет. Если скажешь: моя любовь уже три года одинакова, знай, что твоя любовь умерла. Любовь жива до тех пор, пока она изменяется. Стоит ей перестать изменяться – это конец.
Тогда я вставила в автоответчик крохотную кассету, которая стояла в моем парижском телефоне, и пустила ее. Послышался хриплый мужской голос, звучавший с огромного расстояния:
"Последние три ночи в Боснии я провел на чердаке пустого сеновала, внутри которого я укрыл танк и разместил своих солдат…"
– Ты узнаешь, кто это говорит? Неужели не можешь узнать свой голос из Боснии? – спросила я, но он молчал.
С отчаяния мне пришла в голову пугающая идея, от которой я, несмотря на страх, не имела сил отказаться. Я сказала Селене, что завтра собственноручно приготовлю на ужин зайчатину в соусе из красной смородины. Служанка посмотрела на меня с изумлением и отправилась покупать все необходимое для этого. Перед ужином я шепнула Тимофею, что будет означать для нас в постели появление в этот вечер на столе зайчатины. И выполнила свое обещание. С тех пор он внимательно следил за блюдами, которые я ему готовила, и ждал вечера с блеском в глазах. А как-то утром подарил мне целую лодку цветов. Их аромат заглушал запах соли и моря-Дни шли за днями, прекрасные и солнечные, мы купались, ели рыбу, зажаренную в раскаленном масле, собирали мидий. Как-то раз Тимофей порезал краем ракушки средний палец на левой руке. Я тут же высосала кровь, и все быстро прошло. Я ела инжир из его руки, и плоды пахли теми же самыми странными духами. Вдохнув их, я как бы начинала слышать, что думает Тимофей. Тут-то меня и осенило: он был занят продажей старого дома. И я сказала себе: "Тебе-то что за дело? Ударь вилкой о ложку и пой! Важен не дом, а Тимофей. Если это вообще он". От этой мысли меня обдало холодом.
Когда он уходил куда-нибудь по этому или другому делу, я по-прежнему слонялась по пустым комнатам. На одной из полок с постельным бельем я наткнулась на чудесный предмет из отполированного дерева и желтого металла. Это была старинная шкатулка для письменных принадлежностей, какими когда-то пользовались в долгих плаваниях капитаны. В шкатулке лежал старый судовой журнал, к моему удивлению совсем чистый. Я положила в нее всякие свои мелочи, письма и открытки, а также подарки, которые получила от Тимофея. В те дни я нашла на дне одного сундука янтарные четки и старинный корсет из белых кружев. Он был прошит золотой нитью и застегивался на стеклянные пуговицы. Это был корсет его тетки с монограммой "А". Усиленный рыбьими костями, он относился к тем моделям, которые можно надевать или поверх трусиков, или без них, а чулки пристегивать с помощью резиновых застежек. Я взяла его себе, решив сделать Тимофею сюрприз.
В тот вечер я приготовила Тимофею устрицы St. Jacques с грибами, а после ужина слегка надушилась его духами "Переживу тебя" на запястьях и за ушами. Я слушала, как снаружи дует "юго", как где-то за каменной стеной хохочет женщина. Сквозь ее смех пробивался голос Тимофея. Он пел ту песню, которой научила его я, если, конечно, он не знал ее прежде:
Но пик наслаждения приходит неумолимо, и движение к нему, однажды начавшееся, не остановишь.
В тот миг, когда он выбросил семя и оплодотворил меня, я полностью поседела, на глазах у него превратившись в другую женщину по имени Катена, в то время как черноволосая красавица Анастасия навсегда исчезла из зеркала, из кровати на три персоны и из действительности…
Это выглядело так, будто меня оплодотворила его мать.
Несколько дней я пролежала в шоке, Селена безрезультатно раскатывала тесто для пончиков с крошеной брынзой, от которого растут волосы и грудь. Моя голова по-прежнему оставалась седой. Я избегала зеркал. Как-то раз я вышла на берег и посмотрелась в воду. Я была беременна. И теперь наконец-то решилась спросить его:
– Неужели ты меня забыл? Ты что, правда думаешь, что я учительница музыки? Когда ты прекратишь притворяться?
А он ответил: – Я продал дом. И уезжаю из Котора. Поедешь со мной?
– Сделал мне ребенка, а теперь спрашивает, поеду ли я с ним?
– Поэтому и спрашиваю.
– Не поеду! Не поеду, пока не признаешься, что в Париже ты все это специально подстроил. Ты заплатил за объявление, в котором были точно описаны и мои волосы, и вся моя внешность! Признайся, что потом ты вырезал это объявление из газеты и сам положил его в мой почтовый ящик на улице Filles du Cal-vaire! Когда ты признаешься, что мы вместе с тобой учили математику в моей квартире в Париже? Когда признаешься, что писал мне письма с войны, из Боснии? Когда признаешься, что из Италии наговаривал на мой автоответчик сообщения длиной в несколько часов? Когда признаешься, что постоянно пытаешься усвоить седьмой урок своего курса "Как быстро и легко забыть сербский"? Когда признаешься, что тебе известно, кто я такая?
