Страница:
– Знаете, сеньора, что мне пришло на ум? Я, видите ли, умею сам фабриковать отменный коньяк, делать две четверти вина из одной, подделывать можжевеловую, полынную и анисовую настойки да еще смешивать высший сорт мате с низшим, так что комар носа не подточит, – вот мы и могли бы всем этим здесь заняться. И заработаете вы гораздо больше, чем сейчас, когда вам приходится дарить денежки этому мошеннику, ликерщику из Паго-Чико.
Мисия Каролина широко раскрыла глаза, усмехнулась, но согласилась не сразу.
– Это, наверно, очень трудно! И столько всего нужно…
– Не бойтесь, сеньора; я обойдусь немногим!
– Все равно сейчас еще рано, а там посмотрим. Время у нас есть!
Но я уже завоевал ее благосклонность, и она слегка оперлась о мое плечо, чтобы еще раз взглянуть на великолепно переписанную книгу.
Дела мои шли так хорошо, что завтрак оказался еще лучше, чем давешний ужин, – кроме обычной похлебки, была курица с рисом, лепешки, маисовая каша с молоком и варенье из айвы. Хозяйка не поскупилась.
Итак, началась у меня веселая, сытая жизнь: выпивки, застольные беседы с посетителями, карты, кости, пение под гитару и поездки на целый день в Паго верхом на соловой кляче.
– Развлекайтесь, развлекайтесь, – говорила мисия Каролина. – Молодым все в охотку, лишь бы работа шла хорошо.
По правде сказать, говорила она не совсем так. Как известно вам, она была итальянка и потому произносила: в окотку, корошо… Но какое это имело значение? Важно то, что я развлекался и веселился, не зная забот. Так не все ли равно, как она говорит? Я умею хитрить, когда захочу, – о, думаете нет? – но предпочитаю действовать прямо…
Ну так вот: увидев, что дела идут хорошо, начал я обхаживать свою итальянку. Довольно долго я этим занимался, но никак не мог выбрать момент для объяснения, да к тому же побаивался, как бы она не сбросила меня с седла… Но однажды вечером я подумал: «Друг мой Лауча (я и сам привык называть себя Лауча), друг мой Лауча, рано или поздно, а надо начинать», – так я и сделал.
Когда мы кончили ужинать, я, улучив момент, сказал ей:
– Значит, с тех самых пор, как вы овдовели, мисия Каролина, вы живете одна-одинешенька?
Я произнес это дрожащим от волнения голосом, поглядывая на нее как бы украдкой.
– Да, вот уже больше года! – со вздохом ответила она.
Я не упустил случая:
– Вот жалость, такая молодая, – и добавил почти шепотом: – и такая красивая.
Донья Каролина и вправду была недурна собой: высокая, дородная, как раз в моем вкусе, – возможно, потому, что сам я такой низкорослый и щуплый.
– Что поделаешь! Такова жизнь! – снова вздохнула она, сделав вид, что не расслышала последних слов. – Одна-одинешенька я и умру, кому я нужна такая старая и безобразная?…
Итальянка как бы возразила на мой комплимент, но вместе с тем весьма ловко открыла путь к достижению моей цели… да и своей тоже.
– Сеньора! – воскликнул я с жаром. – Вам живется лучше, чем мне, а не то – простите меня за дерзость – я бы сил не пожалел, чтобы сделать вас счастливой и заставить позабыть о покойном муженьке… Знайте, что вы мне понравились с первого взгляда, а теперь я люблю вас всей душой.
Донья Каролина склонилась над тарелкой, но есть не стала и неуверенно, словно опасаясь, что я приму ее слова всерьез, произнесла:
– Не будем больше говорить об этом.
Я замолчал. Незачем было лезть из кожи вон, да к тому же мне выгоднее было притвориться несмышленым. В конце концов она заговорила первая:
– Расскажите мне что-нибудь о себе, о своей жизни. Вы знаете, мне очень нравится вас слушать.
– Жизнь моя до сих пор была так горька, мисия Каролина!… Одни беды и злоключения… Я много страдал и не хотел бы докучать вам своими воспоминаниями…
– Ну не надо, – чуть опечалясь, согласилась донья Каролина. – Я не хочу, чтобы вы снова загрустили. Но теперь-то кончатся ваши несчастья, – добавила она, сразу оживившись, – ведь не всю жизнь вы останетесь у меня в услужении… Вы человек работящий, хотя и любите поразвлечься… Я сделаю вас своим компаньоном; а в этой лавчонке можно неплохо заработать. Сами видели: каждый вечер в кассе набирается тридцать, а то и тридцать пять песо, да сколько еще я отпускаю в кредит. А если к тому же вы сами будете составлять напитки – главная прибыль ведь идет от них, – мы будем зарабатывать гораздо больше.
– Разумеется, сеньора! – поддакнул я с невинным видом.
– Скажите мне, что для этого требуется, я дам вам денег, и вы сами поедете в Чивилкой или даже в Буэнос-Айрес, если надо, и все привезете…
– Ах, сеньора Каролина, меня даже слеза прошибла от вашей доброты. Поверьте, я не какой-нибудь неблагодарный.
И я притворился, будто отираю слезы небесно-голубым шелковым платком, который получил от нее в подарок еще в первые дни и хранил всегда чистым и выглаженным. Затем я продолжал:
– Ладно, сеньора! Завтра же утром отправлюсь в путь, если вам угодно, а двухсот песо за глаза хватит и на поездку, и на все необходимые смеси и составы. Через год вам не придется покупать у этого мошенника ничего, кроме соды и пива.
– Очень хорошо! Завтра и отправляйтесь.
Увидев, как у нее заблестели глаза, я хотел было пододвинуться поближе, но тут же засомневался: кто ее знает, вдруг встанет на дыбы…
Я, конечно, не очень смышлен… Но все-таки не настолько!
VII
В тот же вечер я привел в порядок и наладил все необходимое для будущего производства и был очень любезен со своей итальянкой, что, как я заметил, отнюдь не доставило ей неудовольствия. Ах, да! Совсем забыл! Она мне еще сказала:
– У вас нет никакого капитала, а в это заведение вложен капиталец в несколько тысяч песо. Будем считать, что половина принадлежит вам, чтобы не было у нас в дальнейшем никаких недоразумений.
Я ушел предовольный к себе в гальпон и улегся в постель; но хоть и была она очень мягкой, почти всю ночь я провел без сна, не смыкая глаз и ворочаясь с боку на бок.
