Страница:
Улетали они вторым рейсом вечернего иглолета сибирского направления.
До приглашения на посадку оставалось менее получаса, и разыскивать детский сектор на ярусах многолюдного здания иглопорта не было смысла. К удовольствию Лилии. Шар солнца уже коснулся расплавленной полосы горизонта, пылали крылатые облака, и было приятно смотреть, как багровеет небо и сгущается в низких долинах дымчато-сизая мгла. Они наблюдали закат, сидя в остекленном раструбе экспресс-кафе. Лилия выпила целый бокал молочного киселя, он — два бокала кумыса. Закат был роскошный. Кафе называлось «Восход». Потом эскалатор вынес их в галерею с двумя уровнями перронов; снаружи проник сквозь стекло прерывистый вой «виа-виа-виа…», и Лилия, не спросив позволения, соскочила с дорожки и бросилась к смотровому окну.
Чаша посадочного котлована пульсировала желтыми волнами светосигналов. За пределами чаши — освещенные прожекторами утесы. В трещинах сверкал снег, вспыхивали маяки, а еще дальше и выше громоздились в темное небо дисковидные секции башни катапультера. Вой смолк. Над котлованом золотисто блеснуло длинное тело бескрылого лайнера — хлесткий удар потряс галерейные стекла. Иглолет вертикально скользнул в причальный колодец — оттуда с грохотом вырвался столб пара; объявили прибытие иглолета с Камчатки. Больше смотреть было не на что.
— Змей Горыныч, — сказала Лилия.
На ее слова обратили внимание, нашлись комментаторы: «Смотрите, как интересно интерпретирует свои восприятия этот ребенок!» — и он почувствовал отцовскую гордость. Объявили посадку. Он взял дочь на руки я вместе со всеми заторопился к перрону, вдоль которого уже лоснились, как мыльные пузыри, кабины лифтов.
Стремительный спуск. Вагон тоннельного пневмотранса. Посадочный зал — очень высокий, многоярусный, яркий, с оранжевыми спиралями вокруг эскалаторных виадуков. Тамбур-потерна, в которой всегда стоят запахи перегретых металлопластиков, смазки. Залитый розовым светом люк лайнера, стерильно-белая внутренность салона, мягкие глыбы противоперегрузочных кресел, качающихся на осях и щелкающих при малейшем движении. Наконец, жужжание герметизаторов, холодок вентиляции, последние советы бортового радиоспикера и первые толчки на старте в пусковом канале катапультера. Все это едва уловимо проскальзывало мимо сознания — он приятно был озабочен одним: удобствами для малышки. Даже на взлете все еще не хотел расставаться с ощущением безмятежности, по характерный рывок при выходе из канала, гул водородного двигателя и легкие перегрузки решительно дали понять: сегодняшний замечательный день подходит к концу… Вспыхнула надпись: «Высота 105 хм, приготовиться к невесомости». Он распахнул противоперегрузочный кокон соседнего кресла — Лилия мигом перебралась к нему на руки. Как и всегда после старта, она выглядела несколько ошеломленной. Обхватив его шею ручонками, уткнулась в плечо.
— Не испугалась, малышка?
— Н-нет.
— Молодец. Смотри: включили обзорный экран. Видишь, какие яркие звезды…
Она посмотрела на звезды, как смотрят дети на снег в разгул метели. Отвернулась, притихла. Загорелое личико стало спокойно-сосредоточенным, веки слипались.
— Папа, ты завтра уедешь?
— Да. Завтра… Ты не скучай без меня, ладно? Я постараюсь почаще встречаться с тобой на экране видеотектора.
Вдруг она встрепенулась, возбужденная какой-то мыслью:
— Пап!..
— Ну?
— А можно, ты возьмешь с собой и меня?
— Видишь ли, маленькая… Мама приедет и тебя не застанет. Получится нехорошо, ведь правда?
Она кивнула. Плотнее прижалась к плечу — слева, где сердце.
Отработав маршевый участок пути, двигатель смолк. Мгновения невесомости — иглолет выбрался на вершину своей баллистической траектории и словно остановился. Повис в пространстве, усеянном глазами звезд. Девочка спит, над ее колыбелью склонилась Вселенная. Будь осторожна и ласкова, Звездная Мать, у тебя на плече молодая звезда — твой ребенок…
Андрей открыл глаза в полумрак спального грота. Вышел из состояния сна легко. Будто и не спал вовсе. Ерунда — спал. И спал, хвала сонотрону, приятно. Сонотроника — превосходная, оказывается, вещь. Жаль, не знал этого раньше… Механически усвоил на лекциях принцип работы сонотронных систем и после экзамена не помнил почти ничего, кроме основных приемов пользования. Помнится, аудиторию позабавил способ нейтрализации навязчивых снов: перед уходом в дремотное царство Морфея надо было, тронув кнопку у изголовья, думать о разных растениях. Лучше всего — о цветах. В итоге фантасмагорический коллаж тяжелых, с переживаниями сновидений, от которых иногда просыпаешься в холодном поту, обязательно подменялся реалиями спокойных воспоминаний. Воспоминаний во сне. Он никогда не пользовался услугами сонотронной техники, но вчера, минуту поколебавшись, решил попробовать Не потому, что побаивался ночного кошмара, а так… Не хотелось видеть во сне Валентину. Нажав кнопку у изголовья, стал добросовестно думать о разных растениях. Ирония обстоятельств: думая о растениях, он не мог не думать о Валентине… Сонотрон не подвел. Она не приснилась, и впервые в жизни он был этому рад. Вот до чего дошли дела.. Ну что ж, дела, значит, дошли теперь и до этого.
Едкая горечь обиды и гнева разлилась в груди. Сжав зубы, Андрей повернулся на бок, отшвырнул одеяло, приказал себе успокоиться. Без одеяла он чувствовал, как над постелью циркулирует холодный воздух. За пределами грота в лунном сиянии голубела лесная поляна. Таежная. Поляна была под снегом. Под снежными шапками были голые ветви двух старых берез, лапы темнеющих за ними пихт и черный завал бурелома. Рослые пихты стояли стеной, но даже эта стена не могла заслонить богатырских верхушек кедровника. К березам пробиралась рысь. Он долго смотрел на нее. Снег был мягкий, рысь пробиралась с трудом, оставляя в сугробах хорошо заметную борозду.
Тонко заныл сигнал будильника. Андрей по привычке пружинно сжался перед тем, как вскочить, но вспомнил: торопиться некуда. Вдобавок надо пройти медосмотр. Проходить его лежа в постели менее хлопотно.
Он провел ладонью по голой груди. Горькая муть еще не осела.
— Доброе утро, — донеслось со стороны изголовья. — Если позволите — дистанционный вариант медосмотра. — Голос тихий и скользкий, как шелест шелковой ткани. — Вы готовы?
Из медицинского бокса выполз пенал и, повернувшись, вывалил на постель содержимое. Андрей нашарил мягкий шлем, усеянный бородавками датчиков, молча надел. Ощущая холод металла, натянул довольно тугие носки и перчатки.
— Музыку? Новости? — заботливо прошелестел автомат.
Андрей не ответил.
