Страница:
Интересное наблюдение, которое я отмечал при осуществлении заочных проникновений в мир мыслей моих собеседников и тех событий, о которых они мне рассказывали. Должен сказать, что мое хотя и самостоятельное, но обстоятельное знакомство с психологией, в частности человеческих отношений, помогало мне глубже понимать своих постоянных собеседников.
Согласно теории «доминанты», сформулированной А. Ухтомским, человек воспринимает в окружении и его элементах только то и тех, к чему и к кому подготовлено его поведение, определяющееся его «доминантами», то есть «главенствующим» рефлексом. Это означает, что любые, пусть самые важные и интересные области реального мира проходят незамеченными, не фиксируются нашим наблюдением, если наши органы восприятия, наши уши и глаза не подготовлены «доминантой» к тому, чтобы слышать и видеть. Другими словами, наше поведение и действия направлены сейчас в иные области.
Отсюда вытекает очень важный вывод для разведчиков, в частности тех, кто решает задачи ТФП, что требуется воспитывать в себе те «доминанты», которые необходимы для мобилизации усилий, внимания и всего мышления на решение специфических задач таких операций.
Это тем более необходимо, что вообще «бездоминантность» человека невозможна и важно, чтобы именно нужные «доминанты» сопровождали деятельность разведчика.
Ухтомский рекомендует культивировать «доминанты» и свое поведение «по Копернику», то есть ставить «центр тяготения» вне себя, на других лицах и явлениях реальной действительности, чтобы быть в любой момент готовым в любой открывающейся возможности видеть и понимать тех и то, что и кто находится вне тебя, разгадывать их предназначение (Ухтомский. А. Письма. Новыи мир. 1973. № 1).
Вот так, собираясь на беседу с таким сложным для понимания его мыслей и размышлений человеком, как, например, Ярузельский, для облегчения мысленного проникновения не только в его окружение, но и в его личное состояние, в не высказываемые вслух мысли, я заранее помещал «центр тяжести» на нем, его личности, жестах, обычно скупых эмоциональных проявлениях, мимике. И сразу то, о чем он говорил мне, наполнялось новым содержанием, приобретало дополнительное значение.
Действительно, сколько раз я убеждался, что молчание бывает красноречивее слов.
Завершился этот эпизод ЗП во внутреннюю «кухню» Политбюро получением информации о личности Герека, начавшего действительно мнить себя выдающимся отцом польской нации.
Через пару дней после разрешившейся кризисной вспышки недовольства польских трудящихся в Варшаву заехал мой хороший знакомый, Первый секретарь одного из воеводских комитетов партии на польском Побережье. Он пожелал повидаться со мною, обмолвившись, что привез любопытную весточку из своих краев.
Наша беседа началась с довольно бурного возмущения моего собеседника «этим эмигрантом». Сначала я не понял, о ком он говорил. Тогда он показал мне стенограмму выступления Герека на телесовещании со всеми воеводскими Первыми секретарями комитетов ПОРП по поводу событий 25–26 июня. Суть высказывания Герека сводилась к фразе, звучавшей так: «Я к ним относился как отец, заботился об их благополучии, а они ответили хулиганскими безобразиями. Это же не народ, а паршивые овцы».
«Итак, он отец нации, а мы стадо паршивых овец, — сказал мой собеседник с гневом. — И говорит это человек, просидевший полжизни за границей и не нюхавший ни пороху, не переживший невзгоды и несчастья гитлеровской оккупации. Разве можем мы уважать такого руководителя?» — задавал он вопрос. Подчеркиваю, что это говорил один из периферийных партийных вожаков, понимая, что через меня об этом станет известно Москве.
Как позже узнал я, Герек дал указание изъять все записи проведенного им совещания и уничтожить их. Понял он всю компрометирующую суть его запальчивых высказываний. Но ведь из памяти тех, кто тогда слышал его живые слова, устранить их он не мог. Вероятно, это тоже наложило свой отпечаток на то, как легко партия отказалась через четыре года от такого руководителя.
На активную сцену выдвинулся, помимо двух возможных кандидатов — Ярузельского и Кани, третий — Ольшовский, личность которого вызывала не только у нас в представительстве, но и, насколько мне было известно, в Центре — в ЦК КПСС, большую настороженность. Короче, из всех трех кандидатов он был для нас самым нежелательным. Не пользовался авторитетом Ольшовский и в партии, где слыл за беспринципного «слаломиста», предпочитающего зигзаги прямой дороге.
Было известно, что шансы Кани и Ольшовского примерно равны. Многое зависело от того, согласится ли Ярузельский на свою рекомендацию Пленуму. В этом случае его шансы были бесспорными.
Если же Политбюро придется делать выбор между Каней и Ольшовским, ситуация будет крайне неопределенной, так как не все в Политбюро хотели бы иметь Первым секретарем такого напористого и эмоционального деятеля, как Каня. Эта ситуация создавала и для меня весьма большое напряжение.
Мне требовалось обеспечить поступление точных сведений о решении Политбюро в Центр немедленно, в любое время дня и ночи.
В такой обстановке проходила эта важная операция заочного проникновения.
Уже около 11 часов вечера мой первый знакомый позвонил, и я быстро подъехал к нему.
Он с ходу осудил Ярузельского, который уперся и не дал согласия на свою кандидатуру.
Несмотря на настойчивые убеждения Кани, который, судя по всему, играл первую скрипку на заседании, Ярузельский настаивал на кандидатуре самого Кани, а на отказы последнего даже называл С. Ольшовского, что особенно вызывало недовольство им моего собеседника.
Ситуация обострилась, когда после перерыва в затянувшемся заседании Герек вдруг высказался за Ольшовского как своего преемника. Стало ясно, что они о чем-то договорились. Соотношение сил стало патовым: пять голосов за Каню и пять — за Ольшовского. Оставался один решающий голос самого старейшего члена Политбюро, руководителя польских профсоюзов, имеющего опыт революционной борьбы В. Кручека. Он явно колебался не столько в пользу Ольшовского, сколько сомневался в Кане, как недостаточно проявившем себя в качестве зрелого политического руководителя государственного масштаба.