Едва лишь рассвело, я вскочил как встрепанный и живо приготовился к отъезду; затем выпил чашечку-другую черного мате вместе со старым Сиприано; он ночевал тут же, в сарае, на сваленном в углу тряпье. С ним мы уже стали совсем друзьями. Когда я, не помня себя от радости, рассказал ему о предложении хозяйки стать ее компаньоном и о своей поездке, он ответил очень серьезно:
– Смотри, земляк, веди себя в городе осторожно. Не то твое жаркое сгорит, не успев изжариться. Ты хитер, но женщины еще хитрее. Будь осмотрителен и никогда не говори гоп, пока не перепрыгнешь.
Я притворился, будто не понимаю, рассмеялся и подлил ему мате, который мы заваривали по очереди. Выпив последнюю чашку, я собрался ехать.
– До скорой встречи, дружище дон Сиприано.
– Счастливого пути, парень. Смотри не задерживайся. А то неповоротливому волу… сам знаешь…
Я распрощался с итальянкой, которая со слезами на глазах три или четыре раза пожала мне руку, сел на уже оседланную соловую клячу и доехал черепашьим шагом до харчевни, рядом со станцией Паго-Чико. Там я устроил своего почтенного одра, а сам присел выпить стаканчик-другой, благо еще оставалось время до поезда…
В Буэнос-Айресе я купил этикетки с названиями и марками самых разнообразных напитков, пробки, сургуч, металлические крышечки, разные эссенции и несколько бутылей самого крепкого агуардьенте – все, что требуется при производстве ликеров. Не забыл я также анилиновой краски для придания нужного цвета и всяких трав и снадобий. Кроме того, на всякий случай я приобрел «Справочник по производству ликеров» и, памятуя о добрых советах дядюшки Сиприано, без промедления вернулся в Паго-Чико и тут же направился в «Польвадеру», как называлось известное вам торговое заведение.
Не стану рассказывать, как приняла меня донья Каролина, но смею вас заверить, что неплохо… Нет! Что касается этого, нет! До этого еще дело не дошло…
Итак, на следующий же день принялся я составлять свои зелья, и вскоре у меня были готовы анисовая, можжевеловая и вишневая настойки, коньяк и даже вермут. Затем я разбавил все имеющееся в запасе вино (оставив лишь несколько бутылей для собственного употребления), подлил туда побольше агуардьенте, добавил немного анилиновой краски и из каждой четверти сделал две, как и обещал своей итальяночке. И еще помню, что, воодушевленный успехом, я изобрел даже новые ликеры или, вернее сказать, новые цвета; так получился у меня голубой персик, можжевельник желтый; как золото, апельсиновый битер зеленого и красного цвета и еще необычайно сладкий ванильный ликер нежно-фиолетового оттенка, которым погонщики любили угощать своих невест, ценя его за крепость, а особенно за красивый цвет.
Результаты были великолепные, посетителям изготовленные мною напитки нравились больше, чем настоящие, возможно, оттого, что они были крепче. И, спрашивая их, они всегда говорили:
– Эй, парень! Стаканчик того, что пьет хозяин!
Каролина была на седьмом небе. Однажды она мне сказала:
– Вы, не хвастая (она произносила: квастая), говорили, что у вас золотые руки, ведь мы заработали кучу денег. И… скажу откровенно… Мне нужен был именно такой корошиймолодой человек, как вы… Теперь, когда я вас узнала получше… я могу обещать… что мы будем счастливы во всех отношениях…
Все последнее время я с ней о серьезных делах не говорил, только смотрел на нее глазами недорезанного барана и всячески льстил ей, а сам думал про себя: «Теперь-то уж ты сдашься! Теперь ты сдашься, клянусь жизнью!» – уверенный, что ей от меня не уйти. Все же, прикидываясь простачком, я спросил, чтобы подразнить ее:
– А что вы хотите этим сказать, сеньора: «счастливы во всех отношениях»?
Итальянка смутилась и, зардевшись, ответила:
– Сегодня вечером, когда запрем лавку, мы обо всем поговорим… Тогда я вам объясню…
Я готов был скакать на одной ножке от радости.
И в самом деле… Когда мы поужинали, я запер дверь магазина – она запиралась снаружи – и вошел в дом со двора. Каролина ждала меня.
– Так что же вы хотели сказать… – начал я осторожно, чтобы не спугнуть ее.
Но в этих тонкостях уже не было нужды.
– Ладно, потолкуем, – сказала она с деловым видом. – Прежде всего говорите начистоту… Вы на мне женитесь?
Я хотел ответить, но Каролина прервала меня.
– Я уже стара и нехороша собой, – продолжала она, пуская в ход кокетство, которое сейчас мне только смешно, – но я очень люблю вас, и, как я вам сегодня сказала, мы можем быть счастливы во всех отношениях… Дело только за тем, чтобы обвенчаться, а если нет – ни-ни!
Я никогда и не помышлял об этом, но, увидев, что итальянку на мякине не проведешь, сделал радостное лицо.
– О, мисия Каролина! Ни о чем другом я и не думал. Жениться на вас! Да это счастье! – воскликнул я.
Она так и просияла от удовольствия, потом прослезилась и горячо пожала мне руку.
– Ну и отлично, – сказала она. – А теперь я дам вам денег, и, если вам это удобно, отправляйтесь завтра же в Паго-Чико и купите все, что нужно для свадьбы, чтобы мы могли обвенчаться как можно скорее после оглашения…
И, словно желая еще больше привлечь меня, она сообщила, что лавка – это только часть ее состояния, а есть у нее еще поблизости небольшая усадебка, которую она сдает в аренду каким-то баскам, и денежки в Итальянском банке, в Буэнос-Айресе, и еще кое-что, о чем я узнаю в свое время.
– Да если бы вам негде было голову приклонить, мисия Каролина, – ответил я, весьма довольный этим сообщением, – я бы все равно женился на вас хоть сию минуту! Завтра же еду в Паго, делаю покупки, договариваюсь со священником, нахожу свидетелей и заказываю себе приличный костюм, не могу же я венчаться в отрепьях.
И, обхватив ее талию, словно собираясь пуститься в пляс, я воскликнул:
– Увидишь, малютка, как мы будем счастливы!…
Но хотя это дело мне весьма улыбалось, мне все же было несколько стыдно перед родней, до которой обязательно дойдет слух о моей женитьбе, ведь, в конце концов, я не без роду и племени, хотя и беден, как церковная мышь… И тут мне в голову пришла блестящая мысль.
