Пьецух Вячеслав Алексеевич. Памяти Кампанеллы

   - Негодяй ты! - держась добродушного тона, заметил я. - Пьяная морда и негодяй!..
   - Это не я негодяй, - отвечает он, - это такая жизнь!
   В свете костра лицо его как-то вытянулось, истончилось некоторым образом даже иконописно, или, может быть, у него с похмелья всегда бывает такое возвышенное лицо.
   Я ему сообщил:
   - Какие мы сами, такая у нас и жизнь.
   - Не скажи. Вот и в Мордасове, и у нас на лесопилке вроде бы одна и та же живет нация - русаки. Только у нас на лесопилке вчера какие-то злопыхатели украли подъемник, а в Мордасове, по слухам, народ валом валит на музыкальные вечера!
   - Вот я уже в который раз слышу, что в этом городе творятся какие-то экстренные дела!.. Но что именно там творится - без ста пятидесяти граммов точно не разберешь!
   - Это и нам, то есть местным, то же самое - невдомек. Ты не поверишь: ведь я в Мордасове даже ни разу и не бывал! И не поеду, хоть ты меня золотом осыпь, принципиально не поеду, потому что, может быть, для меня самое главное знать: не везде такой мрак, как у нас на лесопилке, - и сразу как-то сподручней жить!
   - Нет, все-таки интересно, какие именно достижения стали в Мордасове нормой жизни...
   - Ну, говорят, например, что у них пиво течет по трубам и у каждого на кухне есть для него специальный кран.
   - А еще чего говорят?
   - Еще говорят, милиции у них нет, только для вида один гаишник сидит в "стакане" и делает всем рукой...
   С этими словами тракторист широко зевнул, потом заморгал-заморгал глазами и через минуту с присвистом захрапел, положа голову на переднее колесо. Была уже глубокая ночь; вероятно, взошла луна, скрытая ломаной линией горизонта, поскольку стало видно, как по черному небу передвигаются дымчатые облака, время от времени налетал сыро-морозный ветер и, что называется, пронизывал до костей, в костре дотлевали ярко-оранжевые головешки, иногда доносился все тот же звук: как будто скрипят рассохшиеся половицы, - слева над лесом висела голубая, ясноокая, предутренняя звезда. Заснуть в таких экстренных условиях казалось мне немыслимым, но с течением времени я заснул.
   Когда я проснулся, сияло солнце, и на душе сразу сделалось хорошо, хотя давеча я намучился с трактористом, был голоден и продрог. Кстати сказать, тракториста не было: то ли отправился за подмогой, то ли просто-напросто бросил все и ушел. Я минут пять помахал руками, чтобы согреться, подхватил свой клетчатый чемодан и двинулся обочиной вдоль дороги. Снег слепил, грязь была точно каменная, вокруг ни души, и только та развлекала мысль, что далеко-далеко, за многие сотни километров, Загадкин, Комиссарова и Воробьев, проклиная все на свете, давились сейчас в метро.
   Солнце стояло уже высоко, когда справа от дороги я увидел деревеньку дворов в пятнадцать, к которой вела не сказать чтобы торная колея. Эта деревня производила впечатление положительно нежилое, словно все в одночасье бежали от какой-то напасти, бросив свои дома. Однако вскоре-таки послышались звуки жизни: где-то тюкали топором, вроде бы радио говорило, вскрикнул и сразу замолк петух. Я приглядел избу, более прочих похожую на обитаемую, отворил калитку, подошел к двери и постучал; долго я стучал, наконец звякнул засов, дверь приоткрылась, и я увидел старушку, которая в свою очередь смотрела на меня недоброжелательно, даже зло.
   - Ну чего стучишь?! - спросила меня хозяйка.
   - Я, бабушка, хотел только разузнать у вас про дорогу на Мордасов, ответил я.
   - Какая я тебе бабушка, обормот?!
   Действительно, при ближайшем рассмотрении старушка оказалась не так стара.
   - Ну вот: сразу и обормот!.. Ни "здравствуйте", ни "как поживаете", а в первую голову - обормот...
   Дверь захлопнулась, засов звякнул, наступила, как говорится, мертвая тишина.
   Я еще немного постоял на крыльце, поглаживая волосы на затылке и думая о том, какое иногда встречается вредное старичье, как дверь вдруг широко распахнулась, и я снова увидел хозяйку дома; но вот какое дело: передо мной стояла женщина в годах, симпатичная, улыбчивая, кокетливо поджавшая губки, - одним словом, настолько не похожая на прежнюю фурию, точно она была не она.
   - Вот это метаморфоза! - воскликнул я.
   Видимо, хозяйке было неизвестно слово "метаморфоза", поскольку на лицо ее легла тень размышления, но когда мы вместе вошли в избу и оказались в приютной горнице, убранной главным образом салфеточками, вырезанными из бумаги, она меня, кажется, поняла и завела небольшую речь:
   - Я, по совести говоря, пока с утра таблеточку не приму - прямо не человек! Мне сын присылает из Мордасова такие таблетки, навроде витаминов, которые принимаются натощак, чтобы я поддерживала свой стареющий организм. Сын у меня отличный, про свою мать не забывает, прямо золото, а не сын!