Он посмотрелся в воду под Западными воротами Котора и бросил:
– Ты и сама не знаешь, кто ты такая…
– Но ты не ответил мне. Посмотри на меня! Неужели ты не узнаешь меня, любовь моя, пусть даже я и поседела? Неужели же ты не любил меня в Греции на спине белого быка?
Вместо ответа он протянул мне маленькую коробочку в форме деревянной колокольни, внутри которой был стеклянный пузырек.
– Что это такое? – спросила я.
– Называется "Роза Кипра" – "Rose de Chypre". Тот, кто умеет читать запахи, прочитает и этот и узнает, что любовь длится столько же, сколько сохраняется запах в этом пузырьке. Это ароматическое масло, которым пользовалась моя мать Катена. Ты заслужила его, как только поседела. А поседела ты оттого, что они, обе эти женщины, боролись за тебя. Мне было интересно узнать, какая из них перетянет тебя на свою сторону. И именно та, что была твоей, потеряла тебя. Потеряла тебя тетка Анастасия, которая, даже еще не зная тебя, так боролась за тебя заранее, в Италии. А завоевала тебя, причем одним махом, женщина из Салоник, моя мать Катена.
– О чем ты говоришь?
– Пытаюсь ответить на твой вопрос, знаю ли я сам, кто я такой.
– Мой вопрос был другой: помнишь ты меня или не помнишь? Я могу напомнить тебе. – Тут я вынула из кармана клубок темно-красной шерсти. – Тебе знакомо вот это?
– Никогда в жизни не видел.
– Да неужели?
Тут я размотала клубок, и в самой глубине его оказалась записка с номером телефона, который он мне послал и которым я не захотела воспользоваться,
– Ты знаешь этот номер телефона? Здесь записка с номером твоего телефона. Такой же, как в объявлении, по которому я тебя нашла. Теперь ты признаешься в том, кто ты такой?
Будто бы переломив что-то внутри себя, он наконец сказал:
– Ну что ж, давай попробуем ответить на твой вопрос… Помнится мне, – продолжил он, – в трудные периоды жизни я забывал имена мужчин, женщин и детей, окружавших меня. Тогда я пользовался одной хитростью. Для того чтобы не потерять их навек, я записывал эти имена на воде. Может быть, вода ответит на твой вопрос.
– Вода? Ты издеваешься?
– Вода может научиться говорить. Если застать ее врасплох, пока она не спит. Потому что вода умеет и спать, и говорить. Как человек. Или, лучше сказать, как женщина. Я могу научить ее выговорить какое-нибудь имя.
– И что же, заговорила твоя вода?
– Нет. Она не может выговорить твое французское имя. Вода вообще не умеет говорить по-французски. А эта вода не может выговорить и мое имя.
– И что ж ты теперь будешь делать? – спросила я и поцеловала его в плечо.
– Ничего. Я согласился на то, чтобы вода дала тебе другое имя. Какое-нибудь такое, которое она сможет выговорить.
– А твое? Тебя вода тоже окрестила?
– Да, и сейчас ты это имя услышишь. Я научил воду произносить его.
Тут мы спустились с моста к воде, он сдвинул с места один из камней и сказал:
– Доброе утро, вода моя дорогая!
Вода издала такой звук, будто она лакает, пьет. Потом пучина внятно произнесла мое тайное имя, которое стегнуло меня, как запах огня. Вода сказала:
– Европа.
– А твое имя? – испуганно спросила я Тимофея.
Он сдвинул с места другой камень и прошептал:
– Балканы, – сказала вода.
– Что это значит? – спросила я Тимофея.
– Это значит, что свой седьмой урок я выучить не сумел, – ответил он.
И тут Тимофей Медош предстал передо мной таким, будто я увидела его впервые в жизни. Его взгляд зарос лишайником, бурьяном и плесенью. Казалось, ему больно смотреть. Я обнюхала его. От него совершенно ничем не пахло. Ни лицо, ни волосы, ни рубашка – ничто не имело запаха. Не пахло ни потом, ни мужчиной, ни женщиной…
– Прекрасно, душа моя, – сказала я ему, – теперь нам снова ясно, кто есть кто в этой истории. И теперь настал момент, чтобы из этой кровати на три персоны исчез ты, потому что скоро появится ребенок…
Я твердо знала, что мне делать. Я вернула Тимофею все его подарки, сварила ему суп из пива с травами и покинула его навсегда. Из особняка Врачей я не взяла ничего. Даже свои мелочи и вещицы, которые находились в капитанской шкатулке.
Так закончилась моя "Тропинка в высокой траве". В тот же день я одна вернулась к себе домой в Париж.
Если полностью вытащить из ящика для письмен-принадлежностей внешний, выдвижной, ящик, засунуть руку в его утробу и нащупать там него, на ощупь напоминающее кусок картона. Извлеченный на свет божий, этот предмет окажется довольно большого размера фотографией, наклеенной на картон и согнутой пополам, в результате чего она почти переломилась. Это фотография молодой женщины в длинном золотистом платье, из-за спины которой выглядывает какой-то ребенок. Еще на фотографии имеется довольно длинная надпись, заканчивающаяся именем ????????:
Надпись сделана на оборотной стороне фотографии. Так как там не хватило места для всего, что хотел сообщить подписавшийся, продолжение он перенес на поля своего текста, двигаясь по кругу в направлении, противоположном ходу часовой стрелки:
"Интересно, кого он на самом деле здесь заваливал – меня или ее?" – подумала я.