– Послушай, душенька, – сказал я ей без обиняков, – ты все-таки вдова, а я чуть помоложе тебя, и за душой у меня, кроме того, что ты мне даешь, нет и ломаного гроша, так не лучше ли не дразнить гусей: ты ведь знаешь, какие все завистники и сплетники, особенно в Паго-Чико. Давай-ка обвенчаемся, но без всяких праздников и веселья, для веселья нас двоих хватит…
– А как же? – спросила она, немного встревожившись.
– Послушай! Договоримся со священником Папаньей, чтобы обойтись без оглашения. Он придет к нам сюда, обвенчает нас, кто-нибудь из соседей или дядюшка Сиприано с какой-нибудь твоей подружкой будут свидетелями, а потом, когда все уже станет известно и привычно, мы, если уж придет нам такая блажь, можем сыграть свадьбу, и никто над нами не будет смеяться, да и сплетен никаких не услышим…
– Делай как хочешь! – сказала наконец итальянка, развеселившись вдруг, как спущенная с привязи собачонка. – Раз нас будет венчать священник и благословит нас при свидетелях, все остальное не важно. Делай как хочешь!
VIII
Ну так вот, сеньор! Воспользуюсь случаем и расскажу вам про священника, это и впрямь забавно. Уж на что я видал виды, а и то рот раскрыл от удивления.
Священник этот был неаполитанец, скрытный и себе на уме. Жил он в Паго недавно, но, по слухам, уже успел разбогатеть и собирался вскоре вернуться на родину. Разбогатеть! Скажите на милость, как может разбогатеть священник в захолустном городишке, хотя бы его осыпали подаяниями и заваливали свечами для святых угодников, а сам он поступал бы, как ризничий в церкви Эстрельской богоматери: «Половина мне, половина ей»? Я даже не верил, да и многие не верили, что отец Папанья настоящий священник; просто был сн отъявленный негодяй, мошенник монах, каких даже я не встречал, гуляя по белу свету; а я-то повидал их всяких – и хороших, и обыкновенных, и совсем негодных… Но такого, как этот, нигде не попадалось!…
Был отец Папанья маленького росточку, пузатый, носатый, волосы с проседью, а руки мохнатые и когтистые, словно лапы у ястреба, только потолще, ясное дело! Сутана вся в пятнах, щетина не брита по многу дней – вот грязный был неряха! Не знаю, замечали ли вы, что есть люди, которые будто никогда не бреются; Кто их знает, как у них получается, что борода никогда не отрастает?…
А крестить или венчать он ездил по деревням на буланом жеребце, таком же грязном и обросшем, как он сам. В городе его видели редко, он ходил только в церковь служить обедни или заутрени, или как их там еще. Лавочники из Паго говорили, будто он ни на что гроша медного не тратил, да еще продавал кур и цыплят, которых таскали ему богомольные ханжи. Вечно он плакался на свою нищету, а сам чуть не лопался от жира. И чего только о нем не рассказывали!… Не раз жаловались на него архиепископу, не помню уж по какой причине, но архиепископ и бровью не повел, а священник Папанья по-прежнему хозяйничал в своем приходе и продолжал венчать, крестить, служить обедни и проповедовать. Слышали бы вы его проповеди! Со смеху можно было подохнуть… Плел какую-то несусветную чушь, да еще наполовину на неаполитанском наречии, потому что он и по-итальянски толком не говорил. Когда я пришел потолковать с ним, он сидел в ризнице за грязным столом, скрестив руки на животе, выпиравшем как огромный круглый сыр.
– Что скажете? – спросил он.
– Я пришел, сеньор священник… пришел… потому что хочу жениться…
– Отлично! Отлично! Плата десять национальных песо… Все так женятся… За объявление, за оглашение плата вперед… А невеста здешняя?… Э!… всего десять песо, сущие пустяки!
– Постойте, постойте, сеньор священник!… А если я хочу – как бы это сказать? – обойтись без оглашения…
– Тогда тридцать!
– И чтобы вы обвенчали нас в доме невесты…
– Тогда шестьдесят… меньше не возьму.
– О, об этом не беспокойтесь, сеньор священник, получите вы шестьдесят песо… А когда вы сможете нас обвенчать?
– Когда угодно… А кто пострадавшая?
– Кто… как вы сказали?
– Невеста!…
– Ах, вот что! Донья Каролина, вдова, знаете? Из харчевни «Польвадера».
– Ну что ж, ну что ж…
И священник замолчал, как бы задумавшись. Потом встал, посмеиваясь, подошел ко мне и, ухватив меня за лацкан куртки, сказал шепотом, словно боясь, что его услышат, хотя в ризнице никого не было. Ах, да, наверно, никто из вас по-неаполитански не понимает, так что я буду его слова передавать по-испански.
– А вы хотите венчаться по-настоящему?… С записью в церковной книге?
Сначала я ничего не понял и смотрел на него, вытаращив глаза.
– А почему вы так говорите? – спросил я наконец.
– Почему? – ответил этот плут бесстыжий. – Потому что есть такие молодцы, которые хотят обвенчаться, но так, чтобы не было об этом записи в книге… Тогда я пишу свидетельство на отдельном листке и даю им на сохранение. И тогда… но вы никому не расскажете, а?
– Да что вы, отец мой!
– По правде?
– Вот вам крест святой!
– И тогда, если женщина окажется хорошей женой, они свидетельство берегут; а если плохой – могут порвать его и уйти куда глаза глядят, а женщина ничего и сделать не может, каково?… У меня есть разрешение на такие браки, но о нем никто знать не должен, потому что это церковная тайна… Только это встанет подороже, чем простое венчание…
Как же, было у него разрешение, у этого мошенника! Все это он выдумал, чтобы «сделать дело в Америке» и набить поскорее карман, хотя бы сам потом угодил прямехонько в ад; так его разбирало желание вернуться на родину и уплетать там свою поленту и макароны.
Однако, по правде сказать, через минуту я подумал: а ведь неплохо бы обвенчаться таким манером, хотя никогда, а тем более в ту пору, я и не помышлял о том, чтобы обмануть мою добрую, ласковую италь-яночку… В конце концов я был не так уж виноват – это дьявол священник искусил меня. А так как деньги жалеть не приходилось, ведь у Каролины их было достаточно, то я, рассудив, что это будет очень полезная предосторожность, сказал священнику:
– А в этом случае какова плата, отец Папанья?
– Триста песо.