Что-то надо с этим делать, Валентина. Но что? Мне одному все равно ничего не решить. А решать вдвоем ты почему-то не захотела. Чем объяснить твое нежелание встретиться? И это нелепое бегство… Разлюбила?.. Приди и скажи об этом открыто и внятно. За пять лет ты хорошо изучила меня и могла бы не опасаться, что я устрою тебе неприятную сцену — обезумею от ярости или стану валяться в ногах, просить, умолять. Знала, что ничего этого не было бы, ж знала отлично. Не моей, значит, слабости опасалась — своей? Еще не уверилась в правоте своего состояния чувств?.. Похоже. Иначе ты поступила бы по-другому, я ведь тоже знаю тебя… Ладно, подумай и разберись. Время есть. До моего возвращения. Будем обдумывать и разбираться порознь, уж раз ты так захотела. Правда, мне разбираться особенно не в чем. Люблю тебя и безумно боюсь потерять. Понимаешь? Безумно!..
Сдержав стон, Андрей шевельнул головой — эластичный шлем съехал набок Нет, это было не отчаяние. Гораздо проще и хуже. С отчаянием он как-то сразу и довольно решительно справился — без особых раздумий и сантиментов грубо подмял под себя, чтобы можно было нормально… если не жить, то хотя бы работать. Слишком много зависело от качества его работы — жизнь сотен людей. Но бывали моменты (вот как сейчас), когда казалось, будто игра идет только в одни ворота: слабость одолевает силу. Мозг жгло обидой. На нее, на себя… Где-то рядом блуждает одинокий, тоненький и до леденящего ужаса беззащитный голосов дочери: «Огуречик, огуречик, не ходи на тот конечик. Там мышка живет, тебе хвостик отгрызет…» Андрей почувствовал, как немеет лицо.
Со стороны изголовья:
— Извините, Тобольский… вас что-нибудь беспокоит?
— Нет, — резко ответил Андрей. До него не сразу дошло, что это голос не автомата. — А в чем дело?
— Сущие пустяки, Андрей Васильевич, сущие… — проворковало изголовье голосом медиколога Грижаса. — Меня позабавила аритмия вашего пульса. Впрочем… Вот теперь почти норма. Никаких претензий к вам не имею. Вы, кажется, что-то хотели сказать?
— Да. Вы не однажды нас уверяли, что сонотрон — это не столько безвредно, сколько полезно и даже приятно. Вчера мне в голову пришла фантазия проверить ваши рекомендации.
— Так. Ну и что же?
— А то, что сегодня, Альбертас Казевич, я ощутил интерес вашего сектора к моей вполне заурядной в медицинском плане особе. Ощутил с понятным недоумением.
— Рассеивать недоумения — доя святая я приятная обязанность Сонотрон ни при чем, виноват ваш предстоящий отъезд. Когда вернетесь обратно, вам снова придется, увы, потерять на меня до получаса личного времени. Удовлетворены ответом?
— Пожалуй… да.
— Могу быть чем-то полезен еще?
— Пожалуй, нет.
— Всего вам доброго. Будьте здоровы!
Андрей сорвал с себя медицинскую амуницию. Накинул на плечи свой старый боксерский халат.
В холле было светлее, чем в спальне: снежно-лунный ландшафт за пределами грота был здесь раза в два шире. Андрей отодвинул на край стола документы, открыл коробку портативного фотоблинкстера — над зеркалом отражателя пошли, сменяя друг друга, стоп-кадры стереоизображений Лилии. Вот она в белой шубке — обнимает пушистую лайку. Вот на санках: головой в сугроб!.. На празднике проводов русской зимы: счастливая, розовощекая, еле держит обеими руками расписной деревянный ковш в виде жар-птицы — приз за смелость (вместе с мальчишками старшего возраста брала приступом снежную крепость под ужасающий грохот шутих). Валентина боялась, и ему пришлось ее успокаивать, а она не спускала с дочери напряженного взгляда и была такая красивая, что он заново в нее влюбился — четкий профиль, румянец, поджатые от волнения губы, узел темных волос на затылке..
Сверкнула зарница телевизита. Андрей поднял бровь. В холле стоял блондин в полетной форме координатора: желтые брюки, черный свитер, серебристая эмблема — зигзаг импульса на фоне стилизованного цветка магнолии. Узнав Копаева, Андрей отвернулся. Машинально переключил фотоблинкстер — возникло изображение дочери, сдувающей дух с одуванчика. Он вспомнил, как летел пух и какое это было для нее открытие, захлопнул коробку прибора, сунул в дорожный портфель. Туда же сунул мандат, выданный ему экспертным отделом УОКСа [1], сложил документы. В сторону Копаева он не смотрел. Когда ка столе ничего не осталось, щелкнул замком, отбросил портфель на толстый мшистый ковер. На сегодня с этим покончено. Слегка размяться, позавтракать
— и в бассейн…
Снимая халат на ходу, прошел мимо Копаева (долготерпение визитера выглядело навязчивым), оглянулся. Визитер поднял руку, задумчиво почесал бронзовое от загара ухо. Мгновение Андрей колебался, но именно в это мгновение Копаев исчез. «Вот и ладно», — подумал Андрей, отодвигая дверь бытового отсека. Неделю назад этот бронзовоухий блондин отравил ему радость спортивной победы. В бытотсеке горьковато-терпко пахло сосновым экстрактом, издалека доносилось по трубам биение пульса гидрораспределительного узла. Бросив халат в лючок освежителя, Андрей натянул боевые перчатки и вызвал манекена боксерского тренажера на позицию спарринга.
Ложный выпад, удар и маневр. Слишком близко, не прозевать бы ответ манекена… Защитный финт, нырок под перчатку. Удар!.. Нет, не достал — реакция у машины отменная. Обмен ударами. Серия. Форсинг!!! Прямой в корпус! Ну вот и отлично!.. В последнее время он делал успехи, и никто не мог понять почему. А ведь это из-за нее… Он выходил на ринг с таким чувством, словно она была среди зрителей, и проводил бой так жестко и агрессивно, будто хотел этим что-то ей доказать. И особенно агрессивно, если вспоминал те два дня прошлогоднего зимнего отдыха под Уссурийском.
Ей было там все не по вкусу. В первый день она сидела в кресле-качалке на открытой веранде дома турбазы, укутанная в меховой плед, с непонятной печалью разглядывая заснеженные деревья; второй день был не лучше. Он не знал, как себя с ней держать, и ему захотелось уйти на лыжах куда-нибудь одному. В конце концов он так и сделал. По лыжне вдоль дороги в лесу за турбазой, мимо егерского кордона, через поляну с заметенными снегом стожками сена я дальше к речке. Сперва он услышал на берегу лай собаки, потом увидел юношу в большой не по росту егерской куртке, а у берега — тонущего в полынье оленя. Юноша (почти еще мальчик, но уже со светлым пушком на подбородке) бестолково пытался вывернуть из-под снега тяжелый сук. «Помогите! — в полном отчаянии, задыхаясь, выкрикнул бородатый мальчик. — Не поможете — Лехе крышка!..» Этого не надо было объяснять. И без того было видно, что Лехе крышка: животное из последних сил бултыхалось среди осколков льда в черной воде, судорожно вскидывая ветвисторогую голову. Он сбросил лыжи и постоял, оценивая ситуацию. Ничего полезного под рукой. Лед хрупкий и тонкий, как оконное стекло, не подползешь… Он снял свитер: «Подержи», — сунул в руки ошеломленного паренька, разулся и кинулся напролом в ледяную кашу. Вода обожгла огнем.