Самыми приятными были вечера. Тунисский фонарь, стоило его зажечь, расстилал по потолку пестрый персидский ковер. Вечерами нашим зрением становилась душа, а слухом – мрак… Сидя в саду, находившемся за домом, на уровне второго этажа, мы щурились в темноту и ели виноградарские персики, пушистые, как теннисные мячи. Когда от него откусываешь, кажется, что кусаешь за спину мышь. Здесь, на возвышении, среди высокой травы росли фруктовые деревья, лимоны и горький апельсин. Над нами сменяли друг друга ночи – каждая из них была глубже и просторнее предыдущей, а за стеной сливались вместе звуки волн, мужской и женский говор. Каменное эхо из города доносило до нас звук стекла, металла и фарфора.
Однажды утром я сказала ему:
– Этой ночью я видела тебя во сне. Ты когда-нибудь занимаешься любовью со мной во сне?
– Да, но это не я.
– А кто?
– На этот вопрос нет ответа. Мы не знаем, кто видит наши сны.
– Не пугай меня! Как это – нет ответа? Кто дает ответы?
– Нужно слушать воду. Только когда вода произнесет твое имя, узнаешь, кто ты… А во сне ты вовсе не тот, кто видит сон, ты другой, тот, кого видят. Потому что сны служат не людям.
– Кому же?
– Души пользуются нашими снами как местом для передышки в пути. Если к тебе в сон залетит птица, это означает, что какая-то блуждающая душа воспользовалась твоим сном как лодкой для того, чтобы переправиться через еще одну ночь. Потому что души не могут плыть сквозь время как живые… Наши сны – это паромы, заполненные чужими душами, а тот, кто спит, перевозит их…
– Значит, – задумчиво заключила я, – нет старых и молодых снов. Сны не стареют. Они вечны. Они единственная вечная часть человечества…
***
Помню, в другой раз, на Иванов день, когда время, по словам Тимофея, три раза останавливается, я украдкой наблюдала за ним. Он лежал в постели и смотрел в потолок, задрапированный моими пестрыми юбками, развернутыми во всю ширину наподобие вееров. И тут я почувствовала, как странно от него запахло. Потом я увидела, как он нагим осторожно прокрался в ночь, на опустевший берег под рощей и вошел в теплое море. Проплыв немного, он перевернулся на спину, раскинул в стороны руки и ноги, изо рта его показался огромный язык, которым он облизал себе нос, как это делают собаки. Только тут я увидела, что он возбужден и, как рыба, поминутно выныривает из волн. И снова вспомнила, как он учил меня гадать, глядя на мужской орган. Женщины, умеющие так гадать, могут предсказывать, забеременеют они или нет. Он неподвижно лежал в соленой морской влаге, позволив течениям и волнам баюкать его член и подобно женской руке, руке сильной любовницы, выжимать из него семя. Наконец я увидела, как он выбросил икру в море и заснул на волнах прилива, которые несли его в сторону Пераста…
4
Как-то раз мне, уставшей от блуждания по огромному дому, показалось, что седой портрет матери Тимофея, госпожи Катены, странно смотрит из своей рамы. Более странно, чем раньше. Были сумерки, в небе смешались птицы и летучие мыши, а ветер "юго" неожиданно врывался в комнаты и вздымал края половиков.
В доме, а точнее, между мной и Тимофеем продолжала сохраняться напряженность. Он по-прежнему вел себя так, будто познакомился со мной в тот день, когда я с гитарой появилась в его квартире, чтобы давать уроки музыки. Можно было подумать, будто не я в греческих тавернах ногой расстегивала его штаны.
"В этом доме придется мне вилкой суп хлебать, – подумала я испуганно и спросила себя: – Неужели это возможно, что он не узнал меня?" Ты меня любишь? – спросила я.
– Да.
– С каких пор? Ты помнишь, с каких пор?
Он показал мне через окно на горы над Котором.
– Видишь, – сказал он, – наверху, на горах, лежит снег. И ты думаешь, что там лишь один снег. Но это не так. Там три снега, причем это можно ясно увидеть и различить даже отсюда. Один снег – прошлогодний, второй, тот, что виднеется под ним, позапрошлогодний, а верхний – снег этого года. Снег всегда белый, но каждый год разный. Также и с любовью. Не важно, сколько ей лет, важно, меняется она или нет. Если скажешь: моя любовь уже три года одинакова, знай, что твоя любовь умерла. Любовь жива до тех пор, пока она изменяется. Стоит ей перестать изменяться – это конец.
Тогда я вставила в автоответчик крохотную кассету, которая стояла в моем парижском телефоне, и пустила ее. Послышался хриплый мужской голос, звучавший с огромного расстояния:
"Последние три ночи в Боснии я провел на чердаке пустого сеновала, внутри которого я укрыл танк и разместил своих солдат…"
– Ты узнаешь, кто это говорит? Неужели не можешь узнать свой голос из Боснии? – спросила я, но он молчал.
