Все. И никаких дурацких вопросов.
Болл пробежался пальцами по клавишам и непонятно по какому поводу изрек:
— Разумно…
Я уткнулся подбородком в колено, пытаясь собраться с мыслями. Сообщение Дуговского, конечно, не в состоянии пошатнуть мои предположения. Но концы с концами явно не сходятся. Нить, которая соединяла кракена с людьми — создателями этой твари, каким-то образом оборвалась. Какая нить, когда оборвалась и как?.. Затонувший эйратер?..
— Там, наверху, ничего не знают о существовании спрута, — сказал Болл. — Что ты об этом думаешь, Грэг? По-моему, единственным светлым пятном по всей этой темной истории является эйратер. Не понимаю, почему мы медлим с запросом? Ведь даже в последней записи Пашича…
— Что ты имеешь в виду, наделяя «пятно» эпитетом «светлое»?
— О, это чисто фигуральное выражение. Правду сказать, я не вижу никакой взаимосвязи между авиационной катастрофой и странным поведением спрута. Все дело в том, что нам просто не за что больше зацепиться…
Мы помолчали. Болл, облокотившись на пульт, выстукивал пальцами барабанную дробь.
— Свен, судя по толщине илистых наносов, эйратер пролежал на дне что-то около четырех лет. Может быть, пять. Каков, по-твоему, возраст нашего кракена?
Барабанная дробь прекратилась.
— Думаю, тоже что-то около этого: года четыре… — Болл вместе с креслом повернулся ко мне. — Но это совпадение нам вроде бы и ни к чему.
— Ну вот. А ты говоришь — «светлое», «зацепиться».
— Выходит, эйратер здесь ни при чем?
— Не знаю. Но Вилем, кажется, знал… Или догадывался.
Мы одновременно взглянули в сторону одиноко чернеющих ласт. На темном фоне контрастно выделялась белая рукоятка ножа.
— Свен, — сказал я. — Поднимай «Физалию».
— «Коралл» надежнее. «Физалию», боюсь, оборвет.
— Попробуем, не все же время там у них штормит.
— Ладно, рискнем.
Я разложил ампулы на столе. Их было ровно тридцать штук, этих загадочных ампул. Пасьянс, который не сходится…
— Крутит, — сказал Болл. — Идет неплохо, но с вращением.
Я подошел к пульту взглянуть на счетчик глубин. Пятьсот пятьдесят. С этими глубиннолифтовыми радиобуями всегда морока: то крутит при подъеме, то обрывается кабель, то не желает всплывать на поверхность антенна. Одним словом — физалия.
Болл внимательно следил за шкалами натяжения и деформации кабеля — пальцы на клавишах. Я тронул его за плечо:
— Свен, а все-таки эти проклятые ампулы — кассеты регистраторов.
— Ну и что? Там нет клазотроновых элементов, — он даже не обернулся.
— Да. Но их функции выполняют мутная жидкость и хлопья. Не будем забывать, что в наш век электроники и кибернетики существует и такая наука, как бионетика. Свен, эти хлопья содержат в себе информацию…
— Ближе к делу, Грэг. Сразу говори, чего ты хочешь?
— "Вот если бы «Мурена»…
— Я так и знал. «Мурену» я тебе не дам. И не только потому, что это совершенно бесполезно — мы все равно не сможем разобраться в специфике основного кода. Но еще и потому, что я не знаю, как повлияют на память машины комбинации алгоритмов, составленные бионетиками… Это же сумасшедшая наука, Грэг! Не буду слишком удивлен, если, получив заложенную в ампулу информацию, «Мурена» вообразит себя каким-нибудь сенсолингом. Или, чего доброго, затонувшим эйратером.
Или кальмаром по имени Лотта, подумалось мне.
— Тридцать метров, — сообщил Болл и стал набирать на клавишах очередную команду. — Грэг, кажется, все обошлось, антенна всплывает.
Динамики ожили. Сквозь шорох, треск и свист радиопомех мы услышали музыку. На волнах замысловатой мелодии плавал в эфире тонкий, задумчиво-нежный голос певицы. Маленький белый цветок на фоне тропической зелени… Я задержал руку Болла.
— Калькутта, — сказал он.
Не все ли равно — Калькутта, Джакарта, Тананариве. Мир поет — тем и прекрасен. Тем и дорог для нас, тружеников бездны. Отчужденно немой, чернеющей и холодной…
Мелодия тихо угасла, голос растаял в эфире. Я спохватился, выпустил руку товарища. Болл с виноватой улыбкой протянул мне микрофон.
— Я — «Бездна-Д-1010», я — «Бездна-Д-1010»… Вызываю на связь «Волну» — борт «Колыбели», Дуговского. Вызываю на связь… «Волна», как слышите меня, «Волна»? Отвечайте. Прием.
В динамиках цикадами трещали радиопомехи. Я повторил позывные. И наконец, сквозь шум прорезался невнятный замирающий голос:
— Я — «Волна», я — «Волна»… «Бездна-1010», слышу вас плохо. Дайте настройку счетом. Дайте счетом… Прием.
— Один, два, три, четыре, пять. Пять, четыре, три, два, один. Я — «Бездна», я — «Бездна»… Как слышите меня, «Волна?» Прием.
— Я — «Волна», — внезапно рявкнули динамики. Болл уменьшил громкость. — «Бездна», слышу вас хорошо. Передаю микрофон Леону Дуговскому. Прием.
— Здравствуйте, шеф. Как там у вас погода? Прием.
— Здравствуйте, Игорь, здравствуйте, Свен… Погода отличная, за «Физалию» не беспокойтесь — при таком волнении не оборвет. Я слушаю вас, ребята… Прием.
Я помедлил, сжимая микрофон до боли в пальцах, взглянул на Болла. Он молча кивнул.
— Снимите панаму, шеф… Мы нашли того, кого искали… и прокололи ласты ножом. Того, кто всплыл, мы обвиняем в трусости. Мы выражаем этому человеку наше презрение.
Болл сидел неподвижно. Шевелилась рука, поглаживая клавиши пульта. Шея медленно багровела.
— Запуск агрегатов намечаем на завтра. Агрегаты в порядке — просто в раструбах аквалюмов поселились спруты. Будем ставить решетки. Два из пяти андробатов серьезно повреждены, требуется полная замена… Самочувствие хорошее, продолжаем работу. Прием.
Длительная пауза. Динамики потрескивали разрядами атмосферных помех. Наконец дрогнувший голос Дуговского:
— Это был один из лучших гидрокомбистов нашего института, ребята… Гордость глубоководного сектора. Я до сегодняшнего дня не верил… Как это произошло?