Забегая вперед, скажу, что сомнения Кручека были обоснованными, его опытное политическое чутье не обманывало. В этом мы смогли убедиться через год, когда Каня оказался политическим банкротом и вынужден был уступить место Ярузельскому.
Слушая первого, затем, уже под утро, другого участника заседания Политбюро, я очень явственно чувствовал весь драматизм сложившегося положения, как будто вместе с ними сам присутствовал там. Ведь теперь у меня выработался такой стиль ведения бесед, который стал привычным для моих собеседников и не вызывал у них недоумения. Особенно мои вопросы, как вел себя тот или иной участник события, с кем соглашался и кому возражал, где сидел (в помещении, например, где проходило Политбюро, я как-то побывал и хорошо ориентировался). Мои отдельные, казалось бы, не имеющие прямого отношения к делу вопросы создавали впечатление сопричастности моей к обсуждавшемуся вопросу и позволяли собеседнику расслабиться, они как бы забывали, что я все же посторонний, поэтому вспоминали многие детали, поначалу ускользнувшие от их внимания. Я научился подстраиваться под их эмоциональное состояние, и беседы проходили как непосредственный дружеский обмен мнениями.
Итак, в решающий момент Кручек высказался за Каню, не преминув сказать, что все же Ярузельский был бы лучше, что, как я понял из наблюдений обоих собеседников, нисколько не обидело Каню.
Политбюро большинством высказалось за рекомендацию Пленуму ЦК избрать новым Первым секретарем ЦК ПОРП Станислава Каню.
Зная очень хорошо этого польского деятеля, я в целом был доволен этим выбором, хотя у меня, как и у Кручека, сохранялись определенные сомнения. Но я надеялся, что Каня, как и раньше, будет опираться в своих делах на опыт и глубокое понимание создавшегося в Польше положения, которые имел его друг и единомышленник Ярузельский. Тем более что последний заверил Каню, что будет всемерно ему помогать.
К сожалению, я ошибался, Каня не оправдал наших надежд, что ускорило его уход с высокого поста.
Он был совершенно прав, когда убеждал Ярузельского согласиться занять этот пост, говоря, что для него «эта шапка Мономаха слишком велика, она не подходит для него».
Теперь мне было интересно, как мой друг Станислав поведет себя в беседах со мной, и был уверен, что хотя и значительно реже, но он не откажется послушать меня, да и сам поделиться своими проблемами. Так и было до самого завершения его политической карьеры в качестве Первого секретаря ЦК правящей польской партии.
Первая наша беседа состоялась практически почти сразу после его избрания, когда я искренне поздравил его с заслуженным успехом в противостоянии с Ольшовским, а он поделился своими переживаниями в связи с тем, что ему пришлось взять на себя такую, как он еще раз повторил, непомерную для него тяжесть и ответственность вместо Ярузельского, который по всем статьям должен был бы и, главное, способен выполнить эту роль в создавшееся сложное время в стране и партии.
В то же время я почувствовал, что Каня по-новому взглянул на себя и дышал уверенностью, что сможет справиться с ситуацией.
Что касается дел партии, то в них он ориентировался значительно лучше Ярузельского, но для меня было сомнительно, что он отдает полный отчет в положении дел в экономике и общегосударственных делах. Здесь его друг был более компетентным, и Каня надеялся уговорить его занять пост премьера.
Так для меня наступил новый этап информационной работы, когда вместо далекого для меня Герека во главе партии и страны встал мой хороший знакомый, весьма дружелюбно относившийся ко мне и никогда не отказывавший во встречах, когда я хотел о чем-то посоветоваться с ним или узнать его оценку событий. Главное состояло в том, что Каня был надежным другом нашей страны и КПСС, убежденным сторонником укрепления польско-советской дружбы и союза.
Можно было ожидать, что новый Первый секретарь ЦК ПОРП будет претворять в жизнь все те принципы партийной и государственной деятельности, за которые он на моих глазах отважно выступал в течение предшествующих десяти лет.
Однако действительность не подтвердила многие наши ожидания. Она показала, что «эта шапка Мономаха» была Кане не по плечу.
При всех своих положительных качествах, он не смог подняться выше смелого тактического бойца до уровня государственного деятеля, способного формировать и отстаивать стратегические цели и задачи правящей партии и государства, охваченного глубочайшим социально-политическим кризисом.
В этих условиях Каня не сумел найти путь к восстановлению доверия к партии польских трудящихся, не смог мобилизовать партийный актив вокруг четкой программы выхода из кризиса, которая нужна была как партии, так и всему польскому народу. По существу, у него и не было такой программы, в то время как оппозиция выступала с вполне конкретными лозунгами, привлекавшими прежде всего рабочий класс.
Единоборство Кани во главе все более сомневающейся в нем партии с Лехом Валенсой во главе оппозиции и идущим за ней большинством рабочего класса клонилось в пользу последних.
Для представительства КГБ и для меня лично важно было внимательно следить за развитием положения во всех основных очагах зарождавшихся социальных конфликтов, которые следовали с конца 1980 года один за другим.
Та информация, источники которой находились в партийном руководстве, по-прежнему имела первостепенное значение. Все остальные «очаги», такие, как окружение Леха Валенсы, другие руководящие центры оппозиции, деятельность клерикальных кругов и примаса Польши во главе с католическим епископатом, довольно полно освещались той информацией, которую получали правоохранительные органы и службы безопасности. Сотрудники представительства получали такую информацию на основе соглашения о взаимном обмене оперативными материалами, а также дополняя ее сведениями, получаемыми на доверительной основе в личных беседах с польскими коллегами. Это была та информация, на основе которой польские спецслужбы докладывали свои анализы и оценки положения в стране руководству партии и государства.