Небольшой пятнистый олень был красив, но дела его были плохи: на шее рана, перелом задней ноги. Зверь лежал на снегу и не пытался подняться. «Что делать? Ведь пропадет! Ну что я теперь буду делать?..» — панически причитал паренек. «Прекрати, — сказал он, обуваясь. — Волосы отрастил на липе, а что делать — не знаешь. Это кто твоего Леху на лед загнал?» — «Росомаха». — «А собака куда подевалась?» — «Звать отца побежала». — «Отец где?» — «Ушел на Оленью сопку». — «Далеко отсюда?» — «Километра два… На вас вся одежда обледенела. Возьмите куртку». — «Возьму. Твое имя?» — «Валентин». — «А имя отца?» — «Николай». — «Очень приятно… Надень мой свитер, Валентин Николаевич, и дуй на кордон. Лети стрелой. Эленарты на кордоне есть?» — «Есть! С прицепом!» — «Дай вызов ветеринару, прихвати для рогатого друга теплое одеяло и мигом обратно». Валентин ловко вбил сапоги в эластичные боты подростковых пневмолыж, пропал в снежном вихре. Он посмотрел ему вслед, взвалил оленя на плечи: «Спокойно, Леха, спокойно!» — и, неуверенно переставляя задубевшие ноги, тоже подался на косогор.
Валентин не подвел — две трети пути до кордона ехали на грузовом снегоходе. Прибывшая на санитарном «блине» ветеринар — маленькая розовощекая женщина по имени-отчеству Валентина Николаевна (мир тесен!) — осмотрела Леху, нахмурилась и сказала, что гарантирует «больному» жизнь «только в стационаре». Он не видел, как увозила «больного», потому что в этот момент парился в сказочно-замечательной баньке, которую спроворил для него подоспевший егерь, отец Валентина (кстати, звали его Николай Валентинович). Они подружились. И какое-то время спустя — уже на Луне, в своем секторе, — он получил от Валентина и Николая радиограмму: «Леха выжил, поправился, шлет привет, благодарность спасителю, с удовольствием присоединяемся, обнимаем», — а поскольку радиограмма была без пометки «Лично», расторопная администрация сектора возбудила ходатайство о награждения Андрея Тобольского медалью «За спасение человека», и ему пришлось объясняться… Но это потом. А тогда, после баньки, он вернулся к жене и застал ее в ультрамеланхолическом настроении. С вымученной улыбкой она вдруг сказала: «Подруги тобой восхищаются и, я уверена, завидуют мне. Но они ведь не знают, что, кроме всего, ты еще очень обыкновенный… Ну почему ты такой обыкновенный?.. Может быть, таким тебя делает заурядная твоя работа?» Гм, работа… Ну что работа? Замечательная работа. Не хуже любой другой.
В то время странные выпады Валентины не задевали его. Престижный уровень его профессии — один из самых высоких после суперпрестижной профессии космодесантника, и здесь было не о чем говорить. Он решил, что она необдуманно повторила чьи-то чужие слова, удивился, но не подал виду и вскоре про это забыл. И никогда бы не вспомнил, если бы… Н-да… А вспомнил, к несчастью для своих соперников по боксу, в самом начале здешнего чемпионата я три боя подряд выиграл нокаутами. Остальное зависело от финальной встречи с Копаевым (этого парня подбросили им из резерва вместо ушедшего в отставку координатора). Зная манеру Копаева быстро передвигаться и наносить прямые жесткие удары на дистанция, он задумал достать соперника в ближнем бою. Предчувствовал, как это будет. Первый раунд — разведка, второй — уход в защиту с редкими контратаками, начало третьего — сближение, форсинг, переходящий в ошеломительный спурт, выбор момента для ложного выпада левой и правой в корпус — коротко, точно. Задумано было неплохо, но ближнего боя не получилось. Получился балет. Публика потешалась. Они кружили по рингу как танцевальная пара: Копаев обманчиво маневрировал, скользя ужом, играя перчатками, пятясь, легко уходил от инфайтинга, жестких ударов не наносил вообще, а он, сбитый с толку необычными для бокса телодвижениями соперника, никак не мог сосредоточиться на атаке, и слишком поздно дошло до него, что Копаев просто валял дурака. Жаль, что дошло за пять секунд до финального гонга. А когда вручили пояс с чемпионской пряжкой, хотел отказаться, но уловил настроение окружающих я не стал его портить. Настроение было веселое.
Андрей покончил с бритьем и, выйдя из душевой, так лихо свистнул, что гардеробная перепонка распахнулась во всю длину с треском развернувшегося парашюта. Он натянул синие брюки, вскрыл свежий пакет с белыми свитерами. На груди поблескивала золотая эмблема — цветок стилизованной лилии и парящий над ней альбатрос Постоял перед зеркалом, вызвал на связь диетолога, распорядился доставить завтрак в каюту. Взглянул на часы. Торопиться некуда — до старта люггера больше трех с половиной часов. Возник соблазн: выйти на лыжную горку «поймать ветерок». Нет, Грижас не даст. Поднимет скандал и не даст. Даже пройтись до лыжне не позволит, хотя там ее пропахали настолько, что ездить противно. Вчера не позволил. «Сделайте милость, Андрей Васильевич, разрешите своему организму стабилизироваться после рабочей нагрузки. На двое суток я запрещаю вам все виды силовых разминок. Бассейн и только бассейн. Но и в воде без всяких спортивных фокусов». Ладно, бассейн. Тоже неплохо. А что касается «фокусов» — это Грижас как-нибудь переварит, ему не впервой.
Андрей рассовал бытпринадлежности в гнезда фиксаторов, вышел.
2. ОРЛЫ МУХ НЕ ЛОВЯТ
До приглашения на посадку оставалось менее получаса, и разыскивать детский сектор на ярусах многолюдного здания иглопорта не было смысла. К удовольствию Лилии. Шар солнца уже коснулся расплавленной полосы горизонта, пылали крылатые облака, и было приятно смотреть, как багровеет небо и сгущается в низких долинах дымчато-сизая мгла. Они наблюдали закат, сидя в остекленном раструбе экспресс-кафе. Лилия выпила целый бокал молочного киселя, он — два бокала кумыса. Закат был роскошный. Кафе называлось «Восход». Потом эскалатор вынес их в галерею с двумя уровнями перронов; снаружи проник сквозь стекло прерывистый вой «виа-виа-виа…», и Лилия, не спросив позволения, соскочила с дорожки и бросилась к смотровому окну.
Чаша посадочного котлована пульсировала желтыми волнами светосигналов. За пределами чаши — освещенные прожекторами утесы. В трещинах сверкал снег, вспыхивали маяки, а еще дальше и выше громоздились в темное небо дисковидные секции башни катапультера. Вой смолк. Над котлованом золотисто блеснуло длинное тело бескрылого лайнера — хлесткий удар потряс галерейные стекла. Иглолет вертикально скользнул в причальный колодец — оттуда с грохотом вырвался столб пара; объявили прибытие иглолета с Камчатки. Больше смотреть было не на что.