— Он погиб, выполняя свои долг! — выпалил я напрямую, пренебрегая правилами радиоэтикета. — Мы искренне соболезнуем вам и разделяем ваши чувства. Мы продолжаем работу, которую он не успел завершить. Кстати, запросите агентства воздушных сообщении: когда и по какой причине на акватории нашего квадрата затонул эйратер «Ладога» под номером… — я дернул Болла за рукав и назвал номер. Болл утвердительно кивнул. — А также как можно подробнее выясните: откуда, куда и с какой целью совершала «Ладога» этот спецрейс. Прием.
— Ваш запрос записан и принят к срочному исполнению.
— Послушайте, шеф, вы не подскажете нам, что такое «сенсолинг»?
— Повторите.
Я повторил. И еще раз — по буквам польскими именами.
— Впервые слышу… Отправим дополнительный запрос, если не удастся найти в энциклопедических словарях нашей фильмотеки.
— С нетерпением ждем на вашей волне ответ на запрос, Соболев, Болл. Конец передачи.
— Сделаю все, что возможно. Конец передачи.
Я отдал микрофон.
— Шеф опять ничего не спросил, — проговорил Болл, почесывая переносицу микрофоном.
— На то он и шеф… — ответил я, прикинув, сколько времени понадобится Дуговскому на связь с центральными аэроагентствами материков. Выходило в лучшем случае около часа. — На то он и шеф, чтобы не тратить время на пустую болтовню в эфире… И знаешь что, Свен, мне кажется, прозрачный куб тон штуковины на эйратере похож на аквариум. А все это вместе с полусферами и ящиком, набитым электронными приборами, — какой-то хитроумный контейнер для перевозки спрута.
— Спрута?! — ошарашенный Болл нервно глотнул что-то мешавшее в горле.
— Ну да. Не взрослого, конечно, — юного. Может быть, новорожденного. Вспомни: возраст затонувшего эйратера и этого кальмара мы нашли примерно одинаковыми.
Болл вздохнул с облегчением.
— Нет, — сказал он. — Мы же выясняли: ни одна научно-исследовательская организация…
— Погоди, — перебил я, — бионетики могли не знать, что имеют дело с детенышем гиганта-архитевтиса. Насколько мне известно, существует несколько видов этого рода, а многие из них отнюдь не гиганты. Но это во-первых…
— …А во-вторых, — продолжал Болл, — поступившие от Дуговского сведения могут оказаться неполными. Так?
— Верно.
— Тогда мне остается привести другой, я думаю, более веский довод. Прозрачный куб мало похож на аквариум для транспортировки спрута.
— Почему?
— Головоногие, Грэг, очень чувствительны к химическому составу морской воды, к изменению ее газонасыщенности, температуры.
— Понимаю. Но может быть, белые сосочки внутри полусферы и есть следящие датчики? Они ведь все соединяются с приборным ящиком спиральками проводов.
— Не слишком ли много для таких не очень мудреных замеров? Но дело даже не в этом. Я не видел ничего похожего на трубопроводную арматуру для обновления воды. Нет емкостей и насосов. Это все, что угодно, Грэг, только не аквариум.
Ну что ж, доводы веские. Он прав, это, очевидно, не аквариум. Это — картофелеуборочный комбайн, станок для печатания фальшивых денег, электромузыкальный автомат. Или — ближе к истине — сенсолинг. Но почему мне кажется знакомым это странное, верткое, неуловимое в памяти слово?..
«Ти-ти-та… — внезапно и громко запищала морзянка. — Ти-та-та-ти-ти…» Я с изумлением поднял глаза на динамики. Но Болл догадался сразу — смотрел, не мигая, в сторону акварина.
— Грэг, это он, — произнес хрипло, вполголоса. — Почерк его.
По стеклу скользило на приплюснутых присосках щупальце…
Я шагнул к пульту и рванул рукоятку рубильника. Салон мгновенно погрузился в густую мягкую тьму. Морзянка умолкла. Во мраке бесстрастно сверкали квадратики пультовой сигнализации. Я на секунду включил освещение, выключил опять. И так несколько раз. Потом оставил рубильник включенным и бросился к акварину. За стеклом метался кальмар.
Именно метался — точнее не скажешь! Уплывал, возвращался, беспокойно рыскал в воде, будто разыскивал что-то потерянное, и вдруг с непонятной, пугающей яростью бросался на акварин, облепляя поверхность стекла эластичными чашками присосок. Отскакивал, судорожно выгибая щупальца дугой. При этом быстро и хаотично менял окраску тела в невероятно широком диапазоне светло-оранжевых и буро-красных тонов.
— Он чем-то страшно возбужден, — сказал Болл. И не то спросил, не то предположил: — Уж не твоей ли сигнализацией, Грэг?..
Постепенно спрут успокоился, начал бледнеть. Одним из щупалец присосался к стенке бункера, остальные безвольно свесил вниз. Теперь он стал бесцветным и полупрозрачным, как матовое стекло. В центре туловища смутно обозначилось темное пятно чернильного мешка.
— Свен, — сказал я. — Окажи мне любезность: сходи, пожалуйста, в инструментальную кладовую и принеси глицерин.
Болл взглянул на меня исподлобья, внимательно. Спросил:
— Может быть, скажешь — зачем?
— Скажу. Мне пришла в голову мысль попробовать обменяться с кальмаром кое-какой информацией.
— Странная мысль…
Не знаю, достаточно ли она странная для того, чтобы оказаться еще и счастливой. Однако попробовать стоит…
— Кстати, захвати там какую-нибудь неглубокую, но широкую посудину. А я пока подготовлю все остальное.
Пожав плечами, Болл ушел из салона.
Я вынул из шкафа черный свитер и принялся резать его на полоски, не забывая поглядывать в акварин. Погоди, мой хороший, не уплывай! Ты мне нужен сейчас для одного отчаянного эксперимента…
Вернулся Болл. Принес бутыль глицерина и кювету для промывки мелких механических деталей. Стоял — руки в карманы — и молча смотрел на растерзанный свитер. Я вылил глицерин в кювету и бросил туда же нарезанные лоскуты. Руки дрожали от возбуждения.
Внезапно Болл сорвался с места, бросился к пульту. Щелкнул рубильником. Свет за стеклом акварина угас. Болл приволок длинный цилиндрический футляр и вынул из него рулон белой бумаги. Понял…
Я выловил из кюветы две черные пропитанные маслянистой жидкостью полоски и выложил на стекле акварина первую букву. Примитивно, конечно, но что поделаешь — некогда. Завтра придумаем способ общения посовременней… А, черт, в спешке забыл, что надпись следует делать прямую, с той стороны акварина она будет выглядеть так, как удобно кальмару: наоборот.
Готово! Два коротеньких слова: «Кто ты?» Теперь лист бумаги для контрастного фона. Ну, мой хороший, давай!..
Прошла минута. Динамики молчат. Вторая… Ни звука. Провал?.. Смешно и обидно. Для смеха повода лучше и не придумать. Я оглянулся на Болла.