Для критической оценки этой информации нужно было знать реакцию руководства ПОРП на оценки спецслужб, а также перепроверять через моих собеседников соответствие этих оценок действительному положению дел в партии и стране. Тем более что они были не свободны от известной ведомственной тенденциозности и учета политической конъюнктуры.
Состоявшийся в середине 1981 года внеочередной IX съезд ПОРП не внес ожидавшегося коренного перелома в положении в партии. Скорее наоборот. Каня, сделав ставку на так называемых центристов, проявил присущую ему энергию и опыт в закулисных делах с тем, чтобы не допустить избрание на съезде в руководящие органы партии тех активных партийных деятелей, которые критиковали его стиль руководства. Так, способные политические руководители Т. Грабский, С. Кочелек и ряд других принципиальных представителей внутрипартийной оппозиции не вошли в новый состав Политбюро и Секретариата ЦК ПОРП.
Таким образом, Каня лишился поддержки наиболее способных партийных деятелей, вместо которых около Первого секретаря оказались люди, подталкивавшие его на бесперспективные компромиссы и конъюнктурные решения, без четкой линии и какой-либо ясной программной установки на выход из кризиса как в стране в целом, так и в партии. В результате руководство партии проявляло растерянность перед стихийным развитием событий, умело направляемых антисоциалистической оппозицией в русло своей программы захвата власти.
Трехмесячный послесъездовский период, который характеризовался лихорадочными метаниями Кани из одной крайности в другую, привел к очередному фиаско его как Первого секретаря. Назрела новая смена руководящей команды в стране.
Решение об отставке Кани и избрании в качестве Первого секретаря ЦК ПОРП Ярузельского свершилось на IV Пленуме 18 октября 1981 года. Этому Пленуму предшествовало новое драматическое заседание Политбюро, на котором решался вопрос об отставке Кани и выборе кандидата для рекомендации Пленуму опять же из двух — Ярузельского и Ольшовского.
На этот раз мне пришлось столкнуться с еще более сложной ситуацией, чем в сентябре 1980 года. По моим достоверным сведениям, полученным перед заседанием Политбюро от ряда участников предстоявшего обсуждения, в том числе из бесед с Ярузельским и Каней, было ясно, что Каня, можно сказать, вошел во вкус положения первого лица в государстве и не имел никакого желания покидать свой пост, забыв начисто о своем прежнем заявлении о несоответствии для него «шапки Мономаха». Он явно не желал критически оценить результаты своего руководства партией.
Ярузельский, в свою очередь, который уже с февраля 1981 года был премьером и вдоволь вкусил неимоверных трудностей управления разрушенным хозяйством страны в условиях глубочайшего кризиса, по-прежнему не соглашался на предложение большинства членов Политбюро возглавить партию.
Третий кандидат — С. Ольшовский, — наоборот, горел желанием дорваться до власти, добиваясь реванша за поражение в сентябре 1980 г. от Кани.
Для нас было ясно, что уход Кани предрешен, предстоящий Пленум ЦК решит это однозначно. Настроение большинства членов Центрального комитета было таковым, что Каня должен был бы проявить инициативу и сам заявить об отставке. Но он так и не понял своего действительного положения руководителя, потерявшего доверие партии, кризис в которой при нем только углубился.
При создавшемся положении шансы Ольшовского резко возрастали, если Политбюро не удастся добиться изменения позиции Ярузельского.
Поскольку в случае согласия В. Ярузельского избрание его было обеспечено, что хорошо понимал Ольшовский, он делал все, чтобы поддержать известную ему позицию Ярузельского, настраивал на это и своих сторонников.
Все должно было решиться на заседании Политбюро, исход которого был крайне небезразличен нам, поскольку негативное отношение к Ольшовскому за прошедший год его деятельности под руководством Кани не уменьшилось, а скорее возросло из-за его политических зигзагов.
Итак, мне было не только важно сразу же знать результаты заседания Политбюро, но и крайне интересно побывать заочно на этом заседании. В этом мне помогли как герой заседания, с которым я сумел перекинуться несколькими словами в основном по телефону, так и те члены руководства, с которыми мне удалось побеседовать перед началом Пленума, в ходе Пленума, во время перерыва его работы и по окончании.
На основании весьма выразительных, порою очень эмоциональных (С. Каня), сдержанно взвешенных (В. Ярузельский), остро критических (М. Милевский, Б. Стахура) и даже иронических (С. Ольшовский) рассказов мне удалось довольно подробно воссоздать ход обсуждения на Политбюро.
Оценивая возникавшую перед моим мысленным взором картину десяти озабоченных своими думами и размышлениями участников обсуждения, слушая в передаче моих собеседников их высказывания, я отбрасывал то, что явно было плодом субъективного отношения, продиктованного симпатией или антипатией к выступавшим на заседании. Из всего услышанного вытекало, во-первых, что Каня не ожидал, что все члены Политбюро легко согласятся с его отставкой. Во-вторых, Ярузельский почти до конца заседания оставался верен своей натуре, уклонялся от определенного «да», выдвигая разные аргументы, «выторговывая» оставление за собой всех предыдущих позиций — премьера и министра обороны.
По мере того как Ярузельский ослаблял твердость своего отказа, Ольшовский, понимая, куда ведет ход обсуждения, мрачнел. Тем более что большинство членов Политбюро явно отдавали предпочтение Ярузельскому, а с его кандидатурой может согласиться «на худой конец», если все же Ярузельский не даст согласия.
После каждого очередного отказа Ярузельского кто-то из сторонников Ольшовского высказывался за него, но эти выступления звучали слабо, внимание большинства сосредоточивалось на том, чтобы убедить Ярузельского взять на себя этот «огромный груз», в добавление к тому, что он уже «успешно несет». Эти позитивные слова в его адрес генерал воспринимал явно с удовольствием, однако, как показалось одному из собеседников, Ярузельский вел себя, как царь Иван Грозный, которого бояре умоляли вернуться к управлению русской землей. Зная большую эрудированность Ярузельского в нашей истории, я мог поверить, что он про себя думал «просите, уговаривайте, а я покуражусь», с тем чтобы исключить в будущем жалобы на его генеральскую жесткость в управлении. Но думаю, что мой собеседник преувеличивал. Генерал, безусловно, мог быть неуверен в том, что ему удастся справиться с управлением страной, сотрясаемой социально-политическим и экономическим кризисом.