– А нельзя ли немного дешевле, – спросил я, потому что поторговаться всегда можно.
– Ни на сентаво!… И еще вы должны будете поклясться перед господом богом и пресвятой девой, что никому ничего не расскажете, пока я буду еще здесь в «этой Америке»!…
– Воля ваша, отец мой, не могу я дать столько! И ни платить, ни клясться не буду! – добавил я, чтобы заставить его уступить.
Он слегка струхнул и принялся меня уговаривать, похлопывая по плечу. Но никто из нас не хотел сдаваться, и долго еще шла у нас торговля. Подумайте только, о чем мы торговались! И сейчас еще, как вспомню, так перекрещусь… Наконец, когда мы дошли до полутораста песо, я сказал:
– Ладно, заплачу и поклянусь, – и хлопнул его по животу; я уж совсем потерял к нему уважение. И было от чего!
Тут я вытащил пачку, которую дала мне Каролина, и начал считать. Видели бы вы глаза этого монаха! Он словно проглотить хотел все деньги!
Когда я протянул ему сто пятьдесят песо, он вцепился в них своими ястребиными, черными от грязи когтями, пересчитал и проверил еще раз. Приподняв сутану, он стал засовывать деньги поглубже в карман панталон, словно боясь, что они убегут от него.
А как он в них вцепился! Сжимает их, а сам весь трясется, словно в припадке. Никогда я ничего подобного не видел… Успокоившись немного, он сказал:
– Ладно, теперь пойдем, надо вам принести клятву.
Он повел меня в церковь через дверь ризницы, велел стать на колени перед главным алтарем и с важным видом произнес:
– Клянетесь ли вы господом богом, святым причастием и пресвятой девой никому ничего не рассказывать о том, как я вас обвенчал, пока я буду жить в Паго-Чико и в Америке?
– Клянусь, – громко ответил я.
– Положите руку на Евангелие и на крест и клянитесь еще раз!… И если вы нарушите клятву, черти будут преследовать вас на земле и поджаривать на медленном огне на том свете!…
Я положил руку, как он велел, и поклялся еще раз.
– Ладно! Теперь встаньте, скажите, когда вы хотите венчаться, и можете идти.
– Сегодня четверг. В понедельник вечером вам подходит?
– Извольте! В девять часов удобно?
– Очень хорошо… а нам не надо исповедоваться?
– Э… что исповедоваться, что не исповедоваться!… для такого венчания необязательно!…
IX
Можете себе представить, с каким удовольствием я отправился делать покупки к свадьбе, хотя денежки, выданные мне Каролиной, заметно поубавились. Я истратил все, что осталось, и вдобавок взял кое-что в кредит, пообещав от имени итальянки уплатить через два-три месяца; хозяин охотно поверил мне в долг, так как в Паго уже знали о том, что я стал совладельцем харчевни, и многие болтали, будто итальянка моя любовница. Злые же языки у людей!…
В понедельник, как было договорено со священником, мы обвенчались. Посажеными родителями были дядюшка Сиприано и одна придурковатая мулатка, которая жила в своей хибарке неподалеку от харчевни и всегда ходила босиком и в красном головном платке.
Каролина вырядилась в черное шелковое платье с воланами, набросила накидку, которая, открывая уши, завязывалась под подбородком, и надела драгоценности: тяжелые золотые подвески, качавшиеся по обе стороны ее круглого красного лица, и огромный медальон с портретом покойного муженька. Потом она вставила в этот медальон мой портрет…
Священник приехал на своем лохматом буланом жеребце; один, без служки, кончил всю свою тарабарщину в две минуты, велел всем подписаться на брачном свидетельстве, подписался сам и, выйдя со мной во двор, незаметно сунул мне бумагу. Потом взобрался на своего одра и затрусил по дороге в город, крикнув на прощание: «Э! желаю счастья!…»
Он не остался ужинать, как ни просила его Каролина, хотя обжора он был известный, – видно, боялся, чтобы в Паго ничего не заподозрили о фальшивом браке.
Однако с собой он увез жареного цыпленка, бутылку кьянти и еще кое-что…
Каролина, которая знала в этом толк, устроила знатный ужин, и мы все четверо – я, она, дядюшка Сиприано и мулатка – уселись пировать. Ну и веселье же было!… Старик присосался к вину, как голодный младенец к парному молоку. Мулатка тоже не отставала. Каролина слегка подвыпила, ну а я… и говорить не стану! Под конец дядюшка Сиприано принялся за персиковый ликер и, изрекая без умолку поговорки и советы, так накачался, что пришлось нам втроем отнести его в гальпон…
– Бывает, бывает… – всхлипывая и шатаясь из стороны в сторону, бормотала пьяная мулатка.
Ее тоже сразу развезло, она едва держалась на ногах, так что пришлось оставить ее ночевать. Наутро она рассказала Каролине свой сон: ей снилось, будто ангел спустился с неба, чтобы благословить нас, а это верный знак, что мы будем очень счастливы. И еще ей приснилось, что мы подарили ей несколько курочек и разную одежду… Ну и хитрая же мулатка!…
Каролина расчувствовалась, потому что ночью я лицом в грязь не ударил, – смейтесь, смейтесь! еще бы, поохотившись за ней столько времени! – и в самом деле подарила мулатке курицу и какое-то тряпье, да еще несколько песо в придачу, так что та осталась предовольна, глаза и зубы у нее так и сверкали.
Я догнал ее уже за воротами и наказал никому не говорить о нашей свадьбе – это, мол, дело секретное.
– А кому мне говорить? – отвечала она. – Я скоро и вовсе уеду из Паго!
И в самом деле, через два месяца она исчезла.
Но подумать только, какая незадача! Так было все хорошо, и вдруг, бац, все веселье нам испортили. В этой жизни ничего до конца не удается.
Солнце уже поднялось высоко, а дядюшка Сиприано, которого мы накануне мертвецки пьяного снесли в гальпон, все не показывался.
Поначалу мы не обратили на это внимания, но вдруг Каролина спрашивает:
– Ты не видел старика?
– Нет, а ты?
– И я нет.
– Погнал, верно, свиней к ручью.
– Ты что, не видишь? Свиньи заперты в хлеву, уж не случилось ли чего с ним?
– Просто не проспался еще. А впрочем, пойдем взглянем.
Пошли мы в гальпон, и что же? Лежит старый Сиприано на спине, лицо синее, всего словно судорогой свело и совсем холодный, окоченел уже. Перепуганная Каролина принялась трясти и растирать его, но какое там – бедный старик отправился к праотцам. Тут итальянка залилась слезами, как Магдалина.