Болл не смеялся. Крутил пальцами карандаш и сосредоточенно глядел на динамики. Я снял бумажный лист, скомкал, отшвырнул прочь. Приплюснув нос к стеклу, затенил ладонями отсветы. Едва-едва различил во мраке неясные контуры щупалец кракена. Кто ты?..
— Грэг, — сказал Болл. — Для него это слишком светло. Он ослеплен и абсолютно ничего, не видит… Попробуем убавить освещение.
Он ушел к пульту, и свет в салоне померк.
— Хватит, — сказал я, уже почти не видя в полумраке собственных рук.
Болл включил настольную лампу, накрыл ее полотенцем, оставив себе узкую полоску света. За акварином — кромешная темь. Кто же ты, никому неведомое, неразгаданное существо?..
Внезапно в тишину, словно в живое тело, вошла короткая очередь точек-тире. Так-так, мы начинаем понимать друг друга.
— «Аттол»! — крикнул мне Болл и тут же поправился: — То есть, «Лотта», конечно. Сыщики-гангстеры! Грэг, это уже настоящий ответ!..
В лихорадочной спешке я лепил на стекле новую фразу, смеясь про себя и чуть не плача одновременно. Я уже не верил в это, я знал, что все напрасно, что ничего не получится — мистика это, смех сквозь слезы, чепуха и нелепость! Новая фраза, против моих намерений, вышла забавно галантной: «Прошу поподробней». Едва я закончил, динамики выдали новую порцию знаков.
— «Была человеком… стала…» — Коллега запнулся. — Грэг, мне с этим текстом не справиться.
Я подскочил и выхватил у него из рук бумагу. Потом карандаш. Машинально прочел ему текст в английском переводе:
— «Была человеком. Стала подводным кошмаром. Теперь я больше животное. Животный инстинкт побеждает. Я не могу. Не хочу. Верните безличность. Если возможно. Боюсь невозможного. Лучше не быть. Хотелось быть. Искала способ. Вернуться. К людям. Ошибка».
Бумажный лист выпал из рук и лег на стол. Я рванул ворот свитера.
— Без паники, Грэг!
Я задыхался. Закружилась голова. Сквозь зеленую дымку надвигалось что-то большое, ужасно громоздкое и неуклюжее — сверху. Как днище океанского корабля…
Болл, словно откуда-то издалека, встревоженно:
— У тебя слишком богатое воображение, Грэг. Слишком. Будем работать? Или будем друг друга пугать ненормальными взглядами?
— Будем работать, Свен, будем…
Я ободряюще похлопал его по спине и мужественно улыбнулся. Моя улыбка почему-то испугала его еще больше.
Разбрызгивая глицерин, накладываю на стекло черную мозаику букв. Верный, но дьявольски медленный способ. Придумай быстрый. Ну, не сегодня, завтра. И завтра новым способом ты сможешь выудить у этого спрута еще одну порцию странного бреда. Ведь это все-таки животное. Животное, на мозг которого влияет (или повлияло) что-то человеческое. И совершенно естественно, что зверь испытывает беспокойство от тяжести чуждого его природе груза в мозговой коре. Беспокойство и, может быть, даже мучения… В одном теле — по-своему сильном и ловком — заключены два противодействующие друг другу начала: интеллект и животный инстинкт. Интеллект не может победить, потому что он должен во многом уступать звериному инстинкту самосохранения: тело спрута живет в первобытно диких условиях борьбы за существование. Но разум не может и уступать бесконечно, на то он и разум. В конце концов возникает дилемма: либо как зверь, либо… никак. «Хотелось быть. Искала способ вернуться к людям, но выбрала этот способ ошибочно. Лучше не быть».
Обрадовались: ах, какое удивление — мыслящий цефалопод! Дрессированный, прирученный, разумный! Познакомились ближе — волосы дыбом… Ну кто из нас способен измерить глубину его страданий, вызванных какой-то непоправимой ошибкой?! Сколько дней, месяцев, лет он одиноким призраком бродил в холодных пучинах, пугая братьев по образу. Но только по образу! Он не был подобен ни одному из жителей бездны.
Один… Для всех чужак. Ни человек — ни спрут… Разум хотел возвращения к людям — спрут опасался. Разум настаивал — зверь бунтовал. И разум понял, наконец. И снял осаду. Но вот люди сами пришли. Из тлеющей искры выросло пламя надежды, зверь отступил. До поры. Люди грозили квантаберами, травили Мантами — близко не подпускали. Выдержал. Вошел в доверие, добился дружбы, получил охранную грамоту — пеналы с радиоактивным веществом… И все напрасно: все развеялось, как облако чернил. Пришли другие — пугались, кололи ножами. Потом успокоились. Но ничего не поняли, как и те, которые были до них… Темный, было придавленный зверь поднимал голову, щетинясь инстинктами. Интеллект — на грани поражения: «Теперь я больше животное, чем мыслящее существо, — животный инстинкт побеждает». Заламывая щупальца, молил: «Верните безличность. Нет равновесия!» Не понимали ни те, ни другие… Опять повторял: «Верните безличность, если возможно. Иначе, будет плохо зверю и мне. Я боюсь, что погублю и его и себя. Я больше так не хочу, не могу!»