С отчаяния мне пришла в голову пугающая идея, от которой я, несмотря на страх, не имела сил отказаться. Я сказала Селене, что завтра собственноручно приготовлю на ужин зайчатину в соусе из красной смородины. Служанка посмотрела на меня с изумлением и отправилась покупать все необходимое для этого. Перед ужином я шепнула Тимофею, что будет означать для нас в постели появление в этот вечер на столе зайчатины. И выполнила свое обещание. С тех пор он внимательно следил за блюдами, которые я ему готовила, и ждал вечера с блеском в глазах. А как-то утром подарил мне целую лодку цветов. Их аромат заглушал запах соли и моря-Дни шли за днями, прекрасные и солнечные, мы купались, ели рыбу, зажаренную в раскаленном масле, собирали мидий. Как-то раз Тимофей порезал краем ракушки средний палец на левой руке. Я тут же высосала кровь, и все быстро прошло. Я ела инжир из его руки, и плоды пахли теми же самыми странными духами. Вдохнув их, я как бы начинала слышать, что думает Тимофей. Тут-то меня и осенило: он был занят продажей старого дома. И я сказала себе: "Тебе-то что за дело? Ударь вилкой о ложку и пой! Важен не дом, а Тимофей. Если это вообще он". От этой мысли меня обдало холодом.
Когда он уходил куда-нибудь по этому или другому делу, я по-прежнему слонялась по пустым комнатам. На одной из полок с постельным бельем я наткнулась на чудесный предмет из отполированного дерева и желтого металла. Это была старинная шкатулка для письменных принадлежностей, какими когда-то пользовались в долгих плаваниях капитаны. В шкатулке лежал старый судовой журнал, к моему удивлению совсем чистый. Я положила в нее всякие свои мелочи, письма и открытки, а также подарки, которые получила от Тимофея. В те дни я нашла на дне одного сундука янтарные четки и старинный корсет из белых кружев. Он был прошит золотой нитью и застегивался на стеклянные пуговицы. Это был корсет его тетки с монограммой "А". Усиленный рыбьими костями, он относился к тем моделям, которые можно надевать или поверх трусиков, или без них, а чулки пристегивать с помощью резиновых застежек. Я взяла его себе, решив сделать Тимофею сюрприз.
В тот вечер я приготовила Тимофею устрицы St. Jacques с грибами, а после ужина слегка надушилась его духами "Переживу тебя" на запястьях и за ушами. Я слушала, как снаружи дует "юго", как где-то за каменной стеной хохочет женщина. Сквозь ее смех пробивался голос Тимофея. Он пел ту песню, которой научила его я, если, конечно, он не знал ее прежде:
Потом он пошел чистить зубы медом. Когда он лег в огромную женскую постель, в постель для трех персон, появилась я, и на мне не было ничего, кроме корсета его тетки Анастасии. Он лежал обнаженный, мы смотрели друг на друга как зачарованные, его член был каким-то четырехгранным и походил на огромный нос с двумя лихо закрученными усами под ним. Я обошла вокруг и легла к нему, и, когда моя страсть уже подбиралась к самому пику, я закинула голову и чуть не потеряла сознание от страха: перед моими глазами в золотой раме предстала одетая в один лишь корсет и с зелеными серьгами в ушах его черноволосая тетка Анастасия, правда, картина слегка подрагивала в любовном ритме. Это было зеркало, укрепленное над кроватью, в котором я не узнала себя.
В рубашке тихой завтрашних движений…
Но пик наслаждения приходит неумолимо, и движение к нему, однажды начавшееся, не остановишь.
В тот миг, когда он выбросил семя и оплодотворил меня, я полностью поседела, на глазах у него превратившись в другую женщину по имени Катена, в то время как черноволосая красавица Анастасия навсегда исчезла из зеркала, из кровати на три персоны и из действительности…
Это выглядело так, будто меня оплодотворила его мать.
5
Несколько дней я пролежала в шоке, Селена безрезультатно раскатывала тесто для пончиков с крошеной брынзой, от которого растут волосы и грудь. Моя голова по-прежнему оставалась седой. Я избегала зеркал. Как-то раз я вышла на берег и посмотрелась в воду. Я была беременна. И теперь наконец-то решилась спросить его:
– Неужели ты меня забыл? Ты что, правда думаешь, что я учительница музыки? Когда ты прекратишь притворяться?
А он ответил: – Я продал дом. И уезжаю из Котора. Поедешь со мной?
– Сделал мне ребенка, а теперь спрашивает, поеду ли я с ним?
– Поэтому и спрашиваю.
– Не поеду! Не поеду, пока не признаешься, что в Париже ты все это специально подстроил. Ты заплатил за объявление, в котором были точно описаны и мои волосы, и вся моя внешность! Признайся, что потом ты вырезал это объявление из газеты и сам положил его в мой почтовый ящик на улице Filles du Cal-vaire! Когда ты признаешься, что мы вместе с тобой учили математику в моей квартире в Париже? Когда признаешься, что писал мне письма с войны, из Боснии? Когда признаешься, что из Италии наговаривал на мой автоответчик сообщения длиной в несколько часов? Когда признаешься, что постоянно пытаешься усвоить седьмой урок своего курса "Как быстро и легко забыть сербский"? Когда признаешься, что тебе известно, кто я такая?