Однако, полагаю, что в его окончательном решении могла сыграть роль и доведенная до него позиция ЦК КПСС, который предпочел бы видеть Первым секретарем ЦК ПОРП не С. Каню, а его. Ему в Москве доверяют и верят в его способность найти выход из трудной ситуации, в которой оказалась Польша.
Пленум, узнав о единогласном решении Политбюро рекомендовать на пост Первого секретаря ЦК В. Ярузельского, также почти единогласно проголосовал за него.
Через два с половиной месяца Ярузельский, исчерпав возможности прийти к соглашению с «Солидарностью», нашел тот выход из чрезвычайно опасного, грозившего кровопролитием положения, на который надеялись и у нас: объявил о введении в стране военного положения. Он повел страну к постепенному оздоровлению обстановки и нормализации внутриполитического положения, преодолевая внешнюю блокаду Запада с помощью Советского Союза. В том, что предпринятые им крайние меры не разрешили основных проблем народной республики, а лишь отсрочили конец социалистического режима на 10 лет, едва ли можно винить Ярузельского.
Приведенные эпизоды ЗП показывают лишь некоторые кульминационные периоды из тех многих десятков и даже сотен аналогичных ситуаций, которые мне довелось пережить и в которых я действовал примерно так, как и описал.
Конечно же, не все мои беседы, многочисленные встречи были связаны с ЗП, этим методом я пользовался избирательно и естественно, когда речь шла не об одном-двух участниках интересовавших меня событий. Можно приблизительно сказать, что этот весьма трудоемкий и сложный психологический метод использовался мною в 10–15 процентах моих бесед, но он оказался крайне плодотворным.
Полученная мною в результате информация позволила ни разу не ошибиться в оценках и прогнозах развития событий в стране, действиях ее руководства, деятельности внутренней и внешней оппозиции.
При этом мне очень активно помогал личный состав представительства как наблюдением за обстановкой, так и многочисленными беседами, которые сотрудники проводили с польскими коллегами на службе и вне ее. Без их помощи одних моих ЗП было бы недостаточно, а некоторые из них я просто не смог бы осуществить. В тот период многочисленных ночных бдений я часами ожидал кардинальных решений или каких-то иных особо важных событий в Польше, а затем также часами вел беседы, основное содержание которых и возникавшие в процессе их впечатления, выводы и догадки нужно было держать в памяти, чтобы затем извлечь их оттуда и сформулировать сжато и точно в информационной телеграмме в Центр, часто сразу же ночью или после бессонной ночи утром, так как в Центре ждали мою информацию. И я могу сейчас только удивляться, как это мне тогда удавалось.
Думаю, что при этом работала не только сознательная память, но и та, что является основой интуиции. Ведь в процессе нашего восприятия событий, окружения, разговоров всевозможная информация входит в нашу память и не только та, что мы хотели бы сознательно запомнить, но и все прочее, что видят глаза, слышат уши и воспринимают чувства. Все это «прочее» оседает в подсознании. И вот когда вспомнишь то, что хотел обязательно не забыть, вдруг в памяти всплывает такой эпизод беседы, который по-новому освещает создавшееся впечатление, что можно только удивляться. Мне в то далекое время эта поразительная способность нашего мозга помогала проникнуть в суть происходившего при ЗП, интуитивно понять то, о чем сознательно я и не подозревал. Последующая проверка подтверждала мои догадки.
Интуиция вообще и разведывательная в особенности способствовала повышению результативности бесед с целью ЗП. Знать, что ожидает собеседник от меня, а также на какие вопросы он будет готов реагировать спокойно, а какие лучше не задавать, было очень полезно.
Совсем неожиданное подкрепление моему методу добывания информации я получил от автора рассказа «Сенатор Браун сообщил» (Новости разведки и контрразведки. 1996, № 17), в котором автор точно определил принятое во внешней разведке понятие о методе получения информации «втемную». Правда, существенным отличием использовавшегося мною метода явилось то немаловажное обстоятельство, что все мои собеседники знали о том, что я разведчик. Кроме того, мои собеседники не были стихийно попадавшими в поле моего внимания людьми, встречи с ними планировались мною, и предпосылки для этого заранее создавались мною.
При этом у меня не только отсутствовали агентурные источники, но имелось и категорическое запрещение пользоваться разведывательными методами и приемами.
Вот что писал В. Кукушкин о методе «втемную». «Означает это на нашем жаргоне следующее: совершенно открыто, часто официально общаясь с каким-либо политиком, дипломатом или журналистом, так строить беседу, задавать такие вопросы и так реагировать на слова собеседника, чтобы он зачастую незаметно для себя самого рассказал нам все, что ему известно по обсуждаемому вопросу. По моему глубокому убеждению получение информации «втемную» — это своего рода высший пилотаж в разведывательной деятельности…
Конечно, было бы неверно считать этот способ добывания информации основным. Он никогда не заменит документов, полученных агентурным путем».
Однако должен признаться, что не так уж все и всегда проходило гладко в сложной работе по ЗП. Пришлось мне переживать неприятные минуты, когда отдельные мои собеседники, получая от меня то, что их интересовало, свои оценки ограничивали однозначным «да» или «нет», не позволяя мне проникнуть во внутренний мир события.
Согласно теории «доминанты», сформулированной А. Ухтомским, человек воспринимает в окружении и его элементах только то и тех, к чему и к кому подготовлено его поведение, определяющееся его «доминантами», то есть «главенствующим» рефлексом. Это означает, что любые, пусть самые важные и интересные области реального мира проходят незамеченными, не фиксируются нашим наблюдением, если наши органы восприятия, наши уши и глаза не подготовлены «доминантой» к тому, чтобы слышать и видеть. Другими словами, наше поведение и действия направлены сейчас в иные области.