И погубит, если мы не сумеем вернуть хозяину его загадочную «безличность». Но что говорить там о чем-то другом, если мы не знаем даже «хозяина». Тело одно, мозг, очевидно, один — и мы не в состоянии понять, кто же кричит из кальмарьего мозга, требует и умоляет — вынь да положь ему какую-то «безличность»… Да и возможно разве отделить от живой материи мозга мыслящую субстанцию! Ведь это же абсурд, поповщина. Нет, что-то здесь имеется в, виду иное…
И, наконец, еще одна прелюбопытная деталь. Эта «мыслящая субстанция» говорит о себе в женском роде и даже называет имя: «Лотта». (Да, очень знакомое и дорогое мне женское имя, но сейчас — ради всего святого! — не стоит об этом…) Стало быть, Лотта-кальмар, так сказать, всеми десятью руками расписывается в том, что она есть личность. Но «личность» — понятие, во-первых, неотделимое от совершаемых «личных» поступков. А этого добра за Лоттой-кальмаром числится предостаточно! Та-ак… Теперь она возжелала «безличности». Выходит, она стремится каким-то образом (не будем размышлять сейчас, каким) вернуть себя в первичное, предшествовавшее теперешнему, состояние. И это она называет «безличностью». То есть, состояние, при котором не совершаются «личные» поступки!.. Вот и попробуй решить этот ребус… Поистине, чтобы не совершить ни одного поступка, нужно быть без рук, без ног, без туловища, без головы! Нет, голова, пожалуй, нужна даже при таких курьезных условиях — иначе не будет мыслящей Лотты. Та-ак… Значит, понятие «безличность» деликатно отождествляется с понятием «обособленный мозг». Искусственный, естественный — безразлично, — но обязательно отделенный от живого организма, вне его…
Есть такая игра: кто-нибудь что-нибудь ищет, а другие суфлируют: «холодно», «тепло», «еще теплее», «горячо». Мы начали эту игру, едва переступив порог станции. Мы прошли все этапы до «очень горячо». Теперь я почуял паленое… Я никогда не слышал, чтобы искусственный мозг — даже самый совершенный, на молекулярной основе — мог подняться до высот понятия «личность» или «безличие». Лотта-кальмар поднялся. Отсюда сами собой напрашиваются выводы, предположения. Начнем с предположения, что та штуковина на эйратере — действительно контейнер. Для перевозки «обособленного мозга», а не детеныша спрута, как мне подумалось вначале. Но это был какой-то супермозг. Не по размерам, а по начинке, разумеется. Во время катастрофы его предоставили самому себе, и он благополучно затонул на двухкилометровой глубине. Но не разбился. И рассмеялся: «Так вот в чем прелесть полетов в небо…» Питательный физиологический раствор ему заменила морская вода, насыщенная кислородом и органическими веществами. Возможно, он и создавался с целью использования в какой-нибудь биомашине для исследований океанских глубин. Возможно, он был даже оснащен плавничками-ресницами. Но ползать на обломках эйратера скоро наскучило. К тому ж, привыкший к оживленным сутолокам в громадных лабораториях, он тяготился безлюдьем. Поразмыслив своими синтетическими извилинами, он решил раздобыть себе что-нибудь вроде ездового коня. Выбор пал на кальмара. Полонив детеныша гиганта-архитевтиса, супермозг «Лотта» каким-то образом связал себя и развивающийся мозг кальмарчика нейронными канальцами едва ли не на уровне синапсов. Своеобразный симбиоз живого с синтетическим. Кальмар «умнел» буквально не по дням, а по часам, таскал наездника по океанским безднам, и оба были довольны. «Наездник» перестроил нервный аппарат «коня» по своему подобию, однако в зеркально отраженном виде, отдал ему все знания, опыт, перелил, образно выражаясь, всю информацию из своих хранилищ в чужие, и, самое главное, передал ему свою индивидуальность. Это и была та самая ошибка… Кракен превратился в мыслящее, но глубоко несчастное существо…
— Грэг, — окликнул меня Болл. — Ты, кажется, решил переделать вопрос?
— Вопросов не будет. Наоборот, я собираюсь кое-что посоветовать кракену.
— Вот как! — изумился Болл. — Сыщики-гангстеры нам никогда не простят, если мы не выпотрошим до конца говорящего спрута.
— Он уже так выпотрошен, что мне его становится жалко. Я хочу его успокоить. Или убить… Смотря, как он отреагирует на мой совет.
— Грэг, я должен подробно записывать все, что сейчас происходит. Это очень любопытная вещь для науки.
Я прилепил последнюю букву и вытер пальцы.
— Пиши, Свен. Диктую. «Не обманывай себя: теперешнее состояние необратимо».
Динамики выдали несколько знаков и смолкли.
— Ну, что там, Свен?
Молчание.
Я обернулся. Болл снимал с настольной лампы затемнение. Наконец, ответил:
— Ничего. «Я ушла» — и больше ничего.
— Как ушла?
— А вот так и ушла. Пора бы знать, что женщины не любят опрометчивых советов.
— «Бездна-Д-1010», вызываю на связь. Я — «Волна», я — «Волна», вызываю на связь. Прием…
Я подошел к микрофону. Взял. В руках — неприятная дрожь.
— Я — «Бездна», я — «Бездна»… «Бездна-Д-1010» слушает «Волну». Прием…
— Доброе утро, ребята! — бодро приветствовал нас голос Дуговского.
Я с тоской посмотрел на залепленный буквами акварин и дернул рубильник внешнего освещения. На фоне вспыхнувшего жемчужного зарева черные буквы казались траурной вороньей стаей.
— Доброе утро, шеф. Что нового? Прием.
— Четыре года назад «Ладога» совершала спецрейс из Ленинграда в Мельбурн, имея на борту контейнер для транспортировки биоаналоговой системы «Сенсолинг-4». Кроме сопровождавшей контейнер группы научных работников, на эйратере находился руководитель отдела высшего моделирования Александр Кером…
У меня зарябило в глазах, ноги подо мной ослабели, и я вынужден был сесть в кресло. Больше я не слушал Дуговского. Я вспомнил…
…На песчаной дорожке колыхалась теневая сеть тополиной листвы. Парк наполнен мириадами летающих пушинок. Без устали кружатся, кружатся, сбиваясь в рои и сугробы, срываются с места вдогонку за легким капризным хозяином-ветром, несутся куда-то, не зная зачем.
Я снимаю пушинку у Лотты с волос и сдуваю в общий хоровод.
— О чем ты думаешь, Лотта?
Помедлив, отвечает:
— О тебе, о себе… О нас с тобой. И еще немножко об отце.
Вздохнула… Она всегда почему-то вздыхает, когда говорит об отце.
— Ты сегодня поссорилась с ним?
Молчит. Значит, поссорилась.
— В институте?
Кивнула. Значит, расскажет.
— Понимаешь, Игорь, у него опять неудача. Как только биоаналог — так неудача…
— Если дело касается биоаналогов…
— Нет, нет, погоди! Я и без тебя знаю, что бионетика топчется в этих вопросах на месте. Но отец предполагает, что только он и Алан Чэйз из Мельбурна близки к решению этой проблемы. Сегодня он предложил мне стать прототипом своей пятой системы.
— Но ты, я вижу, не согласна, — рассеянно заметил я.
Меня удивительно мало волновали проблемы бионетики даже мирового значения. Особенно сегодня, когда пушинки тихо садились на волосы Лотты.
— Да, я отказалась. Они так страшно молчат…
— Кто?
— Биоаналоги. После наложения матрицы прототипа они почему-то замыкаются в себе и отказываются выполнять задания экспериментаторов. Может быть, оттого, что они начинают чувствовать себя живыми? Отец говорит, что это неправда, что искусственный мозг остается просто машиной, но я уже не верю ему… Мне кажется, что сенсолинги — так называет их отец — это совершенное подобие живого мозга. Три года назад с меня сняли матрицу для сенсолинга номер четыре… Сегодня я хотела взглянуть на него, однако отец решительно воспротивился. И я не знаю, чем объяснить…
Я посмеялся над страхами Лотты и закрыл ей рот поцелуем…
— Прием, прием… — выкрикивал Дуговский. — «Бездна», почему не отвечаете? «Бездна»… — Прием…
— Конец передачи! — крикнул я и ударил по клавишам.
Подбежал к акварину и с силой смахнул пропитанные глицерином буквы. Едва взглянул поверх пустынного дна, бросился к пульту.