Он посмотрелся в воду под Западными воротами Котора и бросил:
– Ты и сама не знаешь, кто ты такая…
– Но ты не ответил мне. Посмотри на меня! Неужели ты не узнаешь меня, любовь моя, пусть даже я и поседела? Неужели же ты не любил меня в Греции на спине белого быка?
Вместо ответа он протянул мне маленькую коробочку в форме деревянной колокольни, внутри которой был стеклянный пузырек.
– Что это такое? – спросила я.
– Называется "Роза Кипра" – "Rose de Chypre". Тот, кто умеет читать запахи, прочитает и этот и узнает, что любовь длится столько же, сколько сохраняется запах в этом пузырьке. Это ароматическое масло, которым пользовалась моя мать Катена. Ты заслужила его, как только поседела. А поседела ты оттого, что они, обе эти женщины, боролись за тебя. Мне было интересно узнать, какая из них перетянет тебя на свою сторону. И именно та, что была твоей, потеряла тебя. Потеряла тебя тетка Анастасия, которая, даже еще не зная тебя, так боролась за тебя заранее, в Италии. А завоевала тебя, причем одним махом, женщина из Салоник, моя мать Катена.
– О чем ты говоришь?
– Пытаюсь ответить на твой вопрос, знаю ли я сам, кто я такой.
– Мой вопрос был другой: помнишь ты меня или не помнишь? Я могу напомнить тебе. – Тут я вынула из кармана клубок темно-красной шерсти. – Тебе знакомо вот это?
– Никогда в жизни не видел.
– Да неужели?
Тут я размотала клубок, и в самой глубине его оказалась записка с номером телефона, который он мне послал и которым я не захотела воспользоваться,
– Ты знаешь этот номер телефона? Здесь записка с номером твоего телефона. Такой же, как в объявлении, по которому я тебя нашла. Теперь ты признаешься в том, кто ты такой?
Будто бы переломив что-то внутри себя, он наконец сказал:
– Ну что ж, давай попробуем ответить на твой вопрос… Помнится мне, – продолжил он, – в трудные периоды жизни я забывал имена мужчин, женщин и детей, окружавших меня. Тогда я пользовался одной хитростью. Для того чтобы не потерять их навек, я записывал эти имена на воде. Может быть, вода ответит на твой вопрос.
– Вода? Ты издеваешься?
– Вода может научиться говорить. Если застать ее врасплох, пока она не спит. Потому что вода умеет и спать, и говорить. Как человек. Или, лучше сказать, как женщина. Я могу научить ее выговорить какое-нибудь имя.
– И что же, заговорила твоя вода?
– Нет. Она не может выговорить твое французское имя. Вода вообще не умеет говорить по-французски. А эта вода не может выговорить и мое имя.
– И что ж ты теперь будешь делать? – спросила я и поцеловала его в плечо.
– Ничего. Я согласился на то, чтобы вода дала тебе другое имя. Какое-нибудь такое, которое она сможет выговорить.
– А твое? Тебя вода тоже окрестила?
– Да, и сейчас ты это имя услышишь. Я научил воду произносить его.
Тут мы спустились с моста к воде, он сдвинул с места один из камней и сказал:
– Доброе утро, вода моя дорогая!
Вода издала такой звук, будто она лакает, пьет. Потом пучина внятно произнесла мое тайное имя, которое стегнуло меня, как запах огня. Вода сказала:
– Европа.
– А твое имя? – испуганно спросила я Тимофея.
Он сдвинул с места другой камень и прошептал:
Вода отозвалась и на это. Она составляла слово. Это было совсем ясно слышно. Она пыталась выговорить имя. Его тайное имя.
Одно око водяное,
Одно око огненное –
Лопнуло водяное
И угасло огненное…
– Балканы, – сказала вода.
– Что это значит? – спросила я Тимофея.
– Это значит, что свой седьмой урок я выучить не сумел, – ответил он.
И тут Тимофей Медош предстал передо мной таким, будто я увидела его впервые в жизни. Его взгляд зарос лишайником, бурьяном и плесенью. Казалось, ему больно смотреть. Я обнюхала его. От него совершенно ничем не пахло. Ни лицо, ни волосы, ни рубашка – ничто не имело запаха. Не пахло ни потом, ни мужчиной, ни женщиной…
– Прекрасно, душа моя, – сказала я ему, – теперь нам снова ясно, кто есть кто в этой истории. И теперь настал момент, чтобы из этой кровати на три персоны исчез ты, потому что скоро появится ребенок…
Я твердо знала, что мне делать. Я вернула Тимофею все его подарки, сварила ему суп из пива с травами и покинула его навсегда. Из особняка Врачей я не взяла ничего. Даже свои мелочи и вещицы, которые находились в капитанской шкатулке.
Так закончилась моя "Тропинка в высокой траве". В тот же день я одна вернулась к себе домой в Париж.