Отсюда вытекает очень важный вывод для разведчиков, в частности тех, кто решает задачи ТФП, что требуется воспитывать в себе те «доминанты», которые необходимы для мобилизации усилий, внимания и всего мышления на решение специфических задач таких операций.
Это тем более необходимо, что вообще «бездоминантность» человека невозможна и важно, чтобы именно нужные «доминанты» сопровождали деятельность разведчика.
Ухтомский рекомендует культивировать «доминанты» и свое поведение «по Копернику», то есть ставить «центр тяготения» вне себя, на других лицах и явлениях реальной действительности, чтобы быть в любой момент готовым в любой открывающейся возможности видеть и понимать тех и то, что и кто находится вне тебя, разгадывать их предназначение (Ухтомский. А. Письма. Новыи мир. 1973. № 1).
Вот так, собираясь на беседу с таким сложным для понимания его мыслей и размышлений человеком, как, например, Ярузельский, для облегчения мысленного проникновения не только в его окружение, но и в его личное состояние, в не высказываемые вслух мысли, я заранее помещал «центр тяжести» на нем, его личности, жестах, обычно скупых эмоциональных проявлениях, мимике. И сразу то, о чем он говорил мне, наполнялось новым содержанием, приобретало дополнительное значение.
Действительно, сколько раз я убеждался, что молчание бывает красноречивее слов.
Завершился этот эпизод ЗП во внутреннюю «кухню» Политбюро получением информации о личности Герека, начавшего действительно мнить себя выдающимся отцом польской нации.
Через пару дней после разрешившейся кризисной вспышки недовольства польских трудящихся в Варшаву заехал мой хороший знакомый, Первый секретарь одного из воеводских комитетов партии на польском Побережье. Он пожелал повидаться со мною, обмолвившись, что привез любопытную весточку из своих краев.
Наша беседа началась с довольно бурного возмущения моего собеседника «этим эмигрантом». Сначала я не понял, о ком он говорил. Тогда он показал мне стенограмму выступления Герека на телесовещании со всеми воеводскими Первыми секретарями комитетов ПОРП по поводу событий 25–26 июня. Суть высказывания Герека сводилась к фразе, звучавшей так: «Я к ним относился как отец, заботился об их благополучии, а они ответили хулиганскими безобразиями. Это же не народ, а паршивые овцы».
«Итак, он отец нации, а мы стадо паршивых овец, — сказал мой собеседник с гневом. — И говорит это человек, просидевший полжизни за границей и не нюхавший ни пороху, не переживший невзгоды и несчастья гитлеровской оккупации. Разве можем мы уважать такого руководителя?» — задавал он вопрос. Подчеркиваю, что это говорил один из периферийных партийных вожаков, понимая, что через меня об этом станет известно Москве.
Как позже узнал я, Герек дал указание изъять все записи проведенного им совещания и уничтожить их. Понял он всю компрометирующую суть его запальчивых высказываний. Но ведь из памяти тех, кто тогда слышал его живые слова, устранить их он не мог. Вероятно, это тоже наложило свой отпечаток на то, как легко партия отказалась через четыре года от такого руководителя.
ЭПИЗОД ТРЕТИЙ — ШАПКА МОНОМАХА
Прошедший в феврале 1980 года VIII съезд партии ничего не изменил в неблагоприятно развивавшейся внутриполитической ситуации в стране, потихоньку накапливался гнев трудящихся против самодовольного высшего партийного руководства во главе с Гереком и его недальновидных приближен О том, какая ситуация складывалась с кандидатами перед заседанием Политбюро, я не только знал, но и успел доложить по телефону председателю КГБ Андропову. Она была достаточно тревожной.На активную сцену выдвинулся, помимо двух возможных кандидатов — Ярузельского и Кани, третий — Ольшовский, личность которого вызывала не только у нас в представительстве, но и, насколько мне было известно, в Центре — в ЦК КПСС, большую настороженность. Короче, из всех трех кандидатов он был для нас самым нежелательным. Не пользовался авторитетом Ольшовский и в партии, где слыл за беспринципного «слаломиста», предпочитающего зигзаги прямой дороге.
Было известно, что шансы Кани и Ольшовского примерно равны. Многое зависело от того, согласится ли Ярузельский на свою рекомендацию Пленуму. В этом случае его шансы были бесспорными.
Если же Политбюро придется делать выбор между Каней и Ольшовским, ситуация будет крайне неопределенной, так как не все в Политбюро хотели бы иметь Первым секретарем такого напористого и эмоционального деятеля, как Каня. Эта ситуация создавала и для меня весьма большое напряжение.
Мне требовалось обеспечить поступление точных сведений о решении Политбюро в Центр немедленно, в любое время дня и ночи.
В такой обстановке проходила эта важная операция заочного проникновения.
Уже около 11 часов вечера мой первый знакомый позвонил, и я быстро подъехал к нему.
Он с ходу осудил Ярузельского, который уперся и не дал согласия на свою кандидатуру.
Несмотря на настойчивые убеждения Кани, который, судя по всему, играл первую скрипку на заседании, Ярузельский настаивал на кандидатуре самого Кани, а на отказы последнего даже называл С. Ольшовского, что особенно вызывало недовольство им моего собеседника.
Ситуация обострилась, когда после перерыва в затянувшемся заседании Герек вдруг высказался за Ольшовского как своего преемника. Стало ясно, что они о чем-то договорились. Соотношение сил стало патовым: пять голосов за Каню и пять — за Ольшовского. Оставался один решающий голос самого старейшего члена Политбюро, руководителя польских профсоюзов, имеющего опыт революционной борьбы В. Кручека. Он явно колебался не столько в пользу Ольшовского, сколько сомневался в Кане, как недостаточно проявившем себя в качестве зрелого политического руководителя государственного масштаба.