— Змей Горыныч, — сказала Лилия.
На ее слова обратили внимание, нашлись комментаторы: «Смотрите, как интересно интерпретирует свои восприятия этот ребенок!» — и он почувствовал отцовскую гордость. Объявили посадку. Он взял дочь на руки я вместе со всеми заторопился к перрону, вдоль которого уже лоснились, как мыльные пузыри, кабины лифтов.
Стремительный спуск. Вагон тоннельного пневмотранса. Посадочный зал — очень высокий, многоярусный, яркий, с оранжевыми спиралями вокруг эскалаторных виадуков. Тамбур-потерна, в которой всегда стоят запахи перегретых металлопластиков, смазки. Залитый розовым светом люк лайнера, стерильно-белая внутренность салона, мягкие глыбы противоперегрузочных кресел, качающихся на осях и щелкающих при малейшем движении. Наконец, жужжание герметизаторов, холодок вентиляции, последние советы бортового радиоспикера и первые толчки на старте в пусковом канале катапультера. Все это едва уловимо проскальзывало мимо сознания — он приятно был озабочен одним: удобствами для малышки. Даже на взлете все еще не хотел расставаться с ощущением безмятежности, по характерный рывок при выходе из канала, гул водородного двигателя и легкие перегрузки решительно дали понять: сегодняшний замечательный день подходит к концу… Вспыхнула надпись: «Высота 105 хм, приготовиться к невесомости». Он распахнул противоперегрузочный кокон соседнего кресла — Лилия мигом перебралась к нему на руки. Как и всегда после старта, она выглядела несколько ошеломленной. Обхватив его шею ручонками, уткнулась в плечо.
— Не испугалась, малышка?
— Н-нет.
— Молодец. Смотри: включили обзорный экран. Видишь, какие яркие звезды…
Она посмотрела на звезды, как смотрят дети на снег в разгул метели. Отвернулась, притихла. Загорелое личико стало спокойно-сосредоточенным, веки слипались.
— Папа, ты завтра уедешь?
— Да. Завтра… Ты не скучай без меня, ладно? Я постараюсь почаще встречаться с тобой на экране видеотектора.
Вдруг она встрепенулась, возбужденная какой-то мыслью:
— Пап!..
— Ну?
— А можно, ты возьмешь с собой и меня?
— Видишь ли, маленькая… Мама приедет и тебя не застанет. Получится нехорошо, ведь правда?
Она кивнула. Плотнее прижалась к плечу — слева, где сердце.
Отработав маршевый участок пути, двигатель смолк. Мгновения невесомости — иглолет выбрался на вершину своей баллистической траектории и словно остановился. Повис в пространстве, усеянном глазами звезд. Девочка спит, над ее колыбелью склонилась Вселенная. Будь осторожна и ласкова, Звездная Мать, у тебя на плече молодая звезда — твой ребенок…
Андрей открыл глаза в полумрак спального грота. Вышел из состояния сна легко. Будто и не спал вовсе. Ерунда — спал. И спал, хвала сонотрону, приятно. Сонотроника — превосходная, оказывается, вещь. Жаль, не знал этого раньше… Механически усвоил на лекциях принцип работы сонотронных систем и после экзамена не помнил почти ничего, кроме основных приемов пользования. Помнится, аудиторию позабавил способ нейтрализации навязчивых снов: перед уходом в дремотное царство Морфея надо было, тронув кнопку у изголовья, думать о разных растениях. Лучше всего — о цветах. В итоге фантасмагорический коллаж тяжелых, с переживаниями сновидений, от которых иногда просыпаешься в холодном поту, обязательно подменялся реалиями спокойных воспоминаний. Воспоминаний во сне. Он никогда не пользовался услугами сонотронной техники, но вчера, минуту поколебавшись, решил попробовать Не потому, что побаивался ночного кошмара, а так… Не хотелось видеть во сне Валентину. Нажав кнопку у изголовья, стал добросовестно думать о разных растениях. Ирония обстоятельств: думая о растениях, он не мог не думать о Валентине… Сонотрон не подвел. Она не приснилась, и впервые в жизни он был этому рад. Вот до чего дошли дела.. Ну что ж, дела, значит, дошли теперь и до этого.
Едкая горечь обиды и гнева разлилась в груди. Сжав зубы, Андрей повернулся на бок, отшвырнул одеяло, приказал себе успокоиться. Без одеяла он чувствовал, как над постелью циркулирует холодный воздух. За пределами грота в лунном сиянии голубела лесная поляна. Таежная. Поляна была под снегом. Под снежными шапками были голые ветви двух старых берез, лапы темнеющих за ними пихт и черный завал бурелома. Рослые пихты стояли стеной, но даже эта стена не могла заслонить богатырских верхушек кедровника. К березам пробиралась рысь. Он долго смотрел на нее. Снег был мягкий, рысь пробиралась с трудом, оставляя в сугробах хорошо заметную борозду.
Тонко заныл сигнал будильника. Андрей по привычке пружинно сжался перед тем, как вскочить, но вспомнил: торопиться некуда. Вдобавок надо пройти медосмотр. Проходить его лежа в постели менее хлопотно.
Он провел ладонью по голой груди. Горькая муть еще не осела.
— Доброе утро, — донеслось со стороны изголовья. — Если позволите — дистанционный вариант медосмотра. — Голос тихий и скользкий, как шелест шелковой ткани. — Вы готовы?
Из медицинского бокса выполз пенал и, повернувшись, вывалил на постель содержимое. Андрей нашарил мягкий шлем, усеянный бородавками датчиков, молча надел. Ощущая холод металла, натянул довольно тугие носки и перчатки.
— Музыку? Новости? — заботливо прошелестел автомат.
Андрей не ответил.
Что-то надо с этим делать, Валентина. Но что? Мне одному все равно ничего не решить. А решать вдвоем ты почему-то не захотела. Чем объяснить твое нежелание встретиться? И это нелепое бегство… Разлюбила?.. Приди и скажи об этом открыто и внятно. За пять лет ты хорошо изучила меня и могла бы не опасаться, что я устрою тебе неприятную сцену — обезумею от ярости или стану валяться в ногах, просить, умолять. Знала, что ничего этого не было бы, ж знала отлично. Не моей, значит, слабости опасалась — своей? Еще не уверилась в правоте своего состояния чувств?.. Похоже. Иначе ты поступила бы по-другому, я ведь тоже знаю тебя… Ладно, подумай и разберись. Время есть. До моего возвращения. Будем обдумывать и разбираться порознь, уж раз ты так захотела. Правда, мне разбираться особенно не в чем. Люблю тебя и безумно боюсь потерять. Понимаешь? Безумно!..