– Да что с тобой, душенька, чего ты так разливаешься? – спросил я.
– Потому… потому что дядюшка Сиприано был такой добрый! И еще…
– А еще что?
– Еще, мне кажется, это принесет нам несчастье. Подумать только, в первый же день после свадьбы – покойник в доме!…
– Да не будь же такой глупой, – рассердился я. – Дядюшка Сиприано был совсем старый и в любой день мог ноги протянуть… Все это ерунда, а потом, знаешь… мертвые молчат!… Вспомни, на все воля божья, и не плачь так, дурочка!
Мисия Каролина широко раскрыла глаза, усмехнулась, но согласилась не сразу.
– Это, наверно, очень трудно! И столько всего нужно…
– Не бойтесь, сеньора; я обойдусь немногим!
– Все равно сейчас еще рано, а там посмотрим. Время у нас есть!
Но я уже завоевал ее благосклонность, и она слегка оперлась о мое плечо, чтобы еще раз взглянуть на великолепно переписанную книгу.
Дела мои шли так хорошо, что завтрак оказался еще лучше, чем давешний ужин, – кроме обычной похлебки, была курица с рисом, лепешки, маисовая каша с молоком и варенье из айвы. Хозяйка не поскупилась.
Итак, началась у меня веселая, сытая жизнь: выпивки, застольные беседы с посетителями, карты, кости, пение под гитару и поездки на целый день в Паго верхом на соловой кляче.
– Развлекайтесь, развлекайтесь, – говорила мисия Каролина. – Молодым все в охотку, лишь бы работа шла хорошо.
По правде сказать, говорила она не совсем так. Как известно вам, она была итальянка и потому произносила: в окотку, корошо… Но какое это имело значение? Важно то, что я развлекался и веселился, не зная забот. Так не все ли равно, как она говорит? Я умею хитрить, когда захочу, – о, думаете нет? – но предпочитаю действовать прямо…
Ну так вот: увидев, что дела идут хорошо, начал я обхаживать свою итальянку. Довольно долго я этим занимался, но никак не мог выбрать момент для объяснения, да к тому же побаивался, как бы она не сбросила меня с седла… Но однажды вечером я подумал: «Друг мой Лауча (я и сам привык называть себя Лауча), друг мой Лауча, рано или поздно, а надо начинать», – так я и сделал.
Когда мы кончили ужинать, я, улучив момент, сказал ей:
– Значит, с тех самых пор, как вы овдовели, мисия Каролина, вы живете одна-одинешенька?
Я произнес это дрожащим от волнения голосом, поглядывая на нее как бы украдкой.
– Да, вот уже больше года! – со вздохом ответила она.
Я не упустил случая:
– Вот жалость, такая молодая, – и добавил почти шепотом: – и такая красивая.
Донья Каролина и вправду была недурна собой: высокая, дородная, как раз в моем вкусе, – возможно, потому, что сам я такой низкорослый и щуплый.
– Что поделаешь! Такова жизнь! – снова вздохнула она, сделав вид, что не расслышала последних слов. – Одна-одинешенька я и умру, кому я нужна такая старая и безобразная?…
Итальянка как бы возразила на мой комплимент, но вместе с тем весьма ловко открыла путь к достижению моей цели… да и своей тоже.
– Сеньора! – воскликнул я с жаром. – Вам живется лучше, чем мне, а не то – простите меня за дерзость – я бы сил не пожалел, чтобы сделать вас счастливой и заставить позабыть о покойном муженьке… Знайте, что вы мне понравились с первого взгляда, а теперь я люблю вас всей душой.
Донья Каролина склонилась над тарелкой, но есть не стала и неуверенно, словно опасаясь, что я приму ее слова всерьез, произнесла:
– Не будем больше говорить об этом.
Я замолчал. Незачем было лезть из кожи вон, да к тому же мне выгоднее было притвориться несмышленым. В конце концов она заговорила первая:
– Расскажите мне что-нибудь о себе, о своей жизни. Вы знаете, мне очень нравится вас слушать.
– Жизнь моя до сих пор была так горька, мисия Каролина!… Одни беды и злоключения… Я много страдал и не хотел бы докучать вам своими воспоминаниями…
– Ну не надо, – чуть опечалясь, согласилась донья Каролина. – Я не хочу, чтобы вы снова загрустили. Но теперь-то кончатся ваши несчастья, – добавила она, сразу оживившись, – ведь не всю жизнь вы останетесь у меня в услужении… Вы человек работящий, хотя и любите поразвлечься… Я сделаю вас своим компаньоном; а в этой лавчонке можно неплохо заработать. Сами видели: каждый вечер в кассе набирается тридцать, а то и тридцать пять песо, да сколько еще я отпускаю в кредит. А если к тому же вы сами будете составлять напитки – главная прибыль ведь идет от них, – мы будем зарабатывать гораздо больше.
– Разумеется, сеньора! – поддакнул я с невинным видом.
– Скажите мне, что для этого требуется, я дам вам денег, и вы сами поедете в Чивилкой или даже в Буэнос-Айрес, если надо, и все привезете…
– Ах, сеньора Каролина, меня даже слеза прошибла от вашей доброты. Поверьте, я не какой-нибудь неблагодарный.
И я притворился, будто отираю слезы небесно-голубым шелковым платком, который получил от нее в подарок еще в первые дни и хранил всегда чистым и выглаженным. Затем я продолжал:
– Ладно, сеньора! Завтра же утром отправлюсь в путь, если вам угодно, а двухсот песо за глаза хватит и на поездку, и на все необходимые смеси и составы. Через год вам не придется покупать у этого мошенника ничего, кроме соды и пива.
– Очень хорошо! Завтра и отправляйтесь.
Увидев, как у нее заблестели глаза, я хотел было пододвинуться поближе, но тут же засомневался: кто ее знает, вдруг встанет на дыбы…
Я, конечно, не очень смышлен… Но все-таки не настолько!
VII
– У вас нет никакого капитала, а в это заведение вложен капиталец в несколько тысяч песо. Будем считать, что половина принадлежит вам, чтобы не было у нас в дальнейшем никаких недоразумений.
Я ушел предовольный к себе в гальпон и улегся в постель; но хоть и была она очень мягкой, почти всю ночь я провел без сна, не смыкая глаз и ворочаясь с боку на бок.