   И она указала рукой на большой фотографический портрет, висевший на правой стене между пуком какой-то сушеной травки и вышивкой под стеклом: с портрета на меня посмотрел приятный молодой человек, неуловимо похожий на химика Менделеева, во всяком случае, у него было такое же, строго-одухотворенное, профессорское лицо. Это был первый гражданин города Мордасова, которого мне довелось узреть, и облик его, замечу, навевал, с одной стороны, непонятное беспокойство, а с другой стороны, беспочвенные мечты.
   Потом мы с хозяйкою пили чай и закусывали яичницей на сметане, причем мой взгляд то и дело упирался в бутылку из-под вина, стоявшую на подоконнике, точно что-то значительное было в этой бутылке из-под вина. Между тем хозяйка подробнейшим образом объяснила мне дорогу на Мордасов, а после, когда мы уже вышли в сени, ни с того ни с сего подарила мне подростковый велосипед. Я был польщен, но, в сущности, попал в сложное положение: по ноябрьской погоде передвигаться на таком сугубо летнем виде транспорта было крайне неудобно, но еще неудобнее было бы отказаться от неслыханного подарка, и, как говорится, рассыпавшись в благодарностях, я приторочил к багажнику свой клетчатый чемодан.
   Первым ориентиром по пути в Мордасов был песчаный карьер, откуда начиналась правильная дорога; иду себе не спеша, качу без особых усилий велосипед и размышляю о тайне человеческого сознания: вот велосипед - вещь в моем положении ненужная, даже обременительная, но поскольку он мне достался даром, на душе было как-то содержательно, окрыленно, говоря попросту - хорошо. Или, может быть, это на меня так подействовал пейзаж: справа, на просторе, виднелись три причудливо изогнутые сосны, которые радовали глаз зеленью своей хвои, слева глухой стеной стоял смешанный лес, а впереди вилась коричневая дорога, постепенно терявшаяся в далекой, белесой мгле. Как бы там ни было, но думалось о возвышенном, хотя ногам было холодно, постоянно звенело в ушах и давало о себе знать давно не менянное белье. Но это еще что: Томмазо Кампанелла написал свой "Город солнца", отбывая двадцатисемилетний срок заключения, томясь в подземной тюрьме, сидючи на хлебе да на воде...
   Вдруг - точно что-то щелкнуло у меня в голове, включив ослепительное жемчужное освещение, и сами собой родились стихи:
   На окне стоит сосуд,
   Из него вино сосут...
   Это были первые сочиненные мною самим стихи, и я так обрадовался внезапно прорезавшемуся таланту, как, вероятно, не радовался никогда.
   Но веселился я недолго: на подходе к песчаному карьеру откуда ни возьмись выскочили два мерзавца и отобрали велосипед, предварительно показав мне предлинный столовый нож. Хотя по-настоящему было жалко только тонометра, лежавшего в чемодане, этот грабеж среди бела дня настолько меня рассердил, что я пошел вслед за мерзавцами, строя им дорогой укоризненные глаза.
   Наконец один из мерзавцев мне говорит:
   - Шел бы ты, парень, Христос с тобой.
   - Ага! - отвечаю. - Так вы еще и верующие!
   - В нашем положении без этого ни ногой.
   С этими словами они исчезли; еще минуту тому назад мерзавцы спускались к балочке, заросшей высохшим камышом, и вдруг исчезли, точно давешнее приключение привиделось мне во сне. Я огляделся по сторонам: впереди лежала балочка, слева и справа расстилались заснеженные поля, сзади вилась тропинка, вернее, целая сеть тропинок, которые причудливо путались меж собой. Я выбрал самую торную и пошел; час иду, другой иду, уже остался позади лес, свежевспаханное поле, небольшая речка, посадки молодой ели, и даже мне попался на пути какой-то заброшенный завод, уже и солнце стало приметно катиться к западу, когда я понял, что окончательно заплутал. Но делать было нечего, и дальше я отправился наугад; одно было хорошо, именно то, что я двигался налегке, - в неведомом направлении, обобранный, голодный, а все-таки налегке.
   К вечеру я приплелся на ту самую станцию, откуда начались мои скитания по мордасовским местам что-то с неделю тому назад. На платформе было пусто, за окошком кассы тоже было пусто, впрочем, на этот раз я углядел такую заманчивую деталь: над стулом кассирши висел большой фотографический портрет, изображавший мужчину волевой восточной наружности, - ставлю все против ничего, что это был загадочный Хорошьянц!
   Кузнецов сидел за столом и шил. Моему появлению он нисколько не удивился, даже ни о чем расспрашивать не стал, а сразу притащил из кухни кастрюлю с супом и сковородку жареных макарон. Вообще отличный мужик был этот самый Кузнецов, я у него потом комнатенку снял с той задней мыслью, чтобы повторить свое движение на Мордасов, отнюдь не имея в виду дефенолантрацетную кислоту. По-настоящему меня волновали тайны социально-экономического порядка, хотя я потом надумал, что, может быть, вовсе не в тайнах дело, а в том, что попутно я приобрел множество свежих навыков, как-то: научился высасывать топливо через шланг, принимал роды, начал писать стихи, и меня даже водили бить.
   Я еще трижды ездил в Мордасов, но так в этот заколдованный город и не попал. В последний раз я отправился туда в марте девяносто второго года, когда приказала долго жить наша лаборатория и мне пришлось открыть розничную торговлю мануфактурой; шатаясь по Сердобскому району Пензенской области, я так насобачился в делах товарооборота, что вскоре сколотил себе порядочный капитал.