Забегая вперед, скажу, что сомнения Кручека были обоснованными, его опытное политическое чутье не обманывало. В этом мы смогли убедиться через год, когда Каня оказался политическим банкротом и вынужден был уступить место Ярузельскому.
Слушая первого, затем, уже под утро, другого участника заседания Политбюро, я очень явственно чувствовал весь драматизм сложившегося положения, как будто вместе с ними сам присутствовал там. Ведь теперь у меня выработался такой стиль ведения бесед, который стал привычным для моих собеседников и не вызывал у них недоумения. Особенно мои вопросы, как вел себя тот или иной участник события, с кем соглашался и кому возражал, где сидел (в помещении, например, где проходило Политбюро, я как-то побывал и хорошо ориентировался). Мои отдельные, казалось бы, не имеющие прямого отношения к делу вопросы создавали впечатление сопричастности моей к обсуждавшемуся вопросу и позволяли собеседнику расслабиться, они как бы забывали, что я все же посторонний, поэтому вспоминали многие детали, поначалу ускользнувшие от их внимания. Я научился подстраиваться под их эмоциональное состояние, и беседы проходили как непосредственный дружеский обмен мнениями.
Итак, в решающий момент Кручек высказался за Каню, не преминув сказать, что все же Ярузельский был бы лучше, что, как я понял из наблюдений обоих собеседников, нисколько не обидело Каню.
Политбюро большинством высказалось за рекомендацию Пленуму ЦК избрать новым Первым секретарем ЦК ПОРП Станислава Каню.
Зная очень хорошо этого польского деятеля, я в целом был доволен этим выбором, хотя у меня, как и у Кручека, сохранялись определенные сомнения. Но я надеялся, что Каня, как и раньше, будет опираться в своих делах на опыт и глубокое понимание создавшегося в Польше положения, которые имел его друг и единомышленник Ярузельский. Тем более что последний заверил Каню, что будет всемерно ему помогать.
К сожалению, я ошибался, Каня не оправдал наших надежд, что ускорило его уход с высокого поста.
Он был совершенно прав, когда убеждал Ярузельского согласиться занять этот пост, говоря, что для него «эта шапка Мономаха слишком велика, она не подходит для него».
Теперь мне было интересно, как мой друг Станислав поведет себя в беседах со мной, и был уверен, что хотя и значительно реже, но он не откажется послушать меня, да и сам поделиться своими проблемами. Так и было до самого завершения его политической карьеры в качестве Первого секретаря ЦК правящей польской партии.
Первая наша беседа состоялась практически почти сразу после его избрания, когда я искренне поздравил его с заслуженным успехом в противостоянии с Ольшовским, а он поделился своими переживаниями в связи с тем, что ему пришлось взять на себя такую, как он еще раз повторил, непомерную для него тяжесть и ответственность вместо Ярузельского, который по всем статьям должен был бы и, главное, способен выполнить эту роль в создавшееся сложное время в стране и партии.
В то же время я почувствовал, что Каня по-новому взглянул на себя и дышал уверенностью, что сможет справиться с ситуацией.
Что касается дел партии, то в них он ориентировался значительно лучше Ярузельского, но для меня было сомнительно, что он отдает полный отчет в положении дел в экономике и общегосударственных делах. Здесь его друг был более компетентным, и Каня надеялся уговорить его занять пост премьера.
Так для меня наступил новый этап информационной работы, когда вместо далекого для меня Герека во главе партии и страны встал мой хороший знакомый, весьма дружелюбно относившийся ко мне и никогда не отказывавший во встречах, когда я хотел о чем-то посоветоваться с ним или узнать его оценку событий. Главное состояло в том, что Каня был надежным другом нашей страны и КПСС, убежденным сторонником укрепления польско-советской дружбы и союза.
Можно было ожидать, что новый Первый секретарь ЦК ПОРП будет претворять в жизнь все те принципы партийной и государственной деятельности, за которые он на моих глазах отважно выступал в течение предшествующих десяти лет.
Однако действительность не подтвердила многие наши ожидания. Она показала, что «эта шапка Мономаха» была Кане не по плечу.
При всех своих положительных качествах, он не смог подняться выше смелого тактического бойца до уровня государственного деятеля, способного формировать и отстаивать стратегические цели и задачи правящей партии и государства, охваченного глубочайшим социально-политическим кризисом.
ЭПИЗОД ЧЕТВЕРТЫЙ — ГЕНЕРАЛ ВЫХОДИТ НА АВАНСЦЕНУ
Период руководства партией и страною, выпавший на долю Кани, был исключительно тяжелым. Шла упорная борьба новой нарождавшейся системы государственного устройства против старой, антисоциалистическая оппозиция все шире захватывала своим влиянием рабочий класс и интеллигенцию, выступая с антикоммунистических позиций, тесня монопольное правление партии, которая была вынуждена сдавать один важный рубеж за другим.В этих условиях Каня не сумел найти путь к восстановлению доверия к партии польских трудящихся, не смог мобилизовать партийный актив вокруг четкой программы выхода из кризиса, которая нужна была как партии, так и всему польскому народу. По существу, у него и не было такой программы, в то время как оппозиция выступала с вполне конкретными лозунгами, привлекавшими прежде всего рабочий класс.
Единоборство Кани во главе все более сомневающейся в нем партии с Лехом Валенсой во главе оппозиции и идущим за ней большинством рабочего класса клонилось в пользу последних.
Для представительства КГБ и для меня лично важно было внимательно следить за развитием положения во всех основных очагах зарождавшихся социальных конфликтов, которые следовали с конца 1980 года один за другим.
Та информация, источники которой находились в партийном руководстве, по-прежнему имела первостепенное значение. Все остальные «очаги», такие, как окружение Леха Валенсы, другие руководящие центры оппозиции, деятельность клерикальных кругов и примаса Польши во главе с католическим епископатом, довольно полно освещались той информацией, которую получали правоохранительные органы и службы безопасности. Сотрудники представительства получали такую информацию на основе соглашения о взаимном обмене оперативными материалами, а также дополняя ее сведениями, получаемыми на доверительной основе в личных беседах с польскими коллегами. Это была та информация, на основе которой польские спецслужбы докладывали свои анализы и оценки положения в стране руководству партии и государства.