Болл пробежался пальцами по клавишам и непонятно по какому поводу изрек:
— Разумно…
Я уткнулся подбородком в колено, пытаясь собраться с мыслями. Сообщение Дуговского, конечно, не в состоянии пошатнуть мои предположения. Но концы с концами явно не сходятся. Нить, которая соединяла кракена с людьми — создателями этой твари, каким-то образом оборвалась. Какая нить, когда оборвалась и как?.. Затонувший эйратер?..
— Там, наверху, ничего не знают о существовании спрута, — сказал Болл. — Что ты об этом думаешь, Грэг? По-моему, единственным светлым пятном по всей этой темной истории является эйратер. Не понимаю, почему мы медлим с запросом? Ведь даже в последней записи Пашича…
— Что ты имеешь в виду, наделяя «пятно» эпитетом «светлое»?
— О, это чисто фигуральное выражение. Правду сказать, я не вижу никакой взаимосвязи между авиационной катастрофой и странным поведением спрута. Все дело в том, что нам просто не за что больше зацепиться…
Мы помолчали. Болл, облокотившись на пульт, выстукивал пальцами барабанную дробь.
— Свен, судя по толщине илистых наносов, эйратер пролежал на дне что-то около четырех лет. Может быть, пять. Каков, по-твоему, возраст нашего кракена?
Барабанная дробь прекратилась.
— Думаю, тоже что-то около этого: года четыре… — Болл вместе с креслом повернулся ко мне. — Но это совпадение нам вроде бы и ни к чему.
— Ну вот. А ты говоришь — «светлое», «зацепиться».
— Выходит, эйратер здесь ни при чем?
— Не знаю. Но Вилем, кажется, знал… Или догадывался.
Мы одновременно взглянули в сторону одиноко чернеющих ласт. На темном фоне контрастно выделялась белая рукоятка ножа.
— Свен, — сказал я. — Поднимай «Физалию».
— «Коралл» надежнее. «Физалию», боюсь, оборвет.
— Попробуем, не все же время там у них штормит.
— Ладно, рискнем.
Я разложил ампулы на столе. Их было ровно тридцать штук, этих загадочных ампул. Пасьянс, который не сходится…
— Крутит, — сказал Болл. — Идет неплохо, но с вращением.
Я подошел к пульту взглянуть на счетчик глубин. Пятьсот пятьдесят. С этими глубиннолифтовыми радиобуями всегда морока: то крутит при подъеме, то обрывается кабель, то не желает всплывать на поверхность антенна. Одним словом — физалия.
Болл внимательно следил за шкалами натяжения и деформации кабеля — пальцы на клавишах. Я тронул его за плечо:
— Свен, а все-таки эти проклятые ампулы — кассеты регистраторов.
— Ну и что? Там нет клазотроновых элементов, — он даже не обернулся.
— Да. Но их функции выполняют мутная жидкость и хлопья. Не будем забывать, что в наш век электроники и кибернетики существует и такая наука, как бионетика. Свен, эти хлопья содержат в себе информацию…
— Ближе к делу, Грэг. Сразу говори, чего ты хочешь?
— "Вот если бы «Мурена»…
— Я так и знал. «Мурену» я тебе не дам. И не только потому, что это совершенно бесполезно — мы все равно не сможем разобраться в специфике основного кода. Но еще и потому, что я не знаю, как повлияют на память машины комбинации алгоритмов, составленные бионетиками… Это же сумасшедшая наука, Грэг! Не буду слишком удивлен, если, получив заложенную в ампулу информацию, «Мурена» вообразит себя каким-нибудь сенсолингом. Или, чего доброго, затонувшим эйратером.
Или кальмаром по имени Лотта, подумалось мне.
— Тридцать метров, — сообщил Болл и стал набирать на клавишах очередную команду. — Грэг, кажется, все обошлось, антенна всплывает.
Динамики ожили. Сквозь шорох, треск и свист радиопомех мы услышали музыку. На волнах замысловатой мелодии плавал в эфире тонкий, задумчиво-нежный голос певицы. Маленький белый цветок на фоне тропической зелени… Я задержал руку Болла.
— Калькутта, — сказал он.
Не все ли равно — Калькутта, Джакарта, Тананариве. Мир поет — тем и прекрасен. Тем и дорог для нас, тружеников бездны. Отчужденно немой, чернеющей и холодной…
Мелодия тихо угасла, голос растаял в эфире. Я спохватился, выпустил руку товарища. Болл с виноватой улыбкой протянул мне микрофон.
— Я — «Бездна-Д-1010», я — «Бездна-Д-1010»… Вызываю на связь «Волну» — борт «Колыбели», Дуговского. Вызываю на связь… «Волна», как слышите меня, «Волна»? Отвечайте. Прием.
В динамиках цикадами трещали радиопомехи. Я повторил позывные. И наконец, сквозь шум прорезался невнятный замирающий голос:
— Я — «Волна», я — «Волна»… «Бездна-1010», слышу вас плохо. Дайте настройку счетом. Дайте счетом… Прием.
— Один, два, три, четыре, пять. Пять, четыре, три, два, один. Я — «Бездна», я — «Бездна»… Как слышите меня, «Волна?» Прием.
— Я — «Волна», — внезапно рявкнули динамики. Болл уменьшил громкость. — «Бездна», слышу вас хорошо. Передаю микрофон Леону Дуговскому. Прием.
— Здравствуйте, шеф. Как там у вас погода? Прием.
— Здравствуйте, Игорь, здравствуйте, Свен… Погода отличная, за «Физалию» не беспокойтесь — при таком волнении не оборвет. Я слушаю вас, ребята… Прием.
Я помедлил, сжимая микрофон до боли в пальцах, взглянул на Болла. Он молча кивнул.
— Снимите панаму, шеф… Мы нашли того, кого искали… и прокололи ласты ножом. Того, кто всплыл, мы обвиняем в трусости. Мы выражаем этому человеку наше презрение.
Болл сидел неподвижно. Шевелилась рука, поглаживая клавиши пульта. Шея медленно багровела.
— Запуск агрегатов намечаем на завтра. Агрегаты в порядке — просто в раструбах аквалюмов поселились спруты. Будем ставить решетки. Два из пяти андробатов серьезно повреждены, требуется полная замена… Самочувствие хорошее, продолжаем работу. Прием.
Длительная пауза. Динамики потрескивали разрядами атмосферных помех. Наконец дрогнувший голос Дуговского:
— Это был один из лучших гидрокомбистов нашего института, ребята… Гордость глубоководного сектора. Я до сегодняшнего дня не верил… Как это произошло?