Сдержав стон, Андрей шевельнул головой — эластичный шлем съехал набок Нет, это было не отчаяние. Гораздо проще и хуже. С отчаянием он как-то сразу и довольно решительно справился — без особых раздумий и сантиментов грубо подмял под себя, чтобы можно было нормально… если не жить, то хотя бы работать. Слишком много зависело от качества его работы — жизнь сотен людей. Но бывали моменты (вот как сейчас), когда казалось, будто игра идет только в одни ворота: слабость одолевает силу. Мозг жгло обидой. На нее, на себя… Где-то рядом блуждает одинокий, тоненький и до леденящего ужаса беззащитный голосов дочери: «Огуречик, огуречик, не ходи на тот конечик. Там мышка живет, тебе хвостик отгрызет…» Андрей почувствовал, как немеет лицо.
Со стороны изголовья:
— Извините, Тобольский… вас что-нибудь беспокоит?
— Нет, — резко ответил Андрей. До него не сразу дошло, что это голос не автомата. — А в чем дело?
— Сущие пустяки, Андрей Васильевич, сущие… — проворковало изголовье голосом медиколога Грижаса. — Меня позабавила аритмия вашего пульса. Впрочем… Вот теперь почти норма. Никаких претензий к вам не имею. Вы, кажется, что-то хотели сказать?
— Да. Вы не однажды нас уверяли, что сонотрон — это не столько безвредно, сколько полезно и даже приятно. Вчера мне в голову пришла фантазия проверить ваши рекомендации.
— Так. Ну и что же?
— А то, что сегодня, Альбертас Казевич, я ощутил интерес вашего сектора к моей вполне заурядной в медицинском плане особе. Ощутил с понятным недоумением.
— Рассеивать недоумения — доя святая я приятная обязанность Сонотрон ни при чем, виноват ваш предстоящий отъезд. Когда вернетесь обратно, вам снова придется, увы, потерять на меня до получаса личного времени. Удовлетворены ответом?
— Пожалуй… да.
— Могу быть чем-то полезен еще?
— Пожалуй, нет.
— Всего вам доброго. Будьте здоровы!
Андрей сорвал с себя медицинскую амуницию. Накинул на плечи свой старый боксерский халат.
В холле было светлее, чем в спальне: снежно-лунный ландшафт за пределами грота был здесь раза в два шире. Андрей отодвинул на край стола документы, открыл коробку портативного фотоблинкстера — над зеркалом отражателя пошли, сменяя друг друга, стоп-кадры стереоизображений Лилии. Вот она в белой шубке — обнимает пушистую лайку. Вот на санках: головой в сугроб!.. На празднике проводов русской зимы: счастливая, розовощекая, еле держит обеими руками расписной деревянный ковш в виде жар-птицы — приз за смелость (вместе с мальчишками старшего возраста брала приступом снежную крепость под ужасающий грохот шутих). Валентина боялась, и ему пришлось ее успокаивать, а она не спускала с дочери напряженного взгляда и была такая красивая, что он заново в нее влюбился — четкий профиль, румянец, поджатые от волнения губы, узел темных волос на затылке..
Сверкнула зарница телевизита. Андрей поднял бровь. В холле стоял блондин в полетной форме координатора: желтые брюки, черный свитер, серебристая эмблема — зигзаг импульса на фоне стилизованного цветка магнолии. Узнав Копаева, Андрей отвернулся. Машинально переключил фотоблинкстер — возникло изображение дочери, сдувающей дух с одуванчика. Он вспомнил, как летел пух и какое это было для нее открытие, захлопнул коробку прибора, сунул в дорожный портфель. Туда же сунул мандат, выданный ему экспертным отделом УОКСа [1], сложил документы. В сторону Копаева он не смотрел. Когда ка столе ничего не осталось, щелкнул замком, отбросил портфель на толстый мшистый ковер. На сегодня с этим покончено. Слегка размяться, позавтракать
— и в бассейн…
Снимая халат на ходу, прошел мимо Копаева (долготерпение визитера выглядело навязчивым), оглянулся. Визитер поднял руку, задумчиво почесал бронзовое от загара ухо. Мгновение Андрей колебался, но именно в это мгновение Копаев исчез. «Вот и ладно», — подумал Андрей, отодвигая дверь бытового отсека. Неделю назад этот бронзовоухий блондин отравил ему радость спортивной победы. В бытотсеке горьковато-терпко пахло сосновым экстрактом, издалека доносилось по трубам биение пульса гидрораспределительного узла. Бросив халат в лючок освежителя, Андрей натянул боевые перчатки и вызвал манекена боксерского тренажера на позицию спарринга.
Ложный выпад, удар и маневр. Слишком близко, не прозевать бы ответ манекена… Защитный финт, нырок под перчатку. Удар!.. Нет, не достал — реакция у машины отменная. Обмен ударами. Серия. Форсинг!!! Прямой в корпус! Ну вот и отлично!.. В последнее время он делал успехи, и никто не мог понять почему. А ведь это из-за нее… Он выходил на ринг с таким чувством, словно она была среди зрителей, и проводил бой так жестко и агрессивно, будто хотел этим что-то ей доказать. И особенно агрессивно, если вспоминал те два дня прошлогоднего зимнего отдыха под Уссурийском.
Ей было там все не по вкусу. В первый день она сидела в кресле-качалке на открытой веранде дома турбазы, укутанная в меховой плед, с непонятной печалью разглядывая заснеженные деревья; второй день был не лучше. Он не знал, как себя с ней держать, и ему захотелось уйти на лыжах куда-нибудь одному. В конце концов он так и сделал. По лыжне вдоль дороги в лесу за турбазой, мимо егерского кордона, через поляну с заметенными снегом стожками сена я дальше к речке. Сперва он услышал на берегу лай собаки, потом увидел юношу в большой не по росту егерской куртке, а у берега — тонущего в полынье оленя. Юноша (почти еще мальчик, но уже со светлым пушком на подбородке) бестолково пытался вывернуть из-под снега тяжелый сук. «Помогите! — в полном отчаянии, задыхаясь, выкрикнул бородатый мальчик. — Не поможете — Лехе крышка!..» Этого не надо было объяснять. И без того было видно, что Лехе крышка: животное из последних сил бултыхалось среди осколков льда в черной воде, судорожно вскидывая ветвисторогую голову. Он сбросил лыжи и постоял, оценивая ситуацию. Ничего полезного под рукой. Лед хрупкий и тонкий, как оконное стекло, не подползешь… Он снял свитер: «Подержи», — сунул в руки ошеломленного паренька, разулся и кинулся напролом в ледяную кашу. Вода обожгла огнем.
Небольшой пятнистый олень был красив, но дела его были плохи: на шее рана, перелом задней ноги. Зверь лежал на снегу и не пытался подняться. «Что делать? Ведь пропадет! Ну что я теперь буду делать?..» — панически причитал паренек. «Прекрати, — сказал он, обуваясь. — Волосы отрастил на липе, а что делать — не знаешь. Это кто твоего Леху на лед загнал?» — «Росомаха». — «А собака куда подевалась?» — «Звать отца побежала». — «Отец где?» — «Ушел на Оленью сопку». — «Далеко отсюда?» — «Километра два… На вас вся одежда обледенела. Возьмите куртку». — «Возьму. Твое имя?» — «Валентин». — «А имя отца?» — «Николай». — «Очень приятно… Надень мой свитер, Валентин Николаевич, и дуй на кордон. Лети стрелой. Эленарты на кордоне есть?» — «Есть! С прицепом!» — «Дай вызов ветеринару, прихвати для рогатого друга теплое одеяло и мигом обратно». Валентин ловко вбил сапоги в эластичные боты подростковых пневмолыж, пропал в снежном вихре. Он посмотрел ему вслед, взвалил оленя на плечи: «Спокойно, Леха, спокойно!» — и, неуверенно переставляя задубевшие ноги, тоже подался на косогор.