Фотография
Если полностью вытащить из ящика для письмен-принадлежностей внешний, выдвижной, ящик, засунуть руку в его утробу и нащупать там него, на ощупь напоминающее кусок картона. Извлеченный на свет божий, этот предмет окажется довольно большого размера фотографией, наклеенной на картон и согнутой пополам, в результате чего она почти переломилась. Это фотография молодой женщины в длинном золотистом платье, из-за спины которой выглядывает какой-то ребенок. Еще на фотографии имеется довольно длинная надпись, заканчивающаяся именем ????????:
Надпись сделана на оборотной стороне фотографии. Так как там не хватило места для всего, что хотел сообщить подписавшийся, продолжение он перенес на поля своего текста, двигаясь по кругу в направлении, противоположном ходу часовой стрелки:
Охваченный отчаянием, я поднялся на борт греческого судна, отправлявшегося в длительное плавание, имея при себе лишь капитанский ящик для письменных принадлежностей, хоть я и не капитан. В этом ящике лежат вещицы, принадлежавшие моей самой большой любви. Отправляясь в путь, я кладу туда свой дневник, который когда-то вел во Франции, пусть он напоминает мне о тех прекрасных днях, фотографию моей любимой с ребенком и другие предметы, собранные с большим трудом и связанные с ней и моими воспоминаниями. Они будут сопровождать меня в плавании… Одна мысль утешает меня в моих бедах:
«Счастливая любовь одного из потомков может возместить девять несчастных любовных романов предков».
POST SCRIPTUM
Я, тот самый человек, который когда-то купил ящик для письменных принадлежностей, однажды снова встретил того, кто мне его продал. Дело было этой зимой в Которе. Дул "юго", принесший сумрак более долгий, чем ночь; дождь не давал никуда выйти после ужина. Я сидел в холле, когда послышалась музыка. Кто-то поставил кассету с песней "В рубашке тихой завтрашних движений…". Я вспомнил, что и в ящике для письменных принадлежностей эта мелодия предвещает "юго". Привлеченный песней, я встал и подошел к стойке бара. Передо мной стоял официант из Будвы. Лицо его было серебряным и неподвижным. Теперь он работал здесь.
– Добрый вечер, Ставро, ты меня помнишь? Сможешь ли ты смешать для меня вино с водой по-гречески? Только смотри, чтобы воздух не попал в бокал, пока наливаешь!
Ставро, казалось, обрадовался шутке, он сказал:
– Добрый вечер, господин М. Добро пожаловать! Какая непогода! Сегодня ночью даже рыбы плачут… Сейчас я вас обслужу.
И поставил на стол бокал белого вина, смешанного с водой.
– Могу ли я у тебя кое-что спросить, Ставро?
– Я не запрещаю. И Бог через купину спрашивал, да мы не ответили.
– Скажи мне, как к тебе попал ящик для письменных принадлежностей, тот, который ты мне продал?
На лице Ставро заиграла твердая мужская улыбка. Некоторые улыбки могут подолгу жить на лицах мужчин и женщин, не исчезая столетиями. Они даже достаются в наследство следующим поколениям. Улыбка на лице официанта насчитывала по крайней мере несколько веков.
– У меня и сейчас найдется кое-что на продажу, – процедил он. – Лекарство от старости. Вам могу дать в кредит.
– Что это за лекарство от старости, Ставро?
– Все мы больше печемся о желудке, чем о душе. Поэтому каждый вечер нужно встать возле открытого окна, чтобы изгонять из себя дьявола. По десять раз. Это нетрудно, просто надо уметь. Носом вдохните столько, сколько сможете, – на каждую Божью заповедь по одному вдоху, а потом выдохните ртом весь воздух из всего тела, до самого желудка. Когда у вас изо рта выйдет какой-то незнакомый, тяжелый запах, дело сделано. Это запах дьявола. Значит, он выходит. Его изгнали прекрасные запахи Божьих заповедей. Вот так выдыхайте каждый вечер десять раз, пока не появится запах дьявола, и получите жизни на десять лет больше…
– Прекрасно, Ставро, но мне по-прежнему очень хотелось бы узнать, откуда ты взял тот ящик.
– Эх, господин мой, в жизни всегда знаешь, где посеял, и не знаешь, где пожнешь. Но клянусь Господом, дело было не так, как вы, господин, думаете.
– А откуда ты знаешь, что я думаю?
– Мне ли не знать, где черт женится? Это моя работа, подливать и угадывать, что клиент думает.
– И что же я думаю, Ставро?
– Господин думает, что я не умею смешивать вино с водой по-гречески. Ведь так, скажите откровенно?
– Да, Ставро, именно так я и думаю. Не умеешь. Но это не беда. И все-таки, скажи мне, ты знал владельца того ящика? Не родственник ли он тебе?
Губы у Ставро покраснели, и на них заиграла роскошная женская улыбка. Еще более старая, чем та, мужская. Он оскалил все зубы и еще один в придачу и жалобным голосом сказал:
– Нет у меня больше ни родных, ни близких. Всех, господин М., всех унесла война. Время потекло вспять, и пришли последние годы, злые и опасные.
– Так откуда ты знал хозяина?
– Как откуда, господин М.? Как мне его не знать, когда я еще в Боснии хотел застрелить его? Но не попал.
– Промахнулся?
– Я никогда не промахиваюсь, господин М. Я стрелял через воду, вот пуля до него и не долетела. Его спасла вода.
– А ящик, он к тебе как попал?