Едва лишь рассвело, я вскочил как встрепанный и живо приготовился к отъезду; затем выпил чашечку-другую черного мате вместе со старым Сиприано; он ночевал тут же, в сарае, на сваленном в углу тряпье. С ним мы уже стали совсем друзьями. Когда я, не помня себя от радости, рассказал ему о предложении хозяйки стать ее компаньоном и о своей поездке, он ответил очень серьезно:
– Смотри, земляк, веди себя в городе осторожно. Не то твое жаркое сгорит, не успев изжариться. Ты хитер, но женщины еще хитрее. Будь осмотрителен и никогда не говори гоп, пока не перепрыгнешь.
Я притворился, будто не понимаю, рассмеялся и подлил ему мате, который мы заваривали по очереди. Выпив последнюю чашку, я собрался ехать.
– До скорой встречи, дружище дон Сиприано.
– Счастливого пути, парень. Смотри не задерживайся. А то неповоротливому волу… сам знаешь…
Я распрощался с итальянкой, которая со слезами на глазах три или четыре раза пожала мне руку, сел на уже оседланную соловую клячу и доехал черепашьим шагом до харчевни, рядом со станцией Паго-Чико. Там я устроил своего почтенного одра, а сам присел выпить стаканчик-другой, благо еще оставалось время до поезда…
В Буэнос-Айресе я купил этикетки с названиями и марками самых разнообразных напитков, пробки, сургуч, металлические крышечки, разные эссенции и несколько бутылей самого крепкого агуардьенте – все, что требуется при производстве ликеров. Не забыл я также анилиновой краски для придания нужного цвета и всяких трав и снадобий. Кроме того, на всякий случай я приобрел «Справочник по производству ликеров» и, памятуя о добрых советах дядюшки Сиприано, без промедления вернулся в Паго-Чико и тут же направился в «Польвадеру», как называлось известное вам торговое заведение.
Не стану рассказывать, как приняла меня донья Каролина, но смею вас заверить, что неплохо… Нет! Что касается этого, нет! До этого еще дело не дошло…
Итак, на следующий же день принялся я составлять свои зелья, и вскоре у меня были готовы анисовая, можжевеловая и вишневая настойки, коньяк и даже вермут. Затем я разбавил все имеющееся в запасе вино (оставив лишь несколько бутылей для собственного употребления), подлил туда побольше агуардьенте, добавил немного анилиновой краски и из каждой четверти сделал две, как и обещал своей итальяночке. И еще помню, что, воодушевленный успехом, я изобрел даже новые ликеры или, вернее сказать, новые цвета; так получился у меня голубой персик, можжевельник желтый; как золото, апельсиновый битер зеленого и красного цвета и еще необычайно сладкий ванильный ликер нежно-фиолетового оттенка, которым погонщики любили угощать своих невест, ценя его за крепость, а особенно за красивый цвет.
Результаты были великолепные, посетителям изготовленные мною напитки нравились больше, чем настоящие, возможно, оттого, что они были крепче. И, спрашивая их, они всегда говорили:
– Эй, парень! Стаканчик того, что пьет хозяин!
Каролина была на седьмом небе. Однажды она мне сказала:
– Вы, не хвастая (она произносила: квастая), говорили, что у вас золотые руки, ведь мы заработали кучу денег. И… скажу откровенно… Мне нужен был именно такой корошиймолодой человек, как вы… Теперь, когда я вас узнала получше… я могу обещать… что мы будем счастливы во всех отношениях…
Все последнее время я с ней о серьезных делах не говорил, только смотрел на нее глазами недорезанного барана и всячески льстил ей, а сам думал про себя: «Теперь-то уж ты сдашься! Теперь ты сдашься, клянусь жизнью!» – уверенный, что ей от меня не уйти. Все же, прикидываясь простачком, я спросил, чтобы подразнить ее:
– А что вы хотите этим сказать, сеньора: «счастливы во всех отношениях»?
Итальянка смутилась и, зардевшись, ответила:
– Сегодня вечером, когда запрем лавку, мы обо всем поговорим… Тогда я вам объясню…
Я готов был скакать на одной ножке от радости.
И в самом деле… Когда мы поужинали, я запер дверь магазина – она запиралась снаружи – и вошел в дом со двора. Каролина ждала меня.
– Так что же вы хотели сказать… – начал я осторожно, чтобы не спугнуть ее.
Но в этих тонкостях уже не было нужды.
– Ладно, потолкуем, – сказала она с деловым видом. – Прежде всего говорите начистоту… Вы на мне женитесь?
Я хотел ответить, но Каролина прервала меня.
– Я уже стара и нехороша собой, – продолжала она, пуская в ход кокетство, которое сейчас мне только смешно, – но я очень люблю вас, и, как я вам сегодня сказала, мы можем быть счастливы во всех отношениях… Дело только за тем, чтобы обвенчаться, а если нет – ни-ни!
Я никогда и не помышлял об этом, но, увидев, что итальянку на мякине не проведешь, сделал радостное лицо.
– О, мисия Каролина! Ни о чем другом я и не думал. Жениться на вас! Да это счастье! – воскликнул я.
Она так и просияла от удовольствия, потом прослезилась и горячо пожала мне руку.
– Ну и отлично, – сказала она. – А теперь я дам вам денег, и, если вам это удобно, отправляйтесь завтра же в Паго-Чико и купите все, что нужно для свадьбы, чтобы мы могли обвенчаться как можно скорее после оглашения…
И, словно желая еще больше привлечь меня, она сообщила, что лавка – это только часть ее состояния, а есть у нее еще поблизости небольшая усадебка, которую она сдает в аренду каким-то баскам, и денежки в Итальянском банке, в Буэнос-Айресе, и еще кое-что, о чем я узнаю в свое время.
– Да если бы вам негде было голову приклонить, мисия Каролина, – ответил я, весьма довольный этим сообщением, – я бы все равно женился на вас хоть сию минуту! Завтра же еду в Паго, делаю покупки, договариваюсь со священником, нахожу свидетелей и заказываю себе приличный костюм, не могу же я венчаться в отрепьях.
И, обхватив ее талию, словно собираясь пуститься в пляс, я воскликнул:
– Увидишь, малютка, как мы будем счастливы!…
Но хотя это дело мне весьма улыбалось, мне все же было несколько стыдно перед родней, до которой обязательно дойдет слух о моей женитьбе, ведь, в конце концов, я не без роду и племени, хотя и беден, как церковная мышь… И тут мне в голову пришла блестящая мысль.