— Он погиб, выполняя свои долг! — выпалил я напрямую, пренебрегая правилами радиоэтикета. — Мы искренне соболезнуем вам и разделяем ваши чувства. Мы продолжаем работу, которую он не успел завершить. Кстати, запросите агентства воздушных сообщении: когда и по какой причине на акватории нашего квадрата затонул эйратер «Ладога» под номером… — я дернул Болла за рукав и назвал номер. Болл утвердительно кивнул. — А также как можно подробнее выясните: откуда, куда и с какой целью совершала «Ладога» этот спецрейс. Прием.
— Ваш запрос записан и принят к срочному исполнению.
— Послушайте, шеф, вы не подскажете нам, что такое «сенсолинг»?
— Повторите.
Я повторил. И еще раз — по буквам польскими именами.
— Впервые слышу… Отправим дополнительный запрос, если не удастся найти в энциклопедических словарях нашей фильмотеки.
— С нетерпением ждем на вашей волне ответ на запрос, Соболев, Болл. Конец передачи.
— Сделаю все, что возможно. Конец передачи.
Я отдал микрофон.
— Шеф опять ничего не спросил, — проговорил Болл, почесывая переносицу микрофоном.
— На то он и шеф… — ответил я, прикинув, сколько времени понадобится Дуговскому на связь с центральными аэроагентствами материков. Выходило в лучшем случае около часа. — На то он и шеф, чтобы не тратить время на пустую болтовню в эфире… И знаешь что, Свен, мне кажется, прозрачный куб тон штуковины на эйратере похож на аквариум. А все это вместе с полусферами и ящиком, набитым электронными приборами, — какой-то хитроумный контейнер для перевозки спрута.
— Спрута?! — ошарашенный Болл нервно глотнул что-то мешавшее в горле.
— Ну да. Не взрослого, конечно, — юного. Может быть, новорожденного. Вспомни: возраст затонувшего эйратера и этого кальмара мы нашли примерно одинаковыми.
Болл вздохнул с облегчением.
— Нет, — сказал он. — Мы же выясняли: ни одна научно-исследовательская организация…
— Погоди, — перебил я, — бионетики могли не знать, что имеют дело с детенышем гиганта-архитевтиса. Насколько мне известно, существует несколько видов этого рода, а многие из них отнюдь не гиганты. Но это во-первых…
— …А во-вторых, — продолжал Болл, — поступившие от Дуговского сведения могут оказаться неполными. Так?
— Верно.
— Тогда мне остается привести другой, я думаю, более веский довод. Прозрачный куб мало похож на аквариум для транспортировки спрута.
— Почему?
— Головоногие, Грэг, очень чувствительны к химическому составу морской воды, к изменению ее газонасыщенности, температуры.
— Понимаю. Но может быть, белые сосочки внутри полусферы и есть следящие датчики? Они ведь все соединяются с приборным ящиком спиральками проводов.
— Не слишком ли много для таких не очень мудреных замеров? Но дело даже не в этом. Я не видел ничего похожего на трубопроводную арматуру для обновления воды. Нет емкостей и насосов. Это все, что угодно, Грэг, только не аквариум.
Ну что ж, доводы веские. Он прав, это, очевидно, не аквариум. Это — картофелеуборочный комбайн, станок для печатания фальшивых денег, электромузыкальный автомат. Или — ближе к истине — сенсолинг. Но почему мне кажется знакомым это странное, верткое, неуловимое в памяти слово?..
«Ти-ти-та… — внезапно и громко запищала морзянка. — Ти-та-та-ти-ти…» Я с изумлением поднял глаза на динамики. Но Болл догадался сразу — смотрел, не мигая, в сторону акварина.
— Грэг, это он, — произнес хрипло, вполголоса. — Почерк его.
По стеклу скользило на приплюснутых присосках щупальце…
Я шагнул к пульту и рванул рукоятку рубильника. Салон мгновенно погрузился в густую мягкую тьму. Морзянка умолкла. Во мраке бесстрастно сверкали квадратики пультовой сигнализации. Я на секунду включил освещение, выключил опять. И так несколько раз. Потом оставил рубильник включенным и бросился к акварину. За стеклом метался кальмар.
Именно метался — точнее не скажешь! Уплывал, возвращался, беспокойно рыскал в воде, будто разыскивал что-то потерянное, и вдруг с непонятной, пугающей яростью бросался на акварин, облепляя поверхность стекла эластичными чашками присосок. Отскакивал, судорожно выгибая щупальца дугой. При этом быстро и хаотично менял окраску тела в невероятно широком диапазоне светло-оранжевых и буро-красных тонов.
— Он чем-то страшно возбужден, — сказал Болл. И не то спросил, не то предположил: — Уж не твоей ли сигнализацией, Грэг?..
Постепенно спрут успокоился, начал бледнеть. Одним из щупалец присосался к стенке бункера, остальные безвольно свесил вниз. Теперь он стал бесцветным и полупрозрачным, как матовое стекло. В центре туловища смутно обозначилось темное пятно чернильного мешка.
— Свен, — сказал я. — Окажи мне любезность: сходи, пожалуйста, в инструментальную кладовую и принеси глицерин.
Болл взглянул на меня исподлобья, внимательно. Спросил:
— Может быть, скажешь — зачем?
— Скажу. Мне пришла в голову мысль попробовать обменяться с кальмаром кое-какой информацией.
— Странная мысль…
Не знаю, достаточно ли она странная для того, чтобы оказаться еще и счастливой. Однако попробовать стоит…
— Кстати, захвати там какую-нибудь неглубокую, но широкую посудину. А я пока подготовлю все остальное.
Пожав плечами, Болл ушел из салона.
Я вынул из шкафа черный свитер и принялся резать его на полоски, не забывая поглядывать в акварин. Погоди, мой хороший, не уплывай! Ты мне нужен сейчас для одного отчаянного эксперимента…
Вернулся Болл. Принес бутыль глицерина и кювету для промывки мелких механических деталей. Стоял — руки в карманы — и молча смотрел на растерзанный свитер. Я вылил глицерин в кювету и бросил туда же нарезанные лоскуты. Руки дрожали от возбуждения.
Внезапно Болл сорвался с места, бросился к пульту. Щелкнул рубильником. Свет за стеклом акварина угас. Болл приволок длинный цилиндрический футляр и вынул из него рулон белой бумаги. Понял…
Я выловил из кюветы две черные пропитанные маслянистой жидкостью полоски и выложил на стекле акварина первую букву. Примитивно, конечно, но что поделаешь — некогда. Завтра придумаем способ общения посовременней… А, черт, в спешке забыл, что надпись следует делать прямую, с той стороны акварина она будет выглядеть так, как удобно кальмару: наоборот.
Готово! Два коротеньких слова: «Кто ты?» Теперь лист бумаги для контрастного фона. Ну, мой хороший, давай!..
Прошла минута. Динамики молчат. Вторая… Ни звука. Провал?.. Смешно и обидно. Для смеха повода лучше и не придумать. Я оглянулся на Болла.