– Из воды, господин М. И меня вода удостоила чести – жизнь спасла, вот откуда. Я плавал барменом на греческом судне "Исидор", и однажды вместе с этим ящиком на борт к нам поднялся его хозяин. Был он, я бы сказал, со странностями. Из тех, что на свадьбу приходят со своим куском хлеба. Он умел только три вещи: в себя, на себя и под себя. А как судно бросит якорь, обует сапоги – один красный, другой черный – и сходит на берег гулять и на деньги играть. Он на небе видел такие звезды, что нам и не снились. Слышал я и его последние слова, да только не понял их. Он сказал: "Это падший ангел! Нам конец". Когда наше судно разбилось, его чем-то ударило, и он исчез в волнах, а я вцепился в какой-то деревянный предмет. И только когда волны выбросили меня на берег, я увидел, что держу капитанский ящик. Со временем я постепенно узнал и кому он принадлежал, и некоторые другие подробности, которые можно было узнать…
Тут улыбка на лице Ставро неожиданно снова изменилась. Вместо женской вернулась та самая, твердая, мужская, как будто выкованная из серебра, и он добавил:
– Вы, господин М., наверняка сейчас думаете, что пришло время расплатиться за вино.
– Точно, Ставро.
– Э-э, видите ли, господин М., это не так. Я ваш должник, а не вы мой.
– Как это?
– Кто победил, тому и венец. Когда я в прошлый раз продал вам ящик, вы, верно, подумали, уж вы меня извините, что я вас обобрал, взял гораздо больше, чем следовало. Ну, скажите по душам, ведь так?
– Да, Ставро, я именно так и подумал: "Уж больно много он с меня содрал".
На эти слова Ставро вытащил из кармана пятьсот марок и над моим бокалом протянул их мне.
– Это ваше, господин М. То лишнее, что я с вас взял. Я брал в долг. Теперь возвращаю долг и мы квиты… – Заметив на моем лице удивление, он добавил: – Хотите, я вам скажу, что вы сейчас думаете, господин М.? Сейчас вы думаете, что теперь вы ободрали меня как липку. Ну, так и думаете?
– Точно, Ставро, именно так.
– И опять это неверно.
– А что же верно, Ставро?
– Вот, послушайте. Недавно приезжала в Котор одна дама с маленьким ребенком, разузнавала про то кораблекрушение. Иностранка, молодая, но совершенно седая, мне показалось, француженка. По-нашему не знает ни слова; если бы не умела по-французски, пришлось бы ей мычать или блеять. Ее послали ко мне вместе с переводчиком. Она пожаловалась, что к ней в сон залетают птицы, и заплатила мне за ящик пятьсот марок.
– А что же ты ей ящик-то не продал?
– Она дала мне деньги не потому, что хотела купить его, а для того, чтобы я передал его вам.
– Заплатила за то, чтобы ты передал ящик мне?
– Да, она сказала, что покойный хозяин ящика знал о вас.
– И что же ты сделал, Ставро?
– Взял деньги и пообещал ей выполнить то, что она просила, но это мне не удалось.
– Почему?
– Потому что он уже и так был у вас. К тому моменту я вам его уже продал. А теперь возвращаю вам и эти женские деньги.
– Но как вы с ней, с разных концов света, именно меня нашли себе в покупатели?
– Что значит как, господин М.? Просто нам известно, что вы думаете, вот как.
– Что же я думаю, Ставро?
Улыбка на лице Ставро изменилась еще раз. Теперь вместо мужской, более молодой, и женской, более старой, на нем заиграла какая-то третья, бесполая, и он сказал:
– Ну, господин М., вероятно, думает и о ящике, и обо всем этом что-то написать…
– Добрый вечер, Ставро, ты меня помнишь? Сможешь ли ты смешать для меня вино с водой по-гречески? Только смотри, чтобы воздух не попал в бокал, пока наливаешь!
Ставро, казалось, обрадовался шутке, он сказал:
– Добрый вечер, господин М. Добро пожаловать! Какая непогода! Сегодня ночью даже рыбы плачут… Сейчас я вас обслужу.
И поставил на стол бокал белого вина, смешанного с водой.
– Могу ли я у тебя кое-что спросить, Ставро?
– Я не запрещаю. И Бог через купину спрашивал, да мы не ответили.
– Скажи мне, как к тебе попал ящик для письменных принадлежностей, тот, который ты мне продал?
На лице Ставро заиграла твердая мужская улыбка. Некоторые улыбки могут подолгу жить на лицах мужчин и женщин, не исчезая столетиями. Они даже достаются в наследство следующим поколениям. Улыбка на лице официанта насчитывала по крайней мере несколько веков.
– У меня и сейчас найдется кое-что на продажу, – процедил он. – Лекарство от старости. Вам могу дать в кредит.
– Что это за лекарство от старости, Ставро?
– Все мы больше печемся о желудке, чем о душе. Поэтому каждый вечер нужно встать возле открытого окна, чтобы изгонять из себя дьявола. По десять раз. Это нетрудно, просто надо уметь. Носом вдохните столько, сколько сможете, – на каждую Божью заповедь по одному вдоху, а потом выдохните ртом весь воздух из всего тела, до самого желудка. Когда у вас изо рта выйдет какой-то незнакомый, тяжелый запах, дело сделано. Это запах дьявола. Значит, он выходит. Его изгнали прекрасные запахи Божьих заповедей. Вот так выдыхайте каждый вечер десять раз, пока не появится запах дьявола, и получите жизни на десять лет больше…
– Прекрасно, Ставро, но мне по-прежнему очень хотелось бы узнать, откуда ты взял тот ящик.