Для критической оценки этой информации нужно было знать реакцию руководства ПОРП на оценки спецслужб, а также перепроверять через моих собеседников соответствие этих оценок действительному положению дел в партии и стране. Тем более что они были не свободны от известной ведомственной тенденциозности и учета политической конъюнктуры.
Состоявшийся в середине 1981 года внеочередной IX съезд ПОРП не внес ожидавшегося коренного перелома в положении в партии. Скорее наоборот. Каня, сделав ставку на так называемых центристов, проявил присущую ему энергию и опыт в закулисных делах с тем, чтобы не допустить избрание на съезде в руководящие органы партии тех активных партийных деятелей, которые критиковали его стиль руководства. Так, способные политические руководители Т. Грабский, С. Кочелек и ряд других принципиальных представителей внутрипартийной оппозиции не вошли в новый состав Политбюро и Секретариата ЦК ПОРП.
Таким образом, Каня лишился поддержки наиболее способных партийных деятелей, вместо которых около Первого секретаря оказались люди, подталкивавшие его на бесперспективные компромиссы и конъюнктурные решения, без четкой линии и какой-либо ясной программной установки на выход из кризиса как в стране в целом, так и в партии. В результате руководство партии проявляло растерянность перед стихийным развитием событий, умело направляемых антисоциалистической оппозицией в русло своей программы захвата власти.
Трехмесячный послесъездовский период, который характеризовался лихорадочными метаниями Кани из одной крайности в другую, привел к очередному фиаско его как Первого секретаря. Назрела новая смена руководящей команды в стране.
Решение об отставке Кани и избрании в качестве Первого секретаря ЦК ПОРП Ярузельского свершилось на IV Пленуме 18 октября 1981 года. Этому Пленуму предшествовало новое драматическое заседание Политбюро, на котором решался вопрос об отставке Кани и выборе кандидата для рекомендации Пленуму опять же из двух — Ярузельского и Ольшовского.
На этот раз мне пришлось столкнуться с еще более сложной ситуацией, чем в сентябре 1980 года. По моим достоверным сведениям, полученным перед заседанием Политбюро от ряда участников предстоявшего обсуждения, в том числе из бесед с Ярузельским и Каней, было ясно, что Каня, можно сказать, вошел во вкус положения первого лица в государстве и не имел никакого желания покидать свой пост, забыв начисто о своем прежнем заявлении о несоответствии для него «шапки Мономаха». Он явно не желал критически оценить результаты своего руководства партией.
Ярузельский, в свою очередь, который уже с февраля 1981 года был премьером и вдоволь вкусил неимоверных трудностей управления разрушенным хозяйством страны в условиях глубочайшего кризиса, по-прежнему не соглашался на предложение большинства членов Политбюро возглавить партию.
Третий кандидат — С. Ольшовский, — наоборот, горел желанием дорваться до власти, добиваясь реванша за поражение в сентябре 1980 г. от Кани.
Для нас было ясно, что уход Кани предрешен, предстоящий Пленум ЦК решит это однозначно. Настроение большинства членов Центрального комитета было таковым, что Каня должен был бы проявить инициативу и сам заявить об отставке. Но он так и не понял своего действительного положения руководителя, потерявшего доверие партии, кризис в которой при нем только углубился.
При создавшемся положении шансы Ольшовского резко возрастали, если Политбюро не удастся добиться изменения позиции Ярузельского.
Поскольку в случае согласия В. Ярузельского избрание его было обеспечено, что хорошо понимал Ольшовский, он делал все, чтобы поддержать известную ему позицию Ярузельского, настраивал на это и своих сторонников.
Все должно было решиться на заседании Политбюро, исход которого был крайне небезразличен нам, поскольку негативное отношение к Ольшовскому за прошедший год его деятельности под руководством Кани не уменьшилось, а скорее возросло из-за его политических зигзагов.
Итак, мне было не только важно сразу же знать результаты заседания Политбюро, но и крайне интересно побывать заочно на этом заседании. В этом мне помогли как герой заседания, с которым я сумел перекинуться несколькими словами в основном по телефону, так и те члены руководства, с которыми мне удалось побеседовать перед началом Пленума, в ходе Пленума, во время перерыва его работы и по окончании.
На основании весьма выразительных, порою очень эмоциональных (С. Каня), сдержанно взвешенных (В. Ярузельский), остро критических (М. Милевский, Б. Стахура) и даже иронических (С. Ольшовский) рассказов мне удалось довольно подробно воссоздать ход обсуждения на Политбюро.
Оценивая возникавшую перед моим мысленным взором картину десяти озабоченных своими думами и размышлениями участников обсуждения, слушая в передаче моих собеседников их высказывания, я отбрасывал то, что явно было плодом субъективного отношения, продиктованного симпатией или антипатией к выступавшим на заседании. Из всего услышанного вытекало, во-первых, что Каня не ожидал, что все члены Политбюро легко согласятся с его отставкой. Во-вторых, Ярузельский почти до конца заседания оставался верен своей натуре, уклонялся от определенного «да», выдвигая разные аргументы, «выторговывая» оставление за собой всех предыдущих позиций — премьера и министра обороны.
По мере того как Ярузельский ослаблял твердость своего отказа, Ольшовский, понимая, куда ведет ход обсуждения, мрачнел. Тем более что большинство членов Политбюро явно отдавали предпочтение Ярузельскому, а с его кандидатурой может согласиться «на худой конец», если все же Ярузельский не даст согласия.