Болл не смеялся. Крутил пальцами карандаш и сосредоточенно глядел на динамики. Я снял бумажный лист, скомкал, отшвырнул прочь. Приплюснув нос к стеклу, затенил ладонями отсветы. Едва-едва различил во мраке неясные контуры щупалец кракена. Кто ты?..
— Грэг, — сказал Болл. — Для него это слишком светло. Он ослеплен и абсолютно ничего, не видит… Попробуем убавить освещение.
Он ушел к пульту, и свет в салоне померк.
— Хватит, — сказал я, уже почти не видя в полумраке собственных рук.
Болл включил настольную лампу, накрыл ее полотенцем, оставив себе узкую полоску света. За акварином — кромешная темь. Кто же ты, никому неведомое, неразгаданное существо?..
Внезапно в тишину, словно в живое тело, вошла короткая очередь точек-тире. Так-так, мы начинаем понимать друг друга.
— «Аттол»! — крикнул мне Болл и тут же поправился: — То есть, «Лотта», конечно. Сыщики-гангстеры! Грэг, это уже настоящий ответ!..
В лихорадочной спешке я лепил на стекле новую фразу, смеясь про себя и чуть не плача одновременно. Я уже не верил в это, я знал, что все напрасно, что ничего не получится — мистика это, смех сквозь слезы, чепуха и нелепость! Новая фраза, против моих намерений, вышла забавно галантной: «Прошу поподробней». Едва я закончил, динамики выдали новую порцию знаков.
— «Была человеком… стала…» — Коллега запнулся. — Грэг, мне с этим текстом не справиться.
Я подскочил и выхватил у него из рук бумагу. Потом карандаш. Машинально прочел ему текст в английском переводе:
— «Была человеком. Стала подводным кошмаром. Теперь я больше животное. Животный инстинкт побеждает. Я не могу. Не хочу. Верните безличность. Если возможно. Боюсь невозможного. Лучше не быть. Хотелось быть. Искала способ. Вернуться. К людям. Ошибка».
Бумажный лист выпал из рук и лег на стол. Я рванул ворот свитера.
— Без паники, Грэг!
Я задыхался. Закружилась голова. Сквозь зеленую дымку надвигалось что-то большое, ужасно громоздкое и неуклюжее — сверху. Как днище океанского корабля…
Болл, словно откуда-то издалека, встревоженно:
— У тебя слишком богатое воображение, Грэг. Слишком. Будем работать? Или будем друг друга пугать ненормальными взглядами?
— Будем работать, Свен, будем…
Я ободряюще похлопал его по спине и мужественно улыбнулся. Моя улыбка почему-то испугала его еще больше.
Разбрызгивая глицерин, накладываю на стекло черную мозаику букв. Верный, но дьявольски медленный способ. Придумай быстрый. Ну, не сегодня, завтра. И завтра новым способом ты сможешь выудить у этого спрута еще одну порцию странного бреда. Ведь это все-таки животное. Животное, на мозг которого влияет (или повлияло) что-то человеческое. И совершенно естественно, что зверь испытывает беспокойство от тяжести чуждого его природе груза в мозговой коре. Беспокойство и, может быть, даже мучения… В одном теле — по-своему сильном и ловком — заключены два противодействующие друг другу начала: интеллект и животный инстинкт. Интеллект не может победить, потому что он должен во многом уступать звериному инстинкту самосохранения: тело спрута живет в первобытно диких условиях борьбы за существование. Но разум не может и уступать бесконечно, на то он и разум. В конце концов возникает дилемма: либо как зверь, либо… никак. «Хотелось быть. Искала способ вернуться к людям, но выбрала этот способ ошибочно. Лучше не быть».
Обрадовались: ах, какое удивление — мыслящий цефалопод! Дрессированный, прирученный, разумный! Познакомились ближе — волосы дыбом… Ну кто из нас способен измерить глубину его страданий, вызванных какой-то непоправимой ошибкой?! Сколько дней, месяцев, лет он одиноким призраком бродил в холодных пучинах, пугая братьев по образу. Но только по образу! Он не был подобен ни одному из жителей бездны.
Один… Для всех чужак. Ни человек — ни спрут… Разум хотел возвращения к людям — спрут опасался. Разум настаивал — зверь бунтовал. И разум понял, наконец. И снял осаду. Но вот люди сами пришли. Из тлеющей искры выросло пламя надежды, зверь отступил. До поры. Люди грозили квантаберами, травили Мантами — близко не подпускали. Выдержал. Вошел в доверие, добился дружбы, получил охранную грамоту — пеналы с радиоактивным веществом… И все напрасно: все развеялось, как облако чернил. Пришли другие — пугались, кололи ножами. Потом успокоились. Но ничего не поняли, как и те, которые были до них… Темный, было придавленный зверь поднимал голову, щетинясь инстинктами. Интеллект — на грани поражения: «Теперь я больше животное, чем мыслящее существо, — животный инстинкт побеждает». Заламывая щупальца, молил: «Верните безличность. Нет равновесия!» Не понимали ни те, ни другие… Опять повторял: «Верните безличность, если возможно. Иначе, будет плохо зверю и мне. Я боюсь, что погублю и его и себя. Я больше так не хочу, не могу!»