– Послушай, душенька, – сказал я ей без обиняков, – ты все-таки вдова, а я чуть помоложе тебя, и за душой у меня, кроме того, что ты мне даешь, нет и ломаного гроша, так не лучше ли не дразнить гусей: ты ведь знаешь, какие все завистники и сплетники, особенно в Паго-Чико. Давай-ка обвенчаемся, но без всяких праздников и веселья, для веселья нас двоих хватит…
– А как же? – спросила она, немного встревожившись.
– Послушай! Договоримся со священником Папаньей, чтобы обойтись без оглашения. Он придет к нам сюда, обвенчает нас, кто-нибудь из соседей или дядюшка Сиприано с какой-нибудь твоей подружкой будут свидетелями, а потом, когда все уже станет известно и привычно, мы, если уж придет нам такая блажь, можем сыграть свадьбу, и никто над нами не будет смеяться, да и сплетен никаких не услышим…
– Делай как хочешь! – сказала наконец итальянка, развеселившись вдруг, как спущенная с привязи собачонка. – Раз нас будет венчать священник и благословит нас при свидетелях, все остальное не важно. Делай как хочешь!
VIII
Священник этот был неаполитанец, скрытный и себе на уме. Жил он в Паго недавно, но, по слухам, уже успел разбогатеть и собирался вскоре вернуться на родину. Разбогатеть! Скажите на милость, как может разбогатеть священник в захолустном городишке, хотя бы его осыпали подаяниями и заваливали свечами для святых угодников, а сам он поступал бы, как ризничий в церкви Эстрельской богоматери: «Половина мне, половина ей»? Я даже не верил, да и многие не верили, что отец Папанья настоящий священник; просто был сн отъявленный негодяй, мошенник монах, каких даже я не встречал, гуляя по белу свету; а я-то повидал их всяких – и хороших, и обыкновенных, и совсем негодных… Но такого, как этот, нигде не попадалось!…
Был отец Папанья маленького росточку, пузатый, носатый, волосы с проседью, а руки мохнатые и когтистые, словно лапы у ястреба, только потолще, ясное дело! Сутана вся в пятнах, щетина не брита по многу дней – вот грязный был неряха! Не знаю, замечали ли вы, что есть люди, которые будто никогда не бреются; Кто их знает, как у них получается, что борода никогда не отрастает?…
А крестить или венчать он ездил по деревням на буланом жеребце, таком же грязном и обросшем, как он сам. В городе его видели редко, он ходил только в церковь служить обедни или заутрени, или как их там еще. Лавочники из Паго говорили, будто он ни на что гроша медного не тратил, да еще продавал кур и цыплят, которых таскали ему богомольные ханжи. Вечно он плакался на свою нищету, а сам чуть не лопался от жира. И чего только о нем не рассказывали!… Не раз жаловались на него архиепископу, не помню уж по какой причине, но архиепископ и бровью не повел, а священник Папанья по-прежнему хозяйничал в своем приходе и продолжал венчать, крестить, служить обедни и проповедовать. Слышали бы вы его проповеди! Со смеху можно было подохнуть… Плел какую-то несусветную чушь, да еще наполовину на неаполитанском наречии, потому что он и по-итальянски толком не говорил. Когда я пришел потолковать с ним, он сидел в ризнице за грязным столом, скрестив руки на животе, выпиравшем как огромный круглый сыр.
– Что скажете? – спросил он.
– Я пришел, сеньор священник… пришел… потому что хочу жениться…
– Отлично! Отлично! Плата десять национальных песо… Все так женятся… За объявление, за оглашение плата вперед… А невеста здешняя?… Э!… всего десять песо, сущие пустяки!
– Постойте, постойте, сеньор священник!… А если я хочу – как бы это сказать? – обойтись без оглашения…
– Тогда тридцать!
– И чтобы вы обвенчали нас в доме невесты…
– Тогда шестьдесят… меньше не возьму.
– О, об этом не беспокойтесь, сеньор священник, получите вы шестьдесят песо… А когда вы сможете нас обвенчать?
– Когда угодно… А кто пострадавшая?
– Кто… как вы сказали?
– Невеста!…
– Ах, вот что! Донья Каролина, вдова, знаете? Из харчевни «Польвадера».
– Ну что ж, ну что ж…
И священник замолчал, как бы задумавшись. Потом встал, посмеиваясь, подошел ко мне и, ухватив меня за лацкан куртки, сказал шепотом, словно боясь, что его услышат, хотя в ризнице никого не было. Ах, да, наверно, никто из вас по-неаполитански не понимает, так что я буду его слова передавать по-испански.
– А вы хотите венчаться по-настоящему?… С записью в церковной книге?
Сначала я ничего не понял и смотрел на него, вытаращив глаза.
– А почему вы так говорите? – спросил я наконец.
– Почему? – ответил этот плут бесстыжий. – Потому что есть такие молодцы, которые хотят обвенчаться, но так, чтобы не было об этом записи в книге… Тогда я пишу свидетельство на отдельном листке и даю им на сохранение. И тогда… но вы никому не расскажете, а?
– Да что вы, отец мой!
– По правде?
– Вот вам крест святой!
– И тогда, если женщина окажется хорошей женой, они свидетельство берегут; а если плохой – могут порвать его и уйти куда глаза глядят, а женщина ничего и сделать не может, каково?… У меня есть разрешение на такие браки, но о нем никто знать не должен, потому что это церковная тайна… Только это встанет подороже, чем простое венчание…
Как же, было у него разрешение, у этого мошенника! Все это он выдумал, чтобы «сделать дело в Америке» и набить поскорее карман, хотя бы сам потом угодил прямехонько в ад; так его разбирало желание вернуться на родину и уплетать там свою поленту и макароны.
Однако, по правде сказать, через минуту я подумал: а ведь неплохо бы обвенчаться таким манером, хотя никогда, а тем более в ту пору, я и не помышлял о том, чтобы обмануть мою добрую, ласковую италь-яночку… В конце концов я был не так уж виноват – это дьявол священник искусил меня. А так как деньги жалеть не приходилось, ведь у Каролины их было достаточно, то я, рассудив, что это будет очень полезная предосторожность, сказал священнику:
– А в этом случае какова плата, отец Папанья?
– Триста песо.
– А нельзя ли немного дешевле, – спросил я, потому что поторговаться всегда можно.