После каждого очередного отказа Ярузельского кто-то из сторонников Ольшовского высказывался за него, но эти выступления звучали слабо, внимание большинства сосредоточивалось на том, чтобы убедить Ярузельского взять на себя этот «огромный груз», в добавление к тому, что он уже «успешно несет». Эти позитивные слова в его адрес генерал воспринимал явно с удовольствием, однако, как показалось одному из собеседников, Ярузельский вел себя, как царь Иван Грозный, которого бояре умоляли вернуться к управлению русской землей. Зная большую эрудированность Ярузельского в нашей истории, я мог поверить, что он про себя думал «просите, уговаривайте, а я покуражусь», с тем чтобы исключить в будущем жалобы на его генеральскую жесткость в управлении. Но думаю, что мой собеседник преувеличивал. Генерал, безусловно, мог быть неуверен в том, что ему удастся справиться с управлением страной, сотрясаемой социально-политическим и экономическим кризисом.
Однако, полагаю, что в его окончательном решении могла сыграть роль и доведенная до него позиция ЦК КПСС, который предпочел бы видеть Первым секретарем ЦК ПОРП не С. Каню, а его. Ему в Москве доверяют и верят в его способность найти выход из трудной ситуации, в которой оказалась Польша.
Пленум, узнав о единогласном решении Политбюро рекомендовать на пост Первого секретаря ЦК В. Ярузельского, также почти единогласно проголосовал за него.
Через два с половиной месяца Ярузельский, исчерпав возможности прийти к соглашению с «Солидарностью», нашел тот выход из чрезвычайно опасного, грозившего кровопролитием положения, на который надеялись и у нас: объявил о введении в стране военного положения. Он повел страну к постепенному оздоровлению обстановки и нормализации внутриполитического положения, преодолевая внешнюю блокаду Запада с помощью Советского Союза. В том, что предпринятые им крайние меры не разрешили основных проблем народной республики, а лишь отсрочили конец социалистического режима на 10 лет, едва ли можно винить Ярузельского.
Приведенные эпизоды ЗП показывают лишь некоторые кульминационные периоды из тех многих десятков и даже сотен аналогичных ситуаций, которые мне довелось пережить и в которых я действовал примерно так, как и описал.
Конечно же, не все мои беседы, многочисленные встречи были связаны с ЗП, этим методом я пользовался избирательно и естественно, когда речь шла не об одном-двух участниках интересовавших меня событий. Можно приблизительно сказать, что этот весьма трудоемкий и сложный психологический метод использовался мною в 10–15 процентах моих бесед, но он оказался крайне плодотворным.
Полученная мною в результате информация позволила ни разу не ошибиться в оценках и прогнозах развития событий в стране, действиях ее руководства, деятельности внутренней и внешней оппозиции.
При этом мне очень активно помогал личный состав представительства как наблюдением за обстановкой, так и многочисленными беседами, которые сотрудники проводили с польскими коллегами на службе и вне ее. Без их помощи одних моих ЗП было бы недостаточно, а некоторые из них я просто не смог бы осуществить. В тот период многочисленных ночных бдений я часами ожидал кардинальных решений или каких-то иных особо важных событий в Польше, а затем также часами вел беседы, основное содержание которых и возникавшие в процессе их впечатления, выводы и догадки нужно было держать в памяти, чтобы затем извлечь их оттуда и сформулировать сжато и точно в информационной телеграмме в Центр, часто сразу же ночью или после бессонной ночи утром, так как в Центре ждали мою информацию. И я могу сейчас только удивляться, как это мне тогда удавалось.
Думаю, что при этом работала не только сознательная память, но и та, что является основой интуиции. Ведь в процессе нашего восприятия событий, окружения, разговоров всевозможная информация входит в нашу память и не только та, что мы хотели бы сознательно запомнить, но и все прочее, что видят глаза, слышат уши и воспринимают чувства. Все это «прочее» оседает в подсознании. И вот когда вспомнишь то, что хотел обязательно не забыть, вдруг в памяти всплывает такой эпизод беседы, который по-новому освещает создавшееся впечатление, что можно только удивляться. Мне в то далекое время эта поразительная способность нашего мозга помогала проникнуть в суть происходившего при ЗП, интуитивно понять то, о чем сознательно я и не подозревал. Последующая проверка подтверждала мои догадки.
Интуиция вообще и разведывательная в особенности способствовала повышению результативности бесед с целью ЗП. Знать, что ожидает собеседник от меня, а также на какие вопросы он будет готов реагировать спокойно, а какие лучше не задавать, было очень полезно.
Совсем неожиданное подкрепление моему методу добывания информации я получил от автора рассказа «Сенатор Браун сообщил» (Новости разведки и контрразведки. 1996, № 17), в котором автор точно определил принятое во внешней разведке понятие о методе получения информации «втемную». Правда, существенным отличием использовавшегося мною метода явилось то немаловажное обстоятельство, что все мои собеседники знали о том, что я разведчик. Кроме того, мои собеседники не были стихийно попадавшими в поле моего внимания людьми, встречи с ними планировались мною, и предпосылки для этого заранее создавались мною.
При этом у меня не только отсутствовали агентурные источники, но имелось и категорическое запрещение пользоваться разведывательными методами и приемами.
Вот что писал В. Кукушкин о методе «втемную». «Означает это на нашем жаргоне следующее: совершенно открыто, часто официально общаясь с каким-либо политиком, дипломатом или журналистом, так строить беседу, задавать такие вопросы и так реагировать на слова собеседника, чтобы он зачастую незаметно для себя самого рассказал нам все, что ему известно по обсуждаемому вопросу. По моему глубокому убеждению получение информации «втемную» — это своего рода высший пилотаж в разведывательной деятельности…
Конечно, было бы неверно считать этот способ добывания информации основным. Он никогда не заменит документов, полученных агентурным путем».
Однако должен признаться, что не так уж все и всегда проходило гладко в сложной работе по ЗП. Пришлось мне переживать неприятные минуты, когда отдельные мои собеседники, получая от меня то, что их интересовало, свои оценки ограничивали однозначным «да» или «нет», не позволяя мне проникнуть во внутренний мир события.