Валентин не подвел — две трети пути до кордона ехали на грузовом снегоходе. Прибывшая на санитарном «блине» ветеринар — маленькая розовощекая женщина по имени-отчеству Валентина Николаевна (мир тесен!) — осмотрела Леху, нахмурилась и сказала, что гарантирует «больному» жизнь «только в стационаре». Он не видел, как увозила «больного», потому что в этот момент парился в сказочно-замечательной баньке, которую спроворил для него подоспевший егерь, отец Валентина (кстати, звали его Николай Валентинович). Они подружились. И какое-то время спустя — уже на Луне, в своем секторе, — он получил от Валентина и Николая радиограмму: «Леха выжил, поправился, шлет привет, благодарность спасителю, с удовольствием присоединяемся, обнимаем», — а поскольку радиограмма была без пометки «Лично», расторопная администрация сектора возбудила ходатайство о награждения Андрея Тобольского медалью «За спасение человека», и ему пришлось объясняться… Но это потом. А тогда, после баньки, он вернулся к жене и застал ее в ультрамеланхолическом настроении. С вымученной улыбкой она вдруг сказала: «Подруги тобой восхищаются и, я уверена, завидуют мне. Но они ведь не знают, что, кроме всего, ты еще очень обыкновенный… Ну почему ты такой обыкновенный?.. Может быть, таким тебя делает заурядная твоя работа?» Гм, работа… Ну что работа? Замечательная работа. Не хуже любой другой.
В то время странные выпады Валентины не задевали его. Престижный уровень его профессии — один из самых высоких после суперпрестижной профессии космодесантника, и здесь было не о чем говорить. Он решил, что она необдуманно повторила чьи-то чужие слова, удивился, но не подал виду и вскоре про это забыл. И никогда бы не вспомнил, если бы… Н-да… А вспомнил, к несчастью для своих соперников по боксу, в самом начале здешнего чемпионата я три боя подряд выиграл нокаутами. Остальное зависело от финальной встречи с Копаевым (этого парня подбросили им из резерва вместо ушедшего в отставку координатора). Зная манеру Копаева быстро передвигаться и наносить прямые жесткие удары на дистанция, он задумал достать соперника в ближнем бою. Предчувствовал, как это будет. Первый раунд — разведка, второй — уход в защиту с редкими контратаками, начало третьего — сближение, форсинг, переходящий в ошеломительный спурт, выбор момента для ложного выпада левой и правой в корпус — коротко, точно. Задумано было неплохо, но ближнего боя не получилось. Получился балет. Публика потешалась. Они кружили по рингу как танцевальная пара: Копаев обманчиво маневрировал, скользя ужом, играя перчатками, пятясь, легко уходил от инфайтинга, жестких ударов не наносил вообще, а он, сбитый с толку необычными для бокса телодвижениями соперника, никак не мог сосредоточиться на атаке, и слишком поздно дошло до него, что Копаев просто валял дурака. Жаль, что дошло за пять секунд до финального гонга. А когда вручили пояс с чемпионской пряжкой, хотел отказаться, но уловил настроение окружающих я не стал его портить. Настроение было веселое.
Андрей покончил с бритьем и, выйдя из душевой, так лихо свистнул, что гардеробная перепонка распахнулась во всю длину с треском развернувшегося парашюта. Он натянул синие брюки, вскрыл свежий пакет с белыми свитерами. На груди поблескивала золотая эмблема — цветок стилизованной лилии и парящий над ней альбатрос Постоял перед зеркалом, вызвал на связь диетолога, распорядился доставить завтрак в каюту. Взглянул на часы. Торопиться некуда — до старта люггера больше трех с половиной часов. Возник соблазн: выйти на лыжную горку «поймать ветерок». Нет, Грижас не даст. Поднимет скандал и не даст. Даже пройтись до лыжне не позволит, хотя там ее пропахали настолько, что ездить противно. Вчера не позволил. «Сделайте милость, Андрей Васильевич, разрешите своему организму стабилизироваться после рабочей нагрузки. На двое суток я запрещаю вам все виды силовых разминок. Бассейн и только бассейн. Но и в воде без всяких спортивных фокусов». Ладно, бассейн. Тоже неплохо. А что касается «фокусов» — это Грижас как-нибудь переварит, ему не впервой.
Андрей рассовал бытпринадлежности в гнезда фиксаторов, вышел.
2. ОРЛЫ МУХ НЕ ЛОВЯТ
Пока он отсутствовал, автоматы-уборщики сделали свое дело: искусственный мох был промыт я аккуратно причесан, свежо и опрятно пахло геранью. Из спального отделения исчезло белье. Рабочие стол и кресло тоже исчезли — в холле, кроме портфеля, ничего не было. Портфель не значился в программном регистре уборщиков.
— Тринадцать-девять, — произнес Андрей формулу обращения для автомата-бытопроизводителя. — Завтрак.
Метровый участок ковра вспучился, неприятно зашевелился (словно там задергалось что-то живое), мох сошел пухлыми складками к пропустив наружу матово-белую полусферу, снова сомкнулся вокруг ножки подъемника.
— Кресло, — добавил Андрей.
Ковер повторил неприятное шевеление. Усевшись, Андрей ощутил последнюю судорогу кресла, подумал: «Гармония между вещами и человеками». Ударом пальца о край полусферы заставил ее распахнуться: раскрылась подобно бутону нимфеи. Приятный сюрприз: в хрустальном вазоне живая ветка расконсервированного багульника. Не успел он наполнить бокал кумысом — тишину под сводами грота разогнали прозрачные, как весенняя капель, звуки клавира Гайдна. Завтрак был сервирован хрусталем алмазной огранки. Давно бы так. Металл надоел… О, салат из омаров!
— Тринадцать-девять, будь любезен.. окно.
(Хрусталь, омары и Гайдн располагали к некоторому изяществу манер.) Лунный блеск таежной поляны угас — за пределами грота распахнулась звездно-черная пропасть.
В стекловидных толщах диковинно вогнутых деталей интерьера каюты потекли ручьи рубиново-красных огней (в спальне — медово-оранжевые). Будто сидишь в огненной полости раскаленного до свечения кварцевого массива. И будто бы свежесть воздуха объясняется тем, что открытая в звездную бесконечность сторона этой полости пропускает сюда космический холод.
Под прямым углом к траектории орбитального радиус-хода ничего, кроме звезд, не было видно. Андрей пил кумыс и смотрел, как драгоценный ковш Большой Медведицы медленно заваливался вверху дном. Ось этого медлительного, малозаметного для глаза переворота проходила через крайнюю звезду ковша — Дубхе (сегодня как и вчера, она держалась у левого среза окна-экрана). Парадокс профессии космонавта: чаще всего имеешь дело как раз с неподвижными звездами. Во время крейсерского хода практически полная неподвижность звездной сферокартины утомляет молодых пилотов-стажеров больше, чем все остальное, — шестичасовое однообразие крейсерских вахт они пытаются скрасить разными способами. Он старался не вмешиваться. Сами должны усвоить: любые способы бесполезны. Кроме одного: ни на минуту не терять ощущения скорости. Но для этого надо родиться пилотом.