– Ни на сентаво!… И еще вы должны будете поклясться перед господом богом и пресвятой девой, что никому ничего не расскажете, пока я буду еще здесь в «этой Америке»!…
– Воля ваша, отец мой, не могу я дать столько! И ни платить, ни клясться не буду! – добавил я, чтобы заставить его уступить.
Он слегка струхнул и принялся меня уговаривать, похлопывая по плечу. Но никто из нас не хотел сдаваться, и долго еще шла у нас торговля. Подумайте только, о чем мы торговались! И сейчас еще, как вспомню, так перекрещусь… Наконец, когда мы дошли до полутораста песо, я сказал:
– Ладно, заплачу и поклянусь, – и хлопнул его по животу; я уж совсем потерял к нему уважение. И было от чего!
Тут я вытащил пачку, которую дала мне Каролина, и начал считать. Видели бы вы глаза этого монаха! Он словно проглотить хотел все деньги!
Когда я протянул ему сто пятьдесят песо, он вцепился в них своими ястребиными, черными от грязи когтями, пересчитал и проверил еще раз. Приподняв сутану, он стал засовывать деньги поглубже в карман панталон, словно боясь, что они убегут от него.
А как он в них вцепился! Сжимает их, а сам весь трясется, словно в припадке. Никогда я ничего подобного не видел… Успокоившись немного, он сказал:
– Ладно, теперь пойдем, надо вам принести клятву.
Он повел меня в церковь через дверь ризницы, велел стать на колени перед главным алтарем и с важным видом произнес:
– Клянетесь ли вы господом богом, святым причастием и пресвятой девой никому ничего не рассказывать о том, как я вас обвенчал, пока я буду жить в Паго-Чико и в Америке?
– Клянусь, – громко ответил я.
– Положите руку на Евангелие и на крест и клянитесь еще раз!… И если вы нарушите клятву, черти будут преследовать вас на земле и поджаривать на медленном огне на том свете!…
Я положил руку, как он велел, и поклялся еще раз.
– Ладно! Теперь встаньте, скажите, когда вы хотите венчаться, и можете идти.
– Сегодня четверг. В понедельник вечером вам подходит?
– Извольте! В девять часов удобно?
– Очень хорошо… а нам не надо исповедоваться?
– Э… что исповедоваться, что не исповедоваться!… для такого венчания необязательно!…
IX
В понедельник, как было договорено со священником, мы обвенчались. Посажеными родителями были дядюшка Сиприано и одна придурковатая мулатка, которая жила в своей хибарке неподалеку от харчевни и всегда ходила босиком и в красном головном платке.
Каролина вырядилась в черное шелковое платье с воланами, набросила накидку, которая, открывая уши, завязывалась под подбородком, и надела драгоценности: тяжелые золотые подвески, качавшиеся по обе стороны ее круглого красного лица, и огромный медальон с портретом покойного муженька. Потом она вставила в этот медальон мой портрет…
Священник приехал на своем лохматом буланом жеребце; один, без служки, кончил всю свою тарабарщину в две минуты, велел всем подписаться на брачном свидетельстве, подписался сам и, выйдя со мной во двор, незаметно сунул мне бумагу. Потом взобрался на своего одра и затрусил по дороге в город, крикнув на прощание: «Э! желаю счастья!…»
Он не остался ужинать, как ни просила его Каролина, хотя обжора он был известный, – видно, боялся, чтобы в Паго ничего не заподозрили о фальшивом браке.
Однако с собой он увез жареного цыпленка, бутылку кьянти и еще кое-что…
Каролина, которая знала в этом толк, устроила знатный ужин, и мы все четверо – я, она, дядюшка Сиприано и мулатка – уселись пировать. Ну и веселье же было!… Старик присосался к вину, как голодный младенец к парному молоку. Мулатка тоже не отставала. Каролина слегка подвыпила, ну а я… и говорить не стану! Под конец дядюшка Сиприано принялся за персиковый ликер и, изрекая без умолку поговорки и советы, так накачался, что пришлось нам втроем отнести его в гальпон…
– Бывает, бывает… – всхлипывая и шатаясь из стороны в сторону, бормотала пьяная мулатка.
Ее тоже сразу развезло, она едва держалась на ногах, так что пришлось оставить ее ночевать. Наутро она рассказала Каролине свой сон: ей снилось, будто ангел спустился с неба, чтобы благословить нас, а это верный знак, что мы будем очень счастливы. И еще ей приснилось, что мы подарили ей несколько курочек и разную одежду… Ну и хитрая же мулатка!…
Каролина расчувствовалась, потому что ночью я лицом в грязь не ударил, – смейтесь, смейтесь! еще бы, поохотившись за ней столько времени! – и в самом деле подарила мулатке курицу и какое-то тряпье, да еще несколько песо в придачу, так что та осталась предовольна, глаза и зубы у нее так и сверкали.
Я догнал ее уже за воротами и наказал никому не говорить о нашей свадьбе – это, мол, дело секретное.
– А кому мне говорить? – отвечала она. – Я скоро и вовсе уеду из Паго!
И в самом деле, через два месяца она исчезла.
Но подумать только, какая незадача! Так было все хорошо, и вдруг, бац, все веселье нам испортили. В этой жизни ничего до конца не удается.
Солнце уже поднялось высоко, а дядюшка Сиприано, которого мы накануне мертвецки пьяного снесли в гальпон, все не показывался.
Поначалу мы не обратили на это внимания, но вдруг Каролина спрашивает:
– Ты не видел старика?
– Нет, а ты?
– И я нет.
– Погнал, верно, свиней к ручью.
– Ты что, не видишь? Свиньи заперты в хлеву, уж не случилось ли чего с ним?
– Просто не проспался еще. А впрочем, пойдем взглянем.
Пошли мы в гальпон, и что же? Лежит старый Сиприано на спине, лицо синее, всего словно судорогой свело и совсем холодный, окоченел уже. Перепуганная Каролина принялась трясти и растирать его, но какое там – бедный старик отправился к праотцам. Тут итальянка залилась слезами, как Магдалина.
– Да что с тобой, душенька, чего ты так разливаешься? – спросил я.
– Потому… потому что дядюшка Сиприано был такой добрый! И еще…
– А еще что?
– Еще, мне кажется, это принесет нам несчастье. Подумать только, в первый же день после свадьбы – покойник в доме!…
– Да не будь же такой глупой, – рассердился я. – Дядюшка Сиприано был совсем старый и в любой день мог ноги протянуть… Все это ерунда, а потом, знаешь… мертвые молчат!… Вспомни, на все воля божья, и не плачь так, дурочка!