И погубит, если мы не сумеем вернуть хозяину его загадочную «безличность». Но что говорить там о чем-то другом, если мы не знаем даже «хозяина». Тело одно, мозг, очевидно, один — и мы не в состоянии понять, кто же кричит из кальмарьего мозга, требует и умоляет — вынь да положь ему какую-то «безличность»… Да и возможно разве отделить от живой материи мозга мыслящую субстанцию! Ведь это же абсурд, поповщина. Нет, что-то здесь имеется в, виду иное…
И, наконец, еще одна прелюбопытная деталь. Эта «мыслящая субстанция» говорит о себе в женском роде и даже называет имя: «Лотта». (Да, очень знакомое и дорогое мне женское имя, но сейчас — ради всего святого! — не стоит об этом…) Стало быть, Лотта-кальмар, так сказать, всеми десятью руками расписывается в том, что она есть личность. Но «личность» — понятие, во-первых, неотделимое от совершаемых «личных» поступков. А этого добра за Лоттой-кальмаром числится предостаточно! Та-ак… Теперь она возжелала «безличности». Выходит, она стремится каким-то образом (не будем размышлять сейчас, каким) вернуть себя в первичное, предшествовавшее теперешнему, состояние. И это она называет «безличностью». То есть, состояние, при котором не совершаются «личные» поступки!.. Вот и попробуй решить этот ребус… Поистине, чтобы не совершить ни одного поступка, нужно быть без рук, без ног, без туловища, без головы! Нет, голова, пожалуй, нужна даже при таких курьезных условиях — иначе не будет мыслящей Лотты. Та-ак… Значит, понятие «безличность» деликатно отождествляется с понятием «обособленный мозг». Искусственный, естественный — безразлично, — но обязательно отделенный от живого организма, вне его…
Есть такая игра: кто-нибудь что-нибудь ищет, а другие суфлируют: «холодно», «тепло», «еще теплее», «горячо». Мы начали эту игру, едва переступив порог станции. Мы прошли все этапы до «очень горячо». Теперь я почуял паленое… Я никогда не слышал, чтобы искусственный мозг — даже самый совершенный, на молекулярной основе — мог подняться до высот понятия «личность» или «безличие». Лотта-кальмар поднялся. Отсюда сами собой напрашиваются выводы, предположения. Начнем с предположения, что та штуковина на эйратере — действительно контейнер. Для перевозки «обособленного мозга», а не детеныша спрута, как мне подумалось вначале. Но это был какой-то супермозг. Не по размерам, а по начинке, разумеется. Во время катастрофы его предоставили самому себе, и он благополучно затонул на двухкилометровой глубине. Но не разбился. И рассмеялся: «Так вот в чем прелесть полетов в небо…» Питательный физиологический раствор ему заменила морская вода, насыщенная кислородом и органическими веществами. Возможно, он и создавался с целью использования в какой-нибудь биомашине для исследований океанских глубин. Возможно, он был даже оснащен плавничками-ресницами. Но ползать на обломках эйратера скоро наскучило. К тому ж, привыкший к оживленным сутолокам в громадных лабораториях, он тяготился безлюдьем. Поразмыслив своими синтетическими извилинами, он решил раздобыть себе что-нибудь вроде ездового коня. Выбор пал на кальмара. Полонив детеныша гиганта-архитевтиса, супермозг «Лотта» каким-то образом связал себя и развивающийся мозг кальмарчика нейронными канальцами едва ли не на уровне синапсов. Своеобразный симбиоз живого с синтетическим. Кальмар «умнел» буквально не по дням, а по часам, таскал наездника по океанским безднам, и оба были довольны. «Наездник» перестроил нервный аппарат «коня» по своему подобию, однако в зеркально отраженном виде, отдал ему все знания, опыт, перелил, образно выражаясь, всю информацию из своих хранилищ в чужие, и, самое главное, передал ему свою индивидуальность. Это и была та самая ошибка… Кракен превратился в мыслящее, но глубоко несчастное существо…
— Грэг, — окликнул меня Болл. — Ты, кажется, решил переделать вопрос?
— Вопросов не будет. Наоборот, я собираюсь кое-что посоветовать кракену.
— Вот как! — изумился Болл. — Сыщики-гангстеры нам никогда не простят, если мы не выпотрошим до конца говорящего спрута.
— Он уже так выпотрошен, что мне его становится жалко. Я хочу его успокоить. Или убить… Смотря, как он отреагирует на мой совет.
— Грэг, я должен подробно записывать все, что сейчас происходит. Это очень любопытная вещь для науки.
Я прилепил последнюю букву и вытер пальцы.
— Пиши, Свен. Диктую. «Не обманывай себя: теперешнее состояние необратимо».
Динамики выдали несколько знаков и смолкли.
— Ну, что там, Свен?
Молчание.
Я обернулся. Болл снимал с настольной лампы затемнение. Наконец, ответил:
— Ничего. «Я ушла» — и больше ничего.
— Как ушла?
— А вот так и ушла. Пора бы знать, что женщины не любят опрометчивых советов.
— «Бездна-Д-1010», вызываю на связь. Я — «Волна», я — «Волна», вызываю на связь. Прием…
Я подошел к микрофону. Взял. В руках — неприятная дрожь.
— Я — «Бездна», я — «Бездна»… «Бездна-Д-1010» слушает «Волну». Прием…
— Доброе утро, ребята! — бодро приветствовал нас голос Дуговского.
Я с тоской посмотрел на залепленный буквами акварин и дернул рубильник внешнего освещения. На фоне вспыхнувшего жемчужного зарева черные буквы казались траурной вороньей стаей.
— Доброе утро, шеф. Что нового? Прием.
— Четыре года назад «Ладога» совершала спецрейс из Ленинграда в Мельбурн, имея на борту контейнер для транспортировки биоаналоговой системы «Сенсолинг-4». Кроме сопровождавшей контейнер группы научных работников, на эйратере находился руководитель отдела высшего моделирования Александр Кером…
У меня зарябило в глазах, ноги подо мной ослабели, и я вынужден был сесть в кресло. Больше я не слушал Дуговского. Я вспомнил…
…На песчаной дорожке колыхалась теневая сеть тополиной листвы. Парк наполнен мириадами летающих пушинок. Без устали кружатся, кружатся, сбиваясь в рои и сугробы, срываются с места вдогонку за легким капризным хозяином-ветром, несутся куда-то, не зная зачем.
Я снимаю пушинку у Лотты с волос и сдуваю в общий хоровод.
— О чем ты думаешь, Лотта?
Помедлив, отвечает:
— О тебе, о себе… О нас с тобой. И еще немножко об отце.
Вздохнула… Она всегда почему-то вздыхает, когда говорит об отце.
— Ты сегодня поссорилась с ним?
Молчит. Значит, поссорилась.
— В институте?
Кивнула. Значит, расскажет.
— Понимаешь, Игорь, у него опять неудача. Как только биоаналог — так неудача…
— Если дело касается биоаналогов…
— Нет, нет, погоди! Я и без тебя знаю, что бионетика топчется в этих вопросах на месте. Но отец предполагает, что только он и Алан Чэйз из Мельбурна близки к решению этой проблемы. Сегодня он предложил мне стать прототипом своей пятой системы.
— Но ты, я вижу, не согласна, — рассеянно заметил я.
Меня удивительно мало волновали проблемы бионетики даже мирового значения. Особенно сегодня, когда пушинки тихо садились на волосы Лотты.
— Да, я отказалась. Они так страшно молчат…
— Кто?
— Биоаналоги. После наложения матрицы прототипа они почему-то замыкаются в себе и отказываются выполнять задания экспериментаторов. Может быть, оттого, что они начинают чувствовать себя живыми? Отец говорит, что это неправда, что искусственный мозг остается просто машиной, но я уже не верю ему… Мне кажется, что сенсолинги — так называет их отец — это совершенное подобие живого мозга. Три года назад с меня сняли матрицу для сенсолинга номер четыре… Сегодня я хотела взглянуть на него, однако отец решительно воспротивился. И я не знаю, чем объяснить…
Я посмеялся над страхами Лотты и закрыл ей рот поцелуем…
— Прием, прием… — выкрикивал Дуговский. — «Бездна», почему не отвечаете? «Бездна»… — Прием…
— Конец передачи! — крикнул я и ударил по клавишам.
Подбежал к акварину и с силой смахнул пропитанные глицерином буквы. Едва взглянул поверх пустынного дна, бросился к пульту.