Три коротких гудка. Андрей поднял глаза на часовое табло: девять утра корабельного времени, смена орбитальных вахт.
— Тринадцать-девять. Пилотажную рубку. Без обратной видеосвязи.
Бокал в руке вспыхнул радугой искр — перед столом возникло яркое стереоизображение двух пилотов-стажеров. Тяжелая экипировка (золотистые панцири противоперегрузочных костюмов и шлемы) делала парней похожими на крабов, угнездившихся в малахитовом футляре ложемента-спарки. У обоих позы и выражения лиц одинаковы, в главах любопытство, рты приоткрыты. Андрей усмехнулся: Титан произвел на молодежь сильное впечатление. По лицам, шлемам и панцирям ползли багровые отсветы. Да, красочный лик Титана способен потрясти кого угодно. Тем более на сфероэкране как бы распахнутой в пространство пилотажной рубки.
— Вахта, связь.
Глаза вахтенных метнулись по сторонам в поиске изображения говорящего. Ложемент-спарка, блеснув наклонными цилиндрами амортизаторов, моментально совершил на поворотном круге полный оборот для обзора. Секундное замешательство. Привыкшая к видеосвязи молодежь чуточку растерялась:
— Пилотажная рубка «Байкала», вахта радиус-хода..
— На вахте?
Узнали голос — и едва ли не хором:
— Первый пилот-стажер курсант Алексей Медведев!
— Второй пилот-стажер курсант Олег Казаков!
Постарался придать голосу твердость и строгость:
— Первому доложить параметры орбитального хода.
Было видно, как стажеры ищут на сфероэкране и обшаривают глазами подвижные строчки цифро-буквенных формуляров полетной экспресс-информации. Медведев докладывал громко, с удовольствием и в основном грамотно.
— Хорошо, — похвалил Андрей. — Но много. Скажем, радиационная обстановка на витке — забота не наша, предоставим это координаторам. Казаков, скорость сокращения дистанции между «Байкалом» и орбитальной базой?
— Пять тысячных метра в секунду. Около двадцати метров в час.
— А допустимая?
— Не более одного…
— Почему в докладе об этом ни слова?
Медведев потупился. И вдруг с плохо скрытой надеждой:
— Разрешите снять блокировку с двигателей коррекции?
— Отставить! Коррекция через три с половиной часа. После причаливания и старта люггера.
— Тогда действительно нет смысла… — признал Медведев.
— Коррекцию проведете под руководством второго пилота Дениса Федоровича Лапина. Я покидаю борт «Байкала».
Парни переглянулись. Медведев сказал:
— Командир, мы не спрашиваем куда и зачем…
— И правильно делаете.
— Но есть ли надежда, что вы куда-то не очень надолго?
— У вас, повторяю, вместо меня пока будет Лапин. Ровно в десять, как обычно, капитанский час, вахтенная перекличка. Докладывать грамотно — не опозорьтесь перед капитаном. В общем, все как на вахтах крейсерского хода. Кроме экипировки. Я понимаю, вам по душе сверкающие доспехи, но другие наши пилоты-профессионалы, боюсь, этого не поймут. На орбитальном дежурстве противоперегрузочная экипировка выглядит несколько.. экстравагантно.
На лицах стажеров обозначилось состояние, близкое к панике.
— Разрешаю вам до капитанского часа сбегать в экипировочную по одному. Вы даже не представляете, как вам обоим к лицу обычный полетный костюм. Салют, курсанты! Конец связи.
— Салют, командир! Связи конец.
Андрей поставил бокал среди хрустальной посуды, долил кумысом я принялся за еду. Посмотрел на ковш Большой Медведицы в экранном окне, приказал:
— Тридцать-девять. Передний обзор.
Всю ширь обзорного поля заполнила собой дымящаяся выпуклость багровой атмосферы Титана. Красновато-оранжевый цвет плотной, как у Земли, газовой шубы создавал иллюзию, от которой сердце невольно сжималось в тревоге, — иллюзию мирового пожара. Казалось, «Байкал» совершает радиус-ход над планетой, застигнутой в момент уничтожительной войны. Крупнейший спутник Сатурна, медленно меняя панораму очень расплывчатых багрово-дымных уплотнений в глубинах газовой — почти полностью азотной — оболочки, неторопливо поворачивался навстречу орбитальному движению корабля. Словно демонстрировал глобальность внутриатмосферного пожарища, а заодно — свою планетарно-громоздкую неохватность. Живописной противоположностью этому царству багровых красок был красиво переливающийся в верхнем, разреженном слое атмосферы шелковистый ультрамарин фотохимической дымки: местами с голубым отливом, местами — с фиолетовым и густо-синим, как павлинье перо. По мере движения корабля голубые, синие и фиолетовые расплывы то вытягивались в широкие, но быстро тающие эфемерные арки, то преобразовывались в гигантские я тоже эфемерные трехцветные пятна. Кое-где сквозь дымку просвечивали самые яркие звезды. Прямо по курсу «Байкала» с опережением в полкилометра шел спутниковый комплекс «Титан-главный» — флагман орбитальных баз лунной системы Сатурна, или попросту ФОБ на языке сатурнологов. Андрею вспомнилось, как вчера утром, после корректировки сближения, штурман «Байкала» Иван Ермаков отпустил по адресу ФОБа: «Сдается мне, эта штука сбежала из духового оркестра». А кто-то добавил: «И по пути разнесла продовольственный склад. Иначе откуда на ней такая прорва бидонов, бутылок, сосисок, колбас и консервных банок!..» Шутка была заразительна: теперь ему тоже казалось, будто безектор [2] ФОБа «здорово смахивает на ненормальных размеров корнет-а-пистон», окруженный четырьмя бидонообразными громадами боковых корпусов и обильно увешанный пристройками самой причудливой формы, которые портили вакуум-архитектурную композицию этого впечатляющего космотехнического комплекса.
— Тринадцать-девять, — произнес Андрей формулу обращения для автомата-бытопроизводителя. — Завтрак.
Метровый участок ковра вспучился, неприятно зашевелился (словно там задергалось что-то живое), мох сошел пухлыми складками к пропустив наружу матово-белую полусферу, снова сомкнулся вокруг ножки подъемника.
— Кресло, — добавил Андрей.
Ковер повторил неприятное шевеление. Усевшись, Андрей ощутил последнюю судорогу кресла, подумал: «Гармония между вещами и человеками». Ударом пальца о край полусферы заставил ее распахнуться: раскрылась подобно бутону нимфеи. Приятный сюрприз: в хрустальном вазоне живая ветка расконсервированного багульника. Не успел он наполнить бокал кумысом — тишину под сводами грота разогнали прозрачные, как весенняя капель, звуки клавира Гайдна. Завтрак был сервирован хрусталем алмазной огранки. Давно бы так. Металл надоел… О, салат из омаров!
— Тринадцать-девять, будь любезен.. окно.