– Эх, господин мой, в жизни всегда знаешь, где посеял, и не знаешь, где пожнешь. Но клянусь Господом, дело было не так, как вы, господин, думаете.
– А откуда ты знаешь, что я думаю?
– Мне ли не знать, где черт женится? Это моя работа, подливать и угадывать, что клиент думает.
– И что же я думаю, Ставро?
– Господин думает, что я не умею смешивать вино с водой по-гречески. Ведь так, скажите откровенно?
– Да, Ставро, именно так я и думаю. Не умеешь. Но это не беда. И все-таки, скажи мне, ты знал владельца того ящика? Не родственник ли он тебе?
Губы у Ставро покраснели, и на них заиграла роскошная женская улыбка. Еще более старая, чем та, мужская. Он оскалил все зубы и еще один в придачу и жалобным голосом сказал:
– Нет у меня больше ни родных, ни близких. Всех, господин М., всех унесла война. Время потекло вспять, и пришли последние годы, злые и опасные.
– Так откуда ты знал хозяина?
– Как откуда, господин М.? Как мне его не знать, когда я еще в Боснии хотел застрелить его? Но не попал.
– Промахнулся?
– Я никогда не промахиваюсь, господин М. Я стрелял через воду, вот пуля до него и не долетела. Его спасла вода.
– А ящик, он к тебе как попал?
– Из воды, господин М. И меня вода удостоила чести – жизнь спасла, вот откуда. Я плавал барменом на греческом судне "Исидор", и однажды вместе с этим ящиком на борт к нам поднялся его хозяин. Был он, я бы сказал, со странностями. Из тех, что на свадьбу приходят со своим куском хлеба. Он умел только три вещи: в себя, на себя и под себя. А как судно бросит якорь, обует сапоги – один красный, другой черный – и сходит на берег гулять и на деньги играть. Он на небе видел такие звезды, что нам и не снились. Слышал я и его последние слова, да только не понял их. Он сказал: "Это падший ангел! Нам конец". Когда наше судно разбилось, его чем-то ударило, и он исчез в волнах, а я вцепился в какой-то деревянный предмет. И только когда волны выбросили меня на берег, я увидел, что держу капитанский ящик. Со временем я постепенно узнал и кому он принадлежал, и некоторые другие подробности, которые можно было узнать…
Тут улыбка на лице Ставро неожиданно снова изменилась. Вместо женской вернулась та самая, твердая, мужская, как будто выкованная из серебра, и он добавил:
– Вы, господин М., наверняка сейчас думаете, что пришло время расплатиться за вино.
– Точно, Ставро.
– Э-э, видите ли, господин М., это не так. Я ваш должник, а не вы мой.
– Как это?
– Кто победил, тому и венец. Когда я в прошлый раз продал вам ящик, вы, верно, подумали, уж вы меня извините, что я вас обобрал, взял гораздо больше, чем следовало. Ну, скажите по душам, ведь так?
– Да, Ставро, я именно так и подумал: "Уж больно много он с меня содрал".
На эти слова Ставро вытащил из кармана пятьсот марок и над моим бокалом протянул их мне.
– Это ваше, господин М. То лишнее, что я с вас взял. Я брал в долг. Теперь возвращаю долг и мы квиты… – Заметив на моем лице удивление, он добавил: – Хотите, я вам скажу, что вы сейчас думаете, господин М.? Сейчас вы думаете, что теперь вы ободрали меня как липку. Ну, так и думаете?
– Точно, Ставро, именно так.
– И опять это неверно.
– А что же верно, Ставро?
– Вот, послушайте. Недавно приезжала в Котор одна дама с маленьким ребенком, разузнавала про то кораблекрушение. Иностранка, молодая, но совершенно седая, мне показалось, француженка. По-нашему не знает ни слова; если бы не умела по-французски, пришлось бы ей мычать или блеять. Ее послали ко мне вместе с переводчиком. Она пожаловалась, что к ней в сон залетают птицы, и заплатила мне за ящик пятьсот марок.
– А что же ты ей ящик-то не продал?
– Она дала мне деньги не потому, что хотела купить его, а для того, чтобы я передал его вам.
– Заплатила за то, чтобы ты передал ящик мне?
– Да, она сказала, что покойный хозяин ящика знал о вас.
– И что же ты сделал, Ставро?
– Взял деньги и пообещал ей выполнить то, что она просила, но это мне не удалось.
– Почему?
– Потому что он уже и так был у вас. К тому моменту я вам его уже продал. А теперь возвращаю вам и эти женские деньги.
– Но как вы с ней, с разных концов света, именно меня нашли себе в покупатели?
– Что значит как, господин М.? Просто нам известно, что вы думаете, вот как.
– Что же я думаю, Ставро?
Улыбка на лице Ставро изменилась еще раз. Теперь вместо мужской, более молодой, и женской, более старой, на нем заиграла какая-то третья, бесполая, и он сказал:
– Ну, господин М., вероятно, думает и о ящике, и обо всем этом что-то написать…