(Хрусталь, омары и Гайдн располагали к некоторому изяществу манер.) Лунный блеск таежной поляны угас — за пределами грота распахнулась звездно-черная пропасть.
В стекловидных толщах диковинно вогнутых деталей интерьера каюты потекли ручьи рубиново-красных огней (в спальне — медово-оранжевые). Будто сидишь в огненной полости раскаленного до свечения кварцевого массива. И будто бы свежесть воздуха объясняется тем, что открытая в звездную бесконечность сторона этой полости пропускает сюда космический холод.
Под прямым углом к траектории орбитального радиус-хода ничего, кроме звезд, не было видно. Андрей пил кумыс и смотрел, как драгоценный ковш Большой Медведицы медленно заваливался вверху дном. Ось этого медлительного, малозаметного для глаза переворота проходила через крайнюю звезду ковша — Дубхе (сегодня как и вчера, она держалась у левого среза окна-экрана). Парадокс профессии космонавта: чаще всего имеешь дело как раз с неподвижными звездами. Во время крейсерского хода практически полная неподвижность звездной сферокартины утомляет молодых пилотов-стажеров больше, чем все остальное, — шестичасовое однообразие крейсерских вахт они пытаются скрасить разными способами. Он старался не вмешиваться. Сами должны усвоить: любые способы бесполезны. Кроме одного: ни на минуту не терять ощущения скорости. Но для этого надо родиться пилотом.
Три коротких гудка. Андрей поднял глаза на часовое табло: девять утра корабельного времени, смена орбитальных вахт.
— Тринадцать-девять. Пилотажную рубку. Без обратной видеосвязи.
Бокал в руке вспыхнул радугой искр — перед столом возникло яркое стереоизображение двух пилотов-стажеров. Тяжелая экипировка (золотистые панцири противоперегрузочных костюмов и шлемы) делала парней похожими на крабов, угнездившихся в малахитовом футляре ложемента-спарки. У обоих позы и выражения лиц одинаковы, в главах любопытство, рты приоткрыты. Андрей усмехнулся: Титан произвел на молодежь сильное впечатление. По лицам, шлемам и панцирям ползли багровые отсветы. Да, красочный лик Титана способен потрясти кого угодно. Тем более на сфероэкране как бы распахнутой в пространство пилотажной рубки.
— Вахта, связь.
Глаза вахтенных метнулись по сторонам в поиске изображения говорящего. Ложемент-спарка, блеснув наклонными цилиндрами амортизаторов, моментально совершил на поворотном круге полный оборот для обзора. Секундное замешательство. Привыкшая к видеосвязи молодежь чуточку растерялась:
— Пилотажная рубка «Байкала», вахта радиус-хода..
— На вахте?
Узнали голос — и едва ли не хором:
— Первый пилот-стажер курсант Алексей Медведев!
— Второй пилот-стажер курсант Олег Казаков!
Постарался придать голосу твердость и строгость:
— Первому доложить параметры орбитального хода.
Было видно, как стажеры ищут на сфероэкране и обшаривают глазами подвижные строчки цифро-буквенных формуляров полетной экспресс-информации. Медведев докладывал громко, с удовольствием и в основном грамотно.
— Хорошо, — похвалил Андрей. — Но много. Скажем, радиационная обстановка на витке — забота не наша, предоставим это координаторам. Казаков, скорость сокращения дистанции между «Байкалом» и орбитальной базой?
— Пять тысячных метра в секунду. Около двадцати метров в час.
— А допустимая?
— Не более одного…
— Почему в докладе об этом ни слова?
Медведев потупился. И вдруг с плохо скрытой надеждой:
— Разрешите снять блокировку с двигателей коррекции?
— Отставить! Коррекция через три с половиной часа. После причаливания и старта люггера.
— Тогда действительно нет смысла… — признал Медведев.
— Коррекцию проведете под руководством второго пилота Дениса Федоровича Лапина. Я покидаю борт «Байкала».
Парни переглянулись. Медведев сказал:
— Командир, мы не спрашиваем куда и зачем…
— И правильно делаете.
— Но есть ли надежда, что вы куда-то не очень надолго?
— У вас, повторяю, вместо меня пока будет Лапин. Ровно в десять, как обычно, капитанский час, вахтенная перекличка. Докладывать грамотно — не опозорьтесь перед капитаном. В общем, все как на вахтах крейсерского хода. Кроме экипировки. Я понимаю, вам по душе сверкающие доспехи, но другие наши пилоты-профессионалы, боюсь, этого не поймут. На орбитальном дежурстве противоперегрузочная экипировка выглядит несколько.. экстравагантно.
На лицах стажеров обозначилось состояние, близкое к панике.
— Разрешаю вам до капитанского часа сбегать в экипировочную по одному. Вы даже не представляете, как вам обоим к лицу обычный полетный костюм. Салют, курсанты! Конец связи.
— Салют, командир! Связи конец.
Андрей поставил бокал среди хрустальной посуды, долил кумысом я принялся за еду. Посмотрел на ковш Большой Медведицы в экранном окне, приказал:
— Тридцать-девять. Передний обзор.
Всю ширь обзорного поля заполнила собой дымящаяся выпуклость багровой атмосферы Титана. Красновато-оранжевый цвет плотной, как у Земли, газовой шубы создавал иллюзию, от которой сердце невольно сжималось в тревоге, — иллюзию мирового пожара. Казалось, «Байкал» совершает радиус-ход над планетой, застигнутой в момент уничтожительной войны. Крупнейший спутник Сатурна, медленно меняя панораму очень расплывчатых багрово-дымных уплотнений в глубинах газовой — почти полностью азотной — оболочки, неторопливо поворачивался навстречу орбитальному движению корабля. Словно демонстрировал глобальность внутриатмосферного пожарища, а заодно — свою планетарно-громоздкую неохватность. Живописной противоположностью этому царству багровых красок был красиво переливающийся в верхнем, разреженном слое атмосферы шелковистый ультрамарин фотохимической дымки: местами с голубым отливом, местами — с фиолетовым и густо-синим, как павлинье перо. По мере движения корабля голубые, синие и фиолетовые расплывы то вытягивались в широкие, но быстро тающие эфемерные арки, то преобразовывались в гигантские я тоже эфемерные трехцветные пятна. Кое-где сквозь дымку просвечивали самые яркие звезды. Прямо по курсу «Байкала» с опережением в полкилометра шел спутниковый комплекс «Титан-главный» — флагман орбитальных баз лунной системы Сатурна, или попросту ФОБ на языке сатурнологов. Андрею вспомнилось, как вчера утром, после корректировки сближения, штурман «Байкала» Иван Ермаков отпустил по адресу ФОБа: «Сдается мне, эта штука сбежала из духового оркестра». А кто-то добавил: «И по пути разнесла продовольственный склад. Иначе откуда на ней такая прорва бидонов, бутылок, сосисок, колбас и консервных банок!..» Шутка была заразительна: теперь ему тоже казалось, будто безектор [2] ФОБа «здорово смахивает на ненормальных размеров корнет-а-пистон», окруженный четырьмя бидонообразными громадами боковых корпусов и обильно увешанный пристройками самой причудливой формы, которые портили вакуум-архитектурную композицию этого впечатляющего космотехнического